Цветаева Марина. Рецензии на произведения Марины Цветаевой

 
В лоб целовать — заботу стереть.
В лоб целую.
 
 
В глаза целовать — бессонницу снять.
В глаза целую…
 

   и т. д. <…>

С. Богдановский
Рец.: Марина Цветаева
Конец Казановы: Драматический этюд
М.: Созвездие, 1922 ^{46}

   В эстетическом движении современности наряду с основной нормой усиленного интереса к театру существует и другая, так сказать, меньшая норма, норма отрицания театра. Литература по «неприятью театра» обогатилась еще одним своеобразным номером: авторским предисловьем к драматическому этюду «Конец Казановы» Марины Цветаевой. В немногих красивых строках автор аргументирует: «театр (видеть глазами) мне всегда казался подспорьем для нищиx духом, обеспеченьем для хитрецов породы Фомы Неверного, верящих лишь в то, что видят, еще больше: в то, что осязают. — Некой азбукой для слепых. А сущность Поэта — верить на слово! Поэт, путем прирожденного невидения видимой жизни, дает жизнь невидимую (Бытие). Театр эту — наконец — увиденную жизнь (Бытие) снова превращает в жизнь видимую, то есть в быт… И то, что окончательно утверждает правоту… мою: в минуты глубокого потрясенья — или возносишь, или опускаешь, или закрываешь глаза… Это не пьеса, это поэма — просто любовь: тысяча первое объяснение в любви Казанове. Это так же театр, как я — актриса. Знающий меня — улыбнется». Не имея чести быть лично знакомым с автором, мы тем не менее также полагаем, что это не театр и не пьеса, хотя, конечно, может быть материалом для театральной постановки. Отсутствие действия мешает нам признать это пьесой; это всегда лишь диалог в стихах.
   В наши годы Казанова привлекает к себе значительное внимание, и новое произведение Марины Цветаевой — дань памяти неутомимого любовника — можно сопоставить с новеллой П.П.Муратова ^[180]«Приключенье Казановы, пересказанное им самим» («Герои и героини»).
   Сопоставим два словесных изображенья Казановы, как мы иx имеем в новелле Муратова и драматическом этюде Цветаевой. В качестве основы поэтического изображения мы можем, с некоторой натяжкой, принять цитированные выше слова Цветаевой: «Поэт, путем прирожденного невидения видимой жизни, дает жизнь невидимую»; иначе: поэт перерабатывает некоторый непоэтический материал в поэтический. В данном случае: существует определенное, общепринятое, историческое или псевдоисторическое представление о Казанове; поэт «путем прирожденного невидения» (мы предпочли бы: искажения. — Б.) перерабатывает это представление в поэтическое изображение Казановы. Следовательно, мы оперируем с тремя Казановами: 1) традиционный (исторический), 2) в новелле Муратова и 3) в драматическом этюде Цветаевой. Традиционное представление о неутомимом любовнике в общем расплывчато, смутно и сливается с условным фоном галантного века. Поэтическая задача Муратова и Цветаевой состояла в искажении (или преображении) этого представления в поэтическое изображение. Муратовское изображение неожиданно (в неожиданности и есть поэтическая суть) оказалось во фламандском вкусе: этот Казанова, вставший с постели и длительно и громко зевающий львиным рыканьем мужчина в короткой рубахе выше колен, открывающей мускулистые волосатые ноги, с головой, подвязанной цветным платком, концы которого торчат во все стороны, и пр. и пр. Совсем другое изображение Казановы у Марины Цветаевой: ее «видение невидимого» выразилось лишь в том, что ее Казанова семидесятилетний дряхлый старик; в остальном же она мало отступила от традиционного представления Казановы на условном фоне 18-го века: грациозный и грозный, царственный, движения тигра, самосознание льва, «весь — формула 18-го века». Этюд Марины Цветаевой изображает, очевидно, последнее приключение Казановы, приключение с пылающей к нему страстью 13-летней девочки. Диалог чрезвычайно жив; стих на протяжении всей сцены необычайно энергичен, динамичен и нервен, и вполне обнаруживает отличительное качество Марины Цветаевой — ее несравненный поэтический темперамент. Изначальный монолог написан парными четырехстопными ямбами, сменяющимися затем пятистопными; в конце есть и анапестические размеры; больше всего все же нам понравился четырехстопный ямб, необычайно нервный, изрезанный диалогическими интонациями и enjambements.
   В таких чертах представляется нам драматический этюд Марины Цветаевой. По признаку театральности место его находится где-то на переходе от поэмы к словесному театру. <…>

Р. Гуль
Рец.: Марина Цветаева
Версты: Стихи. М.: Костры, 1921 ^{47}

   Если лицо поэта (хотя бы второпях скользнув по его стихам) узнается сразу, запоминается и не сдваивается с другим, — значит, поэт крепок и подлинен. Одним — Пушкин. Другим — Фет. Третьим — Маяковский. Все — в крепком ряду. Дело интимного выбора — дело созвучия.
   Черты Марины Цветаевой за последнее время вычертились четко. Ее ни с кем не спутаешь. Часто ходит Цветаева в цыганский табор, в кулашную: кумачную Русь. Широта дыхания просит этих тем. В оранжерее — скучно, воздух прян и слишком много толпится поэтов.
   А в степи — ветер!

 
Из-под копыт
Грязь летит.
Перед лицом
Шаль — как щит.
Без молодых
Гуляйте, сваты!
Эй, выноси,
Конь косматый!
. . . . . . .
Полон стакан,
Пуст стакан.
Гомон гитарный, луна и грязь.
Вправо и влево качнулся стан.
Князем — цыган!
Цыганом — князь!
Эй, господин, берегись, жжет!
Это цыганская свадьба пьет! ^[181]
 

   Из таборной цыганщины в бешенность русской гармоники, плясок, песен!

 
Целовалась с нищим, с вором, с горбачом,
Со всей каторгой гуляла — нипочем!
Алых губ своих отказом не тружу,
Прокаженный подойди — не откажу!
 

   Хороша Марина Цветаева в буйности, в неистовстве. Силен голос. Много в голосе звуков. Много музыки. Даже думаешь: наверное, грустить не умеет. Нет — грустит.

 
Но тебе, ласковый мой, лохмотья,
Бывшие некогда нежной плотью.
Всё истрепала, изорвала, —
Только осталось — что два крыла.
 

   Мужская ли резкость, покорная ли усталость звучат подлинно, единственно, у поэта с большим голосом — Марины Цветаевой.

Е. Шкляр
Рец.: Марина Цветаева
Царь-Девица: Поэма-сказка. Пб. — Берлин: Эпоxа, 1922 ^{48}

   У многих, даже весьма талантливых, писателей и поэтов есть один крупный недостаток, а именно: отсутствие чувства меры. Они не понимают, что то, что им, быть может, кажется еще недостаточно законченным и полным, среднего читателя утомит и заставит забыть прекрасные, высоко талантливые строки, разбросанные по книге. Примером, иллюстрирующим это положение, может служить новая книга Марины Цветаевой «Царь-Девица». Она написана изумительным русским языком, чрезвычайно талантливо построена, с прекрасным ритмом, меняющимся в зависимости от повествования. Попадаются строки прямо филигранной отделки, как, напр., описание поездки Царь-Девицы с Царевичем по морю.
   Позволю себе привести несколько строф из этой части:

 
Спи, копна моя льняная,
Одуванчик на стебле;
Будет грудь моя стальная
Колыбелечкой тебе.
 
 
Сна тебя я не лишаю,
Алмаз, яхонт мой.
Оттого, что я большая,
А ты махонькой.
 
 
Что шелка — щека,
Что шелка — рука:
Ни разочку, чай, в атаку
Не водил полка?
 
 
Спать тебе не помешаю,
Алмаз, яхонт мой.
Оттого, что я большая,
А ты махонькой.
 

   Такиx строк можно из «Царь-Девицы» привести десятки, но на протяжении 100 страниц они бледнеют и теряются. Кроме того, поэмой в полном смысле этого слова ее назвать нельзя, а для сказки она опять-таки слишком длинна и написана слишком тяжелым языком.
   Издана книга «Эпоxой» прекрасно.

Ю. Айхенвальд
Литературные заметки
<Отрывок> ^{49}

   <…> Хочется отметить красиво изданную «Эпохой», еще красивее написанную Мариной Цветаевой поэму-сказку «Царь-Девица». Талантливая поэтесса создала художественную игрушку в народном русском стиле, который, правда, не выдержан строго и до конца; намеренно не выдержан, так что местами сказка переходит в словесное барокко. Она полна неожиданностями и причудами, за ее развитием не всегда сразу уследишь, но юмору и фантазии автора отдаешься охотно, с улыбкой внимания и удовольствия, и хорошо чувствуешь себя в этой красочности, в этой даже пестроте, в этой пленяющей звонкости русского слова. Именно звонкость, звуковая яркость больше всего отличает поэму г-жи Цветаевой. Иной раз дрогнет не задумывающееся перо поэтессы, кое-где посетуешь на излишний натурализм подробностей, на бесспорные длинноты — а целое все-таки заворажит тебя своими чарами, дыханием национальной стихии, умчит по чистым волнам, по реке русской речи. Воистину, «там русский дух, там Русью пахнет». ^[182]И даже кончается сказка картиной гибели некоего царя, на которого пошла «Русь кулашная, калашная, кумашная», пошли те, кто «все царствьице» его «разнес в труху» и в чьи уста вложено у автора такое самоопределение:

 
Ой, Боже, да кто ж вы?
— А мы — бездорожье,
Дубленая кожа,
Дрянцо, бессапожье,
Ощебья, отребья,
Бессолье, бесхлебье,
Рвань, ягоды волчьи,
Да так себе — сволочь! <…>
 

Б. Гусман
Марина Цветаева ^{50}

   Сдвинулись с места вековые пласты, весь мир вспенился и вскипел на жарком пламени войн и революций, «началось мировое кочевье», — говорит Марина Цветаева, — не сдвинулась, не вспенилась и не вскипела лишь душа ее, и в этом ее пафос.

 
Мировое началось во мгле кочевье:
Это бродят по ночной земле — деревья,
Это бродят золотым вином — грозди,
Это странствуют из дома в дом — звезды,
Это реки начинают путь — вспять.
И мне хочется к тебе на грудь — спать.
 

   Замкнуться в глухой и тесный круг лирических переживаний и — «спать». Так велит ей, верной «дочери Иаира», ее «Господь».

 
И сказал Господь:
— Молодая плоть,
Встань!
 
 
И вздохнула плоть:
— Не мешай, Господь,
Спать.
 
 
Xочет только мира
Дочь Иаира. —
И сказал Господь:
— Спи.
 

   Вот почему «островитянкой с далеких островов» ^[183]чувствует себя в этом мире Марина Цветаева, вот почему старательно обходит она «чужие дома».

 
Мой путь не лежит мимо дому — твоего.
Мой путь не лежит мимо дому — ничьего.
 

   Но нет такой силы, которая могла бы удержать человека на этой грани, в самом стремлении к такому равновесию таится суровое «возмездие». И это хорошо знает Марина Цветаева.

 
И не спасут ни стансы, ни созвездья.
А это называется — возмездье
За то, что каждый раз,
 
 
Стан разгибая над строкой упорной,
Искала я над лбом своим просторным
Звезд только, а не глаз.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что по ночам, в торжественных туманах,
Искала я у нежных уст румяных —
Рифм только, а не уст.
 

   В этом порыве от жизни к отражению ее в «строках» и «рифмах» таится роковое мертвящее начало.

 
Где мой конь дохнул — родник не бьет,
Где мой конь махнул — трава не растет. ^[184]
 

   И как бы ни хотелось Марине Цветаевой пройти «мимо дому ничьего», как бы ни хотела она сбросить с себя «жернова», навешанные ей на шею на земле, ^[185]жизнь властно зовет ее на свои пути. С грустью говорит об этом Марина Цветаева:

 
А все же с пути сбиваюсь,
(Особо — весной!)
А все же по людям маюсь,
Как пес под луной. ^[186]
 

   И будет «маяться», пока не сойдет со своего окольного пути, пока не нарушит тяжкий «сон» своей «молодой плоти».

Г. Иванов
Почтовый ящик
<Отрывки> ^{51}

XVI

   Даже «Воспоминания» ^[187]Белого кажутся сдержанными и сухими после статьи Марины Цветаевой о Пастернаке. («Световой Ливень», Эпопея, № 3)2.
   23 страницы этой «статьи» написаны в таком тоне восторженной истерики, что первое чувство при их чтении — острая неловкость и за автора этих панегириков и за предмет их — Пастернака.
   «„Сестра моя Жизнь“! Первое мое движение, стерпев ее всю: от первого удара до последнего — руки настежь: так, чтобы все суставы хрустнули. Я попала под нее, как под ливень.
   — Ливень: все небо на голову, отвесом: ливень впрямь, ливень вкось, — сквозь, сквозняк, спор световых лучей и дождевых, — ты ни при чем — раз уж попал — расти». Сквозь эту галиматью просвечивает нехитрая суть статьи: Марине Цветаевой чрезвычайно нравится Пастернак и стихи его и наружность (стр. 12). Сама она, впрочем, признается, что сокровища, о которых говорит (вернее выкликает) она — сокровища «недоказуемые».
   Будто бы опомнившись на минуту, она пишет: «Довольно захлебываний».
   И обещает выйти на «трезвую мель тезисов и цитат».
   Но вот тезисы:
   Пастернак и быт
   Пастернак и день
   Пастернак и дождь и дальше — Быт. Тяжелое слово. Почти как бык. Это и есть обещанная ясность. Благодарю покорно. Во всяком случае, досадно за блестяще талантливого, но все еще плутающего в «поисках» Пастернака. Человек слаб, а Пастернака и без того сверх меры захваливают главным образом за его бесконечные срывы и ошибки. ^[188]

XIX

   В «Ремесле» Марины Цветаевой избран своеобразный метод творчества. Обычно поэт сдерживает себя изо всех сил, скупится на каждое слово, сокращает написанное, бракует стихи, собирая книгу. М.Цветаева поступила как раз обратно. Она точно раскрыла плотину, и стихи хлынули широким потоком, в огромном количестве, как попало. 160 страниц стихов написаны в год или около того.
   В поэзии всякий метод хорош, если удачен. Победителей не судят. М.Цветаева не оказалась победительницей, но ее не хочется, может быть, даже нельзя судить. Не хочется, потому что она настоящий поэт, если и не идущий, то стремящийся идти вперед. Нельзя, потому что ее Муза так близка к птичьему чириканью, что рекомендовать ей сдержанность то же самое, что зажимать рот поющему дрозду.
   Стиxи Цветаевой имеют тысячи недостатков — они многословны, развинчены, нередко бессмысленны, часто более близки к хлыстовским песням, чем к поэзии в общепринятом смысле.
   Но и в самых неудачных ее стихах всегда остается качество, составляющее главную (и неподдельную) драгоценность ее Музы — ее интонации, ее очень русский и женский (бабий) говор.
   Самая книга? Среди ее бесчисленных полустиxов, полузаплачек и нашептываний есть много отличных строф. Законченныx стихотворений — гораздо меньше. Но эти немногие — прекрасны (стр. 24, например ^[189]). Они будут хорошим вкладом в антологию «отстоявшейся Цветаевой», ядром которой по-прежнему остаются удивительные «стихи о Москве».

Н. Насимович
Рец.: Марина Цветаева
Царь-Девица / Рис. Д.Митрохина. М.: Госиздат, 1922 ^{52}

   Целых 160 страниц стихов, т. е. свыше 3000 стихотворных строк, на протяжении которых рассказывается эта — неизвестно для кого написанная — поэма-сказка! Если для детей, то слишком на эротике построен сказочный сюжет (страсть мачехи к пасынку), и, слушая, вдобавок, под такую сказку, всякое дите успеет не один раз заснуть и проснуться. Если же для взрослых, то слишком все это по-детски примитивно и… тоже не в меру снотворно. Не очень помогает разрешению загадки и символический конец поэмы-сказки (что-то туманное о Царь-Кумаче и Красной Руси), явно «приделанный» к эротическому туловищу. Взятые сами по себе стихи Марины Цветаевой достаточно однотонны, со слабой, деревянной фразировкой. Лучшие места — имитация частушек. Книжка издана нарядно, в кудреватых, салонных завитках. В общем — не к случаю ли изданный подарок — для приличной буржуазной елки?

В. Брюсов
Рец.: Марина Цветаева
Стихи к Блоку. Берлин: Огоньки, 1922
<Отрывки> ^{53}

I

   Рецензентов, оценивающих сборники стихов, часто упрекают в «голословности». К сожалению, избегнуть такого упрека трудно. Чтобы доказать свое мнение о книге новых стихов, надобно подробно разобрать несколько стихотворений, т. е. по поводу книжки, часто небольшой, написать чуть ли не большую статью; между тем рецензент обычно имеет в своем распоряжении всего небольшое число строк. Остается одно, чтобы читатели поверили, что эта работа — внимательный разбор отдельных стихотворений — произведена рецензентом, подписавшим свое имя, «дома», «за кулисами», и что он в отзыве собирает лишь свои окончательные выводы. Ручательством, что это было так, служит подпись автора и авторитет изданий, где рецензия напечатана. <…>
   Марина Цветаева написала целую книгу «стихов к Блоку». Что же, Блок был хороший поэт, и о нем есть что сказать, в прозе ли, в стихах ли. Да и дело не в том, к кому стихи, а что за стихи.

 
Имя твое — птица в руке,
Имя твое — льдинка на языке…
 

   Так книга начинается. Но ведь так продолжать можно и до бесконечности.

 
Имя твое — поцелуй в глаза,
Имя твое — поцелуй в снег…
 

   Это — не пародия, а из той же книги

 
Имя твое — пять букв,
Имя твое — ах, нельзя!
 

   И это оттуда же. А далее следуют не более не менее, как молитвы — к Блоку. Это не преувеличение, не иносказание, нет. М.Цветаева именно молится на Блока и молится словами православных молитв:

 
Ты проходишь на Запад Солнца,
Ты увидишь вечерний свет…
Божий праведник мой прекрасный,
Свете тихий моей души…
Свете тихий, — святые славы, —
Вседержитель моей души…
 

   Или «подруге» Блока:

 
Благословенна ты в женах!
Благословенна…
Твой стан над спящим над птенцом —
Трепет и древо.
Радуйся, Дево!..
Благословенна ты в снегах,
Благословенна…
Чем заслужить тебе и чем воздать
Присноблаженная! Младенца Мать!..
Жизнедательница в час кончины!
Царств утвердительница! Матерь Сына. ^[190]
 

   В том же тоне сообщается еще:

 
Было явно на лике его:
Царство мое не от мира сего. ^[191]
 

   ______

 
Шли от него лучи…
 

   ______

 
Думали, — человек!
И умереть заставили…
Плачьте о мертвом ангеле! ^[192]
 

   После этого — характеристики Блока, как «нежного призрака», «рыцаря без укоризны» и т. п., кажутся уже слабыми. Где тут, если «ангел» и даже «бог».
   В общем стихи М.Цветаевой не плохи, именно — как мастерская стилизация под тон православных молитв. Но эта стилизация, которую человек верующий признал бы кощунственной, а la longue надоедает. <…>

С. Родов
«Оригинальная» поэзия Госиздата
<Отрывки> ^{54}

7. Грешница на исповеди у Госиздата

   По разбойничьему нраву большое сродство с П.Соловьевой имеет Марина Цветаева. Правда, все стихи ее книги помечены 1916 годом и из «Верст» исключены те совсем недвусмысленные «политические» стихи, какие имелись в одноименном издании того же автора, выпущенном из<датель>ством «Костры». ^[193]Стихи Марины Цветаевой о мщении и революции придется, таким образом, поискать в эмигрантских изданиях, которые, конечно, известны Госиздату. Однако и в госиздатовских «Верстах» осталась кой-какая закваска.
   М.Цветаева «ужасная» греховодница.

 
Кабы нас с тобой да судьба свела —
Ох, веселые пошли бы по земле дела!
Не один бы нам поклонился град,
Ох, мой родный, мой природный, мой безродный брат!
 
 
…Как последний сгас на мосту фонарь —
Я — кабацкая царица, ты — кабацкий царь.
Присягай, народ, моему царю,
Присягай его царице, — всех собой дарю!
 

   Разбойная натура — натура широкая.

 
Люди на душу мою льстятся,
Нежных имен у меня — святцы,
А восприемников за душой
Цельный, поди, монастырь мужской!
 
 
Уж и священники эти льстивы!
Каждый-то день у меня крестины!
 

   Вот уж поистине: когда черт стареется, он идет в монахи. Как известно, от греха до покаяния совсем недалеко. Нагрешила и — в церковь.

 
Пойду и встану в церкви,
И помолюсь угодникам
О лебеде молоденьком. ^[194]
 

   Церковь приводит Цветаеву в такое же умиление, как Шенгели и Соловьеву. ^[195]

 
Канун благовещенья.
Собор Благовещенский
Прекрасно светится.
Над главным куполом,
Под самым месяцем,
Звезда — и вспомнился
Константинополь.
…Большими бусами
Горят фонарики
Вкруг Божьей Матери.
Золотым кустом,
Родословным древом
Никнет паникадило.
— Благословен плод чрева
Твоего, Дева,
Милая!
 

   Ну и, конечно, молитва:

 
Богородица в небесах,
Вспомяни о моих прохожих! ^[196]
 

   Культ богородицы и церкви стоит в центре книги М.Цветаевой. Среди «Стихов о Москве» есть одно, которое мы с особым удовольствием предложили бы комсомолу распевать под окнами Госиздата в качестве серенады:

 
Из рук моих — нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
 
 
По церковке — все сорок сороков,
И реющих над ними голубков.
 
 
И Спасские — с цветами — ворота,
Где шапка православного снята.
 
 
Часовню звездную — приют от зол —
Где вытертый от поцелуев — пол.
 
 
Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.
 
 
К Нечаянныя Радости в саду
Я гостя чужеземного сведу.
 
 
Червонные возблещут купола,
Бессонные взгремят колокола,
 
 
И на тебя с багряных облаков
Уронит Богородица покров,
 
 
И встанешь ты, исполнен дивных сил…
И не раскаешься, что ты меня любил.
 

   Вся сила, оказывается, в колоколах.

 
Над городом, отвергнутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
 
 
Гремучий опрокинулся прибой
Над женщиной, отвергнутой тобой.
 
 
Царю Петру и вам, о царь, хвала!
Но выше вас, цари, колокола.
 
 
Пока они гремят из синевы —
Неоспоримо первенство Москвы.
 
 
И целых сорок сороков церквей,
Смеются над гордынею царей!
 

8. Житие святой

   Перед силой церкви, этой, по словам тов<арища> Мещерякова, «последней опоры» контрреволюционной интеллигенции, ^[197]преклоняется и Екатерина Волчанецкая. ^[198]Разница между ней и Цветаевой только в том, что одна предпочитает Москву, а другая

 
Исакий, строгий и таинственный,
Мистическая полумгла,
 

   где

 
Где, у колонн, тебе, единственный,
Я в первый раз свечу зажгла. ^[199]
 

   Кто же этот «единственный»?

 
Живую душу пеленой обвив,
Как дар Христу, я положила в ясли;
Над ней с улыбкой руку протянул,
Благословил и отдал на распятье. ^[200]
 

   Такую нежную душу, благословенную самим Христом, не может удовлетворить старый Бог. Когда

 
Господь сойдет на землю,
Мы скажем — тебя не нужно.
…Нам белизна непонятна,
Ангелов мы забыли,
Наша одежда — в пятнах
Крови, грязи и пыли.
Мы шли по разным дорогам,
В тебе не признав господина…
 

   Что такое? Бунт? Отрицание Бога? Ничего подобного!

 
И в сердце избрали богом
Тобой осужденного сына. ^[201]
 

   Не умер Данила — болячка задавила. Впрочем, есть и еще разница между Цветаевой и Волчанецкой в их отношении к церкви. Первая хочет представить себя отчаянной грешницей, вторая прикидывается святой.

 
Мы сегодня гостей встречали,
Белой скатертью стол накрыли,
И лазоревый челн причалил
На больших лебединых крыльях;
В нем сидели мать и ребенок,
В поблекших парчовых платьях,
Как будто с старинных иконок,
А с каких — не могла узнать я.
Я придвинула стул плетеный
И сказала…
«Мне у лебедя хватит места, —
Упроси, Пречистая, Сына, —
Я хочу быть его невестой,
Как святая Екатерина» <…>
 

К. Мочульский
Русские поэтессы
Марина Цветаева и Анна Ахматова ^{55}

   Наверное в далеком будущем и для нашей эпохи отыщется изящный синтез. Притупятся противоречия, затушуются контрасты, пестрота сведется к единству, и из разноголосицы получится «согласный хор». Будущий ученый, очарованный гармонией, блестяще покажет «единый стиль» нашего времени. Но как жалко нашей нестройности, нашего живого разнообразия, даже нашей нелепости. И никакая «идея» не примирит нас с превращением в маски тех лиц, которые мы знали и любили.