Дал Роалд. Дорога в рай (Рассказы)

   Это был обыкновенный письменный прямоугольный стол, заурядный предмет гостиничного интерьера, размерами фута четыре на три, с промокательной и писчей бумагой, чернилами и ручками. Они вынесли его на середину комнаты и убрали с него письменные принадлежности.
   - А теперь, - сказал он, - нам нужен стул.
   Он взял стул и поставил его возле стола. Действовал он очень живо, как человек, устраивающий ребятишкам представление.
   - А теперь гвозди. Я должен забить гвозди.
   Он взял гвозди и начал вбивать их в крышку стола.
   Мы стояли - юноша, девушка и я - со стаканами мартини в руках и наблюдали за его действиями. Сначала он забил в стол два гвоздя на расстоянии примерно шести дюймов один от другого. Забивал он их не до конца. Затем подергал гвозди, проверяя, прочно ли они забиты.
   Похоже, сукин сын проделывал такие штуки и раньше, сказал я про себя. Без всяких там раздумий. Стол, гвозди, молоток, кухонный нож. Он точно знает, чего хочет и как все это обставить.
   - А теперь, - сказал он, - нам нужна какая-нибудь веревка.
   Какую-нибудь веревку он нашел.
   - Отлично, наконец-то мы готовы. Пажалста, садитесь за стол, вот здесь, - сказал он юноше.
   Юноша поставил свой стакан и сел на стул.
   - Теперь положите левую руку между этими двумя гвоздями. Гвозди нужны для того, чтобы я смог привязать вашу руку. Хорошо, отлично. Теперь я попрочнее привяжу вашу руку к столу... так...
   Он несколько раз обмотал веревкой сначала запястье юноши, потом кисть и крепко привязал веревку к гвоздям. Он отлично справился с этой работой, и, когда закончил ее, ни у кого не могло возникнуть сомнений насчет того, сможет ли юноша вытащить свою руку. Однако пальцами шевелить он мог.
   - А теперь, пажалста, сожмите в кулак все пальцы, кроме мизинца. Пусть мизинец лежит на столе. Ат-лич-но! Вот мы и готовы. Правой рукой работаете с зажигалкой. Однако еще минутку, пажалста.
   Он подскочил к кровати и взял нож. Затем снова подошел к столу и встал около юноши с ножом в руках.
   - Все готовы? - спросил он. - Господин судья, вы должны объявить о начале.
   Девушка в бледно-голубом купальнике стояла за спиной юноши. Она просто стояла и ничего при этом не говорила. Юноша сидел очень спокойно, держа в правой руке зажигалку и посматривая на нож. Человечек смотрел на меня.
   - Вы готовы? - спросил я юношу.
   - Готов.
   - А вы? - этот вопрос был обращен к человечку.
   - Вполне готов, - сказал он и занес нож над пальцем юноши, чтобы в любую минуту опустить его.
   Юноша следил за ним, но ни разу не вздрогнул, и ни один мускул не шевельнулся на его лице. Он лишь нахмурился.
   - Отлично, - сказал я. - Начинайте.
   - Не могли бы вы считать, сколько раз я зажгу зажигалку? - попросил меня юноша.
   - Хорошо, - ответил я. - Это я беру на себя.
   Большим пальцем он поднял колпачок зажигалки и им же резко повернул колесико. Кремень дал искру, и фитилек загорелся маленьким желтым пламенем.
   - Раз! - громко произнес я.
   Он не стал задувать пламя, а опустил колпачок и выждал секунд, наверное, пять, прежде чем поднять его снова.
   Он очень сильно повернул колесико, и фитилек снова загорелся маленьким пламенем.
   - Два!
   Все молча наблюдали за происходящим. Юноша не спускал глаз с зажигалки. Человечек стоял с занесенным ножом и тоже смотрел на зажигалку.
   - Три!.. Четыре!.. Пять!.. Шесть!.. Семь!..
   Это наверняка была одна из тех зажигалок, которые исправно работают. Кремень давал большую искру, да и фитилек был нужной длины. Я следил за тем, как большой палец опускает колпачок. Затем пауза. Потом большой палец снова поднимает колпачок. Всю работу делал только большой палец. Я затаил дыхание, готовясь произнести цифру "восемь". Большой палец повернул колесико. Кремень дал искру. Появилось маленькое пламя.
   - Восемь! - воскликнул я, и в ту же секунду раскрылась дверь.
   Мы все обернулись и увидели в дверях женщину, маленькую черноволосую женщину, довольно пожилую; постояв пару секунд, она бросилась к маленькому человечку, крича:
   - Карлос! Карлос!
   Она схватила его за руку, вырвала у него нож, бросила на кровать, потом ухватилась за лацканы белого пиджака и принялась изо всех сил трясти, громко при этом выкрикивая какие-то слова на языке, похожем на испанский. Она трясла его так сильно, что он сделался похожим на мелькающую спицу быстро вращающегося колеса.
   Потом она немного угомонилась, и человечек опять стал самим собой. Она потащила его через всю комнату и швырнула на кровать. Он сел на край кровати и принялся мигать и вертеть головой, точно проверяя, на месте ли она.
   - Простите меня, - сказала женщина. - Мне так жаль, что это все-таки случилось.
   По-английски она говорила почти безупречно.
   - Это просто ужасно, - продолжала она. - Но я и сама во всем виновата. Стоит мне оставить его на десять минут, чтобы вымыть голову, как он опять за свое.
   Она, казалось, была очень огорчена и глубоко сожалела о том, что произошло.
   Юноша тем временем отвязывал свою руку от стола. Мы с девушкой молчали.
   - Он просто опасен, - сказала женщина. - Там, где мы живем, он уже отнял сорок семь пальцев у разных людей и проиграл одиннадцать машин. Ему в конце концов пригрозили, что отправят его куда-нибудь. Поэтому я и привезла его сюда.
   - Мы лишь немного поспорили, - пробормотал человечек с кровати.
   - Он, наверное, поставил машину? - спросила женщина.
   - Да, - ответил юноша. - "Кадиллак".
   - У него нет машины. Это мой автомобиль. А это уже совсем никуда не годится, - сказала она. - Он заключает пари, а поставить ему нечего. Мне стыдно за него и жаль, что это случилось.
   Вероятно, она была очень доброй женщиной.
   - Что ж, - сказал я, - тогда возьмите ключ от вашей машины.
   Я положил его на стол.
   - Мы лишь немного поспорили, - бормотал человечек.
   - Ему не на что спорить, - сказала женщина. - У него вообще ничего нет. Ничего. По правде, когда-то, давно, я сама у него все выиграла. У меня ушло на это какое-то время, много времени, и мне пришлось изрядно потрудиться, но в конце концов я выиграла все.
   Она взглянула на юношу и улыбнулась, и улыбка вышла печальной. Потом подошла к столу и протянула руку, чтобы взять ключи.
   У меня до сих пор стоит перед глазами эта рука - на ней было всего два пальца, один из них большой.
   СОЛДАТ
   Ночь была такая темная, что ему не составило труда представить себе, что значит быть слепым; царил полный мрак, даже очертания деревьев не просматривались на фоне неба.
   Со стороны изгороди, из темноты до него донеслось легкое шуршание, где-то в поле захрапела лошадь и негромко ударила копытом, переступив ногами; и еще он услышал, как в небе, высоко над его головой, пролетела птица.
   - Джок, - громко сказал он, - пора домой.
   И, повернувшись, начал подниматься по дорожке. Собака потянула его за собой, указывая путь в темноте.
   Уже, наверное, полночь, подумал он. А это значит, что скоро наступит завтра. Завтра хуже, чем сегодня. Хуже, чем завтрашний день, вообще ничего нет, потому что он превратится в день сегодняшний, а сегодня - это сейчас.
   Сегодня был не очень-то хороший день, да тут еще этот осколок.
   Ну ладно, хватит, сказал он самому себе. Сколько можно думать об этом? Надо ли возвращаться к этому снова и снова? Подумай для разнообразия о чем-нибудь другом. Выбросишь из головы мрачную мысль, на ее место тотчас приходит другая. Возвратись лучше мысленно в прошлое. Вспомни о далеком беззаботном времени. Летние дни на берегу моря, мокрый песок, красные ведерки, сети для ловли креветок, скользкие камни, покрытые морскими водорослями, маленькие чистые заводи, морская ветреница, улитки, мидии; или вот еще - серая полупрозрачная креветка, застывшая в зеленой воде.
   Но как же все-таки он не почувствовал, что осколок врезался ему в ступню?
   Впрочем, это не важно. Помнишь, как ты собирал каури {вид моллюсков} во время прилива, а потом нес их домой, притом каждая казалась драгоценным камнем - такими совершенными они были на ощупь, будто кто-то их выточил; а маленькие оранжевые гребешки, жемчужные устричные раковины, крошечные осколки изумрудного стекла, живой рак-отшельник, съедобный моллюск, спинной хребет ската; однажды - никогда этого не забыть - ему попалась отполированная морскими волнами, иссохшая человеческая челюсть с зубами, казавшимися такими прекрасными среди раковин и гальки. Мама, мама, посмотри, что я нашел! Смотри, мама, смотри!
   Однако вернемся к осколку. Она была явно недовольна.
   - Что это значит - не заметил? - с презрением спросила она тогда.
   - Да, не заметил, и все.
   - Не хочешь ли ты сказать, что, если я воткну тебе в ногу булавку, ты и этого не почувствуешь?
   - Этого я не говорил.
   И тут она неожиданно воткнула в его лодыжку булавку, с помощью которой вынимала осколок, а он в это время смотрел в другую сторону и ничего не чувствовал, пока она не закричала в ужасе. Опустив глаза, он увидел, что булавка наполовину вошла в щиколотку.
   - Вынь ее, - сказал он. - Как бы не началось заражение крови.
   - Неужели ты ничего не чувствуешь?
   - Да вынь же ее!
   - Неужели не больно?
   - Больно ужасно. Вынь ее.
   - С тобой что-то происходит!
   - Я же сказал - больно ужасно. Ты что, не слышишь?
   Зачем они вели себя так со мной?
   Когда я был возле моря, мне дали деревянную лопатку, чтобы я копался в прибрежном песке. Я вырывал ямки размером с чашку, и их заливало водой, а потом и море не смогло добраться до них.
   Год назад врач сказал мне:
   - Закройте глаза. А теперь скажите, я двигаю вашим большим пальцем ноги вверх или вниз?
   - Вверх, - отвечал я.
   - А теперь?
   - Вниз. Нет, вверх. Пожалуй, вверх.
   Странно, с чего это нейрохирургу вздумалось вдруг забавляться с пальцами чужих ног.
   - Я правильно ответил, доктор?
   - Вы очень хорошо справились.
   Но это было год назад. Год назад он чувствовал себя довольно хорошо. Того, что происходит с ним сейчас, прежде никогда не было. Да взять хотя бы кран в ванной.
   Почему это сегодня утром кран в ванной оказался с другой стороны? Это что-то новенькое.
   В общем-то, это не так уж и важно, но любопытно все-таки знать, как же это произошло.
   Вы можете подумать, что это она его переставила, взяла гаечный и трубный ключи, пробралась ночью в ванную и переставила.
   Вы действительно так думаете? Что ж, если хотите знать, так и было. Она так себя ведет в последнее время, что вполне могла пойти и на такое.
   Странная женщина, трудно с ней. Причем обратите внимание, раньше она такой не была, но теперь-то какие могут быть сомнения в том, что она странная, а трудно с ней так, что и не сказать. Особенно ночью.
   Да-да, ночью. Хуже ночи вообще ничего нет.
   Почему ночью, лежа в постели, он теряет способность осязать? Однажды он опрокинул лампу, она проснулась и от неожиданности села в кровати, тогда он попытался нащупать в темноте лампу, лежавшую на полу.
   - Что ты там делаешь?
   - Я уронил лампу. Извини.
   - О боже! - сказала она. - Вчера он уронил стакан с водой. Да что с тобой происходит?
   Как-то врач провел перышком по тыльной стороне его руки, но он и этого не заметил. Однако когда тот царапнул его руку булавкой, он что-то почувствовал.
   - Закройте глаза. Нет-нет, вы не должны подглядывать. Крепко закройте. А теперь скажите - горячо или холодно?
   - Горячо.
   - А так?
   - Холодно.
   - А так?
   - Холодно. То есть горячо. Ведь горячо, правда?
   - Верно, - сказал врач. - Вы очень хорошо справились.
   Но это было год назад.
   А почему это в последнее время, когда он пытается нащупать в темноте выключатели на стенах, они всякий раз перемещаются на несколько дюймов в сторону от хорошо знакомых ему мест?
   Да не думай ты об этом, сказал он самому себе. Лучше об этом вообще не думать.
   Однако, раз уж мы об этом заговорили, почему это стены гостиной чуть-чуть меняют цвет каждый день?
   Зеленые, потом голубовато-зеленые и голубые, а иногда... иногда они медленно плывут и меняют цвет на глазах, словно смотришь на них поверх тлеющих углей жаровни.
   Вопросы сыпались равномерно, один за другим, точно листы бумаги из типографского станка.
   А чье это лицо промелькнуло в окне за ужином? Чьи это были глаза?
   - Ты что-то увидел?
   - Да так, ничего, - ответил он. - Но лучше нам задернуть занавески, ты согласна?
   - Роберт, ты что-то увидел?
   - Ничего.
   - А почему ты так смотришь в окно?
   - Лучше нам все-таки задернуть занавески, тебе так не кажется? ответил он тогда.
   Он шел мимо того места, где паслась лошадь, и снова услышал ее: храп, мягкие удары копытами, хруст пережевываемой травы - казалось, это человек с хрустом жует сельдерей.
   - Привет, лошадка! - крикнул он в темноту. - Лошадка, привет!
   Неожиданно он почуял, как за спиной у него раздались шаги, будто кто-то медленно настигал его большими шагами. Он остановился. Остановился и тот, другой. Он обернулся, вглядываясь в тьму.
   - Добрый вечер, - сказал он. - Это опять ты?
   Он услышал, как в тишине ветер шевелит листья в изгороди.
   - Ты опять идешь за мной? - спросил он.
   Затем повернулся и продолжил путь вслед за собакой, а тот человек пошел за ним, ступая теперь совсем неслышно, будто на цыпочках.
   Он остановился и еще раз обернулся.
   - Я не вижу тебя, - сказал он, - сейчас так темно. Я тебя знаю?
   Снова тишина, и прохладный летний ветерок дует ему в лицо, и собака тянет за поводок, торопясь домой.
   - Ладно, - громко сказал он. - Не хочешь - не отвечай. Но помни - я знаю, что ты идешь за мной.
   Кто-то решил разыграть его.
   Где-то далеко в ночи, на западе, очень высоко в небе, он услышал слабый гул летящего самолета. Он снова остановился, прислушиваясь.
   - Далеко, - сказал он. - Сюда не долетит.
   Но почему, когда самолет пролетает над его домом, все у него внутри обрывается, и он умолкает, замирает на месте и, будто парализованный, ждет, когда засвистит-закричит бомба. Да вот хотя бы сегодня вечером.
   - Чего это ты вдруг пригнулся? - спросила она.
   - Пригнулся?
   - Да. Ты чего испугался?
   - Пригнулся? - повторил он. - Не знаю, с чего ты это взяла.
   - Ладно уж, не прикидывайся, - сказала она, сурово глядя на него своими голубовато-белыми глазами, слегка прищурившись, как это бывало всегда, когда она выказывала ему презрение. Ему нравилось, как она прищуривается - веки опускаются, и глаза будто прячутся. Она так делала всякий раз, когда презрение переполняло ее.
   Вчера, лежа рано утром в кровати - далеко в поле как раз только начался артиллерийский обстрел, - он вытянул левую руку и коснулся ее тела, ища утешения.
   - Что это ты делаешь?
   - Ничего, дорогая.
   - Ты меня разбудил.
   - Извини.
   Ему было бы легче, если бы она позволяла ему по утрам, когда он слышит, как грохочут пушки, придвигаться к ней поближе.
   Скоро он будет дома. За последним изгибом дорожки он увидел розовый свет, пробивающийся сквозь занавески окна гостиной; он поспешил к воротам, вошел в них и поднялся по тропинке к двери. Собака все тянула его за собой.
   Он стоял на крыльце, нащупывая в темноте дверную ручку.
   Когда он выходил, она была справа. Он отчетливо помнил, что она была с правой стороны, когда он полчаса назад закрывал дверь и выходил из дома.
   Не может же быть, чтобы она и ее переставила? Вздумала опять разыграть его? Взяла ящик с инструментами и быстро переставила ее на внутреннюю сторону, пока он гулял с собакой, так, что ли?
   Он провел рукой по левой стороне двери, и в ту самую минуту, когда его пальцы коснулись ручки, что-то в нем разорвалось и с волной ярости и страха вырвалось наружу. Он открыл дверь, быстро закрыл ее за собой и крикнул: "Эдна, ты здесь?"
   Так как ответа не последовало, то он снова крикнул, и на этот раз она его услышала.
   - Что тебе опять нужно? Ты меня разбудил.
   - Спустись-ка на минутку. Я хочу поговорить с тобой.
   - Умоляю тебя, - ответила она, - успокойся и поднимайся наверх.
   - Иди сюда! - закричал он. - Сейчас же иди сюда!
   - Черта с два. Сам иди сюда.
   Он помедлил, откинул голову, всматриваясь в темноту второго этажа, куда вела лестница. Он видел, как перила поворачивали налево и там, где была площадка, скрывались во мраке. И если пройти по площадке, то попадешь прямо в спальню, а там тоже царит мрак.
   - Эдна! - кричал он. - Эдна!
   - Иди к черту!
   Он начал медленно подниматься по ступеням, ступая неслышно и легко касаясь руками перил, - вверх и налево, куда поворачивали перила, во мрак. На самом верху он хотел переступить еще через одну ступеньку, которой не было, однако он помнил об этом, и лишний шаг делать не стал. Он снова помедлил, прислушиваясь, и хотя и не был уверен в этом, но ему показалось, что далеко в поле опять начали стрелять из пушек, в основном из тяжелых орудий, семидесятипятимиллиметровых, при поддержке, наверное, пары минометов.
   Теперь - через площадку и в открытую дверь, которую легко найти в темноте, потому что он отлично знал, где она, а дальше - по ковру, толстому, мягкому, бледно-серому, хотя он ни видеть его не мог, ни чувствовать под ногами.
   Дойдя до середины комнаты, он подождал, прислушиваясь к звукам. Она снова погрузилась в сон и дышала довольно громко, со свистом выдыхая воздух между зубами. Окно было открыто, и занавеска слегка колыхалась, возле кровати тикал будильник.
   Теперь, когда его глаза привыкали к темноте, он уже мог различить край кровати, белое одеяло, подоткнутое под матрас, очертания ног под одеялом; и тут, будто почувствовав его присутствие в комнате, женщина пошевелилась. Он услышал, как она повернулась один раз, потом другой. Ее дыхания он больше не различал, зато было слышно, как она шевелится, а один раз скрипнули пружины, точно кто-то прокричал в темноте.
   - Это ты, Роберт?
   Он не сделал ни одного движения, не издал ни единого звука.
   - Роберт, это ты здесь?
   Голос был какой-то странный и очень ему не понравился.
   - Роберт!
   Теперь она совсем проснулась.
   - Где ты?
   Где он раньше слышал этот голос? Он звучал резко, неприятно, точно две высокие ноты столкнулись в диссонансе. И потом - она не выговаривала "р", называя его по имени. Кто же это был, тот, кто когда-то называл его Обетом?
   - Обет, - снова сказала она. - Что ты здесь делаешь?
   Может, санитарка из госпиталя, высокая такая, белокурая? Нет, это было еще раньше. Такой ужасный голос он должен помнить. Дайте-ка немножко подумать, и он вспомнит, как ее зовут.
   И тут он услышал, как щелкнул выключатель лампы, стоявшей возле кровати, и свет залил сидевшую в постели женщину в розовом пеньюаре. На лице ее было выражение удивления, глаза широко раскрыты. Щеки и подбородок, намазанные кремом, блестели.
   - Убери-ка эту штуку, - произнесла она, - пока не порезался.
   - Где Эдна?
   Он сурово смотрел на нее. Сидевшая в постели женщина внимательно следила за ним. Он стоял в ногах кровати, огромный, широкоплечий мужчина, стоял недвижимо, вытянувшись, пятки вместе, почти как по стойке "смирно", на нем был темно-коричневый шерстяной мешковатый костюм.
   - Слышишь? - строго сказала она. - Убери эту штуку.
   - Где Эдна?
   - Что с тобой происходит, Обет?
   - Со мной ничего не происходит. Просто я тебя спрашиваю, где моя жена?
   Женщина попыталась спустить ноги с кровати.
   - Что ж, - произнесла она наконец изменившимся голосом, - если ты действительно хочешь это знать, Эдна ушла. Она ушла, пока тебя не было.
   - Куда она пошла?
   - Этого она не сказала.
   - А ты кто?
   - Ее подруга.
   - Не кричи на меня, - сказал он. - Зачем поднимать столько шума?
   - Просто я хочу, чтобы ты знал, что я не Эдна.
   Он с минуту обдумывал услышанное, потом спросил:
   - Откуда ты знаешь, как меня зовут?
   - Эдна мне сказала.
   Он снова помолчал, внимательно глядя на нее, несколько озадаченный, но гораздо более спокойный, притом во взгляде его даже появилась некоторая веселость.
   В наступившей тишине никто из них не решался сделать какое-либо движение. Женщина была очень напряжена; она сидела, согнув руки и упираясь ими в матрас.
   - Видишь ли, я люблю Эдну. Она тебе говорила когда-нибудь, что я люблю ее?
   Женщина не отвечала.
   - Думаю, что она сука. Но самое смешное, что я все равно ее люблю.
   Женщина не смотрела ему в лицо, она следила за его правой рукой.
   - Эта Эдна - просто сука.
   Теперь наступила продолжительная тишина; он стоял неподвижно, вытянувшись в струнку, она сидела на кровати не шевелясь. Неожиданно стало так тихо, что они услышали сквозь открытое окно, как журчит вода в мельничном лотке на соседней ферме.
   Потом он произнес, медленно, спокойно, как бы ни к кому не обращаясь:
   - По правде, мне не кажется, что я ей еще нравлюсь.
   Женщина подвинулась ближе к краю кровати.
   - Убери-ка этот нож, - сказала она, - пока не порезался.
   - Прошу тебя, не кричи. Ты что, не можешь нормально разговаривать?
   Неожиданно он склонился над ней, внимательно вглядываясь в ее лицо, и поднял брови.
   - Странно, - сказал он. - Очень странно.
   Он придвинулся к ней на один шаг, при этом колени его касались края кровати.
   - Вроде ты немного похожа на Эдну.
   - Эдна ушла. Я тебе уже это сказала.
   Он продолжал пристально смотреть на нее, и женщина сидела не шевелясь, вдавив кисти рук в матрас.
   - Да, - повторил он. - Странно.
   - Я же сказала тебе - Эдна ушла. Я ее подруга. Меня зовут Мэри.
   - У моей жены, - сказал он, - маленькая смешная родинка за левым ухом. У тебя ведь такой нет?
   - Конечно, нет.
   - Поверни-ка голову, дай взглянуть.
   - Я уже сказала тебе - родинки у меня нет.
   - Все равно я хочу в этом убедиться.
   Он медленно обошел вокруг кровати.
   - Сиди на месте, - сказал он. - Прошу тебя, не двигайся.
   Он медленно приближался к ней, не спуская с нее глаз, и в уголках его рта появилась улыбка.
   Женщина подождала, пока он не приблизился совсем близко, и тогда резко, так резко, что он даже не успел увернуться, с силой ударила его по лицу. И когда он сел на кровать и начал плакать, она взяла у него из рук нож и быстро вышла из комнаты. Спустившись по лестнице вниз, она направилась в гостиную, туда, где стоял телефон.
   МОЯ ЛЮБИМАЯ, ГОЛУБКА МОЯ
   Есть у меня давняя привычка вздремнуть после ленча. Обычно я устраиваюсь в гостиной в кресле, подкладываю подушку под голову, ноги кладу на небольшую квадратную, обитую кожей скамеечку и читаю что-нибудь, покуда не засыпаю.
   В ту пятницу я сидел в кресле, как всегда уютно расположившись, и держал в руках свою любимую книгу "Бабочки-однодневки" Даблдея и Вествуда {книга И. Даблдея и Дж. О. Вествуда о бабочках была издана в Лондоне в середине XIX века}, когда моя жена, никогда не отличавшаяся молчаливостью, заговорила, приподнявшись на диване, который стоял напротив моего кресла.
   - Эти двое, - спросила она, - в котором часу они должны приехать?
   Я не отвечал, поэтому она повторила свой вопрос громче.
   Я вежливо ответил ей, что не знаю.
   - Они мне совсем не нравятся, - продолжала она. - Особенно он.
   - Хорошо, дорогая.
   - Артур, я сказала, что они мне совсем не нравятся.
   Я опустил книгу и взглянул на жену. Закинув ноги на спинку дивана, она листала журнал мод.
   - Мы ведь только раз их и видели, - возразил я.
   - Ужасный тип, просто ужасный. Без конца рассказывает анекдоты, или какие-то там истории, или еще что-то.
   - Я уверен, ты с ними поладишь, дорогая.
   - Она тоже хороша. Когда, по-твоему, они явятся?
   Я отвечал, что они должны приехать около шести часов.
   - А тебе они разве не кажутся ужасными? - спросила она, ткнув в мою сторону пальцем.
   - Видишь ли...
   - Они до того ужасны, что хуже некуда.
   - Мы ведь уже не можем им отказать, Памела.
   - Хуже просто некуда, - повторила она.
   - Тогда зачем ты их пригласила? - выпалил я и тотчас же пожалел, ибо я взял себе за правило - никогда, если можно, не провоцировать жену.
   Наступила пауза, в продолжение которой я наблюдал за выражением ее лица, дожидаясь ответа. Это крупное белое лицо казалось мне иногда таким необычным и притягательным, что я, случалось, предпринимал усилия, чтобы оторвать от него взгляд. В иные вечера, когда она сидела за вышивкой или рисовала свои затейливые цветочки, лицо ее каменело и начинало светиться какой-то таинственной внутренней силой, не поддающейся описанию, и я сидел, не в силах отвести от него взгляд, хотя и делал при этом вид, будто читаю. Да вот и сейчас, в эту самую минуту, я должен признаться, что в этой женщине было что-то волшебное, с этой ее кислой миной, прищуренными глазами, наморщенным лбом, недовольно вздернутым носиком, что-то прекрасное, я бы сказал - величавое. И еще про нее надо добавить, что она такая высокая, гораздо выше меня, хотя сегодня, когда ей пошел пятьдесят первый год, думаю, лучше сказать "большая", чем "высокая".
   - Тебе отлично известно, зачем я их пригласила, - резко ответила она. Чтобы сразиться в бридж, вот и все. Играют они просто здорово, к тому же на приличные ставки.
   Она подняла глаза и увидела, что я внимательно смотрю на нее.
   - Ты ведь, наверное, и сам так думаешь, не правда ли?
   - Ну конечно, я...
   - Артур, не будь кретином.
   - Я встречался с ними только однажды и должен признаться, что они довольно милые люди.
   - Такое можно про любого идиота сказать.
   - Памела, прошу тебя... пожалуйста. Давай не будем вести разговор в таком тоне.
   - Послушай, - сказала она, хлопнув журналом о колени, - ты же не хуже меня знаешь, что это за люди. Два самодовольных дурака, которые полагают, что можно напроситься в любой дом только потому, что они неплохо играют в бридж.