Дал Роалд. Дорога в рай (Рассказы)

   Доктор нагнулся и натянул простыню повыше на грудь пациентки.
   - Вам не о чем тревожиться, - мягко произнес он. - У вас совершенно нормальный ребенок.
   - То же самое мне говорили и о других детях. Но я всех их потеряла, доктор. За последние восемнадцать месяцев я потеряла троих своих детей, поэтому не вините меня, что я нервничаю.
   - Троих?
   - Это мой четвертый... за четыре года.
   Врач беспокойно переступил с ноги на ногу.
   - Вряд ли вы понимаете, что это значит, доктор, потерять их всех, всех троих, по очереди, одного за другим. Они и сейчас у меня перед глазами. Я вижу лицо Густава так ясно, как будто он лежит рядом со мной в постели. Густав был замечательным мальчиком, доктор. Но он всегда болел. Ужасно, когда они все время болеют и нельзя ничем им помочь.
   - Знаю.
   Женщина открыла глаза, несколько секунд пристально смотрела на врача, потом снова закрыла их.
   - Мою маленькую девочку звали Идой. Она умерла накануне Рождества. То есть всего лишь четыре месяца назад. Как бы мне хотелось, чтобы вы видели Иду, доктор.
   - Теперь у вас другой ребенок.
   - Но Ида была такая красивая.
   - Да, - сказал врач. - Я знаю.
   - Откуда вы можете это знать? - вскричала она.
   - Я уверен, что это был прекрасный ребенок. Но и этот тоже красивый.
   Врач отвернулся от кровати и стал смотреть в окно. Был дождливый серый апрельский день, и он видел красные крыши домов на другой стороне улицы. Огромные капли дождя стучали по черепице и разлетались брызгами.
   - Иде было два года, доктор... и она была такая красивая, что я глаз не могла от нее оторвать с утра, когда одевала ее, и до вечера, когда она снова благополучно лежала в постели. Я все время боялась, как бы с ней не случилось чего-нибудь страшного. Густава не стало, не стало моего маленького Отто, и она единственная у меня оставалась. Иногда среди ночи я тихо подходила к кроватке и прикладывала ухо к ее ротику, чтобы убедиться, что она дышит.
   - Попытайтесь отдохнуть, - сказал врач. - Пожалуйста, попытайтесь отдохнуть.
   Лицо женщины было бледно и бескровно, а вокруг носа и рта появился едва заметный голубовато-серый оттенок. Ко лбу прилипли пряди мокрых волос.
   - Когда она умерла... я опять была беременна, когда это произошло, доктор. Этому, который только что родился, было целых четыре месяца, когда Ида умерла. "Не хочу! - кричала я после похорон. - Не буду его рожать! Достаточно я похоронила детей!" А мой муж... он расхаживал среди гостей с огромной кружкой пива... он быстро обернулся и сказал: "У меня для тебя есть новости, Клара, хорошие новости". Вы можете себе такое представить, доктор? Мы только что похоронили нашего третьего ребенка, а он мне говорит, что у него для меня хорошие новости. "Сегодня я получил назначение в Браунау, говорит он, - поэтому можешь собираться. Там ты все начнешь сначала, Клара, - говорит он. - Новое место, да и врач там новый..."
   - Пожалуйста, не разговаривайте...
   - Вы ведь и есть новый врач, правда, доктор?
   - Да, это так.
   - А мы в Браунау?
   - Да.
   - Я боюсь, доктор.
   - Постарайтесь ничего не бояться.
   - У четвертого есть хоть какие-то шансы?
   - Не настраивайте себя так.
   - А я не могу думать иначе. Я уверена - что-то наследственное заставляет моих детей умирать. Это точно.
   - Какая ерунда.
   - Знаете, доктор, что сказал мне мой муж, когда родился Отто? Он вошел в комнату, заглянул в кроватку, в которой лежал Отто, и сказал: "Почему все мои дети такие маленькие и слабенькие?"
   - Я уверен, он этого не говорил.
   - Он низко наклонился над кроваткой Отто, будто там лежало крошечное насекомое, и сказал: "Я хочу знать только одно: отчего получше экземпляры не получаются? Только это я и хочу знать". А через три дня после этого Отто умер. На третий день мы было окрестили его, и в тот же вечер он умер. А потом умер Густав. А потом Ида. Все умерли, доктор... И неожиданно весь дом опустел.
   - Не думайте сейчас об этом.
   - А этот очень маленький?
   - Нормальный ребенок.
   - Но маленький?
   - Пожалуй, немножко маленький. Но маленькие часто покрепче больших будут. Только представьте себе, фрау Гитлер, - на будущий год в это время он уже будет учиться ходить. Разве не приятно об этом думать?
   Она ничего не ответила.
   - А через два года, наверное, будет болтать без умолку и сводить вас с ума своим лепетом. Вы уже выбрали для него имя?
   - Имя?
   - Ну да.
   - Нет. Пока не знаю. Кажется, мой муж говорил, что, если будет мальчик, мы назовем его Адольфусом.
   - Значит, Адольф.
   - Да. Моему мужу нравится имя Адольф, потому что оно чем-то напоминает ему его собственное имя. Моего мужа зовут Алоиз.
   - Вот и замечательно.
   - Нет! - вскричала она, оторвав голову от подушки. - То же самое у меня спрашивали, когда родился Отто! Значит, он умрет! Нужно сейчас же окрестить его!
   - Ну, ну, - проговорил врач, осторожно беря ее за плечи. - Вы не правы. Уверяю вас. Просто я любопытный старик, вот и все. Люблю поговорить об именах. Думаю, Адольфус - очень хорошее имя. Одно из моих любимых. Смотрите-ка - вон его несут.
   Жена хозяина гостиницы, прижимая ребенка к своей огромной груди, проплыла по палате и приблизилась к кровати.
   - Вот он, красавец! - улыбаясь лучезарной улыбкой, сказала она. Хотите подержать его, моя дорогая? Положить его рядом с вами?
   - Он хорошо закутан? - спросил врач. - Здесь очень холодно.
   - Конечно, хорошо.
   Ребенок был плотно закутан белой шерстяной шалью, из которой высовывалась только крошечная розовая головка. Жена хозяина гостиницы бережно положила его на кровать рядом с матерью.
   - Ну вот, - сказала она. - Теперь можете лежать себе и вдоволь им любоваться.
   - По-моему, он вам понравится, - улыбаясь, произнес врач. - Прекрасный ребенок.
   - Да у него просто чудесные ручки! - воскликнула жена хозяина гостиницы. - Какие длинные изящные пальчики!
   Мать лежала не шелохнувшись. Она даже голову не повернула, чтобы посмотреть на ребенка.
   - Ну же! - громко сказала жена хозяина гостиницы. - Он вас не укусит!
   - Боюсь смотреть. Не могу поверить, что у меня еще один ребенок и с ним все в порядке.
   - Не будьте же вы такой глупой.
   Мать медленно повернула голову и посмотрела на маленькое безмятежное лицо ребенка, лежавшего рядом с ней на подушке.
   - Это мой ребенок?
   - Ну конечно.
   - О... о... да он красивый.
   Врач отвернулся и, подойдя к столу, начал складывать свои вещи в чемоданчик. Мать лежала на кровати и, глядя на ребенка, улыбалась, касалась его пальцами и что-то бормотала от удовольствия.
   - Привет, Адольфус, - шептала она. - Привет, мой маленький Адольф...
   - Тсс! - сказала жена хозяина гостиницы. - Слышите? Кажется, идет ваш муж.
   Врач подошел к двери, открыл ее и выглянул в коридор.
   - Герр Гитлер!
   - Да.
   - Входите, пожалуйста.
   Небольшого роста человек в темно-зеленой форменной одежде тихо вошел в комнату и огляделся.
   - Поздравляю вас, - сказал врач. - У вас сын.
   У мужчины были огромные бакенбарды, тщательно подстриженные на манер императора Франца-Иосифа, и от него сильно пахло пивом.
   - Сын?
   - Да.
   - И как он?
   - Отлично. Как и ваша жена.
   - Хорошо.
   Отец повернулся и с надменным видом прошествовал к кровати, на которой лежала его жена.
   - Ну-с, Клара, - проговорил он. - Как дела?
   Он нагнулся, чтобы посмотреть на ребенка. Потом нагнулся еще ниже. Дергаясь всем телом, он нагибался все ниже и ниже, пока лицо его не оказалось примерно в дюжине дюймов от головки ребенка. Свесив голову с подушки, жена смотрела на него. Во взгляде ее была мольба.
   - У малыша просто замечательные легкие, - заявила жена хозяина гостиницы. - Послушали бы вы, как он кричал, едва только появился на свет.
   - Но Клара...
   - Что такое, дорогой?
   - Этот даже меньше, чем Отто!
   Врач быстро шагнул к кровати.
   - Ничего необычного в ребенке нет, - возразил он.
   Муж медленно выпрямился, отвернулся от кровати и посмотрел на врача.
   - Нехорошо врать, доктор, - сказал он. - Я знаю, что это значит. Опять будет то же самое.
   - Теперь послушайте меня, - сказал врач.
   - А вы знаете, что случилось с другими, доктор?
   - О других вы должны забыть, герр Гитлер. Дайте шанс этому.
   - Но он такой маленький и слабый!
   - Дорогой мой, он же только что родился.
   - Все равно...
   - Что вы собираетесь сделать? - воскликнула жена хозяина гостиницы. Разговорами свести его в могилу?
   - Хватит! - резко произнес врач.
   Мать плакала. Рыдания сотрясали ее тело.
   Врач подошел к ее мужу и положил руку ему на плечо.
   - Будьте с ней поласковее, - прошептал он. - Прошу вас. Это очень важно.
   Потом он сильно стиснул плечо мужа и незаметно подтолкнул его к кровати. Муж замялся в нерешительности. Доктор стиснул его плечо сильнее, давая мужчине понять, чтобы он не колебался. В конце концов муж нехотя нагнулся и коснулся щеки жены губами.
   - Все хорошо, Клара, - сказал он. - Хватит плакать.
   - Я так молилась, чтобы он выжил, Алоиз.
   - Да-да.
   - Несколько месяцев я каждый день ходила в церковь и молила, стоя на коленях, чтобы этому дано было выжить.
   - Да, Клара, я знаю.
   - Трое мертвых детей - больше я не могу выдержать, разве ты этого не понимаешь?
   - Разумеется.
   - Он должен жить, Алоиз. Должен, должен... О Господи, будь же милостив к нему...
   ЭДВАРД-ЗАВОЕВАТЕЛЬ
   Луиза вышла из задней двери дома с кухонным полотенцем в руках. Сад был залит холодными лучами октябрьского солнца.
   - Эдвард! - крикнула она. - Эд-вард! Обед готов!
   Она постояла с минуту, прислушиваясь, потом ступила на газон и пошла по саду, и ее тень последовала за ней; обойдя по пути клумбу с розами, она слегка коснулась пальцем солнечных часов. Двигалась Луиза довольно грациозно для женщины полной и невысокой; в походке ее была какая-то размеренность, а руки и плечи в такт ходьбе слегка покачивались. Она прошла под тутовым деревом, свернула на уложенную кирпичом дорожку и двинулась по ней дальше, пока не приблизилась к тому месту этого большого сада, где начинался уклон.
   - Эдвард! Обедать!
   Теперь она увидела его ярдах в восьмидесяти, в низине на окраине леса высокую худощавую фигуру в брюках цвета хаки и темно-зеленом свитере. Он стоял возле огромного костра с вилами в руках и бросал в него ветки куманики. Костер вовсю полыхал оранжевым пламенем, и облака молочного дыма плыли над садом, разнося прекрасный запах осени и горящих листьев.
   Луиза стала спускаться по склону к мужу. Она могла бы еще раз окликнуть его, и он бы наверняка ее услышал, но в костре было что-то притягательное. Ей захотелось подойти к нему поближе, ощутить его жар и послушать, как он горит.
   - Обед готов, - сказала она мужу.
   - А, привет... Хорошо, сейчас иду.
   - Какой хороший костер.
   - Я решил вычистить это место, - сказал ее муж. - Надоела мне эта куманика.
   Его длинное лицо было мокрым от пота. Маленькие капли, точно росинки, висели на усах, а два ручейка стекали по шее к вороту свитера.
   - Смотри не перетрудись, Эдвард.
   - Луиза, перестань со мной обращаться так, будто мне восемьдесят лет. Немного движения никому еще не повредило.
   - Да, дорогой, знаю. Эдвард! Смотри! Смотри!
   Он обернулся и посмотрел на Луизу, которая указывала куда-то по ту сторону костра.
   - Смотри, Эдвард! Кот!
   На земле, вблизи огня, так, что языки пламени, казалось, касались его, сидел большой кот необычного окраса. Он был совершенно неподвижен. Склонив голову набок и задрав нос, он глядел на мужчину и женщину холодными желтыми глазами.
   - Да он обгорит! - вскричала Луиза и, бросив полотенце, подскочила к коту, схватила обеими руками и отнесла на траву подальше от огня.
   - Сумасшедший кот, - сказала она, отряхивая руки. - Что с тобой?
   - Коты знают, что делают, - отвечал муж. - Ни за что не встретишь кота, который делал бы то, чего он не хочет. Кто угодно, только не они.
   - Чей он? Ты его видел когда-нибудь?
   - Нет, никогда. Какой удивительный окрас, черт побери.
   Кот уселся на траве и искоса поглядывал на них. Глаза его выражали какую-то затаенную многозначительность и задумчивость, а вместе с тем и едва уловимое презрение, словно эти люди среднего возраста - невысокая женщина, полная и розовощекая, худощавый мужчина, весь в поту, - вызывали у него некоторый интерес, но особого внимания не заслуживали. У кота окрас действительно был удивительный - чисто серебряный цвет совсем без примеси голубого, - а шерсть длинная и шелковистая.
   Луиза наклонилась и погладила кота по голове.
   - Иди-ка ты домой, - сказала она. - Будь хорошим котом...
   Муж и жена стали взбираться по склону. Кот поднялся и побрел следом за ними, сначала в некотором отдалении, но постепенно приближаясь все ближе и ближе. Скоро он уже шествовал рядом с ними, потом - впереди; держа хвост трубой, кот двигался по газону в сторону дома с таким видом, будто все здесь принадлежало ему.
   - Иди к себе домой, - сказал Эдвард. - Давай, иди домой. Ты нам не нужен.
   Но кот вошел вместе с ними, и Луиза дала ему на кухне молока. Во время обеда он запрыгнул на пустой стул между ними и так и сидел, держа голову чуть выше уровня стола, наблюдая за происходящим своими темно-желтыми глазами и медленно переводя взгляд от женщины к мужчине, а потом от мужчины к женщине.
   - Не нравится мне этот кот, - сказал Эдвард.
   - А по-моему, он красивый. Мне бы так хотелось, чтобы он побыл у нас еще хотя бы недолго.
   - Послушай-ка меня, Луиза. Это животное никак не может здесь оставаться. У него есть хозяин. Он просто потерялся. И чтобы он не питал иллюзий на тот счет, будто можно проболтаться тут весь день, отнеси-ка его лучше в полицию. Там позаботятся о том, чтобы он попал домой.
   После обеда Эдвард вернулся к своим садовым занятиям. Луиза по обыкновению направилась к роялю. Она была хорошей пианисткой и настоящим любителем музыки и почти каждый день примерно час играла для себя. Кот разлегся на диване, и, проходя мимо, она остановилась, чтобы погладить его. Он открыл глаза, коротко взглянул на нее, потом снова закрыл их и продолжал спать.
   - Ты ужасно милый кот, - сказала Луиза. - И какой красивый окрас. Как бы я хотела оставить тебя.
   И тут ее пальцы, гладившие кота, наткнулись на бугорок, небольшую опухоль как раз над правым глазом.
   - Бедный котик, - сказала она. - Да у тебя шишки на твоей прекрасной морде. Ты, наверное, стареешь.
   Она села за рояль, но играть начала не сразу. Ее маленьким удовольствием было превращать каждый день в своего рода концерт, с тщательно составленной программой, которую она подробно продумывала. Она не любила прерывать это удовольствие и играла не останавливаясь и не задумываясь, что бы сыграть еще. Ей нужна была лишь короткая пауза после каждого сочинения, пока публика восторженно аплодирует и требует продолжения. Представлять себе публику было так приятно, и, когда она играла, комната всякий раз - то есть в особенно удачные дни - уплывала куда-то, гас свет, и Луиза видела лишь ряды сидений и море обращенных к ней белых лиц, слушающих с восторженным и восхищенным вниманием.
   Иногда она играла по памяти, иногда по нотам. Сегодня она будет играть по памяти - такое у нее настроение. А какая будет программа? Она сидела перед роялем, стиснув на коленях руки, - полная розовощекая женщина с круглым, все еще красивым лицом и с волосами, аккуратно собранными на затылке в пучок. Скосив глаза вправо, она увидела кота, свернувшегося на диване. Его серебристо-серая шерсть казалась особенно красивой на фоне фиолетового дивана. Может, начать с Баха? Или, еще лучше, Вивальди. Кончертогроссо Баха для органа ре минор. Это сначала. Потом, пожалуй, немного Шумана. "Карнавал"? Неплохо. А после этого - хм, немного Листа для разнообразия. Один из "Сонетов Петрарки". Второй, самый красивый - ми мажор. Потом опять Шуман, его создающая хорошее настроение вещь - "Kinderscenen" {"Детские сцены" (нем.)}. И наконец, на бис, вальс Брамса или даже два, если будет настроение.
   Вивальди, Шуман, Лист, Шуман, Брамс. Очень хорошая программа - из тех, которые она легко может исполнить без нот. Она придвинулась поближе к роялю и выждала с минуту, пока кто-то из публики - она уже чувствовала, что это ее удачный день, - пока кто-то из публики не откашлялся; потом, с неторопливым изяществом, сопровождавшим почти все ее движения, она поднесла руки к клавиатуре и заиграла.
   В этот момент она вообще не смотрела на кота, вовсе забыв о его существовании, но едва только мягко прозвучали первые глубокие ноты Вивальди, она почувствовала, как справа, на диване, что-то метнулось. Она тут же перестала играть.
   - Что такое? - спросила она, оборачиваясь к коту. - В чем дело?
   Животное, несколько секунд назад мирно дремавшее, сидело, вытянувшись в струнку, на диване, все тело его было напряжено; кот трепетал, навострив уши и широко раскрыв глаза, и пристально смотрел на рояль.
   - Я напугала тебя? - ласково спросила Луиза. - Ты, наверное, никогда раньше не слышал музыки?
   Да нет, сказала она про себя. Похоже, дело не в этом. Внимательнее посмотрев на кота, она заметила, что он принял совсем не ту позу, которая выражает страх. Он не съежился и не отпрянул. Скорее подался вперед, притом с каким-то одушевлением, а морда... на морде появилось странное выражение, что-то среднее между удивлением и восторгом. Морды у котов, разумеется, весьма невыразительные, но если обратить внимание, как у них взаимодействуют глаза и уши, и особенно если посмотреть на подвижную кожу под ушами, то можно увидеть отражение очень сильных эмоций. Луиза глядела на кошачью морду, и, поскольку ей любопытно было узнать, что будет дальше, она поднесла руки к клавишам и снова заиграла Вивальди.
   На сей раз кот был к музыке готов и лишь еще немного напрягся. Однако по мере того, как музыка набирала мощь и убыстрялась, переходя к волнующему месту во вступлении к фуге, на морде животного, как это ни странно, появлялось выражение бурного восторга. Уши, которые до этого стояли торчком, кот постепенно отвел назад, веки опустились, голова склонилась набок, и Луиза готова была поклясться, что он в этот момент действительно чувствует музыку.
   Она увидела (или же ей показалось, что увидела) то, что много раз замечала на лицах людей, затаенно слушающих какое-нибудь музыкальное произведение. Когда музыка их полностью захватывает и они растворяются в ней, на лицах возникает особое, проникновенное выражение, которое так же легко узнаваемо, как улыбка. Луизе почудилось, будто почти такое же выражение она увидела на морде кота.
   Луиза доиграла фугу, потом исполнила сицилиану и все время не сводила глаз с дивана. Когда музыка смолкла, она окончательно убедилась, что кот слушал ее. Он сощурился, пошевелился, вытянул лапу, устроился поудобнее, окинул комнату быстрым взором, после чего выжидающе посмотрел в ее сторону. Именно так реагирует слушатель во время концерта, когда музыка ненадолго отпускает его в паузе между двумя частями симфонии. Кот вел себя так по-человечески естественно, что Луиза ощутила волнение в груди.
   - Тебе понравилось? - спросила она. - Тебе нравится Вивальди?
   Едва она это произнесла, как сообразила, что ведет себя глупо, и ее это насторожило...
   Что ж, ничего не оставалось, как переходить к следующему номеру программы, к "Карнавалу". Едва она начала играть, как кот выпрямил спину; потом, когда музыка наполнила его блаженством, он снова впал в то необыкновенное состояние восторга, которое похоже на витание в облаках. Зрелище было поистине необычайное и забавное: серебристый кот сидит на диване и слушает музыку, позабыв обо всем на свете. А что еще более странно, думала Луиза, - кот наслаждается очень сложной музыкой, чересчур трудной для восприятия, даже мало кто из людей может оценить ее по достоинству.
   Быть может, подумала она, он вовсе ею и не наслаждается. Может, это что-то вроде гипнотической реакции, как в случае со змеями. В конце концов, если можно змею приручить с помощью музыки, то почему нельзя пленить ею кота? Миллионы котов слышат музыку каждый день по радио, на пластинках и когда дома играют на рояле, но вряд ли так себя ведут. Этот же будто следил за каждой нотой. Потрясающе!
   Это было просто чудо, одно из тех редких чудес, которые можно наблюдать раз в сто лет, если только она не очень сильно заблуждается.
   - Я вижу, тебе понравилось, - сказала Луиза, когда сочинение закончилось. - Хотя, к сожалению, играла я сегодня не очень хорошо. Кто тебе больше понравился - Вивальди или Шуман?
   Кот не отвечал, и Луиза, опасаясь, как бы не лишиться внимания слушателя, перешла, согласно программе, ко "Второму сонету Петрарки" Листа.
   И тут случилось и вовсе нечто необычайное. Она еще не сыграла и трех-четырех тактов, как усы кота задергались. Он медленно потянулся, склонив голову налево, потом направо и уставился в пространство с тем сердито-сосредоточенным видом, который, казалось, говорил: "Что это? Не подсказывайте мне. Я это хорошо знаю, но вот как раз сейчас не могу вспомнить". Луиза была восхищена и с улыбкой продолжала играть, ожидая, что же будет дальше.
   Кот поднялся, пересел на другой конец дивана, послушал еще немного, потом вдруг спрыгнул на пол и забрался на стул, на котором она сидела. Там он и оставался, слушая чудесный сонет - на сей раз не мечтательно, а напряженно следя своими желтыми глазищами за пальцами Луизы.
   - Ну вот! - произнесла она, когда прозвучал последний аккорд. - Значит, пришел со мной рядом посидеть? Здесь тебе больше нравится, чем на диване? Что ж, сиди, но веди себя смирно и не прыгай.
   Луиза ласково провела рукой по кошачьей спине от головы к хвосту.
   - Это был Лист, - продолжала она. - Запомни, что иногда он может быть вульгарен, но в таких вещах, как эта, просто очарователен.
   Ей нравилось необычное представление с участием кота, и она перешла непосредственно к "Kinderscenen" Шумана.
   Луиза и двух минут не играла, как почувствовала, что кот опять переместился на свое прежнее место на диване. Она следила за своими руками и, видимо, потому и не уловила момента, когда он ушел. Кот по-прежнему пристально смотрел на нее, явно внимая музыке, и все же Луизе показалось, что теперь - без того восторженного энтузиазма, который охватил его во время исполнения сонета Листа. Возвращение со стула на диван само по себе явилось красноречивым жестом разочарования.
   - В чем дело? - спросила Луиза. - Чем тебе не нравится Шуман? Чем так хорош Лист?
   Кот смотрел на нее своими желтыми глазами, в центре которых были видны черные как смоль вертикальные черточки.
   Это становится интересным, сказала она про себя, что-то тут есть сверхъестественное. Но стоило ей бросить взгляд на кота, сидевшего на диване в напряженно-выжидательной позе, как она тут же взяла себя в руки.
   - Хорошо, - сказала она. - Сделаю-ка я вот что. Я изменю свою программу специально для тебя. Похоже, тебе нравится Лист, так вот тебе еще одно его сочинение.
   Она помедлила, поискав в памяти что-нибудь из Листа, потом мягко заиграла одну из двенадцати маленьких пьес из "Weihnachtsbaum" {"Рождественская елка" (нем.)}. Теперь она очень внимательно следила за котом, и первое, что заметила, это как его усы снова задергались. Он соскочил на ковер, постоял минуту, склонив голову и дрожа от волнения, а потом, неслышно ступая, обошел вокруг рояля, прыгнул на стул и сел рядом с ней.
   В этот момент из сада вернулся Эдвард.
   - Эдвард! - вскричала Луиза, вскакивая со стула. - Эдвард, дорогой! Послушай! Слушай, что произошло!
   - Что там еще? - спросил он. - Я бы хотел выпить чаю.
   У него было узкое, остроносое красноватое лицо, и от пота оно блестело, точно длинная мокрая виноградина.
   - А все он! - громко говорила Луиза, указывая на кота, преспокойно сидевшего на стуле. - Ты только послушай!
   - Мне кажется, я уже говорил тебе, чтобы ты отнесла его в полицию.
   - Но, Эдвард, выслушай же меня. Это ужасно интересно. Этот кот музыкальный.
   - Ну вот еще.
   - Этот кот чувствует и понимает музыку.
   - Прекрати нести чушь, Луиза, и, ради бога, давай лучше выпьем чаю. Я устал, пока вырубал куманику и разводил костры.
   Он опустился в кресло, взял сигарету из пачки и прикурил ее от огромной оригинальной зажигалки.
   - Ты не понимаешь, - говорила Луиза, - пока тебя не было в доме, здесь происходило нечто удивительное, нечто такое, что может даже быть... как бы сказать... что может иметь серьезное значение.
   - Не сомневаюсь в этом.
   - Эдвард, прошу тебя!
   Луиза стояла возле рояля. Ее розовое лицо еще сильнее порозовело, а на щеках выступил румянец.
   - Хочешь знать, - произнесла она, - что я думаю.
   - Слушаю, дорогая.
   - Я думаю, что в настоящий момент мы, возможно, находимся рядом с... она умолкла, будто вдруг поняла всю нелепость своего предположения.
   - Да?
   - Может, тебе это покажется глупым, Эдвард, но я действительно так думаю.
   - Рядом с кем же?
   - С самим Ференцем Листом!
   Ее муж глубоко затянулся и медленно выпустил дым к потолку.
   - Я тебя не понимаю, - сказал он.
   - Эдвард, послушай меня. То, что я видела сегодня днем своими собственными глазами, это что-то вроде перевоплощения.
   - Ты имеешь в виду этого паршивого кота?
   - Не говори так, дорогой, пожалуйста.
   - Ты не больна, Луиза?
   - Я совершенно здорова, большое тебе спасибо. Просто я немного сбита с толку - и не боюсь в этом признаться. Но кого бы не сбило с толку то, что только что произошло? Эдвард, клянусь тебе...
   - Да что же все-таки произошло, могу я узнать?
   Луиза рассказала ему, и все то время, пока она говорила, ее муж сидел развалясь на стуле, вытянув перед собой ноги, посасывая сигарету и пуская дым к потолку. На губах его играла циничная улыбочка.
   - Ничего особенно необычного я здесь не вижу, - сказал он, когда она умолкла. - Все дело в том, что это дрессированный кот. Он обучен разным штучкам, и все тут.