Дал Роалд. Дорога в рай (Рассказы)

   Анна слышала, как его голос постепенно уплывал куда-то, а потом исчез и вовсе, и, должно быть, в эту минуту она и закричала. Затем с ней случилась истерика, и двое полицейских измучились, утешая ее, пока минут через сорок не явился врач и не впрыснул ей в руку какое-то лекарство.
   Проснувшись на следующее утро, лучше она себя не почувствовала. Ни врач, ни дети не могли привести ее в чувство, и она наверняка покончила бы с собой, если бы в продолжение нескольких следующих дней не находилась под почти постоянным действием успокаивающих средств. В короткие периоды ясного сознания, в промежутках между принятием лекарств, она вела себя как помешанная, выкрикивая имя своего мужа и говоря ему, что ей не терпится присоединиться к нему. Слушать ее было невозможно. Однако в оправдание ее поведения нужно обязательно сказать - она потеряла необыкновенного мужа.
   Анна Гринвуд вышла замуж за Эда Купера, когда им обоим было по восемнадцать, и за то время, что они были вместе, они настолько привязались друг к другу, что выразить это словами невозможно. С каждым годом любовь их становилась все крепче и безграничнее и достигла такого апогея, что, пусть это и покажется смешным, они с трудом выносили ежедневное расставание, когда Эд утром отправлялся на службу. Возвратившись вечером, он принимался разыскивать ее по всему дому, а она, услышав, как хлопает входная дверь, бросала все и тотчас же устремлялась ему навстречу, и они, точно обезумевшие, сталкивались где-нибудь нос к носу на полном ходу, например посреди лестницы, или на площадке, или между кухней и прихожей. А после того, как они находили друг друга, он сжимал ее в объятиях и целовал несколько минут подряд, будто только вчера на ней женился. Это было прекрасно. Это было столь невыразимо, невероятно прекрасно, что не так уж и трудно понять, почему у нее не было ни желания, ни мужества и дальше жить в мире, в котором ее муж больше не существовал.
   Трое ее детей - Анджела (двадцати лет), Мэри (девятнадцати) и Билли (семнадцати с половиной) находились постоянно возле нее с того самого времени, как произошло несчастье. Они обожали свою мать и всеми силами старались не допустить того, чтобы она покончила с собой. С отчаянием любящих людей они всячески старались убедить ее в том, что жить все-таки стоит, и только благодаря им ей удалось в конце концов выкарабкаться из того кошмарного состояния, в котором она находилась, и постепенно вернуться к нормальной жизни.
   Через четыре месяца после трагедии врачи объявили, что "жизнь ее более или менее вне опасности", и она смогла вернуться к тому, чем занималась прежде, - домашнему хозяйству, покупкам и приготовлению еды для своих взрослых детей, хотя делала все равнодушно.
   Но что же было дальше?
   Не успел растаять снег той зимы, как Анджела вышла замуж за молодого человека из штата Род-Айленд и отправилась жить в пригород Провиденса.
   Несколько месяцев спустя Мэри вышла замуж за белокурого гиганта из города под названием Слейтон, что в штате Миннесота, и улетела навсегда. И хотя сердце Анны вновь начало разбиваться на мелкие кусочки, она с гордостью думала о том, что ни одна из двух ее девочек даже не подозревала, что с ней происходит. ("Мамочка, разве ты не рада за меня?" - "Ну что ты, да такой прекрасной свадьбы еще никогда не было! Я больше тебя волновалась!" и так далее.)
   А затем, в довершение всего, уехал и ее любимый Билли, которому исполнилось только восемнадцать, чтобы начать первый учебный год в Йельском университете.
   И неожиданно Анна оказалась в совершенно пустом доме.
   После двадцати трех лет шумной, беспокойной, волшебной семейной жизни страшно одной спускаться по утрам к завтраку, сидеть с чашкой кофе и кусочком тоста и думать о том, как бы прожить наступающий день. Ты сидишь в комнате, которая слышала столько смеха, видела столько дней рождений, столько рождественских елок, столько подарков, и теперь в этой комнате тихо и как-то зябко. Она отапливается, и температура воздуха нормальная, и все же, находясь в ней, ощущаешь какую-то дрожь. Часы остановились, потому что первой она их никогда не заводила. Ножки стула подкосились, и она сидит и смотрит, удивляясь, почему не замечала этого раньше. А когда снова поднимаешь глаза, тебя вдруг охватывает панический ужас, потому что все четыре стены, пока ты на них не смотрела, угрожающе к тебе приблизились.
   Поначалу она брала чашку кофе, шла к телефону и принималась названивать своим знакомым. Но у всех ее приятельниц были мужья и дети, и, хотя они всегда были ласковы, добры и приветливы с ней, как только могли, у них просто не было времени, чтобы сидеть и болтать с одинокой женщиной, звонившей некстати с раннего утра. Тогда она стала звонить своим замужним дочерям.
   Они тоже были добры и ласковы, но очень скоро Анна уловила незначительную перемену в их отношении к ней. Она больше не была для них главным в их жизни. Теперь у них были мужья, на которых все их мысли и сосредоточивались. Нежно, но твердо они отодвигали свою мать на задний план. Для нее это было настоящим потрясением. Но она понимала, что они правы. Они были абсолютно правы. Она уже не могла вторгаться в их жизнь или заставлять их чувствовать вину за то, что они забывают о ней.
   Она регулярно встречалась с доктором Джекобсом, но помощи от него не было никакой. Он пытался заставить ее разговориться, и она старалась ничего не скрывать, а иногда он произносил небольшие речи, полные туманных намеков, о сексе и сублимации. Анна так и не могла толком понять, к чему он клонит, но суть его излияний, кажется, сводилась к тому, что ей нужен другой мужчина.
   Она принялась бродить по дому и брать в руки вещи, которые когда-то принадлежали Эду. Взяв какой-нибудь его ботинок и просунув в него руку, она нащупывала небольшие углубления, оставленные в подошве его пяткой и большим пальцем. Она нашла как-то дырявый носок, и удовольствие, с которым она заштопала этот носок, не поддается описанию. Время от времени она доставала рубашку, галстук и костюм и раскладывала все это на кровати, чтобы ему оставалось их только надеть, а однажды, дождливым воскресным утром, приготовила тушеную баранину с луком и картошкой...
   Продолжать такое существование было бессмысленно.
   Так сколько же нужно таблеток, чтобы не сплоховать на этот раз? Она поднялась наверх, где хранился ее тайный запас, и пересчитала их. Всего девять штук. Хватит ли этого? Сомнительно. А, все равно! Только бы опять не постигла неудача - это единственное, чего она боялась; снова больница, желудочный зонд, палата на седьмом этаже, психиатры, унижение, страдания...
   В таком случае пусть это будет лезвие бритвы. Но проблема в том, что нужно знать, как обращаться с бритвой. Многие самым жалким образом терпели неудачу, пытаясь использовать бритву на запястье. По сути, неудача подстерегала почти всех, ибо надрез делался недостаточно глубокий. Где-то там идет большая артерия, и всего-то и надо, что до нее добраться. Вены лучше не трогать. Вены только портят все дело и никогда не помогают осуществить задуманное. И потом, лезвие бритвы не так-то просто держать в руке, а ведь приходится еще и употреблять большое усилие, если принято твердое решение. Однако уж она-то точно не потерпит неудачу. Те, с кем это случалось, именно неудачи и хотели. Ей же хотелось добиться своего.
   Она подошла к шкафчику в ванной и принялась искать лезвия. Однако их там не оказалось. Бритвенный прибор Эда был на месте, так же как и ее прибор, но лезвий ни в одном из них не оказалось. Нигде не было и пакетика. Впрочем, это и понятно. Все эти вещи еще в прошлый раз были вынесены из дома. Однако это не проблема. Лезвия купить нетрудно.
   Она вернулась на кухню и сняла со стены календарь. Против 23 сентября дня рождения Эда - она написала букву "л" (лезвия). Было 9 сентября, и у нее оставалось ровно две недели, чтобы привести дела в порядок. Сделать же предстояло немало: оплатить старые счета, составить новое завещание, убраться в доме, позаботиться о счетах Билли за учебу на следующие четыре года, написать письма детям, родителям, матери Эда и так далее.
   Но, как ни была она занята, эти две недели, эти четырнадцать долгих дней тянулись, на ее взгляд, чересчур медленно. Ей ужасно хотелось пустить в ход лезвие, и каждое утро она нетерпеливо подсчитывала оставшиеся дни. Она была точно ребенок, считающий дни, оставшиеся до Рождества. Ибо, куда бы ни отправился Эд Купер, когда он умер, даже если всего-навсего в могилу, ей не терпелось присоединиться к нему.
   В самой середине этого двухнедельного срока в восемь тридцать утра к ней зашла ее приятельница Элизабет Паолетти. Анна как раз готовила на кухне кофе, и, когда прозвенел звонок, она вздрогнула, и вздрогнула снова, когда звонок опять прозвенел, на этот раз настойчивее.
   Лиз стремительно вошла в дом, по обыкновению болтая без умолку.
   - Анна, дорогая моя, мне нужна твоя помощь! В конторе все свалились с гриппом. Ты просто обязана у нас поработать! Не спорь со мной! Знаю, ты умеешь печатать на машинке, а заняться тебе совершенно нечем и ты только и делаешь, что хандришь. Надевай шляпу, бери сумочку и идем. Да быстрее, прошу тебя, быстрее! Я и так опаздываю!
   - Уходи, Лиз. Оставь меня одну, - сказала Анна.
   - Нас ждет такси, - настаивала Лиз.
   - Прошу тебя, - сказала Анна, - не пытайся меня уговаривать. Я никуда не пойду.
   - Пойдешь, - стояла на своем Лиз. - Возьми себя в руки. Закончились твои славные денечки мученичества.
   Анна продолжала упираться, но Лиз сломила ее сопротивление, и в конце концов она согласилась пойти только на несколько часов.
   Элизабет Паолетти заведовала детским приютом, одним из лучших в городе. Девять ее сотрудников заболели гриппом. Кроме нее, оставались только двое.
   - Чем мы занимаемся, ты не имеешь ни малейшего представления, говорила она в такси, - поэтому просто помогай нам чем можешь...
   В учреждении царила суматоха. Одни телефонные звонки едва не свели Анну с ума. Она бегала из одной комнаты в другую и принимала телефонограммы, содержание которых было ей непонятно. А в приемной сидели молодые женщины с каменными лицами пепельного цвета, и в ее обязанности входило на машинке записывать их ответы на официальном бланке.
   - Фамилия отца?
   - Не знаю.
   - Как это - не знаете?
   - А при чем тут фамилия отца?
   - Моя дорогая, если известен отец, тогда нам нужно получить его согласие, так же как и ваше, прежде чем можно будет предложить ребенка для усыновления.
   - Вы в этом вполне уверены?
   - Боже мой, если я вам говорю, значит, знаю.
   В обед кто-то принес ей сандвич, но съесть его было некогда. В девять часов вечера, уставшая, проголодавшаяся и в значительной степени потрясенная некоторыми приобретенными ею знаниями, Анна шатающейся походкой возвратилась домой, выпила чего-то крепкого, поджарила яичницу с беконом и отправилась спать.
   - Я заеду за тобой завтра утром в восемь часов, - предупредила ее Лиз. - Ради Бога, будь готова.
   И с этого времени она оказалась на крючке.
   Все произошло очень быстро.
   Ей только это и нужно было с самого начала - интересная, трудная работа и множество проблем, которые требовалось решить, - чужих проблем, а не собственных.
   Работа была напряженная и подчас отнимала у нее все душевные силы, но Анне она не оставляла ни одной свободной минуты, и примерно через полтора года - мы перескакиваем прямо к настоящему времени - она вновь почувствовала себя более или менее счастливой. Ей становилось все труднее живо представить себе мужа, увидеть его таким, каким он был, когда взбегал по лестнице к ней навстречу или сидел по вечерам напротив нее за ужином. Не так легко уже было и вспомнить, как звучал его голос, да и само лицо, пока не взглянешь на фотографию, не так четко обрисовывалось в памяти. Она по-прежнему постоянно думала о нем, однако обнаружила, что делает это теперь без слез, и, оглядываясь назад, испытывала некоторое смущение при мысли о том, какой была раньше. Она начала следить за своей одеждой и прической, снова стала пользоваться губной помадой и брить волосы на ногах. Ела она с аппетитом и, когда ей улыбались, искренне улыбалась в ответ. Другими словами, она снова почувствовала себя в своей тарелке. Ей доставляло радость жить.
   Именно в этот момент Анна должна была по делам отправиться в Даллас.
   Обычно заведение Лиз не распространяло свою деятельность за пределы штата, но на этот раз случилось так, что пара, усыновившая с их помощью ребенка, выехала из Нью-Йорка и перебралась жить в Техас. И вот, спустя пять месяцев после переезда, женщина написала письмо, в котором сообщала, что ребенок ей больше не нужен. Ее муж, писала она, умер от сердечного приступа вскоре после того, как они прибыли в Техас. Сама она вскоре снова вышла замуж, и ее новый муж "счел невозможным привыкнуть к усыновленному ребенку...".
   Положение было серьезное, и, помимо благополучия самого ребенка, приходилось думать еще и об обязательствах, налагаемых законом.
   Анна вылетела в Даллас самолетом, который покинул Нью-Йорк очень рано утром, и прибыла до завтрака. Устроившись в гостинице, следующие восемь часов она занималась тем делом, ради которого прилетела. К тому времени когда она сделала все, что можно было сделать в этот день, было около половины пятого, и она чувствовала себя совершенно разбитой. В гостиницу она возвратилась на такси и поднялась в свою комнату. Она позвонила Лиз и рассказала ей о том, как обстоят дела, потом разделась и долго отмокала в теплой ванне. После этого, завернувшись в полотенце, легла на кровать и закурила.
   Все ее усилия насчет ребенка пока ни к чему не привели. Двое местных адвокатов обращались с ней с полным презрением. Как она их ненавидела! Ей ненавистны были их высокомерие и тихие, но откровенные намеки на то, что она не сможет сделать ничего такого, что имело бы хоть малейшее значение для их клиента. Один из них в продолжение всего разговора сидел положив ноги на стол. У обоих выступали складки жира на животе; жир, подобно какой-то жидкости, разливался у них под рубашками и огромными складками свисал над ремнями брюк.
   Анне много раз приходилось бывать в Техасе, но она никогда прежде не ездила туда одна. Она всегда сопровождала Эда в его деловых поездках; и во время этих поездок они часто говорили о техасцах вообще и о том, как трудно заставить себя их полюбить. Дело даже не в том, что они грубы и вульгарны. Вовсе не в этом. Но в этих людях, похоже, живет какая-то жестокость, есть в них что-то безжалостное, немилосердное и беспощадное, что простить невозможно. У них нет чувства сострадания, нет жалости или нежности. Этакая снисходительность - единственная их добродетель, и они без устали щеголяют ею перед незнакомыми людьми. Их от нее прямо распирает. Она обнаруживается в их голосе, улыбке. Но Анна всегда оставалась невозмутимой. Ее это не задевало.
   - Неужели им нравится быть такими напыщенными? - спрашивала она.
   - Просто они ведут себя как дети, - отвечал Эд. - Но это опасные дети, которые во всем пытаются подражать своим дедушкам. Их дедушки были пионерами. А эти люди - нет.
   Казалось, что ими, этими нынешними техасцами, движет лишь самомнение: проталкивайся вперед, и ничего, если и тебя толкнут. Проталкивался каждый. И каждого толкали. И пусть чужой человек, оказавшийся среди них, отступал и твердо говорил: "Я не буду толкаться и не хочу, чтобы меня толкали". Для себя они такое считали недопустимым. И особенно недопустимо такое было в Далласе. Из всех городов этого штата Даллас более других будоражил Анну. Это такой нечестивый город, думала она, такой хищный и нечестивый, он всегда готов стиснуть тебя в своих железных объятиях. Деньги развратили его, и никакой внешний лоск или показная культура не в состоянии скрыть тот факт, что огромный золотой плод внутри прогнил, что бы там ни говорили.
   Анна лежала на кровати, завернувшись в полотенце. В этот раз она была в Далласе одна. Теперь с ней не было Эда, который смог бы ее утешить; и, наверное, поэтому она вдруг начала ощущать легкое беспокойство. Она закурила вторую сигарету и принялась ждать, когда беспокойство покинет ее. Оно не проходило; ей становилось все хуже. Она почувствовала, как в груди образовался комок страха, разраставшийся с каждой минутой. Это было неприятное ощущение, из тех, которые испытываешь, когда находишься один в доме ночью и слышишь, или кажется, что слышишь, шаги в соседней комнате.
   Шагов в этом городе - миллион, и она слышала их все.
   Она поднялась с кровати и подошла к окну, по-прежнему завернутая в полотенце. Ее номер находился на двадцать втором этаже, и окно было открыто. Освещенный тусклыми лучами заходящего солнца, огромный город казался окрашенным в молочно-желтый цвет. Вся улица внизу была забита автомобилями. Тротуар был полон людей. Все спешили домой после работы, и при этом каждый толкался и каждого толкали. Она ощутила потребность в друге. Ей ужасно захотелось, чтобы в эту минуту можно было с кем-то поговорить. Больше всего ей захотелось пойти в дом, дом, в котором живет семья - жена, муж, дети, где есть комнаты, полные игрушек, и чтобы муж с женой схватили ее в объятия у двери и воскликнули: "Анна! Как мы рады тебя видеть! Сколько ты у нас пробудешь? Неделю, месяц, год?"
   Неожиданно, как это часто бывает в таких случаях, ее будто осенило, и она громко воскликнула: "Конрад Крюгер! Боже милостивый! Да ведь он в Далласе живет... по крайней мере, жил когда-то..."
   Она не видела Конрада с тех пор, когда они учились вместе в одном институте в Нью-Йорке. Тогда им обоим было лет по семнадцать и Конрад был ее возлюбленным, ее любовью, всем на свете. Больше года они не расставались и поклялись в вечной преданности друг другу, а в будущем собирались пожениться. Но потом в ее жизнь ворвался Эд Купер, и это, разумеется, положило конец любовной истории с Конрадом. Однако Конрад, кажется, и не очень-то горевал по поводу этого разрыва. А уж то, что он не был убит горем, это точно, потому что месяца через два он стал сильно приударять за другой девушкой из их группы...
   Как же ее звали?
   Это была крупная грудастая девушка с огненно-рыжими волосами и оригинальным именем, очень старомодным. Но вот каким? Арабелла? Нет, не Арабелла. Хотя имя начинается на "Ара"... Араминта? Да! Ну конечно же, Араминта! Больше того, не прошло, кажется, и года, как Конрад Крюгер женился на Араминте и увез ее к себе в Даллас, где он родился.
   Анна подошла к тумбочке возле кровати и взяла телефонную книгу.
   Крюгер Конрад, доктор медицины.
   Разумеется, это Конрад. Он всегда ей говорил, что будет врачом. В телефонной книге были и служебный, и домашний телефоны.
   Может, позвонить?
   А почему бы и нет?
   Она посмотрела на часы. Двадцать минут шестого. Она сняла трубку и назвала номер его служебного телефона.
   - Клиника доктора Крюгера, - ответил женский голос.
   - Здравствуйте, - сказала Анна. - Скажите, доктор Крюгер на месте?
   - Доктор сейчас занят. Позвольте узнать, кто его спрашивает?
   - Не могли бы вы передать ему, что ему звонила Анна Гринвуд?
   - Как?
   - Анна Гринвуд.
   - Хорошо, мисс Гринвуд. Вы хотели бы записаться на прием?
   - Нет, благодарю вас.
   - Чем-то еще я могу быть полезна?
   Анна попросила ее передать доктору Крюгеру номер своего телефона в гостинице.
   - Непременно это сделаю, - заверила ее ассистентка. - До свидания, мисс Гринвуд.
   - До свидания, - сказала Анна.
   Интересно, подумала она, вспомнит ли д-р Конрад П. Крюгер ее имя по прошествии стольких лет. Хорошо бы вспомнил. Она снова легла на кровать и попыталась припомнить, каким был Конрад. Необычайно красивый, вот каким он был. Высокий... стройный... широкоплечий... с почти абсолютно черными волосами.. и еще у него было красивое лицо... энергичное, с точеными чертами, лицо одного из этих героев - Персея или Улисса. Вместе с тем это был очень нежный юноша, серьезный, воспитанный и тихий. Много он ее не целовал - разве что прощаясь по вечерам. С нежностями никогда не лез, как это делали все другие. Когда в субботние вечера он привозил ее домой из кино, то обычно парковал свой старый "бьюик" возле ее дома и сидел в машине рядом с ней, без конца говоря о будущем, о ее будущем и своем, и о том, как он собирается вернуться в Даллас, чтобы стать знаменитым врачом. Его нежелание доставить себе удовольствие и пообниматься с ней и вообще заняться всей этой чепухой бесконечно ее поражало. "Он меня уважает, - говорила она про себя. - Он любит меня". И наверное, она была права. Во всяком случае, это был приятный молодой человек, приятный и добрый. И если бы не то обстоятельство, что Эд Купер был еще приятней и добрее, она наверняка вышла бы замуж за Конрада Крюгера.
   Зазвонил телефон. Анна взяла трубку.
   - Да, - сказала она. - Алло.
   - Анна Гринвуд?
   - Конрад Крюгер?
   - Моя дорогая Анна! Какой фантастический сюрприз! Боже мой! Столько лет прошло!
   - Немало, не правда ли?
   - Целая жизнь. Твой голос звучит как прежде.
   - Твой тоже.
   - Что привело тебя в наш прекрасный город? Ты надолго здесь?
   - Нет, завтра мне нужно возвращаться. Надеюсь, ты не против, что я тебе позвонила?
   - Черт возьми, нет, Анна. Я очень рад. Ты здорова?
   - Да, все в порядке. Теперь со мной все в порядке. Но какое-то время мне было плохо, после того как умер Эд...
   - Что?
   - Он погиб в автомобильной катастрофе два с половиной года назад.
   - Мне так жаль, Анна. Как это ужасно! Я... не знаю, что и сказать...
   - Ничего не нужно говорить.
   - Теперь ты в порядке?
   - Все замечательно. Вкалываю как рабыня.
   - Вот и умница...
   - А как... как поживает Араминта?
   - О, прекрасно.
   - Дети у вас есть?
   - Один, - ответил он. - Мальчик. А у тебя?
   - У меня трое, две девочки и мальчик.
   - Вот это да! Послушай-ка, Анна...
   - Слушаю.
   - Давай я заеду в гостиницу и угощу тебя чем-нибудь? Мне бы это доставило удовольствие. Клянусь, ты ничуть не изменилась.
   - Я выгляжу старой, Конрад.
   - Неправда.
   - Я и чувствую себя старой.
   - Может, тебе нужен хороший врач?
   - Да. То есть нет. Конечно нет. Мне больше не нужны врачи. Мне нужно лишь... как бы это сказать...
   - Да?
   - Мне здесь немного не по себе, Конрад. Наверное, мне нужно, чтобы рядом со мной был друг. Вот и все, что мне нужно.
   - Считай, что у тебя есть друг. Мне осталось осмотреть еще только одного пациента, и я свободен. Давай встретимся в баре... позабыл, как он там называется... в шесть часов, примерно через полчаса. Тебя это устроит?
   - Да, - сказала она. - Конечно. И... спасибо тебе, Конрад.
   Она положила трубку, потом поднялась с кровати и начала одеваться.
   Она чувствовала себя немного взволнованной. После смерти Эда она никуда не ходила и тем более не выпивала с мужчиной. Доктор Джекобс будет доволен, когда она расскажет ему об этом по возвращении. Поздравлять он ее не станет, но наверняка будет доволен. Он скажет, что это шаг в правильном направлении, что это начало. Она по-прежнему регулярно посещала его, и теперь, когда ей стало гораздо лучше, его туманные замечания сделались не столь туманными и он не раз говорил ей, что ее депрессии и тяга к самоубийству никуда не денутся, пока она физически "не заменит" Эда на другого мужчину.
   - Но ведь нельзя же развлечения ради заменить человека, которого любил, - сказала ему Анна, когда он в последний раз заговорил об этом. Боже милостивый, доктор, да когда в прошлом месяце у миссис Крамлин-Браун умер попугай - слышите, попугай, а не муж, - она была так шокирована этим, что поклялась никогда больше не заводить птицу!
   - Миссис Купер, - сказал доктор Джекобс, - с попугаем обыкновенно не вступают в сексуальные отношения.
   - Да... но...
   - Поэтому его не обязательно заменять. Но, когда умирает муж, а оставшаяся в живых жена еще деятельна и здорова, она обязательно, если это возможно, найдет ему замену. И наоборот.
   Секс. Наверное, это единственное, о чем думал этот доктор. У него на уме один только секс.
   Когда Анна оделась и спустилась вниз на лифте, было десять минут седьмого. Едва она вошла в бар, как из-за одного из столиков поднялся мужчина. Это был Конрад. Должно быть, он следил за дверью. Он пошел ей навстречу, нервно улыбаясь. Анна тоже улыбалась. В таких случаях всегда улыбаются.
   - Так-так, - проговорил он. - Так-так-так.
   И она, ожидая приличествующего ситуации поцелуя, подставила ему щеку, продолжая улыбаться. Однако она забыла, каким чопорным был Конрад. Он просто взял ее руку в свою и пожал - один раз.
   - Вот уж действительно сюрприз, - сказал он. - Проходи, садись.
   Бар ничем не отличался от бара в любой другой гостинице. Он был тускло освещен и заполнен множеством небольших столиков. На каждом столике стояло блюдечко с орешками, а вдоль стен тянулись кожаные кресла-скамьи. На официантах были белые пиджаки и темно-бордовые брюки. Конрад повел ее к столику, стоявшему в углу, и они сели лицом друг к другу. Официант уже стоял рядом.
   - Что ты будешь пить? - спросил Конрад.
   - Можно мне мартини?
   - Разумеется. С водкой?
   - Нет, с джином, пожалуйста.
   - Один мартини с джином, - сказал он официанту. - Нет, лучше два. Ты, наверное, помнишь, Анна, я не очень-то люблю выпивать, но, думаю, сегодня для этого есть повод.
   Официант удалился. Конрад откинулся в кресле и внимательно посмотрел на нее.
   - Ты очень хорошо выглядишь, - заметил он.
   - И ты очень хорошо выглядишь, Конрад, - сказала она ему.
   И это было действительно так. Удивительно, как мало он постарел за двадцать пять лет. Все такой же стройный и красивый, как и тогда, - по правде, даже более красивый. Его черные волосы были по-прежнему черными, взгляд - ясным, и, в общем, он выглядел как мужчина, которому не дашь больше тридцати.