Страница:
"Моя дорогая Мэри, надеюсь, ты не допустишь, чтобы мой уход из жизни слишком уж огорчил тебя, и ты и впредь будешь следовать правилам, столь хорошо руководившим тобою во время нашего супружества. Будь во всем усердна и веди себя достойно. Береги деньги. Тщательно следи за тем, чтобы не..." И так далее, и тому подобное.
Типичное письмо Уильяма.
А может, он в последний момент не сдержался и написал ей что-то красивое? Вдруг это красивое, нежное послание, что-то вроде любовного письма, милой, теплой записки с благодарностью за то, что она отдала ему тридцать лет жизни, за то, что выгладила миллион рубашек, приготовила миллион блюд, миллион раз расстелила постель? Может, он написал нечто такое, что она будет перечитывать снова и снова, по крайней мере раз в день, и будет хранить вечно в шкатулке на туалетном столике вместе со своими брошками.
Не знаешь, что и ждать от человека, собирающегося умирать, подумала про себя миссис Перл и, засунув письмо под мышку, поспешила домой.
Войдя в дом, она тотчас же направилась в гостиную и опустилась на диван, не снимая шляпу и пальто. Затем раскрыла конверт и извлекла его содержимое. В конверте оказалось пятнадцать-двадцать страниц белой линованной бумаги, сложенных вдвое и скрепленных вместе скрепкой в левом верхнем углу. Каждая страница была исписана мелким аккуратным почерком с наклоном вперед, так хорошо ей знакомым, но, когда она увидела, сколько написано и в какой аккуратной деловой манере, - а на первой странице даже нет учтивого обращения, каким начинает всякое письмо, - она заподозрила неладное.
Она отвернулась и закурила. Затянувшись, положила сигарету в пепельницу.
Если письмо о том, о чем я догадываюсь, сказала она про себя, то я не хочу его читать.
Но разве можно не прочесть письмо от покойного?
Можно.
Как сказать...
Миссис Перл бросила взгляд на пустое кресло Уильяма, стоявшее по другую сторону камина. Большое кресло, обитое коричневой кожей; за долгие годы ягодицы мужа проделали в нем вмятину. Выше, на подголовнике, - темное овальное пятно. Он обычно читал в этом кресле, а она сидела напротив на диване, пришивая пуговицы, штопая носки или ставя заплаты на локти пиджака, и его глаза то и дело отрывались от книги и устремлялась на нее, притом взгляд был внимательный, но какой-то до странности безучастный, точно что-то подсчитывающий. Ей никогда не нравились эти глаза. Они были голубовато-ледяными, холодными, маленькими и довольно близко посаженными; их разделяли две глубокие вертикальные морщины неодобрения. Всю жизнь эти глаза следили за ней. И даже теперь, после недели одиночества, проведенной в доме, у нее иногда возникало тревожное чувство, будто они по-прежнему тут и глядят на нее из дверных проемов, пустых кресел, в окна по ночам.
Она медленно раскрыла сумочку и достала очки. Потом, держа страницы высоко перед собой, чтобы на них падал вечерний свет из окна у нее за спиной, начала читать:
"Это послание, моя дорогая Мэри, предназначено только для тебя, и оно будет вручено тебе вскоре после того, как меня не станет.
Не волнуйся, когда увидишь всю эту писанину. С моей стороны это всего лишь попытка подробно объяснить тебе, что Лэнди намерен проделать со мной и почему я согласился на то, чтобы он это сделал, а также каковы его замыслы и надежды. Ты моя жена и имеешь право знать все. Я бы даже сказал, что ты обязана это знать. В последние несколько дней я весьма настойчиво пытался поговорить с тобой о Лэнди, но ты упорно отказывалась меня выслушать. Это, как я тебе уже говорил, очень глупая позиция. Главным образом она проистекает от невежества, и я абсолютно убежден, что, если бы только тебе были известны все факты, ты бы незамедлительно изменила свою точку зрения. Вот почему я надеюсь, что, когда меня с тобой больше не будет, а твое горе поутихнет, ты согласишься внимательнее выслушать меня с помощью этих страниц. Клянусь тебе, что, когда ты прочитаешь этот рассказ, твое чувство антипатии исчезнет и на его место заступит энтузиазм. Я даже осмеливаюсь надеяться, что ты будешь немного гордиться тем, что я сделал.
Когда будешь читать, прости меня, если сможешь, за холодность изложения, но это единственный известный мне способ донести до тебя то, что я хочу сказать. Видишь ли, по мере того, как кончается мой срок, естественно, что меня переполняют всякого рода чувства. С каждым днем мне становится все тягостнее, особенно по вечерам, и если бы я не старался сдерживаться, мои чувства выплеснулись бы на эти страницы.
У меня, к примеру, есть желание написать что-нибудь о тебе, о том, какой хорошей женой ты была для меня в продолжение многих лет, и я обещаю тебе, что если у меня будет время и останутся хоть какие-то силы, это будет следующее, что я сделаю.
У меня также есть сильное желание поговорить о моем Оксфорде, в котором я жил и преподавал в последние семнаддать лет, рассказать что-нибудь о его величии и объяснить, если смогу, хотя бы немного из того, что это значит иметь возможность работать здесь. В этой мрачной спальне мне теперь являются все те места, которые я так любил. Они ослепительно прекрасны, какими и всегда были, а сегодня почему-то я вижу их более отчетливо, чем когда-либо. Тропинка вокруг озера в парке Вустер-колледжа, где гулял Лавлейс {Ричард Лавлейс (1618 - 1658) - английский поэт}. Ворота в Пемброук-колледже. Вид западной части города с башни Магдалины. Здание Крайстчерч-колледжа. Маленький сад с декоративными каменными горками, где я насчитал больше дюжины сортов колокольчиков, включая редкую и изящную С. Вальдстейниану. Вот видишь! Я еще не подступился к тому, что хотел сказать, а уже ухожу в сторону. Поэтому позволь мне теперь приступить к делу; дальше читай медленно, моя дорогая, без всякого чувства скорби или неодобрения, что только затруднит тебе понимание. Обещай же мне, что будешь читать медленно, и, прежде чем начать, возьми себя в руки и наберись терпения.
Подробности болезни, столь неожиданно сразившей меня в середине моей жизни, тебе известны. Нет нужды тратить время на то, чтобы останавливаться на них, разве что мне следует сразу же признаться: как же глупо было с моей стороны не обратиться к врачу раньше. Рак - одна из немногих болезней, которые современные лекарства излечить не могут. Хирург может оперировать, если рак не слишком далеко распространился; однако что касается меня, я не только чересчур запустил болезнь, но рак еще имел наглость напасть и на мою поджелудочную железу, сделав в равной мере невозможным как хирургическое вмешательство, так и надежду на то, чтобы выжить.
Жить мне оставалось от месяца до полугода, жить только затем, чтобы все больше мрачнеть с каждым часом, как вдруг явился Лэнди.
Это было шесть недель назад, как-то во вторник утром, очень рано, задолго до того, когда приходишь ты, и едва он вошел, я понял - он что-то задумал. Он не подкрался ко мне на цыпочках с робким и смущенным видом, не зная, что сказать, как остальные мои посетители. Лэнди явился уверенным в себе, улыбающимся, подошел к кровати и, остановившись, поглядел на меня сверху вниз с безумным веселым огоньком в глазах, а потом сказал:
- Уильям, мальчик мой, это прекрасно. Именно ты мне и нужен!
Мне, пожалуй, следует объяснить тебе, что, хотя Джон Лэнди и не был никогда у нас в доме, а ты редко, если вообще когда-нибудь, встречалась с ним, я был дружен с ним не меньше девяти лет. Разумеется, я, прежде всего, преподаватель философии, но, как ты знаешь, в последнее время я довольно основательно увлекся психологией. Поэтому наши с Лэнди интересы частично совпали. Он замечательный нейрохирург, один из самых искусных, а недавно был настолько любезен, что позволил мне ознакомиться с результатами своей работы, в частности в области воздействия фронтальной лоботомии на различные типы психики. Поэтому ты понимаешь, что, когда он неожиданно появился у меня во вторник утром, нам было о чем поговорить.
- Послушай, - сказал он, придвигая стул к кровати. - Через несколько недель ты умрешь. Так?
Вопрос этот, исходивший от Лэнди, не показался мне таким уж бестактным. Довольно занятно, когда к тебе приходит кто-то настолько смелый, что затрагивает запрещенный предмет.
- Ты скончаешься прямо здесь, в этой палате, а потом тебя вынесут и кремируют.
- Похоронят, - уточнил я.
- И того хуже. А что потом? Ты что, надеешься попасть в рай?
- Сомневаюсь, - сказал я, - хотя думать об этом утешительно.
- А может, в ад попадешь?
- Не вижу причин, чтобы меня туда отправили.
- Этого никогда не знаешь, мой дорогой Уильям.
- А к чему весь этот разговор? - спросил я.
- Видишь ли, - произнес он, и я заметил, что он внимательно посмотрел на меня, - лично я не верю в то, что после того, как ты умрешь, ты когда-нибудь услышишь о себе снова... если только... - тут он умолк, улыбнулся и придвинулся еще ближе, - если, конечно, у тебя хватит ума вверить себя в мои руки. Не хотел бы ты обдумать одно предложение?
Он пристально и как-то жадно рассматривал меня, точно я был куском отличной говядины, лежавшей на прилавке, а он его купил и теперь ждет, когда покупку завернут.
- Я вполне серьезен, Уильям. Ты не хотел бы обдумать одно предложение?
- Не понимаю, о чем ты говоришь.
- Тогда слушай, и я тебе скажу. Так ты будешь меня слушать?
- Давай, говори, если хочешь. Не думаю, что очень много потеряю, если выслушаю тебя.
- Напротив, ты много приобретешь - особенно после того, как умрешь.
Уверен, он ждал, что я вздрогну при этих словах, но я был и к ним готов, сам не знаю почему. Я лежал совершенно неподвижно, не сводя глаз с его лица, на котором застыла открытая улыбка, обнажавшая золото верхнего зубного протеза в левом углу рта.
- Над этим, Уильям, я потихоньку работал в продолжение нескольких лет. Кое-кто мне тут в больнице помогал, особенно Моррисон, и мы провели серию весьма успешных экспериментов с лабораторными животными. Теперь я готов рискнуть и на человеке. Идея грандиозная и на первый взгляд может показаться нереальной, но, с хирургической точки зрения, не видно причин, почему она не может быть в той или иной степени осуществима.
Лэнди подался вперед и уперся обеими руками о край кровати. У него доброе лицо, красивое, какими бывают худые лица, и на нем нет того выражения, которое присуще всем врачам. Тебе ведь знакомо это выражение, оно у них почти у всех одинаковое. Напоминает тусклую вывеску, гласящую: "Только я могу спасти вас". Между тем глаза Джона Лэнди были широко раскрыты и лихорадочно блестели.
- Довольно давно, - сказал он, - я видел короткий медицинский фильм, привезенный из России. Зрелище весьма неприятное, но интересное. В нем показана голова собаки, отделенная от тела, однако снабжение кровью осуществлялось по артериям и венам с помощью искусственного сердца. Вот что меня заинтересовало: голова этой собаки, лежавшая на чем-то вроде подноса, была живая. Мозг функционировал. Это было доказано с помощью нескольких тестов. Например, когда губы собаки смазывали пищей, высовывался язык, и она слизывала ее, а глаза следили за человеком, двигавшимся по комнате.
Разумно было заключить, что голова и мозг не обязательно должны быть присоединены к остальной части тела, чтобы продолжать жить, - при условии, разумеется, что должным образом обеспечивается снабжение оксигенированной кровью.
Далее. После просмотра фильма у меня зародилась мысль отделить мозг от черепа человека и поддерживать его живым и функционирующим как независимое целое в течение неограниченного времени после смерти. Твой мозг, к примеру, после твоей смерти...
- Мне это не нравится, - сказал я.
- Не прерывай меня, Уильям. Дай мне закончить. Насколько я мог судить по результатам последующих экспериментов, мозг является удивительно автономным объектом. Он вырабатывает свою собственную спинномозговую жидкость. На его волшебной мыслительной активности никак не отражается отсутствие конечностей, туловища или даже костей черепа, при условии, как я сказал, что беспрерывно осуществляется его питание насыщенной кислородом кровью.
Мой дорогой Уильям, ты только подумай о своем собственном мозге. Он отлично сохранился. Он битком набит знаниями, которые ты приобретал всю свою жизнь. У тебя ушли долгие годы на то, чтобы сделать его таким, какой он есть. Он только начинает выдавать первоклассные оригинальные идеи. И между тем скоро ему придется умереть вместе с твоим телом просто потому, что твоя дурацкая поджелудочная железа нафарширована раковыми клетками.
- Благодарю, - сказал я ему. - Ты можешь остановиться. Отвратительная идея, и даже если бы ты смог осуществить ее, в чем я сомневаюсь, в этом не было бы совершенно никакого смысла. Зачем поддерживать мой мозг живым, если я не смогу говорить, видеть, слышать или чувствовать? Лично я ничего более неприятного вообразить не могу.
- Я уверен, ты сможешь общаться с нами, - возразил Лэнди. - И мы даже могли бы сделать так, чтобы ты немного видел. Но давай не будем торопиться. К этому я еще вернусь. Остается тот факт, что ты очень скоро умрешь, что бы ни случилось, а в мои планы не входит каким бы то ни было образом притрагиваться к тебе, пока ты не умер. Подумай же, Уильям. Ни один настоящий философ не стал бы возражать против того, чтобы отдать свое мертвое тело науке.
- Это не совсем честно, - ответил я. - Мне кажется, к тому времени, когда ты разделаешься со мной, возникнут некоторые сомнения на тот счет, умер я или еще живой.
- Что ж, - слегка улыбнувшись, произнес он. - Думаю, тут ты прав. Но мне кажется, ты не должен так быстро отваживать меня, пока не узнал еще кое-что.
- Я уже сказал, что не хочу больше слушать.
- Может, закуришь? - спросил он, протягивая мне свой портсигар.
- Ты же знаешь, я не курю.
Он взял сигарету и прикурил ее от крошечной серебряной зажигалки размером не больше шиллинга.
- Подарок тех, кто делает для меня инструменты, - сказал он. Остроумно, не правда ли?
Я осмотрел зажигалку и вернул ее ему.
- Я могу продолжать? - спросил он.
- Лучше не надо.
- А ты лежи себе тихо и слушай. Думаю, тебе будет интересно.
На тарелке рядом с кроватью стояла тарелка с виноградом. Я поставил тарелку себе на грудь и стал есть.
- В тот самый момент, когда ты умрешь, - сказал Лэнди, - я должен быть рядом, чтобы попытаться, не теряя времени, сохранить твой мозг живым.
- То есть, оставить его в голове?
- Для начала - да. Я вынужден буду это сделать.
- А потом куда ты собираешься его поместить?
- Если тебе интересно - в какой-нибудь сосуд.
- Ты серьезно говоришь?
- Конечно серьезно.
- Хорошо. Продолжай.
- Полагаю, тебе известно, что, когда сердце останавливается и мозг лишается притока свежей крови и кислорода, его ткани очень споро отмирают. Проходит минуты четыре, может, шесть, и он умирает окончательно. Даже спустя три минуты возможны необратимые последствия. Поэтому мне придется работать быстро, а с помощью аппарата можно все выполнить довольно просто.
- Какого еще аппарата?
- Искусственного сердца. У нас есть приличное подобие прибора, первоначально изобретенного Алексисом Каррелем {Алексис Каррель (1873 1944) - французский хирург и физиолог. Лауреат Нобелевской премии (1912)} и Линдбергом {К. А. Линдберг - соавтор А. Карреля}. Он насыщает кислородом кровь, поддерживает нужную температуру, откачивает кровь под необходимым давлением и проделывает другие полезные вещи. Все совсем несложно.
- Скажи, что ты намерен делать в момент смерти, - спросил я. - С чего начнешь?
- Тебе что-нибудь известно о системе кровоснабжения мозга?
- Нет.
- Тогда слушай. Понять нетрудно. Кровь поступает в мозг по двум основным каналам: по внутренним сонным артериям и позвоночным артериям. Каждых по две, а всего артерий четыре. Это понятно?
- Да.
- А система кровотока еще проще. Кровь уходит только по двум крупным венам - яремным. Итак, наверх тянутся четыре артерии - они, понятно, идут вверх вдоль шеи, - а вниз идут две вены. В области головного мозга они разветвляются, но мы трогать эти каналы не собираемся.
- Хорошо, - сказал я. - Представь себе, что я только что умер. Что ты будешь делать?
- Немедленно обнажу шейные сосуды и тотчас же произведу их катетеризацию, а это означает, что в каждый я введу большую полую иглу. Четыре иглы будут подсоединены трубками к аппарату искусственного кровообращения. Затем можно будет восстановить кровообращение головного мозга с помощью искусственного сердца, подсоединив к нему предварительно отсеченные левую и правую яремные вены.
- И я буду похож на ту русскую собаку.
- Не совсем. Во-первых, ты наверняка потеряешь сознание, когда умрешь, и я очень сомневаюсь, что скоро придешь в себя, - если это вообще произойдет. Но вернется к тебе сознание или нет, ты окажешься в довольно любопытном состоянии, не правда ли? У тебя будет холодное мертвое тело и живой мозг.
Лэнди умолк, смакуя эту радостную перспективу. Он был так увлечен и захвачен своим замыслом, что ни за что бы не поверил в то, что я не разделяю его чувств.
- Пока мы можем позволить себе не торопиться, - продолжал он. - И поверь мне, потом у нас будет времени в обрез. Первое, что мы сделаем, отвезем тебя в операционную, разумеется, вместе с аппаратом искусственного кровообращения, который будет беспрерывно поддерживать кровоток. Следующей проблемой...
- Хорошо, - перебил я его. - Достаточно. Подробности мне неинтересны.
- Нет, ты должен меня выслушать, - возразил Лэнди. - Важно, чтобы ты хорошо знал, что с тобой будет происходить все это время. Понимаешь, когда к тебе вернется сознание, тебе же будет лучше, если ты сможешь уверенно вспомнить, где находишься и как там оказался. Тебе следует это знать хотя бы ради собственного спокойствия. Согласен?
Не двигаясь, я лежал на кровати и смотрел на него.
- Итак, следующей проблемой будет удаление мозга, целого и невредимого, из твоего мертвого тела. Тело не понадобится. По сути, оно уже начало разлагаться. Покровы головного мозга мне также не понадобятся. Я не хочу, чтобы они мне мешали. Мне нужен лишь мозг, чистый прекрасный мозг, живой и цельный. Поэтому, когда ты будешь лежать у меня на столе, я возьму пилу, маленькую вибропилку, и вскрою кости черепа. В это время ты еще будешь без сознания, поэтому я не буду возиться с анестезией.
- Черта с два не будешь, - сказал я.
- К тому времени ты уже будешь холодный, это я тебе обещаю, Уильям. Не забывай, ты умер за несколько минут до этого.
- Никому не позволю отпиливать верхнюю часть моего черепа без обезболивания, - сказал я.
Лэнди пожал плечами.
- Мне все равно, - проговорил он. - С радостью дам тебе небольшую дозу какого-нибудь анестезирующего средства, если хочешь. Если тебе это доставит хоть какое-то удовольствие, я весь твой скальп пропитаю анестетиком, всю голову - от шеи и выше.
- Большое тебе спасибо, - сказал я.
- Знаешь, - продолжал он, - удивительные вещи иногда происходят. Буквально на прошлой неделе доставили человека без сознания, я вскрыл ему череп вообще без всякого обезболивания и удалил тромб. Я продолжал работать внутри черепа, когда он очнулся и заговорил... "Где я?" - спросил он. "В больнице". - "Хм, - произнес он. - Надо же". - "Скажите, - спросил я у него, - вам неприятно то, что я делаю?" - "Нет, - ответил он. - Совсем нет. А что вы делаете?" - "Удаляю тромб из вашей головы". - "Неужели?" - "Лежите спокойно. Не двигайтесь. Я почти закончил". - "Так вот, значит, отчего у меня все время болела голова", - сказал он.
Лэнди умолк и улыбнулся, вспоминая тот случай.
- Так он и сказал, - продолжал Лэнди, - хотя на следующий день даже не вспомнил об этом. Смешная вещь - мозг.
- А мне нужен анестетик, - сказал я.
- Как хочешь, Уильям. А потом, как я уже говорил, я возьму маленькую вибропилу и осторожно удалю твой свод черепа - весь, целиком. В результате обнажится верхняя часть твоего мозга, или, лучше сказать, верхняя оболочка, которой он окутан. Возможно, ты знаешь, а может, и нет, что вокруг самого мозга имеются три отдельные оболочки - внешняя, называемая dura mater, или просто Лига, средняя, называемая "паутинной", и внутренняя, мягкая мозговая, или просто "мягкая". Большинство людей полагает, будто мозг - незащищенное вещество, которое плавает в голове в какой-то жидкости. Но это не так. Он защищен оболочками и омывается спинномозговой жидкостью, циркулирующей в зазоре между ними, известном как субарахноидальное пространство, и стекающей, как я уже говорил тебе, в венозную систему... Лично я оставил бы нетронутыми все три оболочки - разве не красивые у них названия - внешняя, "паутинная" и "мягкая"? Тому много причин, и не последняя среди них та, что по внешней оболочке проходят венозные каналы, которые отводят кровь из мозга в яремные вены... Итак, - продолжал он, - мы сняли верхнюю часть твоего черепа, так что обнажилась верхняя часть мозга, окутанного внешней оболочкой. Следующий шаг довольно сложный: нужно высвободить весь мозг таким образом, чтобы его можно было легко извлечь, оставив при этом культи четырех питающих артерий и двух вен и подготовив их к подсоединению к аппарату. Препарирование головного мозга - чрезвычайно длительная и сложная процедура, связанная с отламыванием кости и выделением многочисленных нервов и сосудов. Единственный способ, чтобы иметь хоть какую-то надежду на успех, это взять щипцы и медленно откусывать остатки твоего черепа, очищая его сверху вниз, как апельсин, пока мозг полностью не обнажится с боков и в основании. Возникающие тут проблемы чисто технического порядка, и я не буду на них останавливаться. Это исключительно вопрос хирургической техники и терпения. И не забывай, у меня будет много времени - столько, сколько я захочу, потому что искусственное сердце будет беспрерывно качать кровь, поддерживая мозг живым. Теперь допустим, что мне удалось очистить твой череп и удалить все, что окружает мозг. В этом случае он останется соединенным с телом только в основании, главным образом посредством спинномозгового ствола, двух крупных вен и четырех артерий, которые снабжают его кровью. Что же дальше?.. Я отделю спинномозговой ствол чуть выше первого шейного позвонка. Но ты должен помнить, что в результате отделения спинномозгового ствола образовалось отверстие во внешней мозговой оболочке, поэтому мне придется его зашить. Тут проблем нет... К этому моменту я буду готов к заключительному шагу. На столе у меня будет стоять сосуд особой формы, наполненный раствором Рингера {солевой раствор, близкий по концентрации ионов морской воде; предназначен для продления жизни тканей; изобретен английским физиологом С. Рингером в 1882 г.}. Это особая жидкость, которую используют в нейрохирургии для промывания. Теперь я совсем освобожу мозг, отделив кровеносные сосуды и вены. Потом я возьму его в руки и перенесу в сосуд. В последний раз приток крови будет прерван; но как только мозг окажется в сосуде, и мгновения не уйдет на то, чтобы подсоединить культи артерий и вен к искусственному сердцу... И вот, - продолжал Лэнди, - твой мозг находится в сосуде, еще живой, и что мешает ему оставаться живым очень долгое время, быть может, долгие годы, при условии, что мы будем следить за снабжением крови и работой аппарата?
- Но он будет функционировать?
- Мой дорогой Уильям, откуда мне знать? Я даже не могу тебе сказать, восстановится ли у него когда-нибудь сознание.
- А если восстановится?
- О! Это было бы замечательно!
- Ты так думаешь? - спросил я, и, должен признаться, у меня на то были сомнения.
- Конечно, восстановится! Он будет лежать в сосуде, и все мыслительные процессы будут протекать, как и прежде, а память...
- И я не буду иметь возможности видеть, чувствовать, ощущать запахи, слышать или говорить? - спросил я.
- Ага! - воскликнул он. - Я знал, что что-то забуду тебе сказать! Я не сказал тебе о глазе. Слушай. Я хочу попробовать оставить один из твоих зрительных нервов нетронутым, как и сам глаз. Зрительный нерв - маленькая штука толщиной примерно с клинический термометр, он имеет дюйма два в длину и тянется от мозга к глазу. Вся прелесть его в том, что он и не нерв вовсе. Это отросток самого мозга, а внешняя мозговая оболочка тянется вдоль него и соединяется с глазным яблоком. Поэтому задняя часть глаза находится в очень тесном контакте с мозгом, и спинномозговая жидкость подходит прямо к нему... Все это вполне отвечает моим целям, и разумно предположить, что я смогу добиться того, чтобы сохранить один из твоих глаз. Я уже сконструировал небольшой пластиковый футляр для глазного яблока вместо глазной впадины, и, когда мозг окажется в сосуде, погруженном в раствор Рингера, глазное яблоко будет плавать на поверхности жидкости.
- Глядя в потолок, - сказал я.
- Думаю, что да. Боюсь, что мышцы, которые бы двигали им, не сохранятся. Но это, должно быть, так забавно - лежать тихо и спокойно и поглядывать на мир из сосуда.
- Безумно забавно, - сказал я. - А как насчет того, чтобы оставить мне еще и ухо?
- С ухом я не хотел бы экспериментировать.
- Я хочу ухо, - сказал я. - Я настаиваю на том, чтобы слышать.
- Нет.
- Я хочу слушать Баха.
- Ты не понимаешь, как это трудно, - мягко возразил Лэнди. - Аппарат слуха - он называется улитка - гораздо более тонкое устройство, чем глаз, и он заключен в кость. Как и часть слухового нерва, которая соединяет его с мозгом. Мне никак не удастся извлечь его целиком.
- А ты не можешь оставить его заключенным в кости и поместить в таком виде в чашу?
Типичное письмо Уильяма.
А может, он в последний момент не сдержался и написал ей что-то красивое? Вдруг это красивое, нежное послание, что-то вроде любовного письма, милой, теплой записки с благодарностью за то, что она отдала ему тридцать лет жизни, за то, что выгладила миллион рубашек, приготовила миллион блюд, миллион раз расстелила постель? Может, он написал нечто такое, что она будет перечитывать снова и снова, по крайней мере раз в день, и будет хранить вечно в шкатулке на туалетном столике вместе со своими брошками.
Не знаешь, что и ждать от человека, собирающегося умирать, подумала про себя миссис Перл и, засунув письмо под мышку, поспешила домой.
Войдя в дом, она тотчас же направилась в гостиную и опустилась на диван, не снимая шляпу и пальто. Затем раскрыла конверт и извлекла его содержимое. В конверте оказалось пятнадцать-двадцать страниц белой линованной бумаги, сложенных вдвое и скрепленных вместе скрепкой в левом верхнем углу. Каждая страница была исписана мелким аккуратным почерком с наклоном вперед, так хорошо ей знакомым, но, когда она увидела, сколько написано и в какой аккуратной деловой манере, - а на первой странице даже нет учтивого обращения, каким начинает всякое письмо, - она заподозрила неладное.
Она отвернулась и закурила. Затянувшись, положила сигарету в пепельницу.
Если письмо о том, о чем я догадываюсь, сказала она про себя, то я не хочу его читать.
Но разве можно не прочесть письмо от покойного?
Можно.
Как сказать...
Миссис Перл бросила взгляд на пустое кресло Уильяма, стоявшее по другую сторону камина. Большое кресло, обитое коричневой кожей; за долгие годы ягодицы мужа проделали в нем вмятину. Выше, на подголовнике, - темное овальное пятно. Он обычно читал в этом кресле, а она сидела напротив на диване, пришивая пуговицы, штопая носки или ставя заплаты на локти пиджака, и его глаза то и дело отрывались от книги и устремлялась на нее, притом взгляд был внимательный, но какой-то до странности безучастный, точно что-то подсчитывающий. Ей никогда не нравились эти глаза. Они были голубовато-ледяными, холодными, маленькими и довольно близко посаженными; их разделяли две глубокие вертикальные морщины неодобрения. Всю жизнь эти глаза следили за ней. И даже теперь, после недели одиночества, проведенной в доме, у нее иногда возникало тревожное чувство, будто они по-прежнему тут и глядят на нее из дверных проемов, пустых кресел, в окна по ночам.
Она медленно раскрыла сумочку и достала очки. Потом, держа страницы высоко перед собой, чтобы на них падал вечерний свет из окна у нее за спиной, начала читать:
"Это послание, моя дорогая Мэри, предназначено только для тебя, и оно будет вручено тебе вскоре после того, как меня не станет.
Не волнуйся, когда увидишь всю эту писанину. С моей стороны это всего лишь попытка подробно объяснить тебе, что Лэнди намерен проделать со мной и почему я согласился на то, чтобы он это сделал, а также каковы его замыслы и надежды. Ты моя жена и имеешь право знать все. Я бы даже сказал, что ты обязана это знать. В последние несколько дней я весьма настойчиво пытался поговорить с тобой о Лэнди, но ты упорно отказывалась меня выслушать. Это, как я тебе уже говорил, очень глупая позиция. Главным образом она проистекает от невежества, и я абсолютно убежден, что, если бы только тебе были известны все факты, ты бы незамедлительно изменила свою точку зрения. Вот почему я надеюсь, что, когда меня с тобой больше не будет, а твое горе поутихнет, ты согласишься внимательнее выслушать меня с помощью этих страниц. Клянусь тебе, что, когда ты прочитаешь этот рассказ, твое чувство антипатии исчезнет и на его место заступит энтузиазм. Я даже осмеливаюсь надеяться, что ты будешь немного гордиться тем, что я сделал.
Когда будешь читать, прости меня, если сможешь, за холодность изложения, но это единственный известный мне способ донести до тебя то, что я хочу сказать. Видишь ли, по мере того, как кончается мой срок, естественно, что меня переполняют всякого рода чувства. С каждым днем мне становится все тягостнее, особенно по вечерам, и если бы я не старался сдерживаться, мои чувства выплеснулись бы на эти страницы.
У меня, к примеру, есть желание написать что-нибудь о тебе, о том, какой хорошей женой ты была для меня в продолжение многих лет, и я обещаю тебе, что если у меня будет время и останутся хоть какие-то силы, это будет следующее, что я сделаю.
У меня также есть сильное желание поговорить о моем Оксфорде, в котором я жил и преподавал в последние семнаддать лет, рассказать что-нибудь о его величии и объяснить, если смогу, хотя бы немного из того, что это значит иметь возможность работать здесь. В этой мрачной спальне мне теперь являются все те места, которые я так любил. Они ослепительно прекрасны, какими и всегда были, а сегодня почему-то я вижу их более отчетливо, чем когда-либо. Тропинка вокруг озера в парке Вустер-колледжа, где гулял Лавлейс {Ричард Лавлейс (1618 - 1658) - английский поэт}. Ворота в Пемброук-колледже. Вид западной части города с башни Магдалины. Здание Крайстчерч-колледжа. Маленький сад с декоративными каменными горками, где я насчитал больше дюжины сортов колокольчиков, включая редкую и изящную С. Вальдстейниану. Вот видишь! Я еще не подступился к тому, что хотел сказать, а уже ухожу в сторону. Поэтому позволь мне теперь приступить к делу; дальше читай медленно, моя дорогая, без всякого чувства скорби или неодобрения, что только затруднит тебе понимание. Обещай же мне, что будешь читать медленно, и, прежде чем начать, возьми себя в руки и наберись терпения.
Подробности болезни, столь неожиданно сразившей меня в середине моей жизни, тебе известны. Нет нужды тратить время на то, чтобы останавливаться на них, разве что мне следует сразу же признаться: как же глупо было с моей стороны не обратиться к врачу раньше. Рак - одна из немногих болезней, которые современные лекарства излечить не могут. Хирург может оперировать, если рак не слишком далеко распространился; однако что касается меня, я не только чересчур запустил болезнь, но рак еще имел наглость напасть и на мою поджелудочную железу, сделав в равной мере невозможным как хирургическое вмешательство, так и надежду на то, чтобы выжить.
Жить мне оставалось от месяца до полугода, жить только затем, чтобы все больше мрачнеть с каждым часом, как вдруг явился Лэнди.
Это было шесть недель назад, как-то во вторник утром, очень рано, задолго до того, когда приходишь ты, и едва он вошел, я понял - он что-то задумал. Он не подкрался ко мне на цыпочках с робким и смущенным видом, не зная, что сказать, как остальные мои посетители. Лэнди явился уверенным в себе, улыбающимся, подошел к кровати и, остановившись, поглядел на меня сверху вниз с безумным веселым огоньком в глазах, а потом сказал:
- Уильям, мальчик мой, это прекрасно. Именно ты мне и нужен!
Мне, пожалуй, следует объяснить тебе, что, хотя Джон Лэнди и не был никогда у нас в доме, а ты редко, если вообще когда-нибудь, встречалась с ним, я был дружен с ним не меньше девяти лет. Разумеется, я, прежде всего, преподаватель философии, но, как ты знаешь, в последнее время я довольно основательно увлекся психологией. Поэтому наши с Лэнди интересы частично совпали. Он замечательный нейрохирург, один из самых искусных, а недавно был настолько любезен, что позволил мне ознакомиться с результатами своей работы, в частности в области воздействия фронтальной лоботомии на различные типы психики. Поэтому ты понимаешь, что, когда он неожиданно появился у меня во вторник утром, нам было о чем поговорить.
- Послушай, - сказал он, придвигая стул к кровати. - Через несколько недель ты умрешь. Так?
Вопрос этот, исходивший от Лэнди, не показался мне таким уж бестактным. Довольно занятно, когда к тебе приходит кто-то настолько смелый, что затрагивает запрещенный предмет.
- Ты скончаешься прямо здесь, в этой палате, а потом тебя вынесут и кремируют.
- Похоронят, - уточнил я.
- И того хуже. А что потом? Ты что, надеешься попасть в рай?
- Сомневаюсь, - сказал я, - хотя думать об этом утешительно.
- А может, в ад попадешь?
- Не вижу причин, чтобы меня туда отправили.
- Этого никогда не знаешь, мой дорогой Уильям.
- А к чему весь этот разговор? - спросил я.
- Видишь ли, - произнес он, и я заметил, что он внимательно посмотрел на меня, - лично я не верю в то, что после того, как ты умрешь, ты когда-нибудь услышишь о себе снова... если только... - тут он умолк, улыбнулся и придвинулся еще ближе, - если, конечно, у тебя хватит ума вверить себя в мои руки. Не хотел бы ты обдумать одно предложение?
Он пристально и как-то жадно рассматривал меня, точно я был куском отличной говядины, лежавшей на прилавке, а он его купил и теперь ждет, когда покупку завернут.
- Я вполне серьезен, Уильям. Ты не хотел бы обдумать одно предложение?
- Не понимаю, о чем ты говоришь.
- Тогда слушай, и я тебе скажу. Так ты будешь меня слушать?
- Давай, говори, если хочешь. Не думаю, что очень много потеряю, если выслушаю тебя.
- Напротив, ты много приобретешь - особенно после того, как умрешь.
Уверен, он ждал, что я вздрогну при этих словах, но я был и к ним готов, сам не знаю почему. Я лежал совершенно неподвижно, не сводя глаз с его лица, на котором застыла открытая улыбка, обнажавшая золото верхнего зубного протеза в левом углу рта.
- Над этим, Уильям, я потихоньку работал в продолжение нескольких лет. Кое-кто мне тут в больнице помогал, особенно Моррисон, и мы провели серию весьма успешных экспериментов с лабораторными животными. Теперь я готов рискнуть и на человеке. Идея грандиозная и на первый взгляд может показаться нереальной, но, с хирургической точки зрения, не видно причин, почему она не может быть в той или иной степени осуществима.
Лэнди подался вперед и уперся обеими руками о край кровати. У него доброе лицо, красивое, какими бывают худые лица, и на нем нет того выражения, которое присуще всем врачам. Тебе ведь знакомо это выражение, оно у них почти у всех одинаковое. Напоминает тусклую вывеску, гласящую: "Только я могу спасти вас". Между тем глаза Джона Лэнди были широко раскрыты и лихорадочно блестели.
- Довольно давно, - сказал он, - я видел короткий медицинский фильм, привезенный из России. Зрелище весьма неприятное, но интересное. В нем показана голова собаки, отделенная от тела, однако снабжение кровью осуществлялось по артериям и венам с помощью искусственного сердца. Вот что меня заинтересовало: голова этой собаки, лежавшая на чем-то вроде подноса, была живая. Мозг функционировал. Это было доказано с помощью нескольких тестов. Например, когда губы собаки смазывали пищей, высовывался язык, и она слизывала ее, а глаза следили за человеком, двигавшимся по комнате.
Разумно было заключить, что голова и мозг не обязательно должны быть присоединены к остальной части тела, чтобы продолжать жить, - при условии, разумеется, что должным образом обеспечивается снабжение оксигенированной кровью.
Далее. После просмотра фильма у меня зародилась мысль отделить мозг от черепа человека и поддерживать его живым и функционирующим как независимое целое в течение неограниченного времени после смерти. Твой мозг, к примеру, после твоей смерти...
- Мне это не нравится, - сказал я.
- Не прерывай меня, Уильям. Дай мне закончить. Насколько я мог судить по результатам последующих экспериментов, мозг является удивительно автономным объектом. Он вырабатывает свою собственную спинномозговую жидкость. На его волшебной мыслительной активности никак не отражается отсутствие конечностей, туловища или даже костей черепа, при условии, как я сказал, что беспрерывно осуществляется его питание насыщенной кислородом кровью.
Мой дорогой Уильям, ты только подумай о своем собственном мозге. Он отлично сохранился. Он битком набит знаниями, которые ты приобретал всю свою жизнь. У тебя ушли долгие годы на то, чтобы сделать его таким, какой он есть. Он только начинает выдавать первоклассные оригинальные идеи. И между тем скоро ему придется умереть вместе с твоим телом просто потому, что твоя дурацкая поджелудочная железа нафарширована раковыми клетками.
- Благодарю, - сказал я ему. - Ты можешь остановиться. Отвратительная идея, и даже если бы ты смог осуществить ее, в чем я сомневаюсь, в этом не было бы совершенно никакого смысла. Зачем поддерживать мой мозг живым, если я не смогу говорить, видеть, слышать или чувствовать? Лично я ничего более неприятного вообразить не могу.
- Я уверен, ты сможешь общаться с нами, - возразил Лэнди. - И мы даже могли бы сделать так, чтобы ты немного видел. Но давай не будем торопиться. К этому я еще вернусь. Остается тот факт, что ты очень скоро умрешь, что бы ни случилось, а в мои планы не входит каким бы то ни было образом притрагиваться к тебе, пока ты не умер. Подумай же, Уильям. Ни один настоящий философ не стал бы возражать против того, чтобы отдать свое мертвое тело науке.
- Это не совсем честно, - ответил я. - Мне кажется, к тому времени, когда ты разделаешься со мной, возникнут некоторые сомнения на тот счет, умер я или еще живой.
- Что ж, - слегка улыбнувшись, произнес он. - Думаю, тут ты прав. Но мне кажется, ты не должен так быстро отваживать меня, пока не узнал еще кое-что.
- Я уже сказал, что не хочу больше слушать.
- Может, закуришь? - спросил он, протягивая мне свой портсигар.
- Ты же знаешь, я не курю.
Он взял сигарету и прикурил ее от крошечной серебряной зажигалки размером не больше шиллинга.
- Подарок тех, кто делает для меня инструменты, - сказал он. Остроумно, не правда ли?
Я осмотрел зажигалку и вернул ее ему.
- Я могу продолжать? - спросил он.
- Лучше не надо.
- А ты лежи себе тихо и слушай. Думаю, тебе будет интересно.
На тарелке рядом с кроватью стояла тарелка с виноградом. Я поставил тарелку себе на грудь и стал есть.
- В тот самый момент, когда ты умрешь, - сказал Лэнди, - я должен быть рядом, чтобы попытаться, не теряя времени, сохранить твой мозг живым.
- То есть, оставить его в голове?
- Для начала - да. Я вынужден буду это сделать.
- А потом куда ты собираешься его поместить?
- Если тебе интересно - в какой-нибудь сосуд.
- Ты серьезно говоришь?
- Конечно серьезно.
- Хорошо. Продолжай.
- Полагаю, тебе известно, что, когда сердце останавливается и мозг лишается притока свежей крови и кислорода, его ткани очень споро отмирают. Проходит минуты четыре, может, шесть, и он умирает окончательно. Даже спустя три минуты возможны необратимые последствия. Поэтому мне придется работать быстро, а с помощью аппарата можно все выполнить довольно просто.
- Какого еще аппарата?
- Искусственного сердца. У нас есть приличное подобие прибора, первоначально изобретенного Алексисом Каррелем {Алексис Каррель (1873 1944) - французский хирург и физиолог. Лауреат Нобелевской премии (1912)} и Линдбергом {К. А. Линдберг - соавтор А. Карреля}. Он насыщает кислородом кровь, поддерживает нужную температуру, откачивает кровь под необходимым давлением и проделывает другие полезные вещи. Все совсем несложно.
- Скажи, что ты намерен делать в момент смерти, - спросил я. - С чего начнешь?
- Тебе что-нибудь известно о системе кровоснабжения мозга?
- Нет.
- Тогда слушай. Понять нетрудно. Кровь поступает в мозг по двум основным каналам: по внутренним сонным артериям и позвоночным артериям. Каждых по две, а всего артерий четыре. Это понятно?
- Да.
- А система кровотока еще проще. Кровь уходит только по двум крупным венам - яремным. Итак, наверх тянутся четыре артерии - они, понятно, идут вверх вдоль шеи, - а вниз идут две вены. В области головного мозга они разветвляются, но мы трогать эти каналы не собираемся.
- Хорошо, - сказал я. - Представь себе, что я только что умер. Что ты будешь делать?
- Немедленно обнажу шейные сосуды и тотчас же произведу их катетеризацию, а это означает, что в каждый я введу большую полую иглу. Четыре иглы будут подсоединены трубками к аппарату искусственного кровообращения. Затем можно будет восстановить кровообращение головного мозга с помощью искусственного сердца, подсоединив к нему предварительно отсеченные левую и правую яремные вены.
- И я буду похож на ту русскую собаку.
- Не совсем. Во-первых, ты наверняка потеряешь сознание, когда умрешь, и я очень сомневаюсь, что скоро придешь в себя, - если это вообще произойдет. Но вернется к тебе сознание или нет, ты окажешься в довольно любопытном состоянии, не правда ли? У тебя будет холодное мертвое тело и живой мозг.
Лэнди умолк, смакуя эту радостную перспективу. Он был так увлечен и захвачен своим замыслом, что ни за что бы не поверил в то, что я не разделяю его чувств.
- Пока мы можем позволить себе не торопиться, - продолжал он. - И поверь мне, потом у нас будет времени в обрез. Первое, что мы сделаем, отвезем тебя в операционную, разумеется, вместе с аппаратом искусственного кровообращения, который будет беспрерывно поддерживать кровоток. Следующей проблемой...
- Хорошо, - перебил я его. - Достаточно. Подробности мне неинтересны.
- Нет, ты должен меня выслушать, - возразил Лэнди. - Важно, чтобы ты хорошо знал, что с тобой будет происходить все это время. Понимаешь, когда к тебе вернется сознание, тебе же будет лучше, если ты сможешь уверенно вспомнить, где находишься и как там оказался. Тебе следует это знать хотя бы ради собственного спокойствия. Согласен?
Не двигаясь, я лежал на кровати и смотрел на него.
- Итак, следующей проблемой будет удаление мозга, целого и невредимого, из твоего мертвого тела. Тело не понадобится. По сути, оно уже начало разлагаться. Покровы головного мозга мне также не понадобятся. Я не хочу, чтобы они мне мешали. Мне нужен лишь мозг, чистый прекрасный мозг, живой и цельный. Поэтому, когда ты будешь лежать у меня на столе, я возьму пилу, маленькую вибропилку, и вскрою кости черепа. В это время ты еще будешь без сознания, поэтому я не буду возиться с анестезией.
- Черта с два не будешь, - сказал я.
- К тому времени ты уже будешь холодный, это я тебе обещаю, Уильям. Не забывай, ты умер за несколько минут до этого.
- Никому не позволю отпиливать верхнюю часть моего черепа без обезболивания, - сказал я.
Лэнди пожал плечами.
- Мне все равно, - проговорил он. - С радостью дам тебе небольшую дозу какого-нибудь анестезирующего средства, если хочешь. Если тебе это доставит хоть какое-то удовольствие, я весь твой скальп пропитаю анестетиком, всю голову - от шеи и выше.
- Большое тебе спасибо, - сказал я.
- Знаешь, - продолжал он, - удивительные вещи иногда происходят. Буквально на прошлой неделе доставили человека без сознания, я вскрыл ему череп вообще без всякого обезболивания и удалил тромб. Я продолжал работать внутри черепа, когда он очнулся и заговорил... "Где я?" - спросил он. "В больнице". - "Хм, - произнес он. - Надо же". - "Скажите, - спросил я у него, - вам неприятно то, что я делаю?" - "Нет, - ответил он. - Совсем нет. А что вы делаете?" - "Удаляю тромб из вашей головы". - "Неужели?" - "Лежите спокойно. Не двигайтесь. Я почти закончил". - "Так вот, значит, отчего у меня все время болела голова", - сказал он.
Лэнди умолк и улыбнулся, вспоминая тот случай.
- Так он и сказал, - продолжал Лэнди, - хотя на следующий день даже не вспомнил об этом. Смешная вещь - мозг.
- А мне нужен анестетик, - сказал я.
- Как хочешь, Уильям. А потом, как я уже говорил, я возьму маленькую вибропилу и осторожно удалю твой свод черепа - весь, целиком. В результате обнажится верхняя часть твоего мозга, или, лучше сказать, верхняя оболочка, которой он окутан. Возможно, ты знаешь, а может, и нет, что вокруг самого мозга имеются три отдельные оболочки - внешняя, называемая dura mater, или просто Лига, средняя, называемая "паутинной", и внутренняя, мягкая мозговая, или просто "мягкая". Большинство людей полагает, будто мозг - незащищенное вещество, которое плавает в голове в какой-то жидкости. Но это не так. Он защищен оболочками и омывается спинномозговой жидкостью, циркулирующей в зазоре между ними, известном как субарахноидальное пространство, и стекающей, как я уже говорил тебе, в венозную систему... Лично я оставил бы нетронутыми все три оболочки - разве не красивые у них названия - внешняя, "паутинная" и "мягкая"? Тому много причин, и не последняя среди них та, что по внешней оболочке проходят венозные каналы, которые отводят кровь из мозга в яремные вены... Итак, - продолжал он, - мы сняли верхнюю часть твоего черепа, так что обнажилась верхняя часть мозга, окутанного внешней оболочкой. Следующий шаг довольно сложный: нужно высвободить весь мозг таким образом, чтобы его можно было легко извлечь, оставив при этом культи четырех питающих артерий и двух вен и подготовив их к подсоединению к аппарату. Препарирование головного мозга - чрезвычайно длительная и сложная процедура, связанная с отламыванием кости и выделением многочисленных нервов и сосудов. Единственный способ, чтобы иметь хоть какую-то надежду на успех, это взять щипцы и медленно откусывать остатки твоего черепа, очищая его сверху вниз, как апельсин, пока мозг полностью не обнажится с боков и в основании. Возникающие тут проблемы чисто технического порядка, и я не буду на них останавливаться. Это исключительно вопрос хирургической техники и терпения. И не забывай, у меня будет много времени - столько, сколько я захочу, потому что искусственное сердце будет беспрерывно качать кровь, поддерживая мозг живым. Теперь допустим, что мне удалось очистить твой череп и удалить все, что окружает мозг. В этом случае он останется соединенным с телом только в основании, главным образом посредством спинномозгового ствола, двух крупных вен и четырех артерий, которые снабжают его кровью. Что же дальше?.. Я отделю спинномозговой ствол чуть выше первого шейного позвонка. Но ты должен помнить, что в результате отделения спинномозгового ствола образовалось отверстие во внешней мозговой оболочке, поэтому мне придется его зашить. Тут проблем нет... К этому моменту я буду готов к заключительному шагу. На столе у меня будет стоять сосуд особой формы, наполненный раствором Рингера {солевой раствор, близкий по концентрации ионов морской воде; предназначен для продления жизни тканей; изобретен английским физиологом С. Рингером в 1882 г.}. Это особая жидкость, которую используют в нейрохирургии для промывания. Теперь я совсем освобожу мозг, отделив кровеносные сосуды и вены. Потом я возьму его в руки и перенесу в сосуд. В последний раз приток крови будет прерван; но как только мозг окажется в сосуде, и мгновения не уйдет на то, чтобы подсоединить культи артерий и вен к искусственному сердцу... И вот, - продолжал Лэнди, - твой мозг находится в сосуде, еще живой, и что мешает ему оставаться живым очень долгое время, быть может, долгие годы, при условии, что мы будем следить за снабжением крови и работой аппарата?
- Но он будет функционировать?
- Мой дорогой Уильям, откуда мне знать? Я даже не могу тебе сказать, восстановится ли у него когда-нибудь сознание.
- А если восстановится?
- О! Это было бы замечательно!
- Ты так думаешь? - спросил я, и, должен признаться, у меня на то были сомнения.
- Конечно, восстановится! Он будет лежать в сосуде, и все мыслительные процессы будут протекать, как и прежде, а память...
- И я не буду иметь возможности видеть, чувствовать, ощущать запахи, слышать или говорить? - спросил я.
- Ага! - воскликнул он. - Я знал, что что-то забуду тебе сказать! Я не сказал тебе о глазе. Слушай. Я хочу попробовать оставить один из твоих зрительных нервов нетронутым, как и сам глаз. Зрительный нерв - маленькая штука толщиной примерно с клинический термометр, он имеет дюйма два в длину и тянется от мозга к глазу. Вся прелесть его в том, что он и не нерв вовсе. Это отросток самого мозга, а внешняя мозговая оболочка тянется вдоль него и соединяется с глазным яблоком. Поэтому задняя часть глаза находится в очень тесном контакте с мозгом, и спинномозговая жидкость подходит прямо к нему... Все это вполне отвечает моим целям, и разумно предположить, что я смогу добиться того, чтобы сохранить один из твоих глаз. Я уже сконструировал небольшой пластиковый футляр для глазного яблока вместо глазной впадины, и, когда мозг окажется в сосуде, погруженном в раствор Рингера, глазное яблоко будет плавать на поверхности жидкости.
- Глядя в потолок, - сказал я.
- Думаю, что да. Боюсь, что мышцы, которые бы двигали им, не сохранятся. Но это, должно быть, так забавно - лежать тихо и спокойно и поглядывать на мир из сосуда.
- Безумно забавно, - сказал я. - А как насчет того, чтобы оставить мне еще и ухо?
- С ухом я не хотел бы экспериментировать.
- Я хочу ухо, - сказал я. - Я настаиваю на том, чтобы слышать.
- Нет.
- Я хочу слушать Баха.
- Ты не понимаешь, как это трудно, - мягко возразил Лэнди. - Аппарат слуха - он называется улитка - гораздо более тонкое устройство, чем глаз, и он заключен в кость. Как и часть слухового нерва, которая соединяет его с мозгом. Мне никак не удастся извлечь его целиком.
- А ты не можешь оставить его заключенным в кости и поместить в таком виде в чашу?