Давыдов Вадим. Киммерийская крепость

   – Крут ты, Денис Андреич, – Гурьев усмехнулся и поднял свою рюмку, – но я не в обиде. Давай ещё разок вздрогнем. За добрые дела чистыми руками.
   – Годится, – оттаивая, буркнул Шульгин.
   Они выпили. Гурьев почувствовал, что Шульгин не опьянел, а как-то отмяк чуть-чуть. Гурьев знал об этом чувстве – когда мир вдруг кажется добрее, вовсе не будучи таковым, умел его видеть, хотя сам не испытывал: на него спиртное не действовало вообще никак – в принципе. Мог пить его, как воду, и, по необходимости, изображать – натурально, как всё изображал, бутафоря – любую степень опьянения. Он разлил по рюмкам остатки коньяка:
   – Давай, боцман, кое-что проясним. Во-первых, ты меня по всем статьям устраиваешь, кроме одной: терпения у тебя – ни на грош, поэтому не обессудь – буду тебя воспитывать. Во-вторых, мне не до Маслакова. Пока.
   – Он и твой теперь, не думай.
   – Пускай, – легко согласился Гурьев. – Но это совершенно не значит, что я буду с ним воевать. Я хочу, чтобы вы с ним сами воевали. А моё дело – оперативное и стратегическое прикрытие. И я очень хочу, чтобы ты одну важную вещь себе уяснил, Денис: я могу справиться с Маслаковым. Но я не буду этого делать. Это должны будете сделать вы. Сами. Ну, а если он мне начнёт мешать работать – разберёмся, боцман, не дрейфь.
   – Что значит – «тебе мешать», «разберёмся»? Как это, интересно, ты собираешься с ним… разобраться? Он же член бюро горкома! А нам как прикажешь с ним воевать?!
   – Жил такой еврейский царь очень давно, Соломон, может, слышал? Так он говорил, что неприятности надо переживать по мере их поступления. Чем мы и станем заниматься. Не возражаешь?
   – Ну, добре, – Шульгин потряс головой. – Я, конечно, разгрызу со временем твои загадки, Кириллыч…
   – Не сомневаюсь, – усмехнулся Гурьев. – А пока ты не приступил к этому захватывающему дух процессу, расскажи мне оперативную обстановочку, как ты её себе представляешь.
   – Так ты лучше спрашивай, Кириллыч.
   – Да? Хорошо. Давай тогда с Дарьи начнём.
   – Всё ж таки… Ох, Кириллыч!
   – Допёк ты меня своими инсинуациями, Денис, – нахмурился Гурьев.
   – Чем?!
   – Ничем. Любовь у меня с другой, а спать я стану с третьей, пятой и десятой. И с двадцатой. Так, что у тебя в глазах полное северное сияние наступит. Понял?
   – Ну.
   – А Дарья – алмаз, какой тут у вас непонятным совершенно мне образом произрос, и заниматься я с ней стану очень по-настоящему. Пока бриллиант не получится. А там будет видно, как прорежется, так прорежется. Уж всякой шпане и соплякам она точно не достанется, это я тебе обещаю.
   – Это она и без тебя сможет, – пренебрежительно махнул рукой Шульгин. – Я хоть и малограмотный, а не дурак. Ты это… Вполне! Да и понимаю, чем она тебе глянулась. Девка характерная, яркая, соплякам не чета и не ровня.
   Кажется, не ошибся я в тебе, боцман, с радостным удивлением подумал Гурьев. И приподнял брови:
   – Не ровня, говоришь? А вот с этого места поподробнее, пожалуйста.
   Шульгин смотрел на него недоумённо. Да ведь не может он ничего знать, подумал Гурьев. Если кто и знает что-то, так уж не он наверняка. Ой, моряк, что ж ты так долго плаваешь-то. Ну, доберусь я до тебя, так тряхну – не обрадуешься.
   – Не ровня – и всё! А что это значит – не спрашивай, – Шульгин засопел. – Я так кругло, как у тебя получается, не умею.
   – Это ничего, боцман, – Гурьев усмехнулся. – Как говорили древние, умному – достаточно. Ты Чердынцева знаешь?
   – Знаю, – кивнул Денис. – На моих глазах, можно сказать, вырос. Он всегда морем бредил, в гардемарины ушёл, как вот взяли его туда.
   – Что значит – «взяли»? – «удивился» Гурьев затем, чтобы подогреть у Шульгина интерес к подробностям.
   – Ох, Кириллыч. Это тоже – такая история! Мишка из казаков, вообще-то. Сиротой совсем по малолетству остался, его к себе Беклемишев, кавторанг Беклемишев, что седьмой береговой батареей в Севастополе командовал, усыновил, можно сказать.
   – Какой батареей? – переспросил Гурьев.
   – Седьмой, – непонимающе уставился на него Шульгин. – А что?
   – Ничего, ничего, – ласково сказал Гурьев. – Ты шпарь вперёд, Денис, это так просто. Интересно.
   – Ну, в общем. Семья у Беклемишева здесь жила, в Сурожске. Очень Мишка с его сыном дружил, годки они были. Вот Беклемишев и ходатайствовал, чтобы Мишку в гардемарины взяли. Ну, знаешь, германская уже шла вовсю, так что не особо там, видать, в Петрограде кочевряжились. Снова тут в двадцать втором появился, вскорости, как беляков в море скинули. Со своей Анечкой. В чём душа-то держалась, прости Господи! Но такая красоточка, – закачаешься.
   – Она тоже местная? – запустил крючок Гурьев.
   – Нет. Из этих она. Из бывших.
   – Из каких таких бывших? – Гурьев приподнял брови.
   – Кириллыч, – Шульгин мотнул головой, усмехнулся, почесал за ухом, – ни дать ни взять, огромный добродушный медведище. – Не напроверялся ещё?
   – Поехали дальше, – согласно кивнул Гурьев и улыбнулся.
   Бывших, подумал он, сатанея. Бывших. Бывших так давно и канувших столь бесповоротно, что кажется, и не бывших вовсе. Бывших. А мы – настоящие?!
   Шульгин посмотрел на него, вздохнул:
   – Ну, понятное дело, никто про это не заикался, но дураков-то нет! Где уж он её откопал, не знаю, а только она от него ни на шаг не отходила. Как он в море выйдет, так она на набережной каждый вечер, смотрит, смотрит… Чумовая девка. Дашка – в неё. Такая любовь, командир. Аж завидно.
   – Ясно, – Гурьев кивнул так, словно ему и в самом деле всё было ясно. – Столько лет прошло. Чего не женится он?
   – Сравнивает, – вздохнул Шульгин. – Михаил – что надо мужик. И моряк от Бога. Поэтому и с начальством не ладит. А с бабами – дело такое, – сам знаешь.
   – Знаю. Что за шпана это к девочке прицепилась, какие мысли?
   – Нету пока мыслей, командир. Я уж и так, и сяк прикидывал.
   – Это плохо. Я здесь чужой пока, не в милицию же мне идти и спрашивать, кто, где и почему. А выяснить надо, потому что – интуиция, я тебе говорил.
   Муруоку бы сюда, дерзко возмечтал Гурьев. Утопия, однако.
   – По-моему, мельтешишь ты, Кириллыч. Да что там за шпана-то? Вон, три дня – и ничего. Может, пронесёт?
   – Нет, боцман. Не пронесёт. Просто у тебя подобного опыта нет, а у меня есть. А из-за чего Чердынцев не ладит с начальством? Боевая и политическая подготовка у него должна быть на должном уровне.
   – Боевая – это да. А вот политическая, – Шульгин покачал головой. – С политикой у него отношения сложные, Кириллыч. И язык без костей. Только что команда у него, как один человек, и эту, как её, – карьеру, во, – он не рвётся делать, поэтому и больших врагов у него среди друзей не имеется…
   – Это ты интересно загибаешь, – наклонил голову набок Гурьев, – врагов среди друзей.
   – Да оно ж всегда так, – приподнял плечи Шульгин. – Ну, и потом, Михаил – хуже меня ещё пионер.
   – Это как?!
   – А так. Вечно порядок наводит. Как на боевое дежурство – так обязательно какая-нибудь история. То турки ему в визирах встанут, то контрабандисты, то рыбаков спасёт. Как липнет к нему, понимаешь, Кириллыч?
   Ох, понимаю, подумал Гурьев. Ещё как понимаю.
   – Примерно. Ну, ясно. Таких беспокойных не любит начальство, это точно. Называется это у них – неровный кадр.
   – Во. В яблочко. Только и выезжает на том, что «Неистовый» – как игрушечка всегда, на стрельбах первый и за походы – высшие баллы. И за дочку переживает, – непонятно к чему добавил Шульгин.
   Я тоже переживаю, подумал Гурьев.
   – Ну, с Чердынцевым более или менее ясно. Про Маслакова тоже уже наслышан. Но из всего этого не вытанцовывается никакой детектив, боцман. Улавливаешь?
   – Вот. И у меня – не это.
   – Давай про ночную жизнь мне расскажи.
   – Чего?!?
   – Боцман, ты же в портово-курортном городе живёшь. Болгары рядом, румыны, Турция – в хорошую погоду в оптику разглядывать можно. Что за жизнь кипит? Чулочки фильдеперсовые, женские штучки всякие, бельишко-тряпочки?
   – Ну, не без этого, – покивал Шульгин. – Контрабандисты имеются. Как же без этого-то?! Не так, понятно, как при НЭПе, но совсем не вывелись. Только я к этим делам никакого касательства не имею. Вот поспрашивать кое-кого могу, это да. Если б знать, что спрашивать.
   – А ты просто поговори с людьми. Так, за жизнь. Ничего не спрашивай особенно. В разговорах про жизнь всё самое интересное и проговаривается, Денис. А представительские расходы я тебе оплачу.
   – Какие расходы?!
   – Пред-ста-ви-тель-ски-е, Денис, – вкрадчиво, по слогам, пропел Гурьев. – Ты со мной работаешь?
   – Ну.
   – Не «ну». Работаешь?
   – Работаю.
   – Вот и привыкай. У нас не лавочка какая дешёвая, а система. Поэтому у нас всё системно. И серьёзно, – Гурьев достал из внутреннего кармана кожаное портмоне и вытащил оттуда десять банкнот по пять червонцев каждая. – В первом приближении должно тебе хватить, а потом увидим, как прорежется.
   – Ё… Бл… Кириллыч! Это ж зарплата!
   – Я тебе сказал, что у меня нет проблем с деньгами. Ты не поверил, а зря.
   – Опять проверяешь? – прищурился Шульгин.
   – Если и так, то самую малость. Больше доверяю. Справишься?
   – А то, – Денис убрал деньги со стола.
   – Это радует. И сделай мне, будь ласков, комплект ключей от спортзала. Мне тренироваться надо, форму держать.
   – Ну, это мы запросто. А звание у тебя какое, Кириллыч?
   – Верховный правитель Юга России, – усмехнулся Гурьев. – Устраивает?
   Денис явно не воспринял это заявление, как шутку:
   – Во, – Шульгин звучно поскрёб всей пятернёй в затылке. – Ну, придётся, значит, и Чердынцеву построиться. Офуеть с тебя можно, Кириллыч.
   – Какой догадливый, – с неудовольствием проворчал Гурьев. – Когда не надо.
   – Слышь, Кириллыч?
   – Что?
   – Я, конечно, поспрашиваю людей-то. А тебе надо с нашим ребе поговорить.
   – С кем? – улыбнулся Гурьев. – Ребе? Кто это?
   – Ты не лыбься, не лыбься, – нахмурился Денис. – С ребе. Раввин, или как там правильно… Поп еврейский, одним словом. Реб Ицхок – это, скажу я тебе, голова!
   – А ты откуда знаешь? – продолжая улыбаться, Гурьев опять наклонил голову набок. Раввин не поп, но в первом приближении неплохо, неплохо, подумал он. К счастью, Шульгин пока не докумекал, что этот жест означает.
   – Я тут всю жизнь прожил, вот и знаю. Реб Ицхока все у нас знают. Даже эти… Из органов которые. Из нутряных.
   – Да-а, – вздохнул Гурьев. – Это радует. И что?
   – Его все знают, и он всех знает, Кириллыч. Ребе – мужик что надо. У нас раньше евреев богато было – колония целая, это потом подразбежался народец… В пятом году тут «архангелы» погром устроить хотели. Так реб Ицхок вместе с нашим благочинным встали поперёк улицы… Благочинный в ризе парадной да с посохом, за ним диакон и служки с иконой Николы Угодника, евреи со свитками своими за ребе. А потом рабочие с Ширяевской верфи подтянулись. Ну, те уж вовсе серьёзные ребята были, с винтарями да наганами. Вот и не погромили.
   – Как весело. А что за благочинный такой у вас сознательный был?
   – Архимандрит Дионисий, царствие ему небесное, – Денис перекрестился размашисто. – Тёзка, можно сказать… Его-то шлёпнули большевички в двадцатом. Как вошли в город, на второй день… Он и не прятался даже. Собора Николаевского настоятелем был, ты видел, может, там купола посдёргивали, кинотеатр «Ударник» там теперь.
   – А матушка что же? – достал Гурьев следующую бутылку.
   – Не было матушки, – Шульгин вздохнул, снимая пробку. – Монашествовал отец Дионисий. А с реб Ицхоком друзья они были. Народ про то зело шептался, уж больно это как-то, особливо по тем временам… Не знаю, как ребе, а благочинный от начальства своего церковного даже выговор получил.
   Какой интересный городишко, подумал Гурьев.
   – Ну, ребе попроще, – он усмехнулся, – у ребе начальник один, и тот высоко, ему не до таких нюансов.
   – А… Так ты знаешь?!
   – Знаю. Я много чего знаю. Ночевать останешься?
   – Не, – ухмыльнулся Шульгин. – Я своим храпом тут всех перебулгачу. До калитки проводи, а дальше я сам.
   – Ну, коли так, – завтра додумаем. За подсказку насчёт ребе спасибо тебе отдельное, Денис. А ты ночью спать будешь – думай. Может, приснится тебе что важное.
   Они распрощались, и Денис шагнул в темноту.

Сталиноморск. 3 сентября 1940

   Он закончил уроки, отметился на квартире, где тщательно проинструктировал Макарову, как вести себя в случае появления непрошеных гостей. Хозяйка не то, чтобы испугалась, – но ещё пуще встревожилась, чем поначалу:
   – Яков Кириллыч! Да к чему же всё это?! Всё-таки я уверена – нужно в милицию. Теперь, если ещё и слежка, как Вы говорите… Известно же, что это с контрабандой связано!
   – Не нужно, Нина Петровна. Даже вредно, я бы сказал. И это самое «известно» – это пока только домыслы, и повторяю, интуиция. Поверьте, я знаю, что делаю. Всё скоро закончится, не волнуйтесь.
   – Ну, спасибо, – усмехнулась Макарова. – Вы меня просто успокоили. Вы, наверное, помните, я вас обещала с человеком познакомить.
   – Ещё как помню.
   – А не спрашиваете, – горько вздохнула Макарова.
   – Такое не спрашивают.
   – Экий Вы, – Нина Петровна снова вздохнула – ещё горше. – Запил он. Вот. Но если его оторвать как-то…
   – Нет, Нина Петровна, – покачал головой Гурьев. – С людьми, которые у бутылки дно ищут, мне никак не по пути.
   – Давайте, я вам всё-таки расскажу. И лучше – по дороге, – твёрдо сказала Макарова.
   Ага, подумал Гурьев. Это уже интересно. Нина Петровна наша в людях должна разбираться, по идее? Ладно. Послушаем.
   – У него такая фамилия смешная, – Кошёлкин, – рассказывала Макарова. – Но к делу это не относится. Алексей Порфирьевич начинал ещё до революции в полиции служить.
   – Вот как.
   – Происхождение у него самое что ни на есть крестьянско-про-летарское, – понимающе улыбнулась Макарова. – Он в уголовном розыске потом долго работал, уже при новой власти. Он то, что называется – сыщик Божьей милостью. На пенсию давненько его попросили уже, но это так ему не нравится, – Макарова вздохнула и покачала головой укоризненно.
   – Водка, – тоже вздохнул Гурьев.
   – Он не пил так никогда. Это просто ужас. Как будто убить себя хочет!
   – Не самый быстрый способ самоубийства. Особенно в возрасте… Сколько ему лет?
   – Шестьдесят семь.
   – Поздновато ваш знакомец в алкоголики навострился, – едва усмехнулся Гурьев. – И давно он упражняется?
   – Нет. Но у него получится, – печально сказала Макарова. – Он упрямый, знаете? Надо его занять делом. Тогда – всё совершенно иначе повернётся.
   Опять история, незаметно вздохнул Гурьев.
   Она постучала в калитку. Через минуту из хаты вышел худой, жилистый, невысокий старик, – седой, с костистым жёстким лицом, большими, длинными руками, одетый по-здешнему опрятно, хоть и небогато. Посмотрел серо-голубыми, словно выцветшими, глазами сначала на Гурьева, потом на Макарову. И кивнул:
   – Здравствуй, Нина.
   – Здравствуй, Алексей, – Макарова отвела взгляд, и Гурьев понял, что не ошибся – между этими двумя была какая-то история. Была, а, может, и есть до сих пор, – так выговорил Кошёлкин это – «Нина». – Вот, познакомься, Алексей Порфирьевич. Это квартирант мой, Аннушкин словесник новый, из Москвы.
   – Проходите в хату, чего через забор-то разговариваем, – Кошёлкин качнулся, и Гурьев ощутил сильный запах перегара. Он сделал вид, что ничего не заметил, а Макарова поморщилась. Кошёлкин усмехнулся.
   – Спасибо, Алексей Порфирьевич. Мне на рынок нужно, а Якову Кирилловичу есть о чём поговорить с тобой. Не откажешь?
   Какой там рынок, подумал Гурьев, знаю я ваши рынки. Ох, что старый, что малый. А сам-то?!
   – Не откажу, – снова качнулся Кошёлкин. – Если что важное.
   – Важное, Алексей. Пожалуйста, – тихо сказала Нина Петровна.
   – Проходи, учитель, – усмехнулся Кошёлкин.
   Они попрощались коротко с Ниной Петровной, Гурьев кивнул ей и распахнул калитку. Но не двинулся с места, пока Макарова не скрылась за поворотом улочки. Кошёлкин тоже ждал. Потом, со свистом выдохнув воздух, побрёл в хату, даже не оглянувшись, идёт ли Гурьев следом.
   В хате Кошёлкин остановился, словно раздумывая, кивнул гостю на старый венский стул – один из шести, стоявший вокруг накрытого белой скатертью стола, – а сам шагнул к буфету, достал оттуда графин с водкой, два небольших гранёных стакана, вернулся к столу:
   – Не побрезгуешь моей компанией, учитель?
   Смотри-ка, подумал Гурьев, пьёт, как сапожник, а не опускается. Чистота, как в аптеке, шторки, скатерти. Чудеса, однако. Наш человек.
   – Нет. Не побрезгую. Сочту за честь, – совершенно серьёзно сказал Гурьев. Надо же, подумал он. Нет, нет, не перевелись ещё наши на этой земле. Рано нас списали. Мы ещё вздрогнем. Далеко от Москвы – и поэтому тоже. – Только пить тебе совсем не хочется, дядь Лёш. Поэтому давай-ка я тебя полечу лучше.
   Он поднялся, подошёл к недоумевающему Кошёлкину, осторожно, но твёрдо отобрал у него посуду, поставил на стол, усадил старика. Сначала подержал его за руку, слушая пульс. Долго, минуты две. Потом встал у него за спиной – и взял седую голову пальцами.
   Через десять минут Кошёлкин открыл глаза и тихо спросил – дрожащим голосом:
   – Это… что?
   – Народная медицина, – вздохнул Гурьев. – Как голова, дядь Лёш?
   – Как пробанили, – Кошёлкин повёл шеей из стороны в сторону, посмотрел на гостя, прищурился сердито: – Ты зачем Нине Петровне наврал?
   – Это ты о чём, дядь Лёш? – Гурьев почти не играл удивление.
   – Ты такой учитель изящной словесности, как я папа римский. Вот о чём.
   – И на кого я похож? – с интересом посмотрел Гурьев на старого сыскаря.
   – Ни на кого. Потому и спрашиваю.
   – А что делать станешь, если не отвечу?
   – Не знаю. Так кто ты такой?
   – А ты как думаешь, дядь Лёш?
   – Откуда мне знать. Только видно за версту, что птица ты такого высокого полёта – аж воздуха на этой высоте, почитай, нет уже вовсе.
   – Так и видать?
   – Так и видать. Да ты не печалуйся, сынок. Это уж никак не переделать. Тебя хоть дёгтем вымажи, в мешок сунь да в чулан спрячь – всё одно светить будешь, глазу больно.
   – Это плохо. Плохо. Ну, да ладно. Уж как прорезалось.
   Кошёлкин встал, прошёлся по хате. Гурьев им залюбовался невольно: ах, старая гвардия, есть ещё порох в пороховницах! Кошёлкин остановился, посмотрел на него:
   – Ты чародей, что ли?!
   – У тебя запас прочности потрясающий, дядь Лёш, – Гурьев улыбнулся. – Я только резонанс восстановил и стимуляцию нервной системы произвёл. Иного и не требуется твоему организму, чтобы в кондицию вернуться. Ты не пей больше, хорошо? Быстро спиться у тебя не выйдет, только желудок сожжёшь. А это так быстро не лечится.
   – Скажешь, кто таков, или скамейкой тебя огреть?!
   – Я подробностей рассказать тебе не могу, дядь Лёш. А своего ты во мне и без подробностей распознал. Зачем же тебе в нюансы погружаться?
   – Это верно, – задумчиво сказал Кошёлкин. Он вернулся, сел снова за стол, выложил руки, сцепленные в замок, на скатерть. – Это ты верно заметил, Яков Кириллыч. Вот только не пойму я, откуда ты взялся? Не должно бы тебя быть, такого. Молод ты больно. Если б ты мой ровесник был, ну, моложе чуть, я б так не удивился. Уж больно ты зелен, для своего-то. Но свой, свой, тут уж ничего не попишешь, – и Кошёлкин улыбнулся отчаянно-молодо, показав жёлтые и ровные, целые, совершенно не стариковские зубы.
   – Ну, тогда давай, дядь Лёш, побеседуем, пока хозяйка не вернулась да меня взашей не попёрла.
   Он знал: никакой хозяйкой и не пахнет тут. Всё он знал.
   – Нету у меня хозяйки, – нахмурился Кошёлкин. – И не было. Не болтай, будто нету глаз у тебя!
   – А что ж ты, никогда и не предлагал ей руку и сердце, дядь Лёш? – оскалился в улыбке Гурьев. – Молодо-зелено, маменькой не велено. Это же всё давно позади, разве нет?
   – Мадам Кошёлкина, – усмехнулся старик. – Каково звучит, а? Заслушаешься.
   – Это же ерунда всё, – тихо сказал Гурьев. – Особенно теперь.
   – А тебе что за дело?!
   – А мне всё это так в глаза лезет, дядь Лёш, – Гурьев вздохнул. – Я отвожу, отвожу, а оно – лезет и лезет, проклятое.
   – Тяжело тебе живётся, Яков Кириллыч, – криво усмехнулся старик. – Ты-то чего не остепенишься?
   – Беда в том, дядь Лёш, – те, кто за нами бегают, нам сто лет не нужны. А те, без кого мы дышать не можем, в нашу сторону и не смотрят.
   – Это кто ж такая, что в твою сторону не смотрит?! – удивился Кошёлкин. – Королева, что ли?!
   – Почти угадал ты, дядь Лёш, – восково улыбнулся Гурьев. – Вот видишь, какие мы с тобой, – братья по несчастью, можно сказать. Так что давай друг за друга держаться. Авось удержимся, спина к спине, отобьёмся. А?
   – Давай, излагай своё дело, учитель, – усмешка тронула тонкие губы Кошёлкина. – Раз пошла такая пьянка.
   – Не знаешь ты, что за шпана тут куролесит?
   – Шпана?! – безмерно удивился Кошёлкин. – Какая шпана?!
   Гурьев обрисовал сюжет – коротко, в несколько предложений.
   – Вон как, – Кошёлкин поскрёб переносицу. – Я тебе так скажу, сынок. Это – ерунда какая-то. По описанию твоему – Свинцов это, с сявками своими. А Свинцов – он у Ферзя на коротком поводке. Таком коротком, что без Ферзя шагу ступить не рискнёт. Понимаешь?
   – А кто это ещё такой?!
   – Неужто не слыхал?!
   – Не слыхал, – покаянно вздохнул Гурьев. – Откуда мне в таких мелких делах разбираться, дядь Лёш? Ты же сам сказал – высоко.
   – Контрабанда это. Серьёзная. А Чердынцев – видать, здорово ему дорожку перешёл. Про него-то ты точно слыхал.
   О, да, подумал Гурьев. Про него – более, чем достаточно.
   – И что?
   – Эх. Что?! Ферзь это, вот что. Без меня завелась тут эта падаль.
   – При тебе не завелась бы, – не то спросил, не то констатировал Гурьев.
   – Отож, – Кошёлкин кивнул утвердительно. – Послушай-ка, сынок. А можно, я тебя спрошу кое-что?
   – Конечно, дядь Лёш.
   – А ведь тебе этот Ферзь – на один зуб. Скажешь, нет?
   – Знаешь, дядь Лёш, – задумчиво проговорил Гурьев. – Я тебе так вот попробую объяснить. У строителей пирамид была такая интересная привычка – ловушки для будущих гробокопателей оставлять. Ну, например: поставят тумбочку посередине хода, а на тумбочке – золотая фигурка с полпудика весом. Стоит он, весь из себя такой, прямо в руки так и просится, – бери, не хочу. Ты его хвать – а он, оказывается, на педальке хитрой стоял. Отпустил воришка педальку – и поехали из стен жернова, да и осталось от нашего воришки одно мокрое место. Вот этот Ферзь, сдаётся мне, и есть такая фигурка. Даже имечко – вполне.
   – Ишь, чего навыдумывали, поганцы, – усмехнулся Кошёлкин. – И на кого же такой капкан поставлен? Не на тебя ли?
   – Не именно на меня. Но стоит – и часа своего дожидается. Так, вообще.
   – И как же народ умудрялся пирамиды-то обчищать? Ведь умудрялся? А?
   – Так ведь голь – она на выдумки хитра, дядь Лёш. Есть несколько трюков. Например, придержать площадку-педальку рукой. Или – золотую фигурку убрать, свинцовую – поставить. Раз – раз.
   – Так это ж заранее надо знать – и куда ставить, и свинца сколько взвесить. Нет?
   – Да, – согласился Гурьев и улыбнулся. – А ты мне на что, дядь Лёш?
   – Ишь, какой. Понятно.
   – Это хорошо, что понятно.
   – Понятно, понятно. Ну, видимо, придётся вспомнить мне молодые годы. Посиди, – бросил он Гурьеву и вышел.
   Снова появился Кошёлкин через несколько минут – собранный, одетый в габардиновый костюм, в мягких парусиновых туфлях, косоворотке. Сев за стол, спросил:
   – Оружие-то есть у тебя, Яков Кириллыч?
   – А у тебя, дядь Лёш?
   Кошёлкин достал «Браунинг №2», подтолкнул Гурьеву. Гурьев улыбнулся едва заметно, под удивлённо взлетевшими бровями Кошёлкина разобрал пистолет, посмотрел в ствол через казённик, собрал, вставил обойму и толкнул «Браунинг» обратно Кошёлкину:
   – Если бы ты знал, дядь Лёш, как я рад, что ты есть. А не страшно ствол в доме держать, по нынешним-то временам?
   – Я своё отбоялся, – пригладил седины Кошёлкин. – Бери, если надо. Я обойдусь.
   – Нет. Это я обойдусь. Довольно легко обойдусь, дядь Лёш. Не сомневайся.
   – Ты героя-то из себя не строй, – сыщик насупился. – Ферзь – это тебе не босота какая, это серьёзно.
   – А ты сам-то, дядь Лёш, – среагировать успеешь?
   Кошёлкин опять его обрадовал, – да так, что Гурьев не счёл нужным сдержать улыбки, глядя в чёрный бездонный зрачок ствола: скорость, с которой сыщик управился с пистолетом, сделала бы честь любому из оперативников угрозыска раза в три помоложе Кошёлкина. Гурьев отвёл ладонью ствол оружия:
   – Ух, дядь Лёш. Здорово.
   – Так-то, – торжествующе проворчал Кошёлкин, пряча «Браунинг». – А ты думал, я всё пропил уже? Может, возьмёшь всё-таки? Молодой ты, жить тебе ещё да жить, а Ферзь – это тебе не шпана подзаборная.
   – Ну, ладно, ладно, дядь Лёш, – примирительно сказал Гурьев. – Раз уж ты так настаиваешь.
   Кошёлкин не выдержал – отпрянул, и отвёл взгляд от ствола, что уставился ему в лицо из руки Гурьева. И по тому, как поплыли у сыщика глаза, как задёргались мелко-мелко нижние веки, понял Гурьев, что скорость его старик совершенно правильно оценил. Не знанием – чутьём. Гурьев кивнул, подтверждая. И протянул оружие Кошёлкину, – теперь рукояткой вперёд:
   – Извини, дядь Лёш.