Страница:
Напялив на физиономию одну из своих коронных донжуанских улыбочек, Гурьев шагнул к Широковой:
– Доброе утро, Танечка. Вы выглядите сегодня просто потрясающе. И эта брошь вам удивительно к лицу. Это ведь настоящая камея, и, похоже, из византийских? Четвёртый век, я не ошибаюсь? Сардоникс? А, нет, нет, это же крымский агат, ну, разумеется.
– Это подарок, – тая и вибрируя голосом, сочла нужным объяснить Широкова. – Вы просто энциклопедист, Яков Кириллович!
– Ах, ну что вы, – скромно потупился Гурьев. – Так, почитываю кое-что на досуге.
– Чего от вас хотела эта Суламифь? – кокетливо спросила Татьяна. – Полчаса тут вертелась, наверное. Я так и знала, что она по вашу душу!
– Да я квартирку присматривал, – вдохновенно соврал Гурьев. – Вот, было совсем уж с папашей её столковались, но потом не сложилось. Мне у Нины Петровны спокойнее, да и к школе поближе.
– А что это у вас за прогулки с Чердынцевой с утра пораньше? – Широкова явно решила расставить все точки над «i» непременно сейчас.
– Ну, у нас масса тем для разговоров, – чарующе усмехнулся Гурьев. – Я теперь классный воспитатель в десятом «Б», и мы планируем в качестве заключительного аккорда потрясти школьные устои театральной постановкой. Вот и обсуждаем, что да как. А Дениса Андреевича взяли для солидности.
– Как легко вы умеете рассеять женские подозрения, Яков Кириллыч, – вздохнула Широкова. – Хорошо бы, если бы это всё было правдой!
– Танечка, – Гурьев укоризненно покачал головой. – Ну, разве можно сравнить вас – и какую-то школьницу? Вы – зрелая женщина, умница, вы очаровательны, смелы, неподражаемо изящны, и вообще!
– А вы – пошлый сердцеед, – нахмурилась Татьяна и шутливо шлёпнула Гурьева по руке.
То есть хотела шлёпнуть. Вместо шлепка получилось так, что её ладонь угодила точнёхонько в его ладонь и задержалась там гораздо дольше, чем позволяли даже весьма либеральные рамки приличий, принятых к соблюдению между молодыми людьми, пусть и коллегами, работающими в образцовом советском коллективе.
А ведь я в самом деле хочу повалять её как следует, удивился Гурьев. И непременно это сделаю. Ух, как я озверел-то.
– Кто это вас так умопомрачительно стрижёт, Яков Кириллыч? – с сожалением высвобождая тёплую узкую руку, вздохнула Татьяна.
Какая внимательная, подумал Гурьев. Советского человека по трём признакам определяют, дорогуша, – по зубам, часам и ботинкам. Ну, причёска и очки – сюда же, если имеются. Наверное, придётся наголо побриться. А, плевать.
– Личный парикмахер, – растянул губы в улыбке Гурьев.
– Вы настоящий ураган, – Танечка округлила и без того круглые карие глазки. – Как это вы так всё успеваете?
– Я просто никогда не тороплюсь, – со значением сказал Гурьев. – Никогда и никуда. Ни в каких ситуациях. Вот и весь секрет, Танечка.
И у тебя будет возможность в этом убедиться, дорогуша, подумал он. Чёрт, да что со мной такое сегодня, а?!
– Мне пора, – вкрадчиво улыбнулся Гурьев. И вдруг нахмурился: – Секундочку.
– Что?!
– Ресничка, Танечка. Сейчас.
Он взял обеими руками её лицо и большим пальцем провёл по её щеке, – так, что Татьяна вздрогнула и поплыла. Гурьев показал ей заранее приготовленную ресничку и просиял:
– Ну, вот. Безупречность вашей утренней свежести восстановлена. Увидимся, Танечка.
Он развернулся и, оставив Татьяну едва ли не в прострации, направился на следующий урок.
Сталиноморск. 8 сентября 1940
Сталиноморск. 9 сентября 1940
Сталиноморск. 9 сентября 1940
– Доброе утро, Танечка. Вы выглядите сегодня просто потрясающе. И эта брошь вам удивительно к лицу. Это ведь настоящая камея, и, похоже, из византийских? Четвёртый век, я не ошибаюсь? Сардоникс? А, нет, нет, это же крымский агат, ну, разумеется.
– Это подарок, – тая и вибрируя голосом, сочла нужным объяснить Широкова. – Вы просто энциклопедист, Яков Кириллович!
– Ах, ну что вы, – скромно потупился Гурьев. – Так, почитываю кое-что на досуге.
– Чего от вас хотела эта Суламифь? – кокетливо спросила Татьяна. – Полчаса тут вертелась, наверное. Я так и знала, что она по вашу душу!
– Да я квартирку присматривал, – вдохновенно соврал Гурьев. – Вот, было совсем уж с папашей её столковались, но потом не сложилось. Мне у Нины Петровны спокойнее, да и к школе поближе.
– А что это у вас за прогулки с Чердынцевой с утра пораньше? – Широкова явно решила расставить все точки над «i» непременно сейчас.
– Ну, у нас масса тем для разговоров, – чарующе усмехнулся Гурьев. – Я теперь классный воспитатель в десятом «Б», и мы планируем в качестве заключительного аккорда потрясти школьные устои театральной постановкой. Вот и обсуждаем, что да как. А Дениса Андреевича взяли для солидности.
– Как легко вы умеете рассеять женские подозрения, Яков Кириллыч, – вздохнула Широкова. – Хорошо бы, если бы это всё было правдой!
– Танечка, – Гурьев укоризненно покачал головой. – Ну, разве можно сравнить вас – и какую-то школьницу? Вы – зрелая женщина, умница, вы очаровательны, смелы, неподражаемо изящны, и вообще!
– А вы – пошлый сердцеед, – нахмурилась Татьяна и шутливо шлёпнула Гурьева по руке.
То есть хотела шлёпнуть. Вместо шлепка получилось так, что её ладонь угодила точнёхонько в его ладонь и задержалась там гораздо дольше, чем позволяли даже весьма либеральные рамки приличий, принятых к соблюдению между молодыми людьми, пусть и коллегами, работающими в образцовом советском коллективе.
А ведь я в самом деле хочу повалять её как следует, удивился Гурьев. И непременно это сделаю. Ух, как я озверел-то.
– Кто это вас так умопомрачительно стрижёт, Яков Кириллыч? – с сожалением высвобождая тёплую узкую руку, вздохнула Татьяна.
Какая внимательная, подумал Гурьев. Советского человека по трём признакам определяют, дорогуша, – по зубам, часам и ботинкам. Ну, причёска и очки – сюда же, если имеются. Наверное, придётся наголо побриться. А, плевать.
– Личный парикмахер, – растянул губы в улыбке Гурьев.
– Вы настоящий ураган, – Танечка округлила и без того круглые карие глазки. – Как это вы так всё успеваете?
– Я просто никогда не тороплюсь, – со значением сказал Гурьев. – Никогда и никуда. Ни в каких ситуациях. Вот и весь секрет, Танечка.
И у тебя будет возможность в этом убедиться, дорогуша, подумал он. Чёрт, да что со мной такое сегодня, а?!
– Мне пора, – вкрадчиво улыбнулся Гурьев. И вдруг нахмурился: – Секундочку.
– Что?!
– Ресничка, Танечка. Сейчас.
Он взял обеими руками её лицо и большим пальцем провёл по её щеке, – так, что Татьяна вздрогнула и поплыла. Гурьев показал ей заранее приготовленную ресничку и просиял:
– Ну, вот. Безупречность вашей утренней свежести восстановлена. Увидимся, Танечка.
Он развернулся и, оставив Татьяну едва ли не в прострации, направился на следующий урок.
Сталиноморск. 8 сентября 1940
Гурьев вошёл во двор синагоги, где Арон, сидя со сторожем Мотлом на скамеечке перед крыльцом, мирно, как ни в чём не бывало, смолил самокрутку. Увидев Гурьева, Крупнер поднялся:
– Шолэм, реб Янкель. Пойдём в шул, погутарим.
Он пропустил Гурьева впереди себя в пустовавший в этот час дня шул, сел рядом с ним на скамейку, крепко взялся руками за спинку впереди стоящего ряда сидений:
– Дело такое. Ты мне приглянулся, Янкеле. Поэтому я тебя предупреждаю – не ходи к Ферзю. Он тебя на гнилой базар разведёт, а потом велит перо тебе воткнуть. Ты даже испугаться не успеешь, сынок.
– Да-а?! – радостно удивился Гурьев. – Вот прямо такие новости?
– Ты что, не понял?! – рявкнул Арон.
– Ты на меня не шуми, дядя Арон, – улыбнулся Гурьев. – Незачем. Я тебя понимаю, и тревогу твою понимаю. Только не нужно.
– Ты кто такой? – тихо спросил Арон. – Всё-таки мусор ты, да? Нет, нет, ты не мусор. Мусоров таких… не бывает. Кто? Что за масть у тебя?! Что ж ты делаешь тут у нас, Янкеле?
– Я не мусор, дядя Арон. Конечно, не мусор. Даже не знаю, как тебе объяснить. Давай так. Не буду ничего объяснять. Это и будет самое лучшее объяснение. – Гурьев громко щёлкнул пальцами, едва заметно растянул губы в улыбке. – А то, что Ферзь выдал лицензию на моё убийство, мне страшно нравится. Потому что никому я ничего теперь не должен. Тебе – в первую очередь. Понимаешь, дядя Арон?
– Ты дурак, что ли?! – снова взревел Крупнер. – Я тебе человеческим языком говорю – не ходи к нему, попишут тебя, как кору берёзовую! Думаешь, вымахал в сажень, так море тебе по колено?! Он девку велел на хор поставить! Блядь портовую из неё сделать велел, а ты помешал! Ты думаешь, тебе это он так спишет?!
Ага, так он нелюдь, подумал Гурьев, чувствуя, как поднимается в нём ясная, звенящая, весёлая злость. Люблю нелюдь. Нелюдь можно и нужно истреблять. Мочить. Ах, как хорошо.
– Ну, это он напрасно. Вот совершенно.
– Да ты…
– Ты что, дядя Арон, боишься?
– Мне-то бояться нечего. Меня здесь никто не тронет. А вот тебя?!
– И меня не тронет.
– Да кто ты такой?!
– Смотри, дядя Арон, – вздохнул Гурьев.
Крупнеру показалось, что Гурьев вздрогнул. Едва заметно вздрогнул, словно изображение на простыне экрана, когда заедает лента в киноаппарате. Арон усмехнулся. То есть – хотел усмехнуться. И не смог. Хотел моргнуть – и тоже не смог. Хотел крикнуть, вскочить – ничего не вышло. Только глазами мог шевелить Арон Крупнер. Больше ничем.
Гурьев увидел, как кровь отлила у Арона от лица, как он побледнел – побледнел так жутко, как никогда, вероятно, прежде не бледнел в своей жизни, богатой всякими приключениями, в том числе и не слишком весёлыми. Он был из тех, кто никогда не бледнеет, а в минуту опасности краснеет от прилива крови к голове. Обычной опасности. Когда шанс, пусть крохотный, выкрутиться, обыграть костлявую, всё-таки есть. Не то, что теперь. И Гурьев кивнул – понимающе.
Он спокойно, медленно – на виду – протянул руку и достал иглу из шеи Арона. Крупнер, почувствовав, что может шевелиться, задышал бурно, закашлялся, схватился обеими руками за горло… Гурьев показал ему иголку:
– Вот так, дядя Арон. А ты говоришь – попишут, попишут.
– Что… это?!
– Это, дядя Арон, называется – потаённое искусство отсроченной смерти, – чуть обозначил улыбку Гурьев. – Я таких фокусов много знаю. А показал тебе это я не затем, чтобы тебя напугать, а чтобы ты не вздумал, чего доброго, бежать меня спасать и вытаскивать. Я сам себя вытащу, дядя Арон, как Мюнхгаузен, – за волосы. Откуда хочешь.
Крупнер долго смотрел на Гурьева. Потом закрыл глаза, покачал головой:
– Что ж это за масть у тебя такая, Янкеле?! Я про такую масть ничего даже не слышал.
– Просто не было такой масти раньше, дядя Арон, – вздохнул Гурьев. – Ну, что мы всё про меня да про меня. А что, все так Ферзём довольны? И никто на его место не метит?
– Этого я не могу тебе сказать, Янкеле. Не знаю.
– Ты узнай, дядя Арон. Пожалуйста. И шепни мне. А я уж тебя отблагодарю.
– Добре, – опустил голову Крупнер. – Добре.
– Ты на меня не обиделся, дядя Арон? – осторожно спросил Гурьев.
Крупнер поднял на него взгляд:
– Нет. И за науку спасибо, Янкеле. Только ты помни – на всякую хитрую задницу шняга с винтом обязательно находится.
– Не под этим солнцем, дядя Арон, – яростно улыбнулся Гурьев. – Не под этим небом, не на этой земле.
– Ты учти, Янкеле. Эта гнида какие-то гешефты с чекой имеет. Не с легавкой. Не знаю, какие, даже люди его не знают. Он и блатарей наших ссучил, перетряс и перетасовал, как хотел. Это тебе не сявка левая, не баклан какой.
О, подумал Гурьев. Авторитетный товарищ. Ладно, попробую купить эту нежить. На некоторое время. А потом – отрежу лицо и кину портовым собакам. Да. Отличная мысль. Просто штучная мысль.
– А ты давно завязал же, дядя Арон.
– Так и что?! Я всё и всех знаю, и меня знают. Только воевать с Ферзём никто не впряжётся, Янкеле. И если ты лажанёшься…
– Не бывать такому, дядя Арон.
– Ладно, – Крупнер, видимо, решился. – В эту пятницу. В ресторане «Якорь», в десять. Он там часто бывает.
– Не поздно? – усмехнулся Гурьев. – По-моему, Ферзь не меня, а тебя разводит. Тянет время. Для чего?
– Смотри, – проворчал Крупнер. – Смотри, Янкеле!
– Не волнуйся, дядя Арон. Спасибо тебе. Увидимся.
Гурьев поднялся и направился к выходу. Крупнер смотрел ему вслед ещё долго после того, как дверь за ним закрылась. А потом сказал, – сам себе, но громко:
– Дай Бог. Дай-то Бог, Янкеле, – увидимся.
Гурьев, выйдя из молельного зала, вдруг остановился и прищёлкнул пальцами – словно вспомнил что-то. И в два прыжка взлетел вверх по лестнице к раввину:
– Ребе? Вы позволите?
– Конечно, конечно, заходи, реб Янкель, – раввин привстал из-за конторки. – Случилось что?
– Пока нет, слава Богу. У меня к вам ещё один кадровый вопрос.
– Да?
– Кто-нибудь парикмахерским ремеслом у нас пробавляется?
– А как же.
– Составьте моему мастеру протекцию, реб Ицхок. Это женщина, но тот, кто возьмёт её на работу, не пожалеет. Обещаю.
Раввин посмотрел на него, покачал укоризненно головой, вздохнул:
– Жениться тебе надо, реб Янкель. Давай, сосватаем тебя. Вот Дина, Арона дочка, чем тебе не невеста?
– Я внимательно изучаю этот вопрос, ребе, – расплылся в улыбке Гурьев. – Но множить ряды несчастных женщин никак не входит в мои планы. Я жуткий негодяй, ребе. Но всё-таки – не до такой степени.
– Нельзя перелюбить всех женщин, Янкеле, сынок. Ты сгоришь.
– Зато посвечу, ребе.
– Она, конечно же, не еврейка.
– Ну, вот ещё. Нет, разумеется. А разве благочинный, отец Дионисий – да будет благословенна память о праведнике – был евреем, ребе?
– Откуда ты знаешь, реб Янкель? – прокашлявшись, спросил раввин.
– Я многое знаю, реб Ицхок, – усмехнулся Гурьев. – Так как? Документы у неё в полнейшем порядке.
– Я похлопочу, реб Янкель. Завтра зайдёшь?
– Обещал – буду, ребе. До свидания.
– Яков Кириллыч. А мы в поход пойдём?
– Я, кажется, обещал, – вскинул брови Гурьев. – Что за брожение в рядах?
– Ну… Это вот… С Дашкой.
– Если я сказал «да» – это значит «да», – не мигая, глядя мальчикам в глаза, тихо проговорил Гурьев. – Не «может быть». Не «смотря по обстоятельствам». Да – это да. А нет – это нет. Этим отличается мужчина от тряпки. Понятно?
– Понятно, Яков Кириллыч.
– Это радует, – только теперь Гурьев позволил себе улыбнуться. – Вперёд, бойцы.
Отпустив Степана и Федю, он отправился сопровождать Дашу – опять в компании Дениса. У калитки, отправив Дашу в дом, сказал Шульгину, глядя в сторону:
– За девочку головой отвечаешь. Вместе с Кошёлкиным. Понял?
– Понял. Ты чего?
– У меня дела, Денис.
– А куда… Ох. Виноват, командир.
– Помилован, – Гурьев потрепал Шульгина по руке направился к мотоциклу.
– Шолэм, реб Янкель. Пойдём в шул, погутарим.
Он пропустил Гурьева впереди себя в пустовавший в этот час дня шул, сел рядом с ним на скамейку, крепко взялся руками за спинку впереди стоящего ряда сидений:
– Дело такое. Ты мне приглянулся, Янкеле. Поэтому я тебя предупреждаю – не ходи к Ферзю. Он тебя на гнилой базар разведёт, а потом велит перо тебе воткнуть. Ты даже испугаться не успеешь, сынок.
– Да-а?! – радостно удивился Гурьев. – Вот прямо такие новости?
– Ты что, не понял?! – рявкнул Арон.
– Ты на меня не шуми, дядя Арон, – улыбнулся Гурьев. – Незачем. Я тебя понимаю, и тревогу твою понимаю. Только не нужно.
– Ты кто такой? – тихо спросил Арон. – Всё-таки мусор ты, да? Нет, нет, ты не мусор. Мусоров таких… не бывает. Кто? Что за масть у тебя?! Что ж ты делаешь тут у нас, Янкеле?
– Я не мусор, дядя Арон. Конечно, не мусор. Даже не знаю, как тебе объяснить. Давай так. Не буду ничего объяснять. Это и будет самое лучшее объяснение. – Гурьев громко щёлкнул пальцами, едва заметно растянул губы в улыбке. – А то, что Ферзь выдал лицензию на моё убийство, мне страшно нравится. Потому что никому я ничего теперь не должен. Тебе – в первую очередь. Понимаешь, дядя Арон?
– Ты дурак, что ли?! – снова взревел Крупнер. – Я тебе человеческим языком говорю – не ходи к нему, попишут тебя, как кору берёзовую! Думаешь, вымахал в сажень, так море тебе по колено?! Он девку велел на хор поставить! Блядь портовую из неё сделать велел, а ты помешал! Ты думаешь, тебе это он так спишет?!
Ага, так он нелюдь, подумал Гурьев, чувствуя, как поднимается в нём ясная, звенящая, весёлая злость. Люблю нелюдь. Нелюдь можно и нужно истреблять. Мочить. Ах, как хорошо.
– Ну, это он напрасно. Вот совершенно.
– Да ты…
– Ты что, дядя Арон, боишься?
– Мне-то бояться нечего. Меня здесь никто не тронет. А вот тебя?!
– И меня не тронет.
– Да кто ты такой?!
– Смотри, дядя Арон, – вздохнул Гурьев.
Крупнеру показалось, что Гурьев вздрогнул. Едва заметно вздрогнул, словно изображение на простыне экрана, когда заедает лента в киноаппарате. Арон усмехнулся. То есть – хотел усмехнуться. И не смог. Хотел моргнуть – и тоже не смог. Хотел крикнуть, вскочить – ничего не вышло. Только глазами мог шевелить Арон Крупнер. Больше ничем.
Гурьев увидел, как кровь отлила у Арона от лица, как он побледнел – побледнел так жутко, как никогда, вероятно, прежде не бледнел в своей жизни, богатой всякими приключениями, в том числе и не слишком весёлыми. Он был из тех, кто никогда не бледнеет, а в минуту опасности краснеет от прилива крови к голове. Обычной опасности. Когда шанс, пусть крохотный, выкрутиться, обыграть костлявую, всё-таки есть. Не то, что теперь. И Гурьев кивнул – понимающе.
Он спокойно, медленно – на виду – протянул руку и достал иглу из шеи Арона. Крупнер, почувствовав, что может шевелиться, задышал бурно, закашлялся, схватился обеими руками за горло… Гурьев показал ему иголку:
– Вот так, дядя Арон. А ты говоришь – попишут, попишут.
– Что… это?!
– Это, дядя Арон, называется – потаённое искусство отсроченной смерти, – чуть обозначил улыбку Гурьев. – Я таких фокусов много знаю. А показал тебе это я не затем, чтобы тебя напугать, а чтобы ты не вздумал, чего доброго, бежать меня спасать и вытаскивать. Я сам себя вытащу, дядя Арон, как Мюнхгаузен, – за волосы. Откуда хочешь.
Крупнер долго смотрел на Гурьева. Потом закрыл глаза, покачал головой:
– Что ж это за масть у тебя такая, Янкеле?! Я про такую масть ничего даже не слышал.
– Просто не было такой масти раньше, дядя Арон, – вздохнул Гурьев. – Ну, что мы всё про меня да про меня. А что, все так Ферзём довольны? И никто на его место не метит?
– Этого я не могу тебе сказать, Янкеле. Не знаю.
– Ты узнай, дядя Арон. Пожалуйста. И шепни мне. А я уж тебя отблагодарю.
– Добре, – опустил голову Крупнер. – Добре.
– Ты на меня не обиделся, дядя Арон? – осторожно спросил Гурьев.
Крупнер поднял на него взгляд:
– Нет. И за науку спасибо, Янкеле. Только ты помни – на всякую хитрую задницу шняга с винтом обязательно находится.
– Не под этим солнцем, дядя Арон, – яростно улыбнулся Гурьев. – Не под этим небом, не на этой земле.
– Ты учти, Янкеле. Эта гнида какие-то гешефты с чекой имеет. Не с легавкой. Не знаю, какие, даже люди его не знают. Он и блатарей наших ссучил, перетряс и перетасовал, как хотел. Это тебе не сявка левая, не баклан какой.
О, подумал Гурьев. Авторитетный товарищ. Ладно, попробую купить эту нежить. На некоторое время. А потом – отрежу лицо и кину портовым собакам. Да. Отличная мысль. Просто штучная мысль.
– А ты давно завязал же, дядя Арон.
– Так и что?! Я всё и всех знаю, и меня знают. Только воевать с Ферзём никто не впряжётся, Янкеле. И если ты лажанёшься…
– Не бывать такому, дядя Арон.
– Ладно, – Крупнер, видимо, решился. – В эту пятницу. В ресторане «Якорь», в десять. Он там часто бывает.
– Не поздно? – усмехнулся Гурьев. – По-моему, Ферзь не меня, а тебя разводит. Тянет время. Для чего?
– Смотри, – проворчал Крупнер. – Смотри, Янкеле!
– Не волнуйся, дядя Арон. Спасибо тебе. Увидимся.
Гурьев поднялся и направился к выходу. Крупнер смотрел ему вслед ещё долго после того, как дверь за ним закрылась. А потом сказал, – сам себе, но громко:
– Дай Бог. Дай-то Бог, Янкеле, – увидимся.
Гурьев, выйдя из молельного зала, вдруг остановился и прищёлкнул пальцами – словно вспомнил что-то. И в два прыжка взлетел вверх по лестнице к раввину:
– Ребе? Вы позволите?
– Конечно, конечно, заходи, реб Янкель, – раввин привстал из-за конторки. – Случилось что?
– Пока нет, слава Богу. У меня к вам ещё один кадровый вопрос.
– Да?
– Кто-нибудь парикмахерским ремеслом у нас пробавляется?
– А как же.
– Составьте моему мастеру протекцию, реб Ицхок. Это женщина, но тот, кто возьмёт её на работу, не пожалеет. Обещаю.
Раввин посмотрел на него, покачал укоризненно головой, вздохнул:
– Жениться тебе надо, реб Янкель. Давай, сосватаем тебя. Вот Дина, Арона дочка, чем тебе не невеста?
– Я внимательно изучаю этот вопрос, ребе, – расплылся в улыбке Гурьев. – Но множить ряды несчастных женщин никак не входит в мои планы. Я жуткий негодяй, ребе. Но всё-таки – не до такой степени.
– Нельзя перелюбить всех женщин, Янкеле, сынок. Ты сгоришь.
– Зато посвечу, ребе.
– Она, конечно же, не еврейка.
– Ну, вот ещё. Нет, разумеется. А разве благочинный, отец Дионисий – да будет благословенна память о праведнике – был евреем, ребе?
– Откуда ты знаешь, реб Янкель? – прокашлявшись, спросил раввин.
– Я многое знаю, реб Ицхок, – усмехнулся Гурьев. – Так как? Документы у неё в полнейшем порядке.
– Я похлопочу, реб Янкель. Завтра зайдёшь?
– Обещал – буду, ребе. До свидания.
* * *
Он направился в пустую школу, где дожидались Даша, Шульгин и оба мальчишки. Гурьев продолжал заниматься со всеми троими – по-прежнему считал это необходимым. Он смотрел на них… Чем дальше, тем меньше нравится мне наш иезуитский план, товарищ Городецкий, думал он. Этих я заслоню. Натаскаю, научу. Других тоже, – немногих. Так мало их будет, Варяг. Не нравится мне всё это, Варяг, на самом-то деле. Но другого-то нет?! И возможно ли другое, вообще?– Яков Кириллыч. А мы в поход пойдём?
– Я, кажется, обещал, – вскинул брови Гурьев. – Что за брожение в рядах?
– Ну… Это вот… С Дашкой.
– Если я сказал «да» – это значит «да», – не мигая, глядя мальчикам в глаза, тихо проговорил Гурьев. – Не «может быть». Не «смотря по обстоятельствам». Да – это да. А нет – это нет. Этим отличается мужчина от тряпки. Понятно?
– Понятно, Яков Кириллыч.
– Это радует, – только теперь Гурьев позволил себе улыбнуться. – Вперёд, бойцы.
Отпустив Степана и Федю, он отправился сопровождать Дашу – опять в компании Дениса. У калитки, отправив Дашу в дом, сказал Шульгину, глядя в сторону:
– За девочку головой отвечаешь. Вместе с Кошёлкиным. Понял?
– Понял. Ты чего?
– У меня дела, Денис.
– А куда… Ох. Виноват, командир.
– Помилован, – Гурьев потрепал Шульгина по руке направился к мотоциклу.
Сталиноморск. 9 сентября 1940
Гурьев к одиннадцати прибыл в школу, очень надеясь прожить сегодняшний день как-нибудь без приключений. Потому что ему нужно было хотя бы час посидеть в полной тишине, сосредоточиться, как следует, и подумать, как жить дальше со всеми вновь открывшимися обстоятельствами. И мышцы размять. Но вместо физзарядки и последующей нирваны ему прямо в руки свалилась напуганная едва ли не до полной невменяемости и зарёванная Широкова.
– Яков Кириллыч! Яков Кириллыч!
– Ну-ну-ну, дорогуша. Не нужно плакать, нужно успокоиться и всё рассказать доброму волшебнику товарищу Гурьеву. Пойдём-ка.
Так, незаметно перейдя на «ты», Гурьев увлёк Татьяну вниз, в шульгинскую каморку, уже чисто до стерильности прибранную и превращённую в школьный филиал «штаба». Денис вопросов не задавал и испарился мгновенно.
Что-то случилось, с беспокойством подумал Гурьев. С мужем что? Или с родственниками? В соответствии со сведениями из личного дела, у Татьяны имелся старший брат, какой-то чиновник флотского наркомата, проживающий с женой и двумя детьми в Москве, и младшая сестрица Наденька, студентка третьего курса ИФЛИ [84]. Сейчас прокачаем, решил он.
Он, в общем-то, хорошо понимал, что представляет собой Татьяна. Незлая, даже неглупая, но легкомысленная и не обременённая твёрдыми моральными устоями молодая, приятная, полная жизни симпатичная советская дамочка. В меру образованная, в меру воспитанная, жадная до удовольствий и приходящая в совершеннейший ужас каждый раз, когда за эти удовольствия приходится расплачиваться. Кокетка, вертихвостка и болтушка, она нужна была Гурьеву именно такой. Такая горячая и ласковая машинка для совокуплений. Очень, очень нужная ему вещь, на самом деле. Не столько для себя, сколько для целевого использования с умыслом и по прямому назначению. Как бы не сорвалось это всё, подумал Гурьев. Что ж ты так рыдаешь-то, дорогуша? Неужели и впрямь что-нибудь случилось?
Он влил в стучащую зубками по краю стакана Танечку полбутылки неведомо как оказавшегося среди Денисовых запасов «Боржома», прежде чем добился более или менее внятного повествования. А добившись, вовсе не обрадовался. Вот совершенно.
Из рассказа Татьяны выяснилось, что брата вместе с женой забрали, детей отправили в детприёмник, а Наденька, вернувшись с дачи одного из своих сокурсников, где отмечался весёлый день рождения в компании не менее весёлых молодых людей, обнаружила опечатанную квартиру. Ни вещей, ни документов. Прослонявшись чуть ли не сутки на улице под дождём, промокнув, оголодав, замёрзнув и насмерть перепугавшись, Надя попала в больницу с тяжелейшим двусторонним воспалением лёгких. Где, как понял Гурьев, жить ей осталось… Мало осталось, подумал он.
– Как ты узнала? – Гурьеву, в общем-то, даже не требовалось особенно притворяться удивлённым.
– Во-о-от…
Всхлипывая, Татьяна протянула ему серый тетрадный листок в косую линейку, исписанный дрожащим, совсем неженским почерком. Даже если учесть, что девочка больна и напугана, почерк всё равно занимательный, подумал Гурьев, мгновенно впитывая в себя текст. Не детский почерк и не дамский. И слог ничего. Как интересно. Далеко яблочко закатилось.
– Когда получила? – быстро спросил он.
– У-у-утром…
Ох, да жива ли ещё, совсем расстроился Гурьев. Отёк – дело быстрое.
– Яков Кириллыч! Что мне делать?! Я знала, я знала… Господи, неужели Костя – враг?! Этого же просто не может быть! Ну да, он ездил в Италию, что-то с заказами для флота, он мне ещё весной рассказывал, неужели его там завербовали в шпионы?! Боже, Боже, какой ужас, какой ужас, что же мне делать?! Это ведь теперь придётся в анкетах всё писа-а-а-ать…
Рот у Татьяны некрасиво распустился, она самым натуральным образом взвыла. Гурьев сморщился, будто лимон раскусил, прикрыл глаза и чуть наклонил голову. Ясно, на сестру и племянников наплевать тебе, поблядушечка ты моя сладенькая, с неожиданной злостью подумал Гурьев. Главное, чтобы анкета была чистенькая. Ну, я тебе устрою. Он не больно, но довольно звонко и чувствительно съездил Широковой по щеке:
– А ну, замолчи, дура, – рыкнул Гурьев. – Враг, не враг, шпион, не шпион… Какая, к чёрту, разница?! Ты думаешь, брошку вот эту, – он ткнул пальцем в камею на высокой и соблазнительной Татьяниной груди, – твой хахаль-чекист на раскопках раздобыл? Нет, дорогуша. Во время обыска в карман прибрал. А потом перед тобой ухаря состроил. С уклоном в археологию. Сними, Таня. Нехорошо краденое носить.
Ему не стоило так её прессовать. Просто по поводу этой злосчастной камеи возникли у него ассоциации вполне личного свойства. И ему не нужно было, чтобы она помчалась с этим письмом в «контору» – каяться и отмежёвываться. Неважно, пользует её кто-нибудь там или нет.
Такой поворот беседы произвёл должное воздействие на Татьяну. Она поперхнулась, побледнела и вытаращилась на Гурьева:
– Вы… Я… Як… Як…
– Уймись, сказал, – прошипел Гурьев и, взяв Татьяну за лицо, встряхнул хорошенько. – Марш домой сию секунду. И сиди, я скоро приду. Не вздумай ходить никуда. Муж где?
– А… В ко… В ко-о… в командиро-о-о-в-в-ке…
Приезжает муж из командировки, и видит… Гурьев чуть заметно усмехнулся. Просто анекдот. Совершенно по заказу.
– Пошла.
– У… Уро-о-о-оки…
– Марш домой, кому говорю!!!
Татьяна, подстёгнутая его рёвом, как кнутом, подпрыгнула и вылетела вон, получив напоследок от Гурьева здоровенный шлепок по аппетитной, чуть-чуть рыхловатой – на его взыскательный вкус – корме. Через пару секунд дверь открылась, и появился недоумевающий Шульгин:
– Что случилось-то?
– Брата у Таньки взяли, в Москве, – вздохнул Гурьев, доставая папиросы, зажигалку и спокойно закуривая. – Ну, ничего. Всё как-то складывается.
– Складывается?! Ты… Ты офуел, что ли, Кириллыч?!
Гурьев посмотрел на Шульгина так, что Дениса прошиб холодный цыганский пот.
– У меня много дел, боцман, – тихо проговорил Гурьев, с силой выдыхая дым через ноздри. – Некоторые из них будут приводить тебя в полный щенячий восторг, а некоторые не будут нравиться. Кое-какие совсем не будут. Вот совершенно. Но придётся терпеть, боцман. Понял?
Денис некоторое время смотрел на улыбающегося, как на рекламном плакате, Гурьева. Потом вздохнул:
– Чего не понять.
– Вот и хорошо, – кивнул Гурьев. – Денис. Пожалуйста. Ты мне нужен. Пожалуйста. Я не могу объяснять. Это просто невозможно. Просто поверь. Пожалуйста.
– Ладно, чего там, – оттаивая и гордясь доверием, улыбнулся своей невероятной детской улыбкой Шульгин. – Я ж за тебя беспокоюсь-то! Звереешь!
– Что у Таньки с мужем за проблемы?
– Это не у неё с ним. Это у него с ней, – вздохнул Денис. – Да Васька, похоже, махнул рукой давно. Они друг друга стоят, скажу тебе, командир. А что?
– Ты продолжай, продолжай. А как же борец за соцнравственность товарищ Маслаков?
– У неё это. Ну, в общем…
– Денис. Ты слова позабыл? – улыбнулся Гурьев.
– Щас вспомню, – зловеще пообещал Шульгин. – Ты не лезь в это говно, Яшка. Это говно…
– Дальше.
– Коновалов её на фую вертит. Понял?! Не лезь!
– Старший лейтенант госбезопасности Коновалов Николай Власьевич, – улыбнулся опять Гурьев. – Восьмого года рождения, член ВКП (б) с тридцатого, в органах с тридцать восьмого, до этого на комсомольской и партийной работе. Партийных взысканий не имеет, морально устойчив. Женат, сын шести лет. Жена, Коновалова Таисья… А, неважно. Денис?
– Кириллыч, – потрясённо выдохнул Шульгин. – Заходи, кума, любуйся! Что ж ты за зверь такой?!
– Я разберусь. Сходи, пожалуйста, шепни нашей любимой Аннушке, что Танька заболела. Мне нужно пять минут подумать в полном одиночестве.
Денис кивнул и, не говоря больше ни слова, вышел.
Думать Гурьев не собирался. Вместо этого он вытащил из сейфа чемоданчик с «Касаткой» и, не мешкая, вызвал Городецкого. К счастью, тот сразу ответил, и Гурьев коротко изложил проблему.
– Забери её, Варяг, если жива ещё. Очень мне почерк понравился.
– Что тебе далась какая-то девчонка?!
– Секретарь. Каждый человек на вес золота. Если это наш человек.
– А если нет? Ладно. Я посмотрю. Твоё чутьё… Ладно. Жди звонка. Ещё что-нибудь?
– Да. Покопай на одного человечка. Рыжухин Николай Протасович, не числился ли такой типус в конторе где-нибудь года до тридцать четвёртого. Это может быть и не настоящее имя, ты уж извини.
– Вот уж служба, так уж служба, – проворчал Городецкий. – У тебя всё в цвет?
– Да.
– А вот нет, – в голосе Городецкого прозвучало беспокойство. – Дальше.
– Атаман местный. Серьёзная фигура, Варяг. Без подготовки мне его не взять.
– Та-а-а-к… Выкладывай.
Когда Гурьев закончил, Городецкий тихо выругался:
– Ясно. А чего тебе с ним возиться? Возьми да сактируй его к едрене фене. Может, чистильщиков прислать?
– Нельзя, Варяг. Пока что – нельзя. Есть целый ряд процедурных нюансов.
– То есть?
– Нельзя, – с нажимом повторил Гурьев.
Городецкий некоторое время молчал, видимо, прислушиваясь, а когда заговорил, голос его звучал совершенно по-другому:
– Что… Опять?!
– Я не знаю. Да или нет, я должен быть уверен.
– Нет. Ну, этого же просто не может быть.
– Я знаю, – Гурьев вздохнул. – Ты не подпрыгивай раньше времени, секретарь. Надо всё проверить, как следует. И если, как говорят в Одессе, «таки да», нужно быть готовым.
– К такому подготовишься… Ф-фу, – выдохнул в трубку Городецкий. – Твою мать, твою мать, твою мать. Гур, ты смотри, как липнет к тебе всякая гадость! Во что ты влез опять?!
– В то самое, – вздохнул Гурьев. – Я скоро тебе подробности доложу. Но вот не сейчас прямо. Веришь ли, нет ли.
– Добро. Я пришлю сведения, как только что-то будет. До связи, Гур.
Гурьев закрыл чемоданчик с телефоном, убрал его обратно в сейф и вышел из шульгинского «кабинета». Вот теперь я точно разомнусь, подумал он. Потому что предстоит мне сегодня весёленький вечерок.
Закончив тренировку, он ополоснулся холодной водой в умывальнике, растёрся жёстким вафельным полотенцем, оделся и вернулся в каморку к Шульгину, снова вынул чемодан с телефоном. Индикатор заряда батарей был ещё полон, а красная лампочка пропущенного вызова тревожно мигала. Гурьев набрал Городецкого.
– Где ты шлялся?!
– Извини, Варяг.
– Ничего, – пробурчал Городецкий. – Какие у меня дела-то? Подожду. Песталоцци [85]!
– Я извинился, нет?
– Проехали. Девочку я забрал.
– Сам забрал?
– Ну, а кому ещё твои личные поручения выполнять, Макаренко?! – рявкнул Городецкий. – Ладно. Плоха девочка. Совсем плоха. В санчасти у нас на Базе. Если очухается, велю ей свечку за тебя поставить.
– Там посмотрим. Ты дай команду, пускай поколют ей, плесень эту, флеминговскую.
– Ага. Я дурак, без твоих советов ни за что бы не допёр. Уже, педагог.
– Спасибо, Варяг.
– Спасибо многовато будет. Давай, работай. Ян Амос Коменский [86]…
– Яков Кириллыч! Яков Кириллыч!
– Ну-ну-ну, дорогуша. Не нужно плакать, нужно успокоиться и всё рассказать доброму волшебнику товарищу Гурьеву. Пойдём-ка.
Так, незаметно перейдя на «ты», Гурьев увлёк Татьяну вниз, в шульгинскую каморку, уже чисто до стерильности прибранную и превращённую в школьный филиал «штаба». Денис вопросов не задавал и испарился мгновенно.
Что-то случилось, с беспокойством подумал Гурьев. С мужем что? Или с родственниками? В соответствии со сведениями из личного дела, у Татьяны имелся старший брат, какой-то чиновник флотского наркомата, проживающий с женой и двумя детьми в Москве, и младшая сестрица Наденька, студентка третьего курса ИФЛИ [84]. Сейчас прокачаем, решил он.
Он, в общем-то, хорошо понимал, что представляет собой Татьяна. Незлая, даже неглупая, но легкомысленная и не обременённая твёрдыми моральными устоями молодая, приятная, полная жизни симпатичная советская дамочка. В меру образованная, в меру воспитанная, жадная до удовольствий и приходящая в совершеннейший ужас каждый раз, когда за эти удовольствия приходится расплачиваться. Кокетка, вертихвостка и болтушка, она нужна была Гурьеву именно такой. Такая горячая и ласковая машинка для совокуплений. Очень, очень нужная ему вещь, на самом деле. Не столько для себя, сколько для целевого использования с умыслом и по прямому назначению. Как бы не сорвалось это всё, подумал Гурьев. Что ж ты так рыдаешь-то, дорогуша? Неужели и впрямь что-нибудь случилось?
Он влил в стучащую зубками по краю стакана Танечку полбутылки неведомо как оказавшегося среди Денисовых запасов «Боржома», прежде чем добился более или менее внятного повествования. А добившись, вовсе не обрадовался. Вот совершенно.
Из рассказа Татьяны выяснилось, что брата вместе с женой забрали, детей отправили в детприёмник, а Наденька, вернувшись с дачи одного из своих сокурсников, где отмечался весёлый день рождения в компании не менее весёлых молодых людей, обнаружила опечатанную квартиру. Ни вещей, ни документов. Прослонявшись чуть ли не сутки на улице под дождём, промокнув, оголодав, замёрзнув и насмерть перепугавшись, Надя попала в больницу с тяжелейшим двусторонним воспалением лёгких. Где, как понял Гурьев, жить ей осталось… Мало осталось, подумал он.
– Как ты узнала? – Гурьеву, в общем-то, даже не требовалось особенно притворяться удивлённым.
– Во-о-от…
Всхлипывая, Татьяна протянула ему серый тетрадный листок в косую линейку, исписанный дрожащим, совсем неженским почерком. Даже если учесть, что девочка больна и напугана, почерк всё равно занимательный, подумал Гурьев, мгновенно впитывая в себя текст. Не детский почерк и не дамский. И слог ничего. Как интересно. Далеко яблочко закатилось.
– Когда получила? – быстро спросил он.
– У-у-утром…
Ох, да жива ли ещё, совсем расстроился Гурьев. Отёк – дело быстрое.
– Яков Кириллыч! Что мне делать?! Я знала, я знала… Господи, неужели Костя – враг?! Этого же просто не может быть! Ну да, он ездил в Италию, что-то с заказами для флота, он мне ещё весной рассказывал, неужели его там завербовали в шпионы?! Боже, Боже, какой ужас, какой ужас, что же мне делать?! Это ведь теперь придётся в анкетах всё писа-а-а-ать…
Рот у Татьяны некрасиво распустился, она самым натуральным образом взвыла. Гурьев сморщился, будто лимон раскусил, прикрыл глаза и чуть наклонил голову. Ясно, на сестру и племянников наплевать тебе, поблядушечка ты моя сладенькая, с неожиданной злостью подумал Гурьев. Главное, чтобы анкета была чистенькая. Ну, я тебе устрою. Он не больно, но довольно звонко и чувствительно съездил Широковой по щеке:
– А ну, замолчи, дура, – рыкнул Гурьев. – Враг, не враг, шпион, не шпион… Какая, к чёрту, разница?! Ты думаешь, брошку вот эту, – он ткнул пальцем в камею на высокой и соблазнительной Татьяниной груди, – твой хахаль-чекист на раскопках раздобыл? Нет, дорогуша. Во время обыска в карман прибрал. А потом перед тобой ухаря состроил. С уклоном в археологию. Сними, Таня. Нехорошо краденое носить.
Ему не стоило так её прессовать. Просто по поводу этой злосчастной камеи возникли у него ассоциации вполне личного свойства. И ему не нужно было, чтобы она помчалась с этим письмом в «контору» – каяться и отмежёвываться. Неважно, пользует её кто-нибудь там или нет.
Такой поворот беседы произвёл должное воздействие на Татьяну. Она поперхнулась, побледнела и вытаращилась на Гурьева:
– Вы… Я… Як… Як…
– Уймись, сказал, – прошипел Гурьев и, взяв Татьяну за лицо, встряхнул хорошенько. – Марш домой сию секунду. И сиди, я скоро приду. Не вздумай ходить никуда. Муж где?
– А… В ко… В ко-о… в командиро-о-о-в-в-ке…
Приезжает муж из командировки, и видит… Гурьев чуть заметно усмехнулся. Просто анекдот. Совершенно по заказу.
– Пошла.
– У… Уро-о-о-оки…
– Марш домой, кому говорю!!!
Татьяна, подстёгнутая его рёвом, как кнутом, подпрыгнула и вылетела вон, получив напоследок от Гурьева здоровенный шлепок по аппетитной, чуть-чуть рыхловатой – на его взыскательный вкус – корме. Через пару секунд дверь открылась, и появился недоумевающий Шульгин:
– Что случилось-то?
– Брата у Таньки взяли, в Москве, – вздохнул Гурьев, доставая папиросы, зажигалку и спокойно закуривая. – Ну, ничего. Всё как-то складывается.
– Складывается?! Ты… Ты офуел, что ли, Кириллыч?!
Гурьев посмотрел на Шульгина так, что Дениса прошиб холодный цыганский пот.
– У меня много дел, боцман, – тихо проговорил Гурьев, с силой выдыхая дым через ноздри. – Некоторые из них будут приводить тебя в полный щенячий восторг, а некоторые не будут нравиться. Кое-какие совсем не будут. Вот совершенно. Но придётся терпеть, боцман. Понял?
Денис некоторое время смотрел на улыбающегося, как на рекламном плакате, Гурьева. Потом вздохнул:
– Чего не понять.
– Вот и хорошо, – кивнул Гурьев. – Денис. Пожалуйста. Ты мне нужен. Пожалуйста. Я не могу объяснять. Это просто невозможно. Просто поверь. Пожалуйста.
– Ладно, чего там, – оттаивая и гордясь доверием, улыбнулся своей невероятной детской улыбкой Шульгин. – Я ж за тебя беспокоюсь-то! Звереешь!
– Что у Таньки с мужем за проблемы?
– Это не у неё с ним. Это у него с ней, – вздохнул Денис. – Да Васька, похоже, махнул рукой давно. Они друг друга стоят, скажу тебе, командир. А что?
– Ты продолжай, продолжай. А как же борец за соцнравственность товарищ Маслаков?
– У неё это. Ну, в общем…
– Денис. Ты слова позабыл? – улыбнулся Гурьев.
– Щас вспомню, – зловеще пообещал Шульгин. – Ты не лезь в это говно, Яшка. Это говно…
– Дальше.
– Коновалов её на фую вертит. Понял?! Не лезь!
– Старший лейтенант госбезопасности Коновалов Николай Власьевич, – улыбнулся опять Гурьев. – Восьмого года рождения, член ВКП (б) с тридцатого, в органах с тридцать восьмого, до этого на комсомольской и партийной работе. Партийных взысканий не имеет, морально устойчив. Женат, сын шести лет. Жена, Коновалова Таисья… А, неважно. Денис?
– Кириллыч, – потрясённо выдохнул Шульгин. – Заходи, кума, любуйся! Что ж ты за зверь такой?!
– Я разберусь. Сходи, пожалуйста, шепни нашей любимой Аннушке, что Танька заболела. Мне нужно пять минут подумать в полном одиночестве.
Денис кивнул и, не говоря больше ни слова, вышел.
Думать Гурьев не собирался. Вместо этого он вытащил из сейфа чемоданчик с «Касаткой» и, не мешкая, вызвал Городецкого. К счастью, тот сразу ответил, и Гурьев коротко изложил проблему.
– Забери её, Варяг, если жива ещё. Очень мне почерк понравился.
– Что тебе далась какая-то девчонка?!
– Секретарь. Каждый человек на вес золота. Если это наш человек.
– А если нет? Ладно. Я посмотрю. Твоё чутьё… Ладно. Жди звонка. Ещё что-нибудь?
– Да. Покопай на одного человечка. Рыжухин Николай Протасович, не числился ли такой типус в конторе где-нибудь года до тридцать четвёртого. Это может быть и не настоящее имя, ты уж извини.
– Вот уж служба, так уж служба, – проворчал Городецкий. – У тебя всё в цвет?
– Да.
– А вот нет, – в голосе Городецкого прозвучало беспокойство. – Дальше.
– Атаман местный. Серьёзная фигура, Варяг. Без подготовки мне его не взять.
– Та-а-а-к… Выкладывай.
Когда Гурьев закончил, Городецкий тихо выругался:
– Ясно. А чего тебе с ним возиться? Возьми да сактируй его к едрене фене. Может, чистильщиков прислать?
– Нельзя, Варяг. Пока что – нельзя. Есть целый ряд процедурных нюансов.
– То есть?
– Нельзя, – с нажимом повторил Гурьев.
Городецкий некоторое время молчал, видимо, прислушиваясь, а когда заговорил, голос его звучал совершенно по-другому:
– Что… Опять?!
– Я не знаю. Да или нет, я должен быть уверен.
– Нет. Ну, этого же просто не может быть.
– Я знаю, – Гурьев вздохнул. – Ты не подпрыгивай раньше времени, секретарь. Надо всё проверить, как следует. И если, как говорят в Одессе, «таки да», нужно быть готовым.
– К такому подготовишься… Ф-фу, – выдохнул в трубку Городецкий. – Твою мать, твою мать, твою мать. Гур, ты смотри, как липнет к тебе всякая гадость! Во что ты влез опять?!
– В то самое, – вздохнул Гурьев. – Я скоро тебе подробности доложу. Но вот не сейчас прямо. Веришь ли, нет ли.
– Добро. Я пришлю сведения, как только что-то будет. До связи, Гур.
Гурьев закрыл чемоданчик с телефоном, убрал его обратно в сейф и вышел из шульгинского «кабинета». Вот теперь я точно разомнусь, подумал он. Потому что предстоит мне сегодня весёленький вечерок.
Закончив тренировку, он ополоснулся холодной водой в умывальнике, растёрся жёстким вафельным полотенцем, оделся и вернулся в каморку к Шульгину, снова вынул чемодан с телефоном. Индикатор заряда батарей был ещё полон, а красная лампочка пропущенного вызова тревожно мигала. Гурьев набрал Городецкого.
– Где ты шлялся?!
– Извини, Варяг.
– Ничего, – пробурчал Городецкий. – Какие у меня дела-то? Подожду. Песталоцци [85]!
– Я извинился, нет?
– Проехали. Девочку я забрал.
– Сам забрал?
– Ну, а кому ещё твои личные поручения выполнять, Макаренко?! – рявкнул Городецкий. – Ладно. Плоха девочка. Совсем плоха. В санчасти у нас на Базе. Если очухается, велю ей свечку за тебя поставить.
– Там посмотрим. Ты дай команду, пускай поколют ей, плесень эту, флеминговскую.
– Ага. Я дурак, без твоих советов ни за что бы не допёр. Уже, педагог.
– Спасибо, Варяг.
– Спасибо многовато будет. Давай, работай. Ян Амос Коменский [86]…
Сталиноморск. 9 сентября 1940
Мне надо перестать метаться, это не дело, сердито подумал Гурьев. Мне необходимо утрясти всё. Это просто смешно. Я похож на какого-то доисторического шамана, – увешанный амулетами, бегаю с мечем наперевес по советскому курортному городу на пороге пятого десятилетия двадцатого века. Это же просто немыслимо, как Рэйчел го… Господи. Рэйчел.
Перед тем, как войти в подъезд к Татьяне, Гурьев остановился и с раздражением окинул взглядом здание. Ну, понятно, собрали всю местную советскую «знать» в одном месте, чтобы легче было прореживать ряды. Это правильно. Только неужели не ясно, что в списках целей штабов вероятного противника, особенно штабов авиационных, такой вот домик – мишень номер один?! Две-три крупнотоннажные бомбы – и всё. Заходи, кума, любуйся, как говорит наш дорогой боцман. Вредители, как есть вредители, вздохнул Гурьев. Ни ума, ни фантазии. Слава Богу, что Чердынцев в элиту не вышел. Хорошо, Танечка. Интересно, квартирку ты передком заработала или как?
Он поднялся на этаж, позвонил в дверь. Ему пришлось подождать, пока Татьяна дошлёпала до двери.
– Кто там? – полузадушенно спросила Широкова.
– Свои, Танюша.
Защёлкали замки и задвижки, – раз, два, шпингалет, цепочка. Хорошо прячутся слуги народа, есть, видать, что прятать, подумал Гурьев. Дверь распахнулась. Татьяна открыла рот, а Гурьев, широко и ослепительно улыбнувшись, тут же ей его закрыл – своим.
Он отпустил Татьяну только после того, как она перестала даже стонать и вскрикивать – только и сил оставалось у бедняжки, что повизгивать. Прикрыв мгновенно уснувшую женщину, Гурьев, обмотавшись простынёй, ушёл в ванную, где с наслаждением подставил тело под струи прохладной воды.
Закончив с водными процедурами и удостоверившись, что разбудить Широкову не сможет даже сирена воздушной тревоги у самого уха, он внимательно осмотрел квартиру, не обнаружив ничего сколько-нибудь интересного или примечательного. В квартире было чисто и не пахло щами – это уже можно было поставить Татьяне в заслугу, что Гурьев, как живое и персонифицированное воплощение справедливости, немедленно и проделал. И со вздохом посмотрел на телефон. Коммутатор сопряжения «Касатки» с городской телефонной сетью как раз сейчас проходил отладку и обкатку, и у техников что-то там не ладилось – звонки с «Касатки» на стационарные телефоны проходили, а наоборот – нет. Ему пообещали всё исправить «в ближайшее время». Не провода, а сопли, с раздражением подумал он. Расстояния – тысячемильные. Никакого решения, кроме беспроводного, нет. И быть не может. Ох, как же медленно всё, как же медленно. Он надеялся, – дома сейчас всё тихо. Это именно то, что мне сейчас требуется, – чтобы ничего не происходило, снова вздохнул он, ощущая нехватку кислорода почти физически. Совсем ничего.
Перед тем, как войти в подъезд к Татьяне, Гурьев остановился и с раздражением окинул взглядом здание. Ну, понятно, собрали всю местную советскую «знать» в одном месте, чтобы легче было прореживать ряды. Это правильно. Только неужели не ясно, что в списках целей штабов вероятного противника, особенно штабов авиационных, такой вот домик – мишень номер один?! Две-три крупнотоннажные бомбы – и всё. Заходи, кума, любуйся, как говорит наш дорогой боцман. Вредители, как есть вредители, вздохнул Гурьев. Ни ума, ни фантазии. Слава Богу, что Чердынцев в элиту не вышел. Хорошо, Танечка. Интересно, квартирку ты передком заработала или как?
Он поднялся на этаж, позвонил в дверь. Ему пришлось подождать, пока Татьяна дошлёпала до двери.
– Кто там? – полузадушенно спросила Широкова.
– Свои, Танюша.
Защёлкали замки и задвижки, – раз, два, шпингалет, цепочка. Хорошо прячутся слуги народа, есть, видать, что прятать, подумал Гурьев. Дверь распахнулась. Татьяна открыла рот, а Гурьев, широко и ослепительно улыбнувшись, тут же ей его закрыл – своим.
Он отпустил Татьяну только после того, как она перестала даже стонать и вскрикивать – только и сил оставалось у бедняжки, что повизгивать. Прикрыв мгновенно уснувшую женщину, Гурьев, обмотавшись простынёй, ушёл в ванную, где с наслаждением подставил тело под струи прохладной воды.
Закончив с водными процедурами и удостоверившись, что разбудить Широкову не сможет даже сирена воздушной тревоги у самого уха, он внимательно осмотрел квартиру, не обнаружив ничего сколько-нибудь интересного или примечательного. В квартире было чисто и не пахло щами – это уже можно было поставить Татьяне в заслугу, что Гурьев, как живое и персонифицированное воплощение справедливости, немедленно и проделал. И со вздохом посмотрел на телефон. Коммутатор сопряжения «Касатки» с городской телефонной сетью как раз сейчас проходил отладку и обкатку, и у техников что-то там не ладилось – звонки с «Касатки» на стационарные телефоны проходили, а наоборот – нет. Ему пообещали всё исправить «в ближайшее время». Не провода, а сопли, с раздражением подумал он. Расстояния – тысячемильные. Никакого решения, кроме беспроводного, нет. И быть не может. Ох, как же медленно всё, как же медленно. Он надеялся, – дома сейчас всё тихо. Это именно то, что мне сейчас требуется, – чтобы ничего не происходило, снова вздохнул он, ощущая нехватку кислорода почти физически. Совсем ничего.