– Да, изобрели его фламандцы, – улыбнулся доктор, но тут же прибавил скептическим тоном: – Впрочем, юному Сальседо при его миниатюрных размерах вряд ли понадобится помощь, чтобы выйти в наш мир.
   И вот теперь донья Каталина в ожидании доктора прохаживалась по комнате, и то и дело хваталась обеими руками за столик, наморщив лицо и краснея, но не говоря ни слова.
   – Опять? – заботливо спрашивал дон Бернардо, глядя на часы. Она утвердительно кивала. – Каждый раз все чаще, всего несколько минут прошло, а то и меньше, – прибавлял он.
   Сальседо втайне гордился, что стал виновником всего этого переполоха. В нем говорило тщеславие, скорее похожее на чувство самца-производителя, чем на отцовское. Наконец-то, после стольких неудач, дело удалось. Он восхищался спокойствием жены, но слегка досадовал на ее слишком, по его мнению, неподходящий ввиду таких обстоятельств наряд – юбка с фижмами, скрывавшая беременность, корсаж с круглым вырезом, оставляющий открытыми соблазнительные плечи. Он усмехнулся, вспомнив день, когда она впервые надела этот корсаж и у него едва хватило терпения раздеть ее. Порой бывали у него подобные приступы безудержного вожделения, причину которых он не мог понять. Видно, они были связаны скорее с его плотскими потребностями, чем с нарядами жены. И все же его всегда возбуждал этот соблазнительный корсаж, белые, хрупкие плечи, соперничавшие с шелком оборок. Вот его жена с исказившимся лицом снова схватилась за столик, а когда боль отступила, донья Каталина нервно зазвонила в серебряный колокольчик. Прибежала, отдуваясь и шаркая шлепанцами, Бласа, их старая кухарка, в юбке из грубого сукна и в чепце. Бласа начала служить в доме бабушки доньи Каталины пятилетней девочкой – ее взяли развлекать новорожденную мать доньи Каталины, которая, в свой черед, родилась при ней. Бласа была опорой дома. Однако, когда госпожа сообщила, что младенец вот-вот появится и надо подготовить комнату и согреть на кухне воду, Бласа ничего не сказала. Что ж до горничной Модесты, хозяйка велела ничего ей не говорить. Пусть ложится спать. Негоже, чтобы девушка ее лет участвовала в таких делах. Слуга Хуан Дуэньяс, который отправился за доктором и скоро вернется, пусть будет наготове, вдруг ночью что-нибудь потребуется. А покамест Бласа должна достать из кладовой кресло для рожениц, которое хранится там уже десять лет на одном из шкафов. Бласа знай только кивала своей тяжелой головой, покорно опустив отечные веки, совершенно спокойно воспринимая весть о грядущем событии.
   – Что еще прикажете, сеньора? – спросила она, глядя на хозяйку своими усталыми глазами.
   Однако донья Каталина уже слушала уговоры супруга, который наставительно советовал ей одеться поудобней, – не собирается же она рожать в корсаже и в юбке с фижмами. Из-за волнения и схваток донья Каталина еще не подумала о подходящей одежде.
   – Надень ночную сорочку пошире и, конечно, без застежек.
   Послышался стук колес.
   Сеньор Сальседо знал каждую выбоину, каждый неровный камень мостовой и особый скрип своей кареты, объезжавшей эти препятствия.
   – Живей, – сказал он, – доктор приехал.
   Донья Каталина выбежала из комнаты через маленькую одностворчатую дверь, пока дон Франсиско де Альменара в мантии темного бархата и с черным чемоданчиком в руке с изумрудным перстнем входил через главную дверь. Доктор знал, сколь важно торжественное появление. Врач или повитуха в доме первородящей почитались, как божество. Дон Бернардо, испытывая необычное волнение, поспешил навстречу.
   – Уже началось, доктор.
   – Схватки есть?
   – Больше часу продолжаются. Каждые две минуты.
   Дон Франсиско де Альменара огляделся вокруг и заметил, что нужна повитуха. Дон Бернардо смущенно извинился – он не знал, что ее присутствие необходимо. Доктор написал на бумажке два имени и два адреса, и сеньор Сальседо позвал Хуана Дуэньяса:
   – Вези первую. А вторую только в том случае, если первую не застанешь дома.
   Потом он повел доктора в спальню, но прежде чем войти, как воспитанный человек и ревнивый муж, постучал костяшками пальцев. Донья Каталина сдавленным голосом ответила: «Войдите». Она облачилась в свою сорочку новобрачной, поверх которой накинула просторный халат, и лежала на двух набитых шерстью подушках. Доктор Альменара придержал дверь и мягко обратился к дону Бернардо:
   – Вам лучше подождать там.
   Сеньор Сальседо сделал шаг назад, чувствуя себя униженным. Что намеревается делать почтенный доктор Альменара наедине с его женой? Минуты шли невыносимо медленно. Через толстую дубовую дверь еле слышалось тихое бормотанье, и, когда доктор впустил сеньора Сальседо, тот ринулся в «святилище», как называл их спальню с первого дня брака. Доктор Альменара приостановил его.
   – Все идет нормально, – сказал доктор. – Расширение началось.
   Повитуху уже доставили. Это была невысокая, худая женщина с пергаментным цветом лица, одетая в старую юбку, на голове тока.
   – Добрый вечер, Виктория, – обратился к ней доктор. – Все идет правильно, только нельзя давать ей спать. Приготовьте роженице полынный отвар.
   Проворная Модеста хотела было побежать вслед за повитухой, но дон Бернардо остановил ее.
   – Тебе надо идти спать, – сказал он. – За сеньорой будет ухаживать Бласа. – И, обернувшись к Хуану Дуэньясу, который неподвижно стоял в дверях и глядел на него, распорядился: – А вы, Хуан, ждите внизу. Еще неизвестно, может, вы нам понадобитесь.
   Донья Каталина послушно выпила отвар, но он, по-видимому, не оказал никакого действия. И все же расширение продолжалось. Повитуха то входила в спальню, то выходила.
   – Расширилось достаточно, доктор, но я не вижу, чтобы сеньора как-то участвовала. Она совершенно пассивна.
   – Дайте ей ревень.
   Пациентка потерла себе живот листом ревеня. При каждой схватке она прятала лицо в подушку, но не старалась напрячься.
   – Тужьтесь, – говорил доктор. Замешательство усиливалось.
   Доктор сел на низкий табурет. Услышав стоны роженицы, обернулся к ней.
   – Тужьтесь!
   – Я не могу, доктор.
   Дон Франсиско де Альменара поднялся. Головка видна, она маленькая.
   – Почему она, черт возьми, не выходит? – недоумевал он.
   Но прошло еще полчаса, а все было по-прежнему. Отверстие расширилось, однако донья Каталина не делала никаких усилий.
   – Виктория! – крикнул, наконец, доктор, теряя терпение. – Пожалуйста, принесите кресло для рожениц!
   Сам дон Бернардо помог занести кресло в спальню. Это было сооружение из дерева и кожи – сиденье находилось ниже, чем подставка для ног, и на поручнях были два ремня, чтобы пациентка могла, напрягаясь, за них ухватиться. Повитуха и кухарка Бласа помогли донье Каталине перебраться в кресло. Исхудавшая роженица с задранными кверху ногами и белевшими на черной коже ягодицами представляла зрелище жалкое и нелепое. Наступили схватки, и доктор сказал: «Напрягитесь!». Она сморщила лицо, но когда боль отпустила, начала беспокоиться и раздраженно приказала мужу выйти и ждать в соседней комнате, – ей-де неприятно, что он видит ее в таком ужасном положении. Дон Бернардо никогда не думал, что рождение ребенка это такой долгий и мучительный процесс.
   В половине третьего ночи 31 октября 1517 года расширение отверстия практически завершилось, но ребенок не выходил, а донья Каталина только кричала, но ничего со своей стороны не предпринимала, чтобы ускорить роды. И в этот момент доктор Альменара произнес фразу, которая потом разнеслась по городу: «Ребенок приклеился!» – сказал он. Как раз в этот миг произошло нечто немыслимое: головка младенца исчезла из виду, а вместо нее показалась ручка с раскрытой ладошкой, которая помахивала, как бы прощаясь или приветствуя. Да так и осталась, только поникла и увяла, вроде пениса, между раздвинутых бедер дамы.
   – Этот негодник перевернулся, – воскликнул доктор вне себя от ярости. – Хватайте его, да побыстрей.
   Повитуха открыла свою корзину, достала фляжку с укропным маслом и кусок сливочного масла, растерла оцепеневшую ручонку обоими снадобьями и быстро, очень профессиональным и умелым движением засунула ее обратно в материнское лоно. Пациентка не сопротивлялась, а когда заметила, что доктор снимает с пальца перстень с изумрудом и кладет его на ночной столик, на нее нашла неодолимая слабость, словно доктор обезоружил свою руку, и теперь всю ответственность возложил на нее, донью Каталину. Совершенно неожиданно произошло, однако, нечто противоположное. Она внезапно ощутила в животе руку доктора – он ухватил плечико младенца своими тонкими пальцами и повернул его так, что маленькая головка снова появилась в устье матки. Донья Каталина, которая, позабыв о приличиях, вопила и бранила всех присутствующих, почувствовала в тазу прилив энергии, завизжала, напряглась изо всех сил, подбадриваемая повитухой: «Так, так!» и, внезапно, окровавленный комок розового мяса вылетел, как пушечное ядро, с такой силой, что доктор еле увернулся от удара по голове, и ребенок упал на белое полотенце, которое повитуха держала наготове развернутым.
   – Мальчик! – воскликнула она с изумлением. – Какой крохотный, ну прямо котенок.
   В спальню вбежал дон Бернардо, и доктор Альменара, мывший в тазу руки, испытующе глянув на него, сказал:
   – Получайте сыночка, сеньор Сальседо. Вы с супругой уверены, что правильно считали? Судя по размерам, он похож на семимесячного.
   Однако напряжение, стыд, усилия доньи Каталины, которая впервые в жизни самостоятельно выполнила некое дело, не прибегая к помощи наемных рук, имели весьма прискорбные последствия. Она почувствовала крайнее изнеможение и бессилие и, когда наутро ей принесли ребенка, чтобы она его покормила, малыш отвернул головку от соска, сотрясаемого ее судорожными рыданиями. Доктор Альменара, присутствовавший при этой реакции новорожденного, тщательно прослушал донью Каталину, положил руку с перстнем на левую грудь больной, повернулся к дону Бернардо и его родственникам, неожиданно появившимся в доме, и произнес еще одну из своих лаконичных фраз:
   – У роженицы жар. Придется искать кормилицу.
   Связи семьи Сальседо простирались по всему городу и окрестным селениям. Дон Игнасио, оидор Канцелярии, где в то утро готовились к прибытию короля, отдал распоряжение своим подчиненным: срочно требуется молодая кормилица, недавно родившая, здоровая и согласная поселиться в доме родителей младенца. В Парамо поставщики шерсти получили от дона Бернардо такое же задание: семье Сальседо срочно требуется кормилица. В полдень следующего дня явилась девушка, почти подросток, родом из Сантовении, мать-одиночка, у которой ребенок родился мертвым, и молоко пошло всего четыре дня назад. Донье Каталине, еще не слишком обессилевшей от жара, кормилица понравилась – высокая, стройная, приветливая, с приятной улыбкой. Она производила впечатление девушки веселой, несмотря на все свои беды. И когда младенец свернулся клубочком на ее груди и целый час, не отрываясь, сосал, после чего уснул, донья Каталина была тронута. Материнское чувство девушки было видно в ее прикосновениях, в заботливой нежности, с какой она убаюкивала дитя, в трогательной гармонии обоих в час кормления. Очарованная донья Каталина без колебаний наняла ее и хвалила безудержно. Так получилось, что проворная Минервина Капа, родом из Сантовении, пятнадцатилетняя неудачливая мать, вошла в состав челяди семейства Сальседо на улице Корредера-де-Сан Пабло, дом номер пять.
   Не встретила сопротивления Минервина и на кухне, где кухарка Бласа, внешне покорная, была по сути крепким орешком. До появления Минервины она два раза покормила младенца молоком ослицы, разведенным водой и сильно подслащенным, как когда-то поступала ее мать, и донья Каталина опасалась враждебного приема. Однако сеньору Бласу заинтересовало происхождение девушки, и как только они встретились, кухарка спросила, не знает ли она в своей деревне некоего Педро Ланусу, отца двух смазливых и легкомысленных девушек. Не успела она закончить свой вопрос, как Минервина расхохоталась.
   – У них вся семья – «просветленные»[46], сеньора Бласа.
   – Что ты имеешь в виду?
   – А то, что вы слышите, сеньора Бласа. Они из тех, которые говорят, что Господь наш скорее предпочитает видеть мужчину и женщину в постели, чем в церкви, молящимися на латыни.
   – Так говорят в твоей деревне? Да, эта семейка всегда отличалась странностями.
   Минервина постаралась вспомнить еще что-нибудь забавное, чтобы снискать расположение сеньоры Бласы.
   – А еще они говорят, будто Господь наш является к ним, стоит только усесться и ждать Его. Сиди, мол, спокойно и жди, пока Господь тебя не просветит. Потому их еще называют «отрешенными».
   – Вот это словечко, – согласилась Бласа, – лучше подходит Педро Ланусе, чем первое, сама понимаешь. В жизни не видела большего бездельника и неряху, чем он.
   – А если вы захотите их повидать, так они по субботам приезжают в Вальядолид на ослице к одной женщине, Франсиске Эрнандес, и к священнику, которого тоже зовут дон Франсиско.
   – И где же эта Франсиска Эрнандес проживает, милочка?
   – Не помню, сеньора Бласа, но если вам интересно, я в первый же день, как побываю в деревне, разузнаю.
   Так Минервина стала своим человеком во владениях Бласы. Глуповатая Модеста, робкая и бестолковая, тоже приняла новенькую любезно. После общества Бласы она нашла в новой подруге более близкие ей интересы молодости и темы для разговоров, не свойственные деревенской девушке.
   Донья Каталина провела утро спокойно. Появление опрятной и услужливой Минервины уняло ее тревогу. Вдобавок в полдень пришла ее невестка, донья Габриэла, рассказать о празднестве в городе: сорок тысяч иноземцев прибыло, чтобы приветствовать короля, на улицах бурлят толпы народа, на перекрестках поставлены деревянные арки, увитые зеленью, на домах знати красуются щиты с гербами и ковры. А потом начался военный парад на Новой дамбе – инфант дон Фернандо[47] в сопровождении кардинала Тортосы и архиепископа Сарагосы, а за ними герольды, альгвасилы, служители и булавоносцы. Народ до хрипоты орал приветствия королю, когда дон Карлос появился верхом на коне, – ехал один посреди улицы под грохот литавр, а бриллианты на его костюме так и горели в лучах ноябрьского солнца. Перед ним шел оркестр – трубачи и барабанщики, а позади шагали пятьсот аркебузиров – четыреста немцев да сто испанцев, – за которыми ехала его сестра донья Леонор со своими фрейлинами из знатных семей, а замыкал кортеж полк лучников, подымавших на дыбы своих коней и возглашавших здравицы Кастилье и королю. Донья Каталина, женщина легко возбудимая, вдруг начала дрожать под пуховым одеялом, и тогда донья Габриэла, заметив ее волнение, перевела разговор на большого слона, которого вывели на рыночную площадь для забавы детям и взрослым.
   На следующий день донье Каталине без всякой видимой причины стало хуже. Жар усилился, и доктор Альменара предположил, что, возможно, это родильная горячка; дабы выиграть время, он приказал цирюльнику Гаспару Лагуне, который в свое время вернул к жизни тяжело больного президента Канцелярии, сделать больной кровопускание, что цирюльник и выполнил с поразительной ловкостью. Но поскольку состояние доньи Каталины и на другой день не улучшилось, дон Франсиско Альменара подал новую надежду, предложив прибегнуть к «великому противоядию».
   – Надо дать его. Ничего другого не остается.
   Донья Каталина согласилась. Ее супруг покорно нашарил в кармане своего кафтана несколько монет, однако доктор, заметив этот его жест, сказал, что речь идет об очень дорогом лекарстве.
   – И сколько же оно стоит? – осведомился Сальседо.
   – Двенадцать дукатов, – ответил доктор.
   – Двенадцать дукатов! – ахнул дон Бернардо. Доктор стал объяснять причину такой цены:
   – Примите во внимание, что готовят его только в Венеции, и в его состав входят более пятидесяти разных элементов.
   Пока Модеста бегала в аптеку Кустодио, на улице раздался топот коней, а затем послышались возгласы «Да здравствует король!», сопровождаемые барабанным боем крики солдат с алебардами. И вдруг, как тоненький дискант, отвечающий на зов могучего баритона, прозвучал среди этого военного шума звон колокольчика. Дон Бернардо отодвинул занавеску на окне. Да, он ведь заказал в монастыре Сан Пабло мессу Пяти ран Христовых за здоровье жены и святые дары на случай, если дело пойдет плохо. Он увидел приближающегося к его дому фрая Эрнандо с накрытой платком чашей, и рядом с ним служку с колокольчиком. При виде их люди опускались на колени и, поднимаясь, энергично отряхивали пыль со штанов и юбок. На лестнице колокольчик служки зазвенел еще громче, торжественно и властно. Дон Бернардо вышел навстречу фраю Эрнандо.
   – Достаточно будет помазания, отче, она уже без сознания.
   И в тот же миг, когда священник начал молитву, подбородок доньи Каталины отвалился на грудь – так, с открытым ртом, она и застыла. Доктор подошел, пощупал пульс и приложил руку с изумрудным перстнем к ее сердцу.
   – Скончалась, – сказал он, обернувшись к окружающим.
   Четверть часа спустя Модеста, спешившая с великим противоядием, наткнулась в подъезде на Хуана Дуэньяса.
   – Сеньора донья Каталина скончалась, – коротко произнес он.
   Модеста всхлипнула и стала медленно подниматься по лестнице, цепляясь за перила. Она боялась покойников, и ей хотелось отсрочить свой приход. Через полуоткрытую дверь она увидела дона Бернардо, его брата, невестку и свою новую подругу, которая переставляла мебель в передней, чтобы было просторней. Модеста остановилась, не решаясь войти. Через несколько минут появились плакальщицы и принялись готовить все необходимое для заупокойной службы на дому. Воспользовавшись траурной суетой, Модеста проскользнула на кухню. Там, заливаясь слезами, сидела на табурете Минервина и кормила грудью новорожденного, меж тем как Бласа разжигала огонь в очаге с невозмутимым лицом и бесстрастием человека, много пожившего и слишком рано оторванного от своей семьи. Наконец Модеста включилась в печальные домашние хлопоты. Она отдала лекарство хозяину. Дон Бернардо проворчал – двенадцать дукатов выбросил. На что Модеста еле слышным голосом ответила: «Соболезную, сеньор Бернардо, пусть они помогут успокоиться ее душеньке».
   Но тут уже начал собираться народ, стучали в двери, несли цветы, и Модеста бегала взад-вперед. Люди приходили небольшими группами и шли в залу, где дон Бернардо и его брат принимали соболезнования. Один только разок, пробегая мимо открытой двери кабинета, Модеста глянула уголком глаза и увидела госпожу на столе – она лежала с закрытыми глазами и ртом, бледная, ко всему равнодушная и спокойная. Входили, опустив голову, и выходили с чувством облегчения, выполнив тягостный долг. Модеста заносила букеты цветов в кабинет и клала их там, прикрыв глаза. Ей было страшно смотреть на госпожу. Возле покойницы ее невестка донья Габриэла руководила общими молитвами. Лишь поздно вечером друзья разошлись, остались дон Бернардо и его брат душеприказчик; по давнему семейному обычаю они сели у ног усопшей, чтобы прочитать ее завещание. Первым распоряжением доньи Каталины было пожелание, чтобы ее похоронили во дворе монастыря Сан Пабло, а не внутри церкви, потому что там, внутри, из-за многих погребений стоит неприятный запах, «от которого пропадает благочестивое настроение». В путь к последнему приюту ее должны сопровождать двенадцать бедных молодых женщин в голубых с белым платьях и с горящими свечами в руках. За их службу дон Бернардо даст каждой по реалу из вельона[48]. Погребение должно быть совершено после заупокойной мессы в той же церкви, а затем пусть там служат девять дней заупокойную мессу с пением, дьяконами и иподьяконами, а также во всех церквях города на восьмой день ее смерти. Дон Бернардо читал эти распоряжения голосом, прерывающимся не столько от горя, сколько потому, что знал непомерную щедрость доньи Каталины и опасался, что она проявится и здесь. И его дрожащий голос пресекся окончательно, когда он прочитал написанное характерным угловатым почерком усопшей ее распоряжение, не подлежащее никаким иным толкованиям, установить для монастыря Сан Пабло ренту не менее двух тысяч шестисот пятидесяти мараведи[49] в год. Когда же наконец он сумел произнести это вслух, дон Бернардо сделал паузу и, взглянув поверх листа бумаги на брата, промолвил несколько двусмысленным тоном:
   – Каталине следовало родиться принцессой. Он подумал о своем складе в Худерии, о поместье в Педросе и об арендаторе Бенхамине.
   – На такую ренту можно купить не меньше тридцати арансад[50], – прибавил он.
   Его брат Игнасио, оидор Канцелярии, светловолосый, коротко остриженный и безбородый, скривился и наморщил нос, словно почуяв дурной запах.
   – Все законно, – сказал он. – Такую ренту ты можешь платить с лихвой.
   Братья, хотя сильно отличались характерами, всегда жили дружно, однако к деньгам относились по-разному. Сидя у одра покойницы, вдыхая дурманящий запах цветов, они начали спорить, и дон Бернардо обозвал свою жену мотовкой, но дон Игнасио, спохватившись, прервал спор, заметив брату, что негоже в такую минуту употреблять подобные слова.
   На следующее утро, обвязав веревками, покойницу усадили в карету; правил лошадьми Хуан Дуэньяс, а Бернардо и Игнасио Сальседо шли во главе траурной процессии. Двенадцать девушек, скорее девочек с ангельскими личиками, одетых в голубое и белое, шли по сторонам кареты и пели траурные гимны. Потом, когда они выстроились в центральном нефе храма вокруг покойницы, их невинные лица смягчали суровость церемониала. Наконец останки доньи Каталины Бустаманте были преданы земле во дворе храма, и сопровождавшие ее прошли перед братьями, пожимая им руки, целуя в щеку или произнося слова соболезнования. После чего на глазах у взволнованных друзей новоиспеченный вдовец раздал юным девушкам двенадцать реалов из вельона, как было обозначено в завещании.
   Возвратясь в дом, донья Габриэла в сопровождении обоих мужчин прошла в гладильную комнату посмотреть на маленького Сиприано и, взглянув на спящего младенца, пролила несколько слезинок. Стоявший рядом дон Бернардо смотрел на ребенка с совершенно бесстрастным лицом. В изголовье колыбели юная Минервина прикрепила ленту из черной тафты. Глаза дона Бернардо посуровели.
   – Что он думает во сне, этот маленький матереубийца? – пробормотал он.
   Дон Игнасио положил руку ему на плечо.
   – Ради Бога, Бернардо, не говори глупостей. Господь может тебя покарать.
   Дон Бернардо отрицательно покачал головой.
   – Разве найдется кара страшнее той, которую я теперь терплю? – простонал он.

II

   После смерти доньи Каталины в доме на Корредера-де-Сан Пабло установился другой распорядок. Малыш Сиприано включился в жизнь челяди в деревянной мансарде верхнего этажа, меж тем как дон Бернардо остался хозяином и господином на втором этаже, с тем лишь новшеством, что не стало супружеского святилища – теперь, когда оно перестало быть святилищем, он обосновался в своем кабинете.
   Как можно было предположить, младенец в первые месяцы не расставался с кормилицей – сосал ее грудь каждые три часа, проводил с ней весь день, что-то лепеча в гладильной комнате, и спал с ней наверху в одной из каморок возле лестницы. В нижнем этаже, напротив, не произошло никаких изменений. Там по-прежнему обитал слуга Хуан Дуэньяс в небольшом чулане при конюшне, где содержались две лошади и два мула, и рядом с которой стоял небольшой каретный сарай.
   Ни одно из этих новшеств не внесло существенных перемен в жизнь дона Бернардо Сальседо, хотя внешне он очевидно переживал период душевного упадка. Он перестал наведываться в свой склад в старом квартале Худерии и совершенно забыл о Бенхамине Мартине, своем арендаторе в Педросе. Его уныние и бездеятельность дошли до того, что он даже перестал посещать в полдень кружок друзей в таверне Дамасо Гарабито, где обычно поддерживали бодрость любимыми отборными белыми винами. Теперь сеньор Сальседо по большей части проводил дни, сидя в кресле у окна в большом зале, и безучастно глядел, как проходит день за днем. Сидел почти не двигаясь, пока Модеста не позовет к столу, – тогда он нехотя вставал из кресла и садился поесть. Но на самом деле не ел, а только притрагивался к еде, как бы обманывая самого себя и чтобы досадить прислуге. В душе он себе назначил семь дней траура, однако за эту неделю так привык притворяться, что даже начал находить некую сладость в сочувствии окружающих. С самого детства дон Бернардо Сальседо подчинял родителей своей воле. Был он мальчиком своенравным, не терпел никакого принуждения. Таким и вырос, и когда женился, жену свою донью Каталину постоянно держал в строгом повиновении. Потому он, возможно, и страдал теперь – некем было командовать, некому показывать свою власть. У служанки Модесты, подававшей ему еду, то и дело навертывались слезы. Однажды она, не сдержавшись, даже упрекнула его: