Страница:
Мигель Делибес
Еретик
Предисловие: «Чужая история…»
Мигеля Делибеса (родился в 1920 г. в Вальядолиде) не надо представлять русскому читателю: многие из его романов 40 – 70-х гг. – «У кипариса длинная тень», «Дорога», «Крысы», «Красный листок», «Пять часов с Марио», «Войны отцов наших» и другие – давно переведены на русский язык. Затем на какое-то время фигура Делибеса, классика испанской литературы второй половины ХХ века, лауреата множества литературных премий, – а за «Еретика» (1998) выдвинутого, было, на Нобелевскую! – оказалась заслоненной более «модными» авторами. Да и сама, закрытая для советского человека, а потому загадочно-притягательная Испания превратилась в место отдыха (а то и жительства) огромного числа русских. Выходит, мы теперь все об этой стране знаем, вдоль и поперек проехали! На самом деле, большая часть Испании, причем именно та, где зарождалась испанская нация, утверждало себя испанское государство, за исключением Мадрида и ближних к нему Толедо и Эскориала (так называется дачное место, где находится монастырь Сан-Лоренсо, воздвигнутый по повелению короля Филиппа II, правившего с 1556 по 1598 гг.), – а это весь север, и особенно северо-запад полуострова по линии, проходящей через Мадрид, – лежит в стороне от туристических троп.
Не часто заглядывают русские люди и в Вальядолид, город, бывший в первой половине XVI века и несколько лет в начале XVII столицей Испании (Мадрид окончательно утвердился в этом статусе с 1606 г.). Да и что там, в этом Вальядолиде, промышленном и деловом центре севера Кастилии, где нет всемирно известных шедевров архитектуры и особых природных красот, мы потеряли? Мы-то – ничего… Потеряли испанцы. Потеряли еще в середине XVI столетия возможность выбора исторического пути, который бы не завел страну в феодально-бюрократическую трясину, поглотившую и былое имперское величие, и материальные ресурсы, и надежды новых поколений… А ведь Испания эпохи императора Карла V[1] (включая подвластные ей богатейшие Нидерланды и юг Италии) обладала всеми возможностями для того, чтобы выбрать иной путь, стать во главе общеевропейского процесса обновления средневековых форм жизни. Именно вступающему на кастильский престол Карлу посвятил нидерландский гуманист Эразм Роттердамский (1469—1536) свой трактат «Воспитание христианского государя» (1516). И именно в Испании учение Эразма, которое часто именуют «христианским гуманизмом», получило в 20 – 30 гг. XVI в. наибольшее распространение. Вальядолиду – испанской столице эпохи правления императора Карла[2] – и посвятил Делибес единственный вышедший из-под его пера исторический роман.
«Еретик» вполне отвечает пушкинскому определению этого жанра – «историческая эпоха, развитая в вымышленном повествовании». Естественно, в нем выступают лица исторические и вымышленные. Исторические, как повелось со времен В. Скотта, – на втором плане. Таковым в «Еретике» является Агустин Касалья, собирающий в вальядолидском доме своей матери единомышленников, мечтающих о религиозном обновлении. В судьбе главного героя «Еретика», (естественно, лица вымышленного), потомственного вальядолидского купца Сиприано Сальседо, ставшего и основателем мануфактуры, и землевладельцем, причем, не просто вложившим в землю деньги и приобретшим взамен дворянское звание, но и думающим о том, как лучше эту землю возделывать, – Делибес шифрует свой ответ на вопрос, почему же Испания сделала исторический выбор, уничтоживший Сиприано и ему подобных.
Ключ ко всему – магическая дата рождения Сиприано, совпадающая с днем начала протестантской Реформации (1517). Роковая (исторически закономерная?) синхронизация двух разноплановых процессов: новые веяния в экономической, культурной и духовной жизни страны, шедшие как с Севера, из Нидерландов, так и из Италии, – расцвет испанского Возрождения! – и лютеровская Реформация, привлекшая к себе умы и души тех, чьими делами реально обновлялась испанская жизнь. Многие из них, подобно герою «Еретика», были из числа «новых христиан»[3], не принимавших формализма традиционного католицизма, не желавших доверять свои души развратным и лицемерным служителям Римской церкви и искавших свой – личный, личностный – путь общения с Христом. Другие, потомственные дворяне, аристократы (к ним в какой-то мере и на какое-то время примыкал и сам Карл) не желали делиться своей земной властью и земным величием с притязавшим на то же католическим клиром. О необходимости своей, католической церковной Реформы, которая стала бы достойным ответом Реформе лютеровской, действительно очистила бы Римскую церковь от налипшей на нее грязи, отбросила бы первобытные суеверия и пересмотрела бы сомнительные догматы, вроде учения о Чистилище, думали – вслед за Эразмом – многие образованные испанские священники (в романе Делибеса их представляет архиепископ Толедский Бартоломе Карранса). Наконец, в испанском простонародье с начала столетия то и дело возникали разного рода сектантские течения мистико-обновленческого толка. Выходцы из них также вливались в ряды «еретиков»… Все это, в конечном счете, испугало Карла, отрекшегося от эразмистских увлечений молодости, предавшего и себя, и Испанию в руки католической церкви, тут же начавшей громить «протестантские» гнезда на испанской земле. Тридентский собор (1545—1563), ознаменовавший начало Контрреформации, начал заседать еще в годы правления Карла, а завершился уже при его сыне. В 1556—1558 гг. по Испании прокатилась волна инквизиционных процессов, завершившихся сожжением на кострах наиболее упорствующих обновленцев.
На одном из таких костров сжигают и Сиприано. В его лице символически гибнет и немногочисленная нарождающаяся на свет испанская буржуазия. Через год после сожжения Сиприано выходит «Индекс запрещенных книг». Заканчивается золотая пора испанского Возрождения. Начинается его долгая «осень». Эразмизм разгромлен. Контрреформация диктует свои законы и испанскому государству, и каждому испанцу в его частной жизни…
А по улицам новой столицы Испании, Испании Филиппа II, останавливаясь возле мест, где идут представления бродячих театральных трупп, читая все, что попадается на его пути (даже обрывки бумаг, носимых ветром по улице) бродит молодой человек, не закончивший никаких университетов, но успевший в конце 1550-х – начале 1560-х годов поучиться в мадридской городской школе у гуманиста-эразмиста X. Лопеса де Ойос и, судя по всему, неплохо усвоивший его уроки… Вскоре юноше придется бежать из Мадрида в Италию. Стать солдатом-наемником. Он примет участие в знаменитой морской битве с гурками при Лепанто (1571). Попадет в алжирский плен. Вернется на родину калекой и станет сборщиком податей (по-видимому, как и у Сиприано Сальседо, у него не все в порядке с «чистотой крови»)… И уже на склоне лет он сочинит роман, насквозь пропитанный духом «христианского гуманизма». Первые экземпляры Первой части этого романа увидят свет в Вальядолиде же в конце 1604 года… Зовут молодого человека Мигель де Сервантес.
Премии его имени – самой престижной в испаноязычном мире – в 1993 г. был удостоен и Мигель Делибес.
Не часто заглядывают русские люди и в Вальядолид, город, бывший в первой половине XVI века и несколько лет в начале XVII столицей Испании (Мадрид окончательно утвердился в этом статусе с 1606 г.). Да и что там, в этом Вальядолиде, промышленном и деловом центре севера Кастилии, где нет всемирно известных шедевров архитектуры и особых природных красот, мы потеряли? Мы-то – ничего… Потеряли испанцы. Потеряли еще в середине XVI столетия возможность выбора исторического пути, который бы не завел страну в феодально-бюрократическую трясину, поглотившую и былое имперское величие, и материальные ресурсы, и надежды новых поколений… А ведь Испания эпохи императора Карла V[1] (включая подвластные ей богатейшие Нидерланды и юг Италии) обладала всеми возможностями для того, чтобы выбрать иной путь, стать во главе общеевропейского процесса обновления средневековых форм жизни. Именно вступающему на кастильский престол Карлу посвятил нидерландский гуманист Эразм Роттердамский (1469—1536) свой трактат «Воспитание христианского государя» (1516). И именно в Испании учение Эразма, которое часто именуют «христианским гуманизмом», получило в 20 – 30 гг. XVI в. наибольшее распространение. Вальядолиду – испанской столице эпохи правления императора Карла[2] – и посвятил Делибес единственный вышедший из-под его пера исторический роман.
«Еретик» вполне отвечает пушкинскому определению этого жанра – «историческая эпоха, развитая в вымышленном повествовании». Естественно, в нем выступают лица исторические и вымышленные. Исторические, как повелось со времен В. Скотта, – на втором плане. Таковым в «Еретике» является Агустин Касалья, собирающий в вальядолидском доме своей матери единомышленников, мечтающих о религиозном обновлении. В судьбе главного героя «Еретика», (естественно, лица вымышленного), потомственного вальядолидского купца Сиприано Сальседо, ставшего и основателем мануфактуры, и землевладельцем, причем, не просто вложившим в землю деньги и приобретшим взамен дворянское звание, но и думающим о том, как лучше эту землю возделывать, – Делибес шифрует свой ответ на вопрос, почему же Испания сделала исторический выбор, уничтоживший Сиприано и ему подобных.
Ключ ко всему – магическая дата рождения Сиприано, совпадающая с днем начала протестантской Реформации (1517). Роковая (исторически закономерная?) синхронизация двух разноплановых процессов: новые веяния в экономической, культурной и духовной жизни страны, шедшие как с Севера, из Нидерландов, так и из Италии, – расцвет испанского Возрождения! – и лютеровская Реформация, привлекшая к себе умы и души тех, чьими делами реально обновлялась испанская жизнь. Многие из них, подобно герою «Еретика», были из числа «новых христиан»[3], не принимавших формализма традиционного католицизма, не желавших доверять свои души развратным и лицемерным служителям Римской церкви и искавших свой – личный, личностный – путь общения с Христом. Другие, потомственные дворяне, аристократы (к ним в какой-то мере и на какое-то время примыкал и сам Карл) не желали делиться своей земной властью и земным величием с притязавшим на то же католическим клиром. О необходимости своей, католической церковной Реформы, которая стала бы достойным ответом Реформе лютеровской, действительно очистила бы Римскую церковь от налипшей на нее грязи, отбросила бы первобытные суеверия и пересмотрела бы сомнительные догматы, вроде учения о Чистилище, думали – вслед за Эразмом – многие образованные испанские священники (в романе Делибеса их представляет архиепископ Толедский Бартоломе Карранса). Наконец, в испанском простонародье с начала столетия то и дело возникали разного рода сектантские течения мистико-обновленческого толка. Выходцы из них также вливались в ряды «еретиков»… Все это, в конечном счете, испугало Карла, отрекшегося от эразмистских увлечений молодости, предавшего и себя, и Испанию в руки католической церкви, тут же начавшей громить «протестантские» гнезда на испанской земле. Тридентский собор (1545—1563), ознаменовавший начало Контрреформации, начал заседать еще в годы правления Карла, а завершился уже при его сыне. В 1556—1558 гг. по Испании прокатилась волна инквизиционных процессов, завершившихся сожжением на кострах наиболее упорствующих обновленцев.
На одном из таких костров сжигают и Сиприано. В его лице символически гибнет и немногочисленная нарождающаяся на свет испанская буржуазия. Через год после сожжения Сиприано выходит «Индекс запрещенных книг». Заканчивается золотая пора испанского Возрождения. Начинается его долгая «осень». Эразмизм разгромлен. Контрреформация диктует свои законы и испанскому государству, и каждому испанцу в его частной жизни…
А по улицам новой столицы Испании, Испании Филиппа II, останавливаясь возле мест, где идут представления бродячих театральных трупп, читая все, что попадается на его пути (даже обрывки бумаг, носимых ветром по улице) бродит молодой человек, не закончивший никаких университетов, но успевший в конце 1550-х – начале 1560-х годов поучиться в мадридской городской школе у гуманиста-эразмиста X. Лопеса де Ойос и, судя по всему, неплохо усвоивший его уроки… Вскоре юноше придется бежать из Мадрида в Италию. Стать солдатом-наемником. Он примет участие в знаменитой морской битве с гурками при Лепанто (1571). Попадет в алжирский плен. Вернется на родину калекой и станет сборщиком податей (по-видимому, как и у Сиприано Сальседо, у него не все в порядке с «чистотой крови»)… И уже на склоне лет он сочинит роман, насквозь пропитанный духом «христианского гуманизма». Первые экземпляры Первой части этого романа увидят свет в Вальядолиде же в конце 1604 года… Зовут молодого человека Мигель де Сервантес.
Премии его имени – самой престижной в испаноязычном мире – в 1993 г. был удостоен и Мигель Делибес.
ЕРЕТИК
Вальядолиду, моему городу, посвящается.
Можно ли умалчивать о столь многих видах насилия, совершавшихся во имя веры? Религиозные войны, суды Инквизиции и другие формы нарушения прав человека… Необходимо, чтобы Церковь, согласно II Ватиканскому Собору, по собственной инициативе пересмотрела эти темные стороны своей истории и оценила их в свете евангельских принципов.
(Из обращения Иоанна Павла II к кардиналам, 1994 г.)
Пролог
Предназначенная для каботажного плавания трехмачтовая галера «Гамбург» семидесяти вар[4] в длину, шедшая на парусах и на веслах, медленно спустилась к устью реки и вышла в открытое море. Светало. Было начало октября 1557 года, легкая дымка на поверхности моря и устойчивый ход судна предвещали хорошую погоду – спокойный, а возможно, и теплый день с ярким солнцем и слабым северным ветром. «Гамбург» был небольшим грузовым судном с экипажем из пятидесяти двух человек, но капитан Генрих Бергер, рачительный хозяин, при удобном случае ставил еще два небольших шатра на кормовой части палубы, чтобы поместить там за умеренную плату нескольких надежных пассажиров.
Первый из этих двух шатров, считая от носа, занимал невысокий хорошо одетый человечек с короткой бородкой по моде Вальядолида, откуда он был родом. В шляпе, коротких панталонах, камзоле и сеговийском кафтане он теперь стоял, облокотившись на поручень бакборта, и глядел в подзорную трубу на порт, который они покинули. Стая чаек, круживших над кильватерным следом «Гамбурга», отчаянно кричала, готовясь вернуться в гавань. Туман над темным контуром суши начинал расслаиваться, и в просветах виднелись полоски голубого неба, подтверждая обещания предрассветного штиля. Стоявший у борта человечек пошарил небольшой, нервной рукой в кармане кафтана и достал сложенный листок, который ему вручил матрос при посадке и на котором было написано:
Услышав на палубе голоса, он обернулся, держа подзорную трубу в своей маленькой волосатой руке. Полдюжины босых матросов перетаскивали на корму доски и веревки, чтобы там их соединить. За ними еще трое несли деревянную конструкцию, соответствовавшую по форме корме корабля – на ней красовалась доска с большими позолоченными буквами: «Данте Алигьери». В несколько минут матросы со сноровкой, говорившей о том, что работа эта для них привычна, перебросили доски через корму и закрепили концы веревок, которыми они были привязаны к бизань-мачте. Два матроса спрыгнули на подвесные мостки, а остальные спустили им на веревках деревянную конструкцию; те двое наложили ее на надпись «Гамбург». Стоя на своих лесах, они штырями и гвоздями укрепили конструкцию с новым названием, и, таким образом, в каких-нибудь полчаса галера была тайком окрещена заново.
Два часа спустя в капитанской каюте, где им подавал обед корабельный повар, капитан сообщил, что такая смена названия – элементарная предосторожность, к которой он прибегает всякий раз, когда его корабль посещает государства, враждебные реформе Лютера. Но поскольку лицо нарядно одетого человечка выражало явное сомнение, капитан Бергер, говоривший всегда с полуприкрытыми глазами, словно непрестанно всматриваясь в горизонт, прибавил своим хриплым голосом старого моряка:
– Риска здесь нет никакого. «Гамбург» приписан к двум портам – Гамбургу и Венеции. Стало быть, оба названия законны. Мы вправе пользоваться тем или другим по своему усмотрению.
Только когда они уселись за стол, Сиприано Сальседо заметил третьего сотрапезника, соседа из другого шатра на корме, которого капитан Бергер представил ему как дона Исидоро Тельериа, севильянца, – был он высок, худощав, с бритым лицом, одет во все черное, и сообщил, что последние полгода провел в Женеве. В разговоре, начатом капитаном, он участия не принимал и поднял глаза от тарелки лишь тогда, когда капитан спросил у Сальседо о Докторе.
Сиприано Сальседо ответил не сразу, вначале чуточку заперхал. То была привычка, проявившаяся от страха перед отцом, его ледяным взглядом, его упреками, его судорожным кашлем зимними утрами. Не заиканье, а легкая запинка на начальном звуке слога, как бы от нерешительности.
– Д… Доктор здоров, капитан. Разве что немного похудел и помрачнел, дела там идут далеко не блестяще. Он опасается, что Тридентский Собор[5] подтвердит прежние постановления, и что мы ничего не добьемся. Целью моей поездки было выяснить положение дел. Ознакомиться поближе с ситуацией в Германии, встретиться с Филиппом Меланхтоном[6] и приобрести книги…
– Какого рода книги?
– Разные, особенно же последние издания. В Испанию уже давно не поступали новые книги. Инквизиция усиливает бдительность. Ныне как раз пересматривают индекс запрещенных книг. Читать эти книги, продавать их или распространять почитается серьезным преступлением.
Сальседо сделал паузу, полагая, что капитана такой неопределенный ответ не удовлетворит, и, убедившись, что капитан молчит, прибавил:
– Умерла мать Доктора. Мы похоронили ее в монастыре Сан Бенито довольно торжественно, соблюдая положенное по ритуалу. И все равно пошли толки, и на похоронах слышались недовольные голоса.
– Скончалась донья Леонор де Виверо? – спросил капитан.
– Да, донья Леонор де Виверо, именно так. Она ведь была в последнее время душою нашего кружка в Вальядолиде.
Капитан Бергер с улыбкой покачал головой. Был он лет на десять-пятнадцать старше своего собеседника; рыжеватая бородка и очень светлые, почти бесцветные волосы делали его больше похожим на скандинава, чем на немца. Из-под полуприкрытых век он неотрывно с живым любопытством следил за маленькими ладошками Сальседо и по временам поглядывал на его физиономию, также небольшую, с мелкими правильными чертами, на которой выделялись печальные, глубоко сидящие глаза. Чтобы не поддаться скорби гостя, он налил себе бордосского вина из стоявшего в центре стола кувшина, отпил полстакана и, подняв глаза, уточнил:
– Думаю, что душой вальядолидского кружка был всегда Доктор. Мать была одной из его опор. Впрочем, возможно, что она с наибольшим пылом восприняла учение об оправдании личной верой[7]. С Доктором я познакомился в Германии, в Эрфурте, когда он еще был страстным эразмистом[8]. Уже потом, возвратясь в Вальядолид, он принес туда лютеранскую проказу.
Сальседо беспокойно пошевелился. Ему всегда казалось, что он сказал что-то неуместное – возможно, то был еще один отголосок его сыновнего страха.
– На самом деле, – поспешил он пояснить, – я хотел сказать, что донья Леонор была сильная женщина, она поддерживала Доктора в минуты его душевной слабости и придавала живость и смысл нашим собраниям.
Капитан Бергер, будто не слыша его слов, продолжил свою мысль.
– Сам же я посетил Доктора лишь через восемь лет. Поездка в Вальядолид была незабываемой. Я имел честь присутствовать на собрании, возглавляемом Доктором и его матерью, доньей Леонор де Виверо. Эта женщина, несомненно, обладала ясным умом, безошибочным определением самого существенного, но в ее манерах ощущалась некоторая властность.
Через приоткрытую дверцу каюты видна была синяя гладь моря, она то опускалась, то подымалась, – галеру слегка покачивало. Слышалось также легкое ритмичное потрескивание деревянной переборки, отделявшей небольшую столовую от спальни капитана.
– Все дети доньи Леонор почитали ее, – подтвердил Сиприано Сальседо. – Ее вера их укрепляла. Один из них, Педро, приходский священник в Педросе, разделял, как и она, любовь Лютера к музыке, полагая, что истина и культура, если они подлинные, должны сочетаться.
Между тем поваренок подал им мясное блюдо и в завершение поставил на стол еще один кувшин красного бордо. Капитан налил вина в стакан Сальседо. Тельериа же вина еще не пробовал и наблюдал за Бергером с любопытством энтомолога, набивая табаком свою трубку, индейскую глиняную трубку, какие привозили контрабандисты на галерах вместе с табаком, употребление которого начало распространяться в народе вопреки запретам Инквизиции. Выждав, пока поваренок прикрыл задвижную дверь, капитан сказал:
– Если уж говорить о Вальядолиде, не следует забывать о главном человеке, о доне Карлосе де Сесо, этом идеальном воплощении веронезского мужа – щеголь, красавец, силач, человек умный и высокомерный. По моему мнению, дон Карлос де Сесо – виднейший зачинатель пробуждающегося кастильского лютеранства.
Сиприано Сальседо поглаживал свою короткую бородку, машинально, как бы нехотя, кивая.
– Да, дон Карлос де Сесо – человек интересный, весьма начитанный, однако его особа окружена какой-то неясностью. Почему он уехал из Вероны? Почему обосновался в Испании? Бежал ли от чего-то или просто следовал призванию миссионера?
Капитан Бергер был готов порассуждать о любой детали, незнание которой позволило бы усомниться в его знакомстве с успехами лютеранства.
– Паписты вначале приняли Сесо, отнеслись к нему уважительно. Даже послали в Тренто на Собор сопровождать епископа Калаорры. Какой-то злопыхатель утверждал, будто его послали просто как переводчика, но это ложь. Сам епископ, готовясь к возвращению в Испанию, сказал Каррансе[9], что дон Карлос де Сесо был для него прекрасным спутником, что он любезный и просвещенный кабальеро и что о нем во всех образованных кругах отзывались весьма лестно и без каких-либо нареканий. А взяли его в Тренто благодаря знаменитой его встрече с великим богословом Каррансой в Вальядолиде, хотя никто достоверно не знает, о чем на той встрече шла речь.
Галеру стало покачивать чуть сильнее, и Тельериа, сделав глубокую затяжку, с изумлением уставился в иллюминатор, словно он, играя в карты, вдруг обнаружил, что его обжуливают. Сиприано, со своей стороны, смотрел с явным недоверием на севильянца, на эту духовную особу в трауре, не проронившую ни слова. Однако откровенность капитана Бергера, его иронически пренебрежительное отношение к Тельериа, должны были рассеять любые подозрения. Серые глаза капитана, его острый, уверенный взгляд, казалось, убеждали: говори, дружище Сальседо, не бойся. У нашего гостя дона Исидоро Тельериа есть больше причин помалкивать, чем у нас. И все же капитан взглянул на Тельериа, прежде чем бросить лаконическую фразу:
– Мы вошли в Канал.
После чего он убрал порожний кувшин и заменил его полным. Исидоро Тельериа, по-прежнему не прикасаясь к вину, смотрел на своих сотрапезников со смесью изумления и скепсиса. Капитан Бергер, напротив, становился с каждым выпитым стаканом все более разговорчивым:
– Меня интересует поездка вашей милости, – обратился он к Сальседо. – Покупать книги, искать поддержки, посетить Меланхтона – таковы, говорите вы, были ваши цели. Удалось ли вам это выполнить? Как вы поездили по стране? В каких городах побывали?
– Тринадцатого апреля я выехал из Вальядолида, – с готовностью ответил Сальседо. – Единственная наша связь с Севильей становилась с каждым днем все более затруднительной, мы целыми месяцами были отрезаны от мира. После долгих обсуждений Доктор решил, что нам надо иметь информацию из первых рук. Его весьма интересовали мысли Меланхтона после смерти Лютера. Но не было возможности точно узнать, какие там произошли перемены.
– И как вашей милости удалось осуществить эту встречу?
– Дело было нелегкое, – ответил Сальседо, все еще с подозрением поглядывая на Тельериа. – Инквизиция как раз недавно запретила выезжать из Испании духовным особам и людям образованным. Итак, я проехал верхом до Памплоны, а там опытный проводник помог мне перебраться через Пиренеи. Дальше я передвигался всеми мыслимыми способами: в почтовой карете, на лодке, пешком, верхом. Было желательно ехать не по прямой и почаще менять места проживания, равно как и средства передвижения. Так я проехал по югу Франции – Бордо, Тулуза, вплоть до Лозанны. Дороги во Франции хороши, несмотря на то, что движение по ним весьма оживленное.
– А как было в Германии? – с нетерпением спросил капитан.
– Там я тоже вел себя осмотрительно. Мне говорили, что везде есть соглядатаи, и я старался поменьше попадаться на глаза. Связи устанавливал в крупных городах. Я посетил Гамбург, Эрфурт, Эйслебен[10] и Виттенберг, лютеранский центр, совершая частые поездки в сельские окрестности. Но именно в Виттенберге я закупил книги и сумел, наконец, встретиться с Меланхтоном.
Прищуренные глаза капитана Бергера воодушевляли Сальседо, приглашали продолжать рассказ.
– Виттенберг меня поразил бурной издательской деятельностью. На каждом шагу там книгопечатни и книжные лавки. Бродя по этому городу, я понял фразу «Лютер – сын книгопечатания». Ведь если подумать, вся его сила в книгах. Он был первым еретиком, располагавшим столь действенным, столь могущественным, столь быстрым средством общения. Я также убедился, что большинство книгопечатников – его последователи и как ревностные приверженцы усердно работают над теми трудами, которые интересовали реформатора, и, напротив, медлят и лепят опечатки за опечатками в книгах его противников. Там, в Виттенберге, мне удалось полистать «Пассиональ», антипапистский памфлет с издевательскими текстами и грубыми карикатурами, на которых папу изобразили в виде осла, извергнутого из задницы дьявола.
Исидоро Тельериа выкурил свою трубку и принялся вытряхивать табак из глиняной чашечки на тарелку, а тем временем капитан Бергер напустился на Сальседо.
– Эти пасквили не имеют отношения к Реформе. По ним о Реформе нельзя судить. В каждой революции бывают свои крайности. Это неизбежно. И революционная критика не признает оттенков.
Капитан разгорячился, и Сальседо, отвечая ему, говорил теперь уже без каких-либо колебаний, бесстрастно, словно рассуждал о чем-то чуждом своим идеям и совершенно очевидном.
– Да, капитан, они к Реформе не имеют отношения, но они ей вредят. Глядя на такие штуки, у иностранца, оказавшегося в Германии, создается впечатление, что Лютер зашел чересчур далеко. Конечно, Лютер был прав, считая книгопечатание божественным изобретением, но, я думаю, он бы не одобрил то, как злоупотребляют этим новшеством после его смерти, – хотя даже его первые книги – «Вавилонское пленение» и «Римское папство, основанное дьяволом»[11] – тоже отнюдь не были детскими сказочками.
Первый из этих двух шатров, считая от носа, занимал невысокий хорошо одетый человечек с короткой бородкой по моде Вальядолида, откуда он был родом. В шляпе, коротких панталонах, камзоле и сеговийском кафтане он теперь стоял, облокотившись на поручень бакборта, и глядел в подзорную трубу на порт, который они покинули. Стая чаек, круживших над кильватерным следом «Гамбурга», отчаянно кричала, готовясь вернуться в гавань. Туман над темным контуром суши начинал расслаиваться, и в просветах виднелись полоски голубого неба, подтверждая обещания предрассветного штиля. Стоявший у борта человечек пошарил небольшой, нервной рукой в кармане кафтана и достал сложенный листок, который ему вручил матрос при посадке и на котором было написано:
«Добро пожаловать на борт моего судна. Жду вас к обеду у меня в каюте в час дня. Капитан Бергер».В Вальядолиде ему о капитане Бергере говорил с симпатией Доктор. Хотя Доктор и Генрих Бергер долгое время не виделись, их связывала давняя, многолетняя дружба. Доктор настолько доверял капитану, что, пока не узнал о его намерении заглянуть осенью в Испанию, все не решался одобрить поездку в Германию своего единоверца Сиприано Сальседо. Невысокий человечек смотрел на море, мысленно представляя себе Доктора, который стал в последнее время таким молчаливым и боязливым и настойчиво предупреждал об опасности пребывания в Европе. Недавний запрет на выезд за границу относился, разумеется, к духовным особам и студентам, однако было известно, что всякий путешественник, отважившийся посетить Германию, отныне будет находиться под тайным наблюдением. Доктор сказал «под тайным наблюдением», но по его тону Сиприано Сальседо понял, что наблюдение будет пристальным и угрожающим. Поэтому он в течение всей поездки вел себя очень осмотрительно – часто и неожиданно менял средства передвижения, тщательно выбирал гостиницы или места для условленных встреч, был осторожен даже при обычных посещениях книготорговцев. Сиприано Сальседо гордился тем, что Доктор избрал его для столь деликатной миссии. Решение ехать избавило его от застарелых комплексов, позволило думать, что он еще может быть кому-то полезен, что есть еще на свете существо, способное положиться на него, вверить в его руки свою судьбу. И то обстоятельство, что этим существом был человек такой ученый, мудрый, благоразумный, как Доктор, льстило его зарождающемуся тщеславию. Теперь Сальседо, стоя на палубе, думал, что он готов отчитаться о поездке, что в предпоследний ее этап на «Гамбурге», под опекой капитана Бергера, он может спать спокойно, и что поручения Доктора Касальи выполнены.
Услышав на палубе голоса, он обернулся, держа подзорную трубу в своей маленькой волосатой руке. Полдюжины босых матросов перетаскивали на корму доски и веревки, чтобы там их соединить. За ними еще трое несли деревянную конструкцию, соответствовавшую по форме корме корабля – на ней красовалась доска с большими позолоченными буквами: «Данте Алигьери». В несколько минут матросы со сноровкой, говорившей о том, что работа эта для них привычна, перебросили доски через корму и закрепили концы веревок, которыми они были привязаны к бизань-мачте. Два матроса спрыгнули на подвесные мостки, а остальные спустили им на веревках деревянную конструкцию; те двое наложили ее на надпись «Гамбург». Стоя на своих лесах, они штырями и гвоздями укрепили конструкцию с новым названием, и, таким образом, в каких-нибудь полчаса галера была тайком окрещена заново.
Два часа спустя в капитанской каюте, где им подавал обед корабельный повар, капитан сообщил, что такая смена названия – элементарная предосторожность, к которой он прибегает всякий раз, когда его корабль посещает государства, враждебные реформе Лютера. Но поскольку лицо нарядно одетого человечка выражало явное сомнение, капитан Бергер, говоривший всегда с полуприкрытыми глазами, словно непрестанно всматриваясь в горизонт, прибавил своим хриплым голосом старого моряка:
– Риска здесь нет никакого. «Гамбург» приписан к двум портам – Гамбургу и Венеции. Стало быть, оба названия законны. Мы вправе пользоваться тем или другим по своему усмотрению.
Только когда они уселись за стол, Сиприано Сальседо заметил третьего сотрапезника, соседа из другого шатра на корме, которого капитан Бергер представил ему как дона Исидоро Тельериа, севильянца, – был он высок, худощав, с бритым лицом, одет во все черное, и сообщил, что последние полгода провел в Женеве. В разговоре, начатом капитаном, он участия не принимал и поднял глаза от тарелки лишь тогда, когда капитан спросил у Сальседо о Докторе.
Сиприано Сальседо ответил не сразу, вначале чуточку заперхал. То была привычка, проявившаяся от страха перед отцом, его ледяным взглядом, его упреками, его судорожным кашлем зимними утрами. Не заиканье, а легкая запинка на начальном звуке слога, как бы от нерешительности.
– Д… Доктор здоров, капитан. Разве что немного похудел и помрачнел, дела там идут далеко не блестяще. Он опасается, что Тридентский Собор[5] подтвердит прежние постановления, и что мы ничего не добьемся. Целью моей поездки было выяснить положение дел. Ознакомиться поближе с ситуацией в Германии, встретиться с Филиппом Меланхтоном[6] и приобрести книги…
– Какого рода книги?
– Разные, особенно же последние издания. В Испанию уже давно не поступали новые книги. Инквизиция усиливает бдительность. Ныне как раз пересматривают индекс запрещенных книг. Читать эти книги, продавать их или распространять почитается серьезным преступлением.
Сальседо сделал паузу, полагая, что капитана такой неопределенный ответ не удовлетворит, и, убедившись, что капитан молчит, прибавил:
– Умерла мать Доктора. Мы похоронили ее в монастыре Сан Бенито довольно торжественно, соблюдая положенное по ритуалу. И все равно пошли толки, и на похоронах слышались недовольные голоса.
– Скончалась донья Леонор де Виверо? – спросил капитан.
– Да, донья Леонор де Виверо, именно так. Она ведь была в последнее время душою нашего кружка в Вальядолиде.
Капитан Бергер с улыбкой покачал головой. Был он лет на десять-пятнадцать старше своего собеседника; рыжеватая бородка и очень светлые, почти бесцветные волосы делали его больше похожим на скандинава, чем на немца. Из-под полуприкрытых век он неотрывно с живым любопытством следил за маленькими ладошками Сальседо и по временам поглядывал на его физиономию, также небольшую, с мелкими правильными чертами, на которой выделялись печальные, глубоко сидящие глаза. Чтобы не поддаться скорби гостя, он налил себе бордосского вина из стоявшего в центре стола кувшина, отпил полстакана и, подняв глаза, уточнил:
– Думаю, что душой вальядолидского кружка был всегда Доктор. Мать была одной из его опор. Впрочем, возможно, что она с наибольшим пылом восприняла учение об оправдании личной верой[7]. С Доктором я познакомился в Германии, в Эрфурте, когда он еще был страстным эразмистом[8]. Уже потом, возвратясь в Вальядолид, он принес туда лютеранскую проказу.
Сальседо беспокойно пошевелился. Ему всегда казалось, что он сказал что-то неуместное – возможно, то был еще один отголосок его сыновнего страха.
– На самом деле, – поспешил он пояснить, – я хотел сказать, что донья Леонор была сильная женщина, она поддерживала Доктора в минуты его душевной слабости и придавала живость и смысл нашим собраниям.
Капитан Бергер, будто не слыша его слов, продолжил свою мысль.
– Сам же я посетил Доктора лишь через восемь лет. Поездка в Вальядолид была незабываемой. Я имел честь присутствовать на собрании, возглавляемом Доктором и его матерью, доньей Леонор де Виверо. Эта женщина, несомненно, обладала ясным умом, безошибочным определением самого существенного, но в ее манерах ощущалась некоторая властность.
Через приоткрытую дверцу каюты видна была синяя гладь моря, она то опускалась, то подымалась, – галеру слегка покачивало. Слышалось также легкое ритмичное потрескивание деревянной переборки, отделявшей небольшую столовую от спальни капитана.
– Все дети доньи Леонор почитали ее, – подтвердил Сиприано Сальседо. – Ее вера их укрепляла. Один из них, Педро, приходский священник в Педросе, разделял, как и она, любовь Лютера к музыке, полагая, что истина и культура, если они подлинные, должны сочетаться.
Между тем поваренок подал им мясное блюдо и в завершение поставил на стол еще один кувшин красного бордо. Капитан налил вина в стакан Сальседо. Тельериа же вина еще не пробовал и наблюдал за Бергером с любопытством энтомолога, набивая табаком свою трубку, индейскую глиняную трубку, какие привозили контрабандисты на галерах вместе с табаком, употребление которого начало распространяться в народе вопреки запретам Инквизиции. Выждав, пока поваренок прикрыл задвижную дверь, капитан сказал:
– Если уж говорить о Вальядолиде, не следует забывать о главном человеке, о доне Карлосе де Сесо, этом идеальном воплощении веронезского мужа – щеголь, красавец, силач, человек умный и высокомерный. По моему мнению, дон Карлос де Сесо – виднейший зачинатель пробуждающегося кастильского лютеранства.
Сиприано Сальседо поглаживал свою короткую бородку, машинально, как бы нехотя, кивая.
– Да, дон Карлос де Сесо – человек интересный, весьма начитанный, однако его особа окружена какой-то неясностью. Почему он уехал из Вероны? Почему обосновался в Испании? Бежал ли от чего-то или просто следовал призванию миссионера?
Капитан Бергер был готов порассуждать о любой детали, незнание которой позволило бы усомниться в его знакомстве с успехами лютеранства.
– Паписты вначале приняли Сесо, отнеслись к нему уважительно. Даже послали в Тренто на Собор сопровождать епископа Калаорры. Какой-то злопыхатель утверждал, будто его послали просто как переводчика, но это ложь. Сам епископ, готовясь к возвращению в Испанию, сказал Каррансе[9], что дон Карлос де Сесо был для него прекрасным спутником, что он любезный и просвещенный кабальеро и что о нем во всех образованных кругах отзывались весьма лестно и без каких-либо нареканий. А взяли его в Тренто благодаря знаменитой его встрече с великим богословом Каррансой в Вальядолиде, хотя никто достоверно не знает, о чем на той встрече шла речь.
Галеру стало покачивать чуть сильнее, и Тельериа, сделав глубокую затяжку, с изумлением уставился в иллюминатор, словно он, играя в карты, вдруг обнаружил, что его обжуливают. Сиприано, со своей стороны, смотрел с явным недоверием на севильянца, на эту духовную особу в трауре, не проронившую ни слова. Однако откровенность капитана Бергера, его иронически пренебрежительное отношение к Тельериа, должны были рассеять любые подозрения. Серые глаза капитана, его острый, уверенный взгляд, казалось, убеждали: говори, дружище Сальседо, не бойся. У нашего гостя дона Исидоро Тельериа есть больше причин помалкивать, чем у нас. И все же капитан взглянул на Тельериа, прежде чем бросить лаконическую фразу:
– Мы вошли в Канал.
После чего он убрал порожний кувшин и заменил его полным. Исидоро Тельериа, по-прежнему не прикасаясь к вину, смотрел на своих сотрапезников со смесью изумления и скепсиса. Капитан Бергер, напротив, становился с каждым выпитым стаканом все более разговорчивым:
– Меня интересует поездка вашей милости, – обратился он к Сальседо. – Покупать книги, искать поддержки, посетить Меланхтона – таковы, говорите вы, были ваши цели. Удалось ли вам это выполнить? Как вы поездили по стране? В каких городах побывали?
– Тринадцатого апреля я выехал из Вальядолида, – с готовностью ответил Сальседо. – Единственная наша связь с Севильей становилась с каждым днем все более затруднительной, мы целыми месяцами были отрезаны от мира. После долгих обсуждений Доктор решил, что нам надо иметь информацию из первых рук. Его весьма интересовали мысли Меланхтона после смерти Лютера. Но не было возможности точно узнать, какие там произошли перемены.
– И как вашей милости удалось осуществить эту встречу?
– Дело было нелегкое, – ответил Сальседо, все еще с подозрением поглядывая на Тельериа. – Инквизиция как раз недавно запретила выезжать из Испании духовным особам и людям образованным. Итак, я проехал верхом до Памплоны, а там опытный проводник помог мне перебраться через Пиренеи. Дальше я передвигался всеми мыслимыми способами: в почтовой карете, на лодке, пешком, верхом. Было желательно ехать не по прямой и почаще менять места проживания, равно как и средства передвижения. Так я проехал по югу Франции – Бордо, Тулуза, вплоть до Лозанны. Дороги во Франции хороши, несмотря на то, что движение по ним весьма оживленное.
– А как было в Германии? – с нетерпением спросил капитан.
– Там я тоже вел себя осмотрительно. Мне говорили, что везде есть соглядатаи, и я старался поменьше попадаться на глаза. Связи устанавливал в крупных городах. Я посетил Гамбург, Эрфурт, Эйслебен[10] и Виттенберг, лютеранский центр, совершая частые поездки в сельские окрестности. Но именно в Виттенберге я закупил книги и сумел, наконец, встретиться с Меланхтоном.
Прищуренные глаза капитана Бергера воодушевляли Сальседо, приглашали продолжать рассказ.
– Виттенберг меня поразил бурной издательской деятельностью. На каждом шагу там книгопечатни и книжные лавки. Бродя по этому городу, я понял фразу «Лютер – сын книгопечатания». Ведь если подумать, вся его сила в книгах. Он был первым еретиком, располагавшим столь действенным, столь могущественным, столь быстрым средством общения. Я также убедился, что большинство книгопечатников – его последователи и как ревностные приверженцы усердно работают над теми трудами, которые интересовали реформатора, и, напротив, медлят и лепят опечатки за опечатками в книгах его противников. Там, в Виттенберге, мне удалось полистать «Пассиональ», антипапистский памфлет с издевательскими текстами и грубыми карикатурами, на которых папу изобразили в виде осла, извергнутого из задницы дьявола.
Исидоро Тельериа выкурил свою трубку и принялся вытряхивать табак из глиняной чашечки на тарелку, а тем временем капитан Бергер напустился на Сальседо.
– Эти пасквили не имеют отношения к Реформе. По ним о Реформе нельзя судить. В каждой революции бывают свои крайности. Это неизбежно. И революционная критика не признает оттенков.
Капитан разгорячился, и Сальседо, отвечая ему, говорил теперь уже без каких-либо колебаний, бесстрастно, словно рассуждал о чем-то чуждом своим идеям и совершенно очевидном.
– Да, капитан, они к Реформе не имеют отношения, но они ей вредят. Глядя на такие штуки, у иностранца, оказавшегося в Германии, создается впечатление, что Лютер зашел чересчур далеко. Конечно, Лютер был прав, считая книгопечатание божественным изобретением, но, я думаю, он бы не одобрил то, как злоупотребляют этим новшеством после его смерти, – хотя даже его первые книги – «Вавилонское пленение» и «Римское папство, основанное дьяволом»[11] – тоже отнюдь не были детскими сказочками.