Страница:
На следующий день дон Бернардо уехал из Вильянублы. Жизнь в глубинке Месеты была достаточно однообразна, и все же ярмарка в Риосеко оказалась необычно оживленной. Само селение на первый взгляд мало изменилось, разве что разрослось по сравнению с другими селениями Парамо. Численность отар держалась на прежнем уровне, и стригальщики уже готовили свои инструменты к июню месяцу. Запасы дров и сена были достаточные, и сеньор Сальседо провел на постоялом дворе Эвенсио Реглеро спокойную ночь несмотря на обилие клопов.
Поездка по Парамо все же преподнесла ему некоторые неожиданности. Приятным сюрпризом было увеличение численности овец в Пенья-флор-де-Орниха, где она превзошла десять тысяч голов, но были и две неприятные новости: вдова Пельика умерла, а Эрнандо Асевеса, арендатора в Торрелобатоне, разбил паралич, и хотя цирюльник из Вильянублы дважды делал ему кровопускание, он так и не поправился и теперь целыми днями сидел в плетеном кресле в сенях своего дома, став совершенным инвалидом. И сам же бедняга Эрнандо Асевес, обливаясь слезами, называл ему имена и адреса тех, кто мог бы его заменить.
Как и было задумано, дон Бернардо Сальседо уехал из Парамо в начале мая по направлению к Торо. День стоял теплый, солнце светило ярко, и кузнечики на обочинах дороги стрекотали оглушительно. Осенью и весной дожди шли исправно, колосья обещали обильную жатву. Также и виноградные лозы курчавились листвой, и если не будет преждевременного зноя, гроздья созреют в должное время, и, в отличие от прошлого года, урожай будет хорош. Со склонов Ла-Волюты Сальседо увидел холм Пикадо и у его основания среди виноградников селение Педросу, по левую сторону от церкви. Воздух был настолько чист, что с Мота-дель-Ниньо можно было разглядеть прибрежный лес у Дуэро, с первой зеленью тополей и полуодетых вязов, а за ним – темную зелень молодых сосновых рощ, посаженных на песчаных землях в начале века.
Дон Бернардо обогнул бугор с прослойками кристаллического гипса; два кролика, обезумев от страха, со всех лап побежали и юркнули в свою нору. Арендатор Бенхамин ждал его. Был он мужчина тучный, приземистый, как почти все в этой округе, как и его сыновья, преждевременно облысевший, с крупными, негроидными чертами лица, настолько характерными, что сеньор Сальседо узнал бы его среди тысячи. Распахивающийся кафтан из грубого сукна, холщовые штаны до середины голени, из-под которых виднелись волосатые ноги, были его неизменным одеянием. В эту эпоху чванства и тщеславия Бенхамин был одним из немногих, кому нравилось выглядеть беднее, чем он был на самом деле. Его доходы и общественное положение арендатора, человека, от которого в известной степени зависела работа наемных батраков, давали ему право выглядеть иначе, однако их семья этим пренебрегала. И его жена Лукресия дель Торо, равно как сыновья Мартин, Антонио и Худас Тадео, ходили в латаных-перелатаных бурых кафтанах и куртках, на которых Лукресия сделала больше стежков, чем все ткачи Сеговии. Бенхамин подтвердил благоприятные предсказания дона Бернардо: пшеница и ячмень растут хорошо и, хотя о винограде судить пока рановато, но коль не случится чего-либо непредвиденного, урожай его может на одну пятую превзойти прошлогодний. За дверью крытой соломой хижины слышалось нетерпеливое ржанье Лусеро, коня дона Бернардо, а внутри, в сенях, где они беседовали, было прохладно и пахло сенным пажитником. Дон Бернардо сидел, выпрямившись, на скамье со спинкой, а Бенхамин – на невысокой скамеечке рядом с сундуком, в котором Лукресия хранила простыни и белье с пахучими травами. В доме Бенхамина все было просто и не слишком опрятно. Мебель самая необходимая, никаких украшений – только как величайшая ценность висел коврик с фигурами, изображавшими Рождество Господа Нашего, да полог из тисненой кожи, под которым он и его супруга спали вот уже двадцать пять лет.
Такой же суровостью дышал весь облик Бенхамина, когда он сидел верхом на заезженном муле, на одеяле вместо седла, и в этом не отличался от него старший его сын Мартин, на хромой тощей ослице, когда они сопровождали дона Бернардо в осмотре его земель. Позади небольшого холма дон Бернардо заметил, что на участке из-под ячменя Бенхамин насадил новый виноградник: «Видите ли, дон Бернардо, надо честно признать, только виноград дает нам прибыль», – ответил Бенхамин, ограничившись таким объяснением. Однако дона Бернардо интересовали самые худородные участки поместья, дававшие наименьший урожай. «Это земли возле Ла-Мамбии», – ответил, не задумываясь, Бенхамин. И вот они проезжают по аллеям молодых виноградников, на вид вполне пристойных, неурожайность которых скажется только в пору сбора винограда. «И это самые неурожайные?» – настаивал дон Бернардо. – «Уж куда хуже, сеньор Сальседо, и гроздья меньше и ягода кислая. Знать бы только причину».
Только на обратном пути дон Бернардо, сидя в седле, сообщил Бенхамину Мартину и его старшему сыну Мартину Мартину, что донья Каталина скончалась. Бенхамин, также сидя на своем муле, снял шляпу и перекрестился: «Да пошлет Господь здоровье вашей милости, чтобы помог упокоиться ее душеньке», – произнес он вполголоса, меж тем как Мартин Мартин, его сын-подросток, скорее стыдливо, чем огорченно, просто опустил голову.
Сеньора Лукресия подала им обед в кухне, на сосновом столе; сидели они на скамьях перед стенным шкафом, уставленным кастрюлями да горшочками, и по обе стороны шкафа стояли две миски с водой. После каждого долгого отсутствия дона Бернардо сеньора Лукресия оказывала ему эту честь – готовила для него обед. Так уж было заведено, и когда дон Бернардо без предупреждения и без приглашения сел за стол на почетное место, Бенхамин уже уплетал за обе щеки. В нахлобученной на лоб шляпе он ожесточенно жевал и через каждые восемь-десять глотков, поднося руку ко рту, беззастенчиво рыгал. Между приступами отрыжки он рассказывал новости, главным образом те, что касались его личных доходов. Плата батракам непрестанно растет. Нынче сборщик винограда меньше, чем за двадцать мараведи, не станет гнуть спину, хорошего работника не найдешь за сорок, а уж обрезчика за шестьдесят. В этом смысле дела идут скверно. В довершение беды, последний урожай зерновых был очень скудный, вследствие чего он, как дон Бернардо, конечно, заметил, не внес к Пасхе арендную плату. Дон Бернардо резонно возразил, что недород причиняет ему не меньший ущерб, чем арендатору, и что задержка с выплатой аренды отнюдь не лучший выход. «Ты, Бенхамин, кончишь тем, что попадешь в лапы ростовщиков», – изрек он, погрозив указательным пальцем.
Однако обсуждение главного вопроса Бенхамин отложил на час десерта, когда густое вино из Торо окажет свое действие. Несмотря на свой грубоватый облик, Бенхамин был отнюдь не глуп, и вместо того, чтобы прямо заговорить о замене волов мулами, подошел к делу исподволь, высказав сомнение в пользе пара – оставлять землю под паром было, по его мнению, обычаем устаревшим и бесполезным. Дон Бернардо, имевший весьма поверхностные сведения об обработке земли, но пополнявший свои знания в беседах с собутыльниками в таверне Гарабито на улице Оратес, ответил, что для разрыхления и просушивания почвы более полезны другие приемы, например, посев проса высшего сорта, которое в Кастилии мало сеют. Арендатор, глядя дону Бернардо прямо в глаза, заявил, что, чем менять выращиваемую культуру, лучше применить удобрение, и что в Торо, мол, уже два года удобряют почву и дела у них идут лучше, нежели когда держали землю под паром год и больше. Мартин Мартин, этот щенок, приученный к покорности, поддакивал отцу хотя бы кивками, но дон Бернардо, которого раздражали лживые доводы отца и сына, спросил их, знают ли они, где это находят в Торо удобрение, когда в Кастилии, сказал он, разводят больше всего овец, полям же требуется настоящий навоз, а не овечий помет, а то небольшое количество навоза, которым мы располагаем, расходуется на удобрение уэрт. Разговор шел по намеченному Бенхамином руслу, и, когда зашла речь о навозе, он сказал, что самый новейший способ повысить плодородность земли, это заменить вола мулом – мулы едят меньше, они менее крупные и быстрее двигаются, особенно с плугом. Разгоряченный спором и вином дон Бернардо возразил, что мул – животное малосильное, плуг у него едва-едва царапает землю, а потому от его работы мало толку, тогда как вол, могучая скотина, прокладывает глубокую борозду, и семена в ней прикрыты более надежно. На что арендатор заметил, что вол пожирает больше и корм его более грубый и дорогой, а дон Бернардо, не желая сдаваться, стал доказывать, что упадок сельского хозяйства в других местностях Испании имеет причиной как раз то обстоятельство, что вола заменили мулом. Бенхамин Мартин, человек более практический, настаивал на своем – мол, в Вильянубле только два земледельца еще пашут на волах, но тогда дон Бернардо Сальседо ехидно спросил, верно ли, что Вильянубла самое захудалое селение в Парамо. Арендатор с этим согласился, однако указал еще на одну трудность: чрезмерное дробление земли вынуждает быстро перемещать упряжки, а от волов можно ожидать всего, только не быстроты. Кувшины с крепким вином из Торо сменялись один за другим, и дон Бернардо, с покрасневшими ушами и блуждающим взглядом, облокотясь на стол, в конце концов принял соломоново решение: можно попробовать, всякое новшество требует проведения опытов. Так продвигается наука. Можно, к примеру, сменить волов мулами в одной упряжке, а в двух других – оставить. Выгода и время покажут. Зерно само скажет, окупает ли проворство и дешевый прокорм мула затраты на вола, или, напротив, вол во всем превосходит предположительные достоинства мула.
Дон Бернардо устал. Слишком много дней он провел в глупых спорах, а глупые споры особенно утомляли его. Вдобавок выводило из себя невежество собеседников. Уже затемно он покинул дом своих арендаторов с тяжелой, затуманенной головой.
Селение постепенно погружалось во мрак, сеньор Сальседо взял Лусеро за поводья и повел его шагом к дому вдовы Баруке, где, как обычно, собирался переночевать. На улице не было ни души, вдова подошла к двери со светильником. Они завели Лусеро в конюшню, и вдова спросила, что он желает на ужин. Дон Бернардо ответил, что ужинать не будет. За обедом, видно, переел свинины с красной фасолью, в желудке тяжесть. Скинув неудобную одежду и растянувшись голышом на выглаженных простынях, он даже застонал от удовольствия. Рано поутру расплатился с вдовой и, переправившись через Виверо, выехал на дорогу к Саморе. На каком-то перекрестке из виноградника выскочил заяц и метров сто пробежал зигзагами перед его конем. Наконец, дон Бернардо дал коню шпоры и коротким галопом направил в Тордесильяс[56]. Его методичный, верный привычкам характер не позволил ему изменить дорогу. Несколько секунд заняла мысль о сыне и о хорошенькой Минервине с ребенком на руках. Он улыбнулся. Проехав Тордесильяс, опять пришпорил Лусеро, пересек земли Вильямарсьеля и Херии, проскакал по берегу Симанкаса, пересек речку по Римскому мосту и в полдень уже въезжал в Вальядолид через Въездные ворота, оставив по правую руку городской публичный дом.
III
Поездка по Парамо все же преподнесла ему некоторые неожиданности. Приятным сюрпризом было увеличение численности овец в Пенья-флор-де-Орниха, где она превзошла десять тысяч голов, но были и две неприятные новости: вдова Пельика умерла, а Эрнандо Асевеса, арендатора в Торрелобатоне, разбил паралич, и хотя цирюльник из Вильянублы дважды делал ему кровопускание, он так и не поправился и теперь целыми днями сидел в плетеном кресле в сенях своего дома, став совершенным инвалидом. И сам же бедняга Эрнандо Асевес, обливаясь слезами, называл ему имена и адреса тех, кто мог бы его заменить.
Как и было задумано, дон Бернардо Сальседо уехал из Парамо в начале мая по направлению к Торо. День стоял теплый, солнце светило ярко, и кузнечики на обочинах дороги стрекотали оглушительно. Осенью и весной дожди шли исправно, колосья обещали обильную жатву. Также и виноградные лозы курчавились листвой, и если не будет преждевременного зноя, гроздья созреют в должное время, и, в отличие от прошлого года, урожай будет хорош. Со склонов Ла-Волюты Сальседо увидел холм Пикадо и у его основания среди виноградников селение Педросу, по левую сторону от церкви. Воздух был настолько чист, что с Мота-дель-Ниньо можно было разглядеть прибрежный лес у Дуэро, с первой зеленью тополей и полуодетых вязов, а за ним – темную зелень молодых сосновых рощ, посаженных на песчаных землях в начале века.
Дон Бернардо обогнул бугор с прослойками кристаллического гипса; два кролика, обезумев от страха, со всех лап побежали и юркнули в свою нору. Арендатор Бенхамин ждал его. Был он мужчина тучный, приземистый, как почти все в этой округе, как и его сыновья, преждевременно облысевший, с крупными, негроидными чертами лица, настолько характерными, что сеньор Сальседо узнал бы его среди тысячи. Распахивающийся кафтан из грубого сукна, холщовые штаны до середины голени, из-под которых виднелись волосатые ноги, были его неизменным одеянием. В эту эпоху чванства и тщеславия Бенхамин был одним из немногих, кому нравилось выглядеть беднее, чем он был на самом деле. Его доходы и общественное положение арендатора, человека, от которого в известной степени зависела работа наемных батраков, давали ему право выглядеть иначе, однако их семья этим пренебрегала. И его жена Лукресия дель Торо, равно как сыновья Мартин, Антонио и Худас Тадео, ходили в латаных-перелатаных бурых кафтанах и куртках, на которых Лукресия сделала больше стежков, чем все ткачи Сеговии. Бенхамин подтвердил благоприятные предсказания дона Бернардо: пшеница и ячмень растут хорошо и, хотя о винограде судить пока рановато, но коль не случится чего-либо непредвиденного, урожай его может на одну пятую превзойти прошлогодний. За дверью крытой соломой хижины слышалось нетерпеливое ржанье Лусеро, коня дона Бернардо, а внутри, в сенях, где они беседовали, было прохладно и пахло сенным пажитником. Дон Бернардо сидел, выпрямившись, на скамье со спинкой, а Бенхамин – на невысокой скамеечке рядом с сундуком, в котором Лукресия хранила простыни и белье с пахучими травами. В доме Бенхамина все было просто и не слишком опрятно. Мебель самая необходимая, никаких украшений – только как величайшая ценность висел коврик с фигурами, изображавшими Рождество Господа Нашего, да полог из тисненой кожи, под которым он и его супруга спали вот уже двадцать пять лет.
Такой же суровостью дышал весь облик Бенхамина, когда он сидел верхом на заезженном муле, на одеяле вместо седла, и в этом не отличался от него старший его сын Мартин, на хромой тощей ослице, когда они сопровождали дона Бернардо в осмотре его земель. Позади небольшого холма дон Бернардо заметил, что на участке из-под ячменя Бенхамин насадил новый виноградник: «Видите ли, дон Бернардо, надо честно признать, только виноград дает нам прибыль», – ответил Бенхамин, ограничившись таким объяснением. Однако дона Бернардо интересовали самые худородные участки поместья, дававшие наименьший урожай. «Это земли возле Ла-Мамбии», – ответил, не задумываясь, Бенхамин. И вот они проезжают по аллеям молодых виноградников, на вид вполне пристойных, неурожайность которых скажется только в пору сбора винограда. «И это самые неурожайные?» – настаивал дон Бернардо. – «Уж куда хуже, сеньор Сальседо, и гроздья меньше и ягода кислая. Знать бы только причину».
Только на обратном пути дон Бернардо, сидя в седле, сообщил Бенхамину Мартину и его старшему сыну Мартину Мартину, что донья Каталина скончалась. Бенхамин, также сидя на своем муле, снял шляпу и перекрестился: «Да пошлет Господь здоровье вашей милости, чтобы помог упокоиться ее душеньке», – произнес он вполголоса, меж тем как Мартин Мартин, его сын-подросток, скорее стыдливо, чем огорченно, просто опустил голову.
Сеньора Лукресия подала им обед в кухне, на сосновом столе; сидели они на скамьях перед стенным шкафом, уставленным кастрюлями да горшочками, и по обе стороны шкафа стояли две миски с водой. После каждого долгого отсутствия дона Бернардо сеньора Лукресия оказывала ему эту честь – готовила для него обед. Так уж было заведено, и когда дон Бернардо без предупреждения и без приглашения сел за стол на почетное место, Бенхамин уже уплетал за обе щеки. В нахлобученной на лоб шляпе он ожесточенно жевал и через каждые восемь-десять глотков, поднося руку ко рту, беззастенчиво рыгал. Между приступами отрыжки он рассказывал новости, главным образом те, что касались его личных доходов. Плата батракам непрестанно растет. Нынче сборщик винограда меньше, чем за двадцать мараведи, не станет гнуть спину, хорошего работника не найдешь за сорок, а уж обрезчика за шестьдесят. В этом смысле дела идут скверно. В довершение беды, последний урожай зерновых был очень скудный, вследствие чего он, как дон Бернардо, конечно, заметил, не внес к Пасхе арендную плату. Дон Бернардо резонно возразил, что недород причиняет ему не меньший ущерб, чем арендатору, и что задержка с выплатой аренды отнюдь не лучший выход. «Ты, Бенхамин, кончишь тем, что попадешь в лапы ростовщиков», – изрек он, погрозив указательным пальцем.
Однако обсуждение главного вопроса Бенхамин отложил на час десерта, когда густое вино из Торо окажет свое действие. Несмотря на свой грубоватый облик, Бенхамин был отнюдь не глуп, и вместо того, чтобы прямо заговорить о замене волов мулами, подошел к делу исподволь, высказав сомнение в пользе пара – оставлять землю под паром было, по его мнению, обычаем устаревшим и бесполезным. Дон Бернардо, имевший весьма поверхностные сведения об обработке земли, но пополнявший свои знания в беседах с собутыльниками в таверне Гарабито на улице Оратес, ответил, что для разрыхления и просушивания почвы более полезны другие приемы, например, посев проса высшего сорта, которое в Кастилии мало сеют. Арендатор, глядя дону Бернардо прямо в глаза, заявил, что, чем менять выращиваемую культуру, лучше применить удобрение, и что в Торо, мол, уже два года удобряют почву и дела у них идут лучше, нежели когда держали землю под паром год и больше. Мартин Мартин, этот щенок, приученный к покорности, поддакивал отцу хотя бы кивками, но дон Бернардо, которого раздражали лживые доводы отца и сына, спросил их, знают ли они, где это находят в Торо удобрение, когда в Кастилии, сказал он, разводят больше всего овец, полям же требуется настоящий навоз, а не овечий помет, а то небольшое количество навоза, которым мы располагаем, расходуется на удобрение уэрт. Разговор шел по намеченному Бенхамином руслу, и, когда зашла речь о навозе, он сказал, что самый новейший способ повысить плодородность земли, это заменить вола мулом – мулы едят меньше, они менее крупные и быстрее двигаются, особенно с плугом. Разгоряченный спором и вином дон Бернардо возразил, что мул – животное малосильное, плуг у него едва-едва царапает землю, а потому от его работы мало толку, тогда как вол, могучая скотина, прокладывает глубокую борозду, и семена в ней прикрыты более надежно. На что арендатор заметил, что вол пожирает больше и корм его более грубый и дорогой, а дон Бернардо, не желая сдаваться, стал доказывать, что упадок сельского хозяйства в других местностях Испании имеет причиной как раз то обстоятельство, что вола заменили мулом. Бенхамин Мартин, человек более практический, настаивал на своем – мол, в Вильянубле только два земледельца еще пашут на волах, но тогда дон Бернардо Сальседо ехидно спросил, верно ли, что Вильянубла самое захудалое селение в Парамо. Арендатор с этим согласился, однако указал еще на одну трудность: чрезмерное дробление земли вынуждает быстро перемещать упряжки, а от волов можно ожидать всего, только не быстроты. Кувшины с крепким вином из Торо сменялись один за другим, и дон Бернардо, с покрасневшими ушами и блуждающим взглядом, облокотясь на стол, в конце концов принял соломоново решение: можно попробовать, всякое новшество требует проведения опытов. Так продвигается наука. Можно, к примеру, сменить волов мулами в одной упряжке, а в двух других – оставить. Выгода и время покажут. Зерно само скажет, окупает ли проворство и дешевый прокорм мула затраты на вола, или, напротив, вол во всем превосходит предположительные достоинства мула.
Дон Бернардо устал. Слишком много дней он провел в глупых спорах, а глупые споры особенно утомляли его. Вдобавок выводило из себя невежество собеседников. Уже затемно он покинул дом своих арендаторов с тяжелой, затуманенной головой.
Селение постепенно погружалось во мрак, сеньор Сальседо взял Лусеро за поводья и повел его шагом к дому вдовы Баруке, где, как обычно, собирался переночевать. На улице не было ни души, вдова подошла к двери со светильником. Они завели Лусеро в конюшню, и вдова спросила, что он желает на ужин. Дон Бернардо ответил, что ужинать не будет. За обедом, видно, переел свинины с красной фасолью, в желудке тяжесть. Скинув неудобную одежду и растянувшись голышом на выглаженных простынях, он даже застонал от удовольствия. Рано поутру расплатился с вдовой и, переправившись через Виверо, выехал на дорогу к Саморе. На каком-то перекрестке из виноградника выскочил заяц и метров сто пробежал зигзагами перед его конем. Наконец, дон Бернардо дал коню шпоры и коротким галопом направил в Тордесильяс[56]. Его методичный, верный привычкам характер не позволил ему изменить дорогу. Несколько секунд заняла мысль о сыне и о хорошенькой Минервине с ребенком на руках. Он улыбнулся. Проехав Тордесильяс, опять пришпорил Лусеро, пересек земли Вильямарсьеля и Херии, проскакал по берегу Симанкаса, пересек речку по Римскому мосту и в полдень уже въезжал в Вальядолид через Въездные ворота, оставив по правую руку городской публичный дом.
III
Незаметно для самого себя Бернардо Сальседо снова втянулся в привычный ход жизни. Всего несколько месяцев тому назад он уже думал, что ему остается только умереть со скуки, но теперь, словно пережив угрозу бури, он пришел к мысли, что страхи его были преувеличены. «Приступ меланхолии», как он высокопарно называл месяцы безделья, был преодолен, и он опять взял в руки бразды правления в доме и в своих торговых заведениях. По утрам, после поданного Модестой обильного завтрака, дон Бернардо направлялся к складу в старой Худерии, поблизости от Большого моста, и там встречался с Дионисио Манрике, своим преданным помощником, который в последние месяцы уже опасался, что хозяин вот-вот умрет и придется склад закрывать. Он уже видел себя без работы и без денег, жалким нищим среди усыпанных чирьями детишек, кишевших на улицах города зимой и летом. Теперь же внезапно сеньор Сальседо, Бог весть как, выбрался из трясины и снова его хозяйский глаз вникал во все дела. Началом его возрождения стала поездка в Бургос. Снова Дионисио сидел в кабинете дона Бернардо за тем же сосновым столом, стоявшим параллельно хозяйскому, и худо ли, хорошо ли, вел счет караванам мулов, спускавшихся с Парамо, и кипам шерсти и овчинам, хранившимся в огромном складе в Худерии. Свирепый пес Атила, которого ему подарили щенком, бегал с лаем между глинобитной оградой и складом или вполглаза спал в будке у входа. Собака была с чутким слухом, беспокойная, и по ночам, особенно же в полнолуние, громко выла во дворе. Насколько было известно, она еще никого не покусала, однако и дон Бернардо и его верный Дионисио были убеждены, что, с тех пор как Атила сторожит склад, оттуда не пропала ни одна овчина.
С помощью пятнадцатилетнего Федерико, парнишки немого от рождения, Манрике управлялся со всеми делами заведения. Кабинет, стол, нарукавники были прикрытием более прозаических его занятий. Дионисио не только вел счет поступавшим и убывавшим вельонам[57], он также всегда был готов умело и добросовестно выполнить все, что от него требовалось. Например, он вместе с Федерико всякий раз, когда шла очередная отправка товара, выходил на площадку, почти всегда загроможденную, и оба, с помощью погонщика, грузили тюки, не прибегая к наемным рукам и аккуратно складывая овчины. Точно так же Дионисио, как это случилось при последней поездке в Бургос, не гнушался вмиг облачиться в овчинную куртку и с плетью в руке повести платформу к складам дона Нестора Малуэнды в Лас-Уэльгас или еще куда. Увлекшись каким-либо делом, он уже ни на что не обращал внимания – ел за стойкой вместе с погонщиками мулов и спал в общей комнате на постоялом дворе, чтобы его господин сэкономил несколько мараведи.
В небольшой лавке, которую дон Бернардо держал в Сеговии при фабрике овчинных курток Камило Дорадо, сам Манрике нанимал караваны мулов и вел их по каменистым тропам сьерры ему одному известными кратчайшими путями. Дон Бернардо, зная о разносторонних способностях Дионисио, о его готовности услужить, оценивал своего подчиненного довольно своеобразно и не без иронического оттенка – мол, этот малый за все берется, на все руки мастер.
Первые летние дни на складе все ходуном ходило, и безудержная деятельность дона Бернардо пошла ему на пользу, избавив от избыточного полнокровия, следствия гастрономической невоздержности, – помогло здесь, несомненно, и кровопускание, сделанное Гаспаром Лагуной, тем самым, что когда-то тщетно пытался облегчить недуг его жены. Но Сальседо был не злопамятен. Он терпеть не мог халтурную работу, однако ценил работу хорошо сделанную, пусть и не достигшую желательного результата. Если он кому-то доверял, то веры этой не терял из-за какой-либо неудачи. Дон Бернардо исходил из принципа человеческого несовершенства и, призвав цирюльника-хирурга, показал этим, что не держит на него зла, хотя и встретил его следующими словами: «А ну-ка посмотрим, друг Лагуна, повезет ли нам теперь больше, чем с доньей Каталиной, царствие ей небесное», что побудило цирюльника употребить все свое искусство и сноровку.
В полдень дон Бернардо уходил со склада. Стояли знойные недели, и улицы смердели от грязи и отбросов. Ребятишки с прыщавыми лицами и припухшими железками кидались к нему, выпрашивая милостыню, но он им не подавал. Хватит им моего брата, думал он. Разве найдется в Вальядолиде человек, который больше делает для ближних своих, чем мой брат Игнасио? Шагал он медленно, огибая канавы и прислушиваясь к окрикам: «Воду лью!» из окон, – пока не добирался до таверны Гарабито на улице Оратес (с ее неизменной зеленой лозой, прикрепленной к вывеске), где собирались трое-четверо друзей дегустировать белые вина Руэды. В первый день, когда дон Бернардо появился после долгого отсутствия, все единодушно встретили его возгласами, что по нему соскучились – правда, то были друзья случайные, недавние, робкие, они присутствовали на погребении доньи Каталины, как велит Господь, однако в доме у него бывать не смели. Донья Каталина называла их «дружками», и, надо сказать, иного словечка у нее для них не было. Однако дружки отметили несколькими стаканами возвращение дона Бернардо в их утренние собрания. Он стал им рассказывать о своих приступах «меланхолии», и, хотя ни один из них точно не знал, что это за болезнь, они пустились расспрашивать, повторяя, как то свойственно пьяным, одни и те же вопросы, как ему удалось эту хворь побороть. Дон Бернардо был в ударе – окинув взглядом дружков одного за другим, он сообщил им свое открытие, которое обдумывал уже две недели: «Меня вылечило срочное письмо из Бургоса». Дружки расхохотались, стали весело хлопать его по спине и пересказывать остальным выпивохам такое диво – все сошлись на том, что бурдюк вина из Ла-Секи, который только что откупорил Дамасо Гарабито, окончательно его излечит.
Там, в таверне, дон Бернардо отбрасывал все условности и свое притворство: он божился, отпускал сальности, смеялся над похабными историями, и от этих вольностей ему становилось легче. Порой в таверне Гарабито он даже искал разумного совета, как то было с Теофило Ролданом, земледельцем из Туделы, который каждую неделю вместе со своей лошадью дважды пересекал Дуэро на шаланде Эрреры, чтобы обрабатывать поле. Теофило Ролдан пил вино из чашки – на его вкус белое вино в прозрачном стекле теряло большую часть своих качеств. Он выслушал рассказ дона Бернардо об арендаторе, и когда тот спросил его мнение, что выгодней – иметь арендатора-издолыцика или платящего определенную сумму, дон Теофило, вдохновленный вином, с неопровержимой логикой рассудил, что все зависит от того, какая доля. Дон Бернардо для начала решил быть щедрым: «Ну, скажем, треть урожая», – сказал он. Дон Теофило быстро ответил: «Мы в Туделе даем больше», – чуть ли не прежде, чем дон Бернардо закончил свою фразу. Сальседо покраснел, у него была тонкая кожа, легко румянившаяся. «Не будем сравнивать. Тудела – селение богатое, тогда как Педроса еле сводит концы с концами». Потом еще заметил, что в Педросе семья могла бы прокормиться и одной третью, даже разбогатеть, но вряд ли это возможно, когда арендатор невежда, не умеет считать и перед своим господином не стесняется выпускать газы. «Если какая-то мыслишка западет в его жалкий мозг», – сказал он, – «никакими силами ее оттуда не выбьешь». Теофило Ролдан опрокидывал чашку за чашкой. Он уже дошел до того состояния, когда не чувствуешь тяжести тела и как бы плывешь по воздуху. «Какая такая мыслишка?» – спросил он. – «Какую мыслишку вы имеете в виду, Сальседо?» – повторил он, пошатываясь. «Просто-напросто, – ответил дон Бернардо, – я пытался его убедить, не делая подсчетов, что вол в поле животное более выгодное, чем мул». «Вы и впрямь так думаете?» Дон Бернардо даже расстроился. «А вы нет?» «А это зависит от работы и от почвы», – сказал дон Теофило. Туг дон Бернардо без всякой причины, кроме все учащавшихся возлияний, почувствовал прилив оптимизма. Ему внезапно стали безразличны и вол и мул, и рентабельность того и другого; теперь ему было важно только слышать свой голос, чувствовать себя живым и наслаждаться добрым вином из Ла-Секи. «Речь о работе пахотной», – сказал он. – «Я имею в виду работу по вспашке. Мул не пашет, он царапает почву, и после него семена выклевывают голуби и вороны». «Все птицы пожирают семена», – запинаясь, пробормотал Ролдан, кладя руку ему на плечо. Дон Бернардо с усмешкой отрицательно покачал головой: «Не всегда, друг мой, не всегда, вол глубоко втаптывает семена, защищает их». Глаза дона Теофило все больше мутнели: «Но… но разве у вас не хватает власти приказать вашему арендатору делать так, а не иначе?» «Ну, такая власть у меня есть, – объяснил сеньор Сальседо. – Он вынужден мне уступать, потому что сам-то неграмотный».
Дон Бернардо с удовольствием погружался в привычные заботы. Он каждый день бывал в таверне на улице Оратес, рядом с домом умалишенных, или в какой-нибудь другой таверне, где на вывеске появлялась зеленая лоза. Знак был верный, и дружки, не сговариваясь, всегда встречались в том заведении, где в этот день откупоривали бочку или бурдюк. Обычно то были вина, которые привозили в город через ворота Большого моста или ворота Сант Эстебан, пока не закончатся, как предписано, пять месяцев после сбора винограда, и вина эти записывались в перечень привоза, чтобы знать количество потребляемого вина. Красные вина обычно бывали слабые, невызревшие и ценились невысоко, но настоящий знаток всегда надеялся на сюрприз. Отведав вина, любители обсуждали достоинства и недостатки свежего сусла, время от времени появлялся еще какой-нибудь дружок, который реже посещал их сборища, но кое-что слышал о недуге дона Бернардо, и спрашивал о его выздоровлении. И Сальседо, считавший свой ответ самой остроумной находкой, со смехом отвечал: «Хоть ваша милость и не поверит, но вылечило меня письмо из Бургоса». И дружок смеялся вместе с ним, лихорадочно хлопая его по спине, потому что молодое вино, как оказалось, имело больше градусов, чем ожидали, и после нескольких стаканов в голове воцарялся туман.
В два часа дня дон Бернардо возвращался домой в хорошем настроении, приобретенном в таверне Гарабито. Подавая ему обед, Модеста обычно с восторгом рассказывала о забавных проделках ребенка. Она не могла понять, как это отец способен оставаться равнодушным, слушая об успехах собственного сына, однако надо признать, что Сальседо почти не слушал ее, и сам спрашивал себя, какое чувство испытывает он в глубине души к этому ребенку. По возвращении из Педросы, Бернардо решил, что его чувства к малышу колеблются между нежностью и отвращением. И все же он иногда поднимался днем в мансарду и, глядя на своего сына, сознавал, что никогда не испытывал к нему любви, а самое большее – некое любопытство зоолога. После такого посещения он мог целую неделю не возвращаться в мансарду. Но к концу недели снова появлялось смутное влечение – на самом деле существовавшее лишь в его воображении, – и он неожиданно появлялся в мансарде. Минервина гладила белье или меняла малышу пеленки, напевая при этом вполголоса или осыпая дитя ласковыми словечками. Дон Бернардо смотрел на девушку, не отрывая глаз; у него было убеждение, что от однообразной крестьянской пищи – овощи да свинина – деревенские все коренастые, приземистые. Поэтому его удивлял облик этой девушки из Сантовении, высокой и стройной, в которой он каждый день открывал все новые прелести: длинная, тонкая шея, острые маленькие груди под грубым холстом, небольшие ягодицы, округлые контуры которых обозначались, когда она склонялась над гладильной доской. Все в ней было прекрасно и гармонично, словно в неземном существе. Месяц спустя он осознал, что дитя не вызывает в нем влечения или отвращения, а только отвращение, влечение же возбуждала Минервина. Тогда он, вспомнив о своем признании дону Нестору Малуэнде, внес в него уточнение: на самом деле он не однолюб, а всего лишь одноженец. С течением времени, всякий раз, как он глядел на девушку, в нем просыпались самые примитивные плотские вожделения. Но она держалась так отчужденно, была так равнодушна к его взглядам, а порой смотрела так укоризненно, что он не решался выйти за пределы созерцания ее красоты. И все же в один знойный летний день он осмелился сказать девушке, чтобы она перешла спать на второй этаж, где более прохладно.
– А как же дитя? – насторожившись, спросила Минервина.
– Вместе с ребенком, конечно. Я тебе это советую прежде всего ради здоровья малыша.
Минервина окинула его сверху вниз взглядом своих прозрачных сиреневых глаз, затененных густыми ресницами, потом посмотрела на ребенка и отрицательно покачала головой, подкрепив отказ словами:
– Нам и здесь хорошо, сеньор, – сказала она.
После этого ребяческого промаха образ кормилицы не выходил у него из головы. Околдованный ее прелестями, он следил за ней днем и ночью. Зная, что ребенок сосет каждые три часа, он вычислял, когда она кормила в последний раз, чтобы застать ее при следующей кормежке с обнаженной грудью. И всякий раз, предпринимая такой поход, он поднимался по лестнице на цыпочках, руки дрожали, и сердце учащенно билось. Но если, еще не открыв дверь с лестницы, он слышал, что они там в комнатке смеются и резвятся, он возвращался вниз, так и не зайдя. Бывало, что Минервина старалась избежать слишком частых его посещений, но однажды вечером, когда она меньше всего его ждала, он увидел ее за приоткрытой дверью с ребенком на коленях, с обнаженной правой рукой, держащей маленький крепкий, заостренный розовый сосок в ожидании, чтобы ребенок его взял. «Боже мой!» – прошептал дон Бернардо, ослепленный такой красотой и припав к щели в дверях.
– Ты что, сегодня не хочешь, золотце мое? – спросила девушка.
С помощью пятнадцатилетнего Федерико, парнишки немого от рождения, Манрике управлялся со всеми делами заведения. Кабинет, стол, нарукавники были прикрытием более прозаических его занятий. Дионисио не только вел счет поступавшим и убывавшим вельонам[57], он также всегда был готов умело и добросовестно выполнить все, что от него требовалось. Например, он вместе с Федерико всякий раз, когда шла очередная отправка товара, выходил на площадку, почти всегда загроможденную, и оба, с помощью погонщика, грузили тюки, не прибегая к наемным рукам и аккуратно складывая овчины. Точно так же Дионисио, как это случилось при последней поездке в Бургос, не гнушался вмиг облачиться в овчинную куртку и с плетью в руке повести платформу к складам дона Нестора Малуэнды в Лас-Уэльгас или еще куда. Увлекшись каким-либо делом, он уже ни на что не обращал внимания – ел за стойкой вместе с погонщиками мулов и спал в общей комнате на постоялом дворе, чтобы его господин сэкономил несколько мараведи.
В небольшой лавке, которую дон Бернардо держал в Сеговии при фабрике овчинных курток Камило Дорадо, сам Манрике нанимал караваны мулов и вел их по каменистым тропам сьерры ему одному известными кратчайшими путями. Дон Бернардо, зная о разносторонних способностях Дионисио, о его готовности услужить, оценивал своего подчиненного довольно своеобразно и не без иронического оттенка – мол, этот малый за все берется, на все руки мастер.
Первые летние дни на складе все ходуном ходило, и безудержная деятельность дона Бернардо пошла ему на пользу, избавив от избыточного полнокровия, следствия гастрономической невоздержности, – помогло здесь, несомненно, и кровопускание, сделанное Гаспаром Лагуной, тем самым, что когда-то тщетно пытался облегчить недуг его жены. Но Сальседо был не злопамятен. Он терпеть не мог халтурную работу, однако ценил работу хорошо сделанную, пусть и не достигшую желательного результата. Если он кому-то доверял, то веры этой не терял из-за какой-либо неудачи. Дон Бернардо исходил из принципа человеческого несовершенства и, призвав цирюльника-хирурга, показал этим, что не держит на него зла, хотя и встретил его следующими словами: «А ну-ка посмотрим, друг Лагуна, повезет ли нам теперь больше, чем с доньей Каталиной, царствие ей небесное», что побудило цирюльника употребить все свое искусство и сноровку.
В полдень дон Бернардо уходил со склада. Стояли знойные недели, и улицы смердели от грязи и отбросов. Ребятишки с прыщавыми лицами и припухшими железками кидались к нему, выпрашивая милостыню, но он им не подавал. Хватит им моего брата, думал он. Разве найдется в Вальядолиде человек, который больше делает для ближних своих, чем мой брат Игнасио? Шагал он медленно, огибая канавы и прислушиваясь к окрикам: «Воду лью!» из окон, – пока не добирался до таверны Гарабито на улице Оратес (с ее неизменной зеленой лозой, прикрепленной к вывеске), где собирались трое-четверо друзей дегустировать белые вина Руэды. В первый день, когда дон Бернардо появился после долгого отсутствия, все единодушно встретили его возгласами, что по нему соскучились – правда, то были друзья случайные, недавние, робкие, они присутствовали на погребении доньи Каталины, как велит Господь, однако в доме у него бывать не смели. Донья Каталина называла их «дружками», и, надо сказать, иного словечка у нее для них не было. Однако дружки отметили несколькими стаканами возвращение дона Бернардо в их утренние собрания. Он стал им рассказывать о своих приступах «меланхолии», и, хотя ни один из них точно не знал, что это за болезнь, они пустились расспрашивать, повторяя, как то свойственно пьяным, одни и те же вопросы, как ему удалось эту хворь побороть. Дон Бернардо был в ударе – окинув взглядом дружков одного за другим, он сообщил им свое открытие, которое обдумывал уже две недели: «Меня вылечило срочное письмо из Бургоса». Дружки расхохотались, стали весело хлопать его по спине и пересказывать остальным выпивохам такое диво – все сошлись на том, что бурдюк вина из Ла-Секи, который только что откупорил Дамасо Гарабито, окончательно его излечит.
Там, в таверне, дон Бернардо отбрасывал все условности и свое притворство: он божился, отпускал сальности, смеялся над похабными историями, и от этих вольностей ему становилось легче. Порой в таверне Гарабито он даже искал разумного совета, как то было с Теофило Ролданом, земледельцем из Туделы, который каждую неделю вместе со своей лошадью дважды пересекал Дуэро на шаланде Эрреры, чтобы обрабатывать поле. Теофило Ролдан пил вино из чашки – на его вкус белое вино в прозрачном стекле теряло большую часть своих качеств. Он выслушал рассказ дона Бернардо об арендаторе, и когда тот спросил его мнение, что выгодней – иметь арендатора-издолыцика или платящего определенную сумму, дон Теофило, вдохновленный вином, с неопровержимой логикой рассудил, что все зависит от того, какая доля. Дон Бернардо для начала решил быть щедрым: «Ну, скажем, треть урожая», – сказал он. Дон Теофило быстро ответил: «Мы в Туделе даем больше», – чуть ли не прежде, чем дон Бернардо закончил свою фразу. Сальседо покраснел, у него была тонкая кожа, легко румянившаяся. «Не будем сравнивать. Тудела – селение богатое, тогда как Педроса еле сводит концы с концами». Потом еще заметил, что в Педросе семья могла бы прокормиться и одной третью, даже разбогатеть, но вряд ли это возможно, когда арендатор невежда, не умеет считать и перед своим господином не стесняется выпускать газы. «Если какая-то мыслишка западет в его жалкий мозг», – сказал он, – «никакими силами ее оттуда не выбьешь». Теофило Ролдан опрокидывал чашку за чашкой. Он уже дошел до того состояния, когда не чувствуешь тяжести тела и как бы плывешь по воздуху. «Какая такая мыслишка?» – спросил он. – «Какую мыслишку вы имеете в виду, Сальседо?» – повторил он, пошатываясь. «Просто-напросто, – ответил дон Бернардо, – я пытался его убедить, не делая подсчетов, что вол в поле животное более выгодное, чем мул». «Вы и впрямь так думаете?» Дон Бернардо даже расстроился. «А вы нет?» «А это зависит от работы и от почвы», – сказал дон Теофило. Туг дон Бернардо без всякой причины, кроме все учащавшихся возлияний, почувствовал прилив оптимизма. Ему внезапно стали безразличны и вол и мул, и рентабельность того и другого; теперь ему было важно только слышать свой голос, чувствовать себя живым и наслаждаться добрым вином из Ла-Секи. «Речь о работе пахотной», – сказал он. – «Я имею в виду работу по вспашке. Мул не пашет, он царапает почву, и после него семена выклевывают голуби и вороны». «Все птицы пожирают семена», – запинаясь, пробормотал Ролдан, кладя руку ему на плечо. Дон Бернардо с усмешкой отрицательно покачал головой: «Не всегда, друг мой, не всегда, вол глубоко втаптывает семена, защищает их». Глаза дона Теофило все больше мутнели: «Но… но разве у вас не хватает власти приказать вашему арендатору делать так, а не иначе?» «Ну, такая власть у меня есть, – объяснил сеньор Сальседо. – Он вынужден мне уступать, потому что сам-то неграмотный».
Дон Бернардо с удовольствием погружался в привычные заботы. Он каждый день бывал в таверне на улице Оратес, рядом с домом умалишенных, или в какой-нибудь другой таверне, где на вывеске появлялась зеленая лоза. Знак был верный, и дружки, не сговариваясь, всегда встречались в том заведении, где в этот день откупоривали бочку или бурдюк. Обычно то были вина, которые привозили в город через ворота Большого моста или ворота Сант Эстебан, пока не закончатся, как предписано, пять месяцев после сбора винограда, и вина эти записывались в перечень привоза, чтобы знать количество потребляемого вина. Красные вина обычно бывали слабые, невызревшие и ценились невысоко, но настоящий знаток всегда надеялся на сюрприз. Отведав вина, любители обсуждали достоинства и недостатки свежего сусла, время от времени появлялся еще какой-нибудь дружок, который реже посещал их сборища, но кое-что слышал о недуге дона Бернардо, и спрашивал о его выздоровлении. И Сальседо, считавший свой ответ самой остроумной находкой, со смехом отвечал: «Хоть ваша милость и не поверит, но вылечило меня письмо из Бургоса». И дружок смеялся вместе с ним, лихорадочно хлопая его по спине, потому что молодое вино, как оказалось, имело больше градусов, чем ожидали, и после нескольких стаканов в голове воцарялся туман.
В два часа дня дон Бернардо возвращался домой в хорошем настроении, приобретенном в таверне Гарабито. Подавая ему обед, Модеста обычно с восторгом рассказывала о забавных проделках ребенка. Она не могла понять, как это отец способен оставаться равнодушным, слушая об успехах собственного сына, однако надо признать, что Сальседо почти не слушал ее, и сам спрашивал себя, какое чувство испытывает он в глубине души к этому ребенку. По возвращении из Педросы, Бернардо решил, что его чувства к малышу колеблются между нежностью и отвращением. И все же он иногда поднимался днем в мансарду и, глядя на своего сына, сознавал, что никогда не испытывал к нему любви, а самое большее – некое любопытство зоолога. После такого посещения он мог целую неделю не возвращаться в мансарду. Но к концу недели снова появлялось смутное влечение – на самом деле существовавшее лишь в его воображении, – и он неожиданно появлялся в мансарде. Минервина гладила белье или меняла малышу пеленки, напевая при этом вполголоса или осыпая дитя ласковыми словечками. Дон Бернардо смотрел на девушку, не отрывая глаз; у него было убеждение, что от однообразной крестьянской пищи – овощи да свинина – деревенские все коренастые, приземистые. Поэтому его удивлял облик этой девушки из Сантовении, высокой и стройной, в которой он каждый день открывал все новые прелести: длинная, тонкая шея, острые маленькие груди под грубым холстом, небольшие ягодицы, округлые контуры которых обозначались, когда она склонялась над гладильной доской. Все в ней было прекрасно и гармонично, словно в неземном существе. Месяц спустя он осознал, что дитя не вызывает в нем влечения или отвращения, а только отвращение, влечение же возбуждала Минервина. Тогда он, вспомнив о своем признании дону Нестору Малуэнде, внес в него уточнение: на самом деле он не однолюб, а всего лишь одноженец. С течением времени, всякий раз, как он глядел на девушку, в нем просыпались самые примитивные плотские вожделения. Но она держалась так отчужденно, была так равнодушна к его взглядам, а порой смотрела так укоризненно, что он не решался выйти за пределы созерцания ее красоты. И все же в один знойный летний день он осмелился сказать девушке, чтобы она перешла спать на второй этаж, где более прохладно.
– А как же дитя? – насторожившись, спросила Минервина.
– Вместе с ребенком, конечно. Я тебе это советую прежде всего ради здоровья малыша.
Минервина окинула его сверху вниз взглядом своих прозрачных сиреневых глаз, затененных густыми ресницами, потом посмотрела на ребенка и отрицательно покачала головой, подкрепив отказ словами:
– Нам и здесь хорошо, сеньор, – сказала она.
После этого ребяческого промаха образ кормилицы не выходил у него из головы. Околдованный ее прелестями, он следил за ней днем и ночью. Зная, что ребенок сосет каждые три часа, он вычислял, когда она кормила в последний раз, чтобы застать ее при следующей кормежке с обнаженной грудью. И всякий раз, предпринимая такой поход, он поднимался по лестнице на цыпочках, руки дрожали, и сердце учащенно билось. Но если, еще не открыв дверь с лестницы, он слышал, что они там в комнатке смеются и резвятся, он возвращался вниз, так и не зайдя. Бывало, что Минервина старалась избежать слишком частых его посещений, но однажды вечером, когда она меньше всего его ждала, он увидел ее за приоткрытой дверью с ребенком на коленях, с обнаженной правой рукой, держащей маленький крепкий, заостренный розовый сосок в ожидании, чтобы ребенок его взял. «Боже мой!» – прошептал дон Бернардо, ослепленный такой красотой и припав к щели в дверях.
– Ты что, сегодня не хочешь, золотце мое? – спросила девушка.