Денисова Ольга. Одинокий путник

   Но постепенно, шаг за шагом, они помогли Лытке разобраться и в этом вопросе, и он начал сам следить за собой, и иногда обличал наставников в том, что они прощают ему то, чему нет прощения. Зато милосердие давалось ему легко и без усилий, наверное поэтому особенной добродетелью Лытка его не считал. Ведь то, что не требует душевного труда, не стоит ставить себе в заслугу.
   Особняком для него стоял вопрос с Дамианом. Лытку грызла ненависть и желание отомстить, а этого чувства Иисус бы не одобрил. Но его сомнения разрешил Паисий: по его словам, в Дамиане шла постоянная борьба между Богом и дьяволом, и дьявол, благодаря греховности Дамиана, постоянно одерживал верх. Надо было ненавидеть не Дамиана, а дьявола в нем, а сам Дамиан заслуживал жалости, помощи и поддержки в борьбе.
   Лытка, конечно, подумал, что Дамиан в этой борьбе никакого участия не принимает, но принял слова Паисия к сведению, и, наверное, действительно Дамиана пожалел.
   А еще через некоторое время понял, что Паисий, как многие другие иеромонахи, ведут с Дамианом непрерывную борьбу. И не только с Дамианом, но и с самим аввой.
   Годы шли, и Дамиан из кастеляна и наставника дружников, вдруг стал Благочинным. Этого от аввы не ожидал никто. Иеромонахи роптали в открытую: Дамиан не имел даже сана священника, а должность Благочинного ориентировалась на духовные ценности. Паисий опасался, что ропот этот приведет лишь к тому, что авва рукоположит Дамиана в иеромонахи, но он ошибся, этого авва делать не стал. И тогда Лытка, которому исполнилось шестнадцать лет, объяснил Паисию и духовнику, что этого авва не сделает никогда, чтобы Дамиан не смог в обход монастыря получить сан игумена. Отцы подивились проницательности мальчика, и после этого частенько рассказывали ему то, о чем приютскому парню знать было не положено, и только для того, чтобы спросить совета.
   Впрочем, в семнадцать лет Лытка принял послушание.
   Дамиан же удивил всех: из него действительно получился хороший Благочинный. И хотя методы его ничем не отличались от тех, что он применял в приюте, даже иеромонахи не могли придраться к его службе – Дамиан был строг, но справедлив. Исповедь перестала быть для некоторых монахов и послушников номинальным действом, Дамиан заранее докладывал духовникам о наиболее тяжких грехах, совершенных их «детьми», а узнавал он об этом словно по волшебству. Поначалу все думали, что это Господь просвещает Дамиана и во сне посылает ему видения, но вскоре догадались, что божественное тут не причем: Дамиан пользовался таким простым способом, как наушничество. Но в этом иеромонахи не усмотрели греха.
   Дамиан добился беспрекословного выполнения устава, разработал систему наказаний за нарушения, и сам авва не смел его обходить. Все случаи, в которых устав мог быть нарушен, оговаривались в отдельном документе, который иеромонахи приняли и утвердили с большим удовольствием: Дамиан хорошо знал, чем можно их подкупить, и не ошибся. Впрочем, его нововведения носили объективный характер, и, если и давали послабление священникам, то только обоснованные и действительно необходимые.
   Через год монастырь сиял, как будто назавтра ожидался приезд самого епископа.
   Но и это не все, чем порадовал новый Благочинный насельников обители: Дамиану позволили выступить на внешний уровень, и он виртуозно доказал архимандриту греховность князя Златояра, и потребовал в качестве епитимии – или добровольного искупления грехов – часть его земель в пользу монастыря. Златояру пришлось уступить одну их приграничных деревень. Сделал он это без особой охоты, но и не сильно переживая, потому что надеялся осенью собрать урожай как с нее, так и с некоторых монастырских угодий. И вот тут князю впервые пришлось столкнуться с «дружиной» Дамиана.
   Этой победой он перетащил на свою сторону многих иеромонахов, и только Паисий, да еще несколько отцов, продолжали потихоньку роптать. Никто не понимал, чего добивается авва.

* * *

   Воспоминания о колдуне иногда причиняли невыносимую боль, а иногда согревали и придавали сил, словно он протягивал невидимую руку и обнимал Лешека за плечо.
   Когда стемнело – быстро и неожиданно – ветер проник на самое дно густого леса. Он еще не мешал идти, но уже швырял в лицо колючий мелкий снег: к ночи сильно подморозило. Над верхушками же деревьев бушевал настоящий шквал, и Лешек, который любил непогоду, в восхищении, смешанном с опаской, посматривал наверх. Лес ревел, раскачивался и трещал, ветер то тоненько скулил, то подвывал, а то свистел молодецким посвистом.
   И только когда деревья расступились, открывая широкое пространство выжженной полосы, Лешек на себе испытал бешенную злобу бурана: тот как будто радовался, что может дотянуться до неприкрытой лесом земли и обрушил на нее всю свою силу. Снег летел с неба, снег поднимался снизу, вихрился, проносился мимо, вился вокруг ног преданным псом и хлестал по лицу оледенелой рукавицей. Лешека в первую минуту чуть не сбило с ног, и, хотя ветер дул ему в спину, дышать приходилось прикрывая рот руками.
   Из-за густой снежной круговерти Лешек не сразу разглядел на краю леса серые приземистые тени, цепочкой крадущиеся сзади. Он почувствовал на себе их голодные взгляды: волков было семь. Видно, выходить на открытое пространство они пока опасались и изучали жертву издали. Лешек шел довольно быстро, волков же рыхлый снег не держал, они проваливались по брюхо, но не глубже. Долго изучать человека они не станут: как только убедятся в своем превосходстве, так сразу нападут. И рыхлый снег им не помеха.
   Лешек перешел к противоположной стороне полосы, но пока волки за ним не последовали: ветер дул слишком сильно, и помешал бы им добраться до жертвы. Нет, они примерятся, обойдут его со всех сторон и кинутся только тогда, когда будут уверены в молниеносности свой атаки. Их семеро, и, хотя волки по природе довольно трусливые звери, напугать их будет сложно.
   В лесу от них не спрячешься: лес – их стихия, их родной дом, там они и раздумывать не станут. Другое дело – открытая полоса, продуваемая ветром и просматривающаяся со всех сторон. Ветер уносит запахи, и глаза человека видят лучше, чем у волков, а темно зимой не бывает.
   Лешек думал спокойно, трезво, без тени страха. И снова внутри натянулась струна, делая движения выверенными, точными, обостряя слух и зрение – так учил его колдун, которому ни разу не довелось увидеть, что Лешеку помогла его наука. Лешек поднял лицо – если бы не буран, волки бы давно напали на него, и открытая полоса не смогла бы их напугать.
   – Спасибо, Охто, – на глаза навернулись слезы, и Лешек подумал, что ветер донесет его слова до колдуна: закружит вихрем, поднимет над землей и дотянет до самого неба.
   Сломанный ветром сосновый сук хоть и был тяжеловат, мог бы стать превосходной дубиной, Лешек обломал мелкие ветви и его верхушку. Это не поможет: не настолько хорошо он владеет таким оружием, чтобы отбиться от семерых зверей. Но, может быть, это на время их отпугнет.
   Сколько идти до охотничьей слободы, он не знал, но больше ни на что ему уповать не приходилось: либо он дойдет до жилья до того, как волки решатся на атаку, либо… не дойдет. Дедушка говорил – семь верст. Но это при условии, что он прямо от Никольской пойдет на восток. А Лешек не меньше версты шел вдоль реки. А двигался ли он на восток, или на северо-восток, или на юго-восток, оставалось загадкой: он ориентировался по направлению ветра.

* * *

   Лишь в начале следующего лета колдун рискнул взять его с собой на торг, до этого Лешек ни разу не появлялся на людях. Он к тому времени вытянулся и поздоровел: руки у него стали крепче, ноги – быстрей, щеки горели румянцем, и матушка не могла нарадоваться, хотя и жалела его за худобу. Никто в монастыре не смог бы его узнать.
   Село стояло на широкой реке Пель, там, где в нее впадала Узица, и жители его занимались в основном кожевенным промыслом и скотоводством. Поскольку каждую неделю, по субботам, в село приезжали крестьяне из окрестных деревень и других, более отдаленных мест, называлось оно Пельским торгом, но и колдун, и местный люд называли его просто «селом».
   Торг поразил Лешка и напугал. Он никогда не видел ни такого большого села, ни такого количества людей. В раннем детстве мать, наверное, никогда не брала его с собой, если вообще бывала в таких местах. Больше всего он боялся потеряться, и крепко держался за руку колдуна – лошадей они оставили на входе.
   Особенно Лешека удивило то, что среди людей женщин едва ли было меньше, чем мужчин. В монастыре женщины появлялись только с паломниками, и приютские мальчишки иногда бегали на них смотреть, из простого любопытства. Здесь же мальчики и девочки, помладше Лешека, крутились вместе, а девочки постарше уже держались от мальчишек особняком – невестились. Лешек глазел на них широко раскрыв глаза и рот, и колдун время от времени похихикивал:
   – Рот закрой, хотя бы. Рано тебе на невест заглядываться. Вот усы вырастут, тогда смотри, сколько хочешь. Впрочем, к тому времени они сами на тебя глазеть начнут.
   Мальчишки, которые стайками сновали по торгу туда-сюда, посматривали на Лешека сверху вниз, и он тушевался под их взглядами.
   Колдун купил ему сапоги – красивые, красные, с острым носком, чуть загнутым вверх, и Лешек в восторге смотрел на ноги, надеясь, что это прибавит ему веса в глазах сверстников, но, похоже, их взгляды стали еще более презрительными. Колдун покупал всякую ерунду, хотя обычно с торга привозил тяжелые мешки с теми продуктами, которых не водилось в его хозяйстве. И беспрестанно предлагал Лешеку выбрать себе что-нибудь, но Лешека ничего не привлекало – ни сласти, ни безделушки его не интересовали. Он долго с тоской смотрел на деревянную лошадку, сделанную из настоящей лошадиной шкуры.
   – Что, нравится? – спросил колдун.
   Лешек вздохнул:
   – Зачем она мне? Я на настоящей лошади езжу, это же для маленьких…
   – Мы можем купить ее просто так, чтобы на нее смотреть.
   Лешек на минутку представил себя с этой лошадкой подмышкой, и мальчишек, провожающих его взглядами, и замотал головой.
   – Охто, а что, у тебя очень много денег? – спросил он, когда они перешли в другой ряд.
   – Достаточно, чтобы купить здесь все, что тебе захочется.
   – Что, и лошадь? Настоящую?
   – И лошадь. Настоящую. Только зачем нам еще одна лошадь? – улыбнулся колдун.
   – Нет, я просто спросил. А откуда ты берешь деньги?
   – Я их зарабатываю.
   – Как это?
   – На той неделе увидишь. А вообще-то, это не так сложно. Хочешь, покажу?
   – Хочу… – осторожно кивнул Лешек: что-то в словах колдуна заставило его насторожиться.
   – Пойдем, – колдун потащил его к тому месту, где никто ничего не продавал, но все равно толпилось очень много людей: они шумели, показывали вперед пальцами и смеялись. Лешек ничего не мог рассмотреть за их спинами, но колдун поднял его повыше, и тогда он увидел, что в центре круга на задних лапах стоит настоящий медведь, а его за веревку держит худосочный мужичок с острой бородой.
   Как ни странно, толпа расступилась, пропуская колдуна вперед – на фоне поселян он выглядел богато и солидно.
   Лешек, оказавшись в первом ряду, снова разинул рот – он вообще не видел живых медведей, а уж ученых – тем более. Колдун скрылся где-то за спинами стоящих в первых рядах ребятишек, оставив Лешека одного, но тот этого и не заметил. Мишка залезал в телегу, стоящую у него за спиной и брался за вожжи, словно и вправду собирался погонять несуществующую лошадь, изображал бабу, которая несет ведра с водой, показывал как косят, и как вяжут снопы. Лешек хохотал до слез, впрочем, ребятишки рядом с ним тоже громко смеялись, толкали друг друга и Лешека в бока, со словами:
   – Смотри, смотри! Во дает!
   И пытались повторять движения мишки, и смеялись друг над другом: Лешек тоже изображал медведя вместе со всеми, сгибаясь и приседая от смеха.
   Но как только медведь, зажав в лапах шапку, начал обходить круг, детей как ветром сдуло: они просочились сквозь толпу тихо и незаметно. Зато колдун сразу оказался рядом и положил в шапку большую серебряную монету, отчего лицо хозяина медведя вытянулось в изумлении. Колдун подошел к нему поближе и что-то шепнул на ухо, на что мужичок закивал и почему-то подмигнул Лешеку.
   – Ну что, – хитро прищурился колдун, – попробуешь?
   – Чего… – не понял Лешек и попятился.
   – Петь! – колдун недоуменно повел плечом, – что же еще?
   – Как… вот прямо здесь?
   – Конечно. Да не бойся, никто тебя не обидит.
   Лешек смутился и обрадовался одновременно. Он не верил, что в таком шуме его хоть кто-нибудь услышит, но сама по себе идея петь там, где так много людей (почти, как в церкви), заставила его сердце забиться чаще.
   Колдун поднял его подмышки и поставил на телегу, и люди, которые уже собирались расходиться, остановились и подняли головы. И ребятня выползла из толпы в первые ряды, и стайка девочек – его ровесниц, опустив головы, постреливала в него любопытными глазами…
   – Спой про соловья, – посоветовал колдун и отошел назад, к мужичку с медведем.
   Лешек еще раз восторженно огляделся: можно петь о чем угодно, и ничего не бояться… Он вдохнул, и голос его полетел над шумом толпы, яркий и чистый, и Лешеку казалось, что доносится он до самого неба. Толпа смолкла, и даже крики в торговых рядах стали тише. И, что самое удивительное, она начала прибывать – новые и новые люди подходили и останавливались в задних рядах. Мальчишки удивленно раскрыли рты и перестали возиться друг с другом, девочки подняли головы и смотрели на Лешека, не скрывая восхищения.
   И от этого голос его только креп, и печальная песня трогала до слез его самого: он хотел передать, рассказать им всю боль маленькой серой птицы, выразить так, чтобы все это поняли и плакали вместе с ним. Ему казалось, что плотная людская стена пьет его голос, впитывает в себя, и назад к нему возвращается нечто, что не вмещается в груди: смесь восторга, и боли, и блаженства, и скорби. И то, что не вмещалось в груди, выливалось обратно вместе с песней.
   Когда над толпой повисла и замерла последняя нота, все молчали, и слезы медленно стекали по их щекам, и мужчины смахивали их осторожно, женщины промокали краями платков, мальчишки размазывали по грязным щекам, а девочки прятали лица друг у друга на плечах. Лешек и сам плакал, чего с ним обычно не бывало. И кто-то из толпы сам кликнул колдуна, и положил в его шапку с собольей оторочкой мелкую монету, и за ним к колдуну потянулись другие руки, и даже мальчишки, у которых монеток не было, сунули, посовещавшись, в шапку какой-то красивый круглый полупрозрачный камушек. Одна девочка сняла с себя подвеску в виде маленького колокольчика, подошла к Лешеку и поманила его пальцем:
   – На, возьми, – она протянула колокольчик на веревочке, от чего он несколько раз тоненько звякнул, и, смутившись, отвернулась.
   Лешек кивнул и от слез ничего не смог ей ответить.
   Он спел еще две песни, с не меньшим успехом, но, закончив последнюю, почувствовал вдруг, что вот-вот упадет: у него не осталось сил ни плакать, ни радоваться. Колдун подхватил его на руки и усадил на телегу, вытирая ему слезы, а потом, внимательно посмотрел Лешеку в глаза, развернул к себе спиной, и мял руками его голову, словно она была тестом для пирога.
   – Устал? – заботливо спросил он.
   – Ага… – шепнул Лешек.
   – Ничего. К этому просто надо привыкнуть. Я знал, что с твоим пением не все так просто, а сейчас убедился. Надо съесть что-нибудь сладкое, и все пройдет.
   Колдун кликнул какого-то мальчишку, с любопытством смотрящего на Лешека, дал ему монетку и послал купить меда в сотах, и, как Лешек не отнекивался, заставил его сжевать большущий сладкий восковой кус.
   Как ни странно, после этого Лешек ощутил невероятный голод, но, прежде чем пойти обедать, колдун купил на торге множество сластей, две свистульки, красные стеклянные бусики, и дорогущие височные подвески с молочно-белыми камнями в виде капель.
   – Мы после обеда пойдем в гости, надо принести хозяевам гостинцев, – пояснил он и подмигнул Лешеку.
   Пообедали они жареным гусем, купленным на торге, присев под деревом недалеко от въезда в село. Лешек отдохнул и готов был петь снова, но колдун сказал, что на сегодня хватит.
   – Знаешь, сколько денег ты заработал тремя песнями?
   – Нет.
   – Ну, на лошадь не хватит, но сапожки можно купить еще одни.
   – Так много?
   – Конечно. Так что в случае чего, голодным ты никогда не останешься.
   – А что, ты тоже поешь?
   Колдун хмыкнул:
   – Да, наверное. Только не людям – богам. Пойдем.
   Большое село лежало вдоль широкой Пели, и дома в нем стояли как попало, как показалось Лешеку. Он бы точно заблудился среди многочисленных дворов, огороженных прозрачными палисадами из тонких жердей – одно название, а не ограда. Они проехали по берегу на самый дальний его край, и у домика, стоящего немного особняком, колдун остановился и слез с коня. Во дворе росли высокие вишни и раскидистые яблони. Лешек спешился вслед за ним и увидел во дворе женщину, очень красивую. Впрочем, ему почти все женщины, а особенно девочки, казались красивыми. Эта женщина подвязывала ветви яблонь, еще не склонившихся под весом тяжелых плодов, но, судя по тому, сколько мелких зеленых яблочек на них висело, к осени это бы точно произошло. Она была небольшого роста, и, когда вставала на цыпочки, рубаха обтягивала ее высокую грудь и пышные бедра, и обнажала загорелые гладкие щиколотки. Темно-русые толстые косы упали ей на спину, и она недовольно поправляла их, стараясь закрепить вокруг головы венком, но они падали снова.
   Колдун не спешил зайти в калитку, а остановился и, разложив локти на частых тонких жердях, опустил подбородок на руки, глядя на женщину и хитро улыбаясь. Лешеку очень хотелось увидеть ее лицо, и когда она обернулась, он восхищенно, а может, и испуганно вздохнул, как будто только что вынырнул из воды: у нее были ярко-зеленые, глубокие глаза, которые смотрели так странно, так отрешенно, как будто и не видели ничего вокруг. Но вместе с тем этот безучастный взгляд обжег его, скользнув по лицу, словно за один миг женщина разглядела всю его сущность. Однако через секунду лицо ее просияло, собольи брови взлетели вверх, щеки покрылись нежным румянцем, и губы тронула радостная улыбка.
   – Охто! – женщина подбежала к забору и остановилась напротив колдуна, нерешительно взглянув на Лешека. И, хотя она стояла в паре шагов от него, Лешек все равно почувствовал, какая она теплая.
   Колдун, прямо через забор, обвил ее шею рукой, притянул к себе и поцеловал в щеку.
   – Смотри, что я тебе принес, – он достал из кошеля подвески-капли и покачал ими у нее перед лицом.
   Ее зеленые глаза вспыхнули и щеки загорелись еще ярче, отчего лицо колдуна стало довольным и радостным.
   – Мне ничего не надо, – улыбнулась она.
   – Конечно, не надо. Ты и так красивая. Но возьми все равно. Только Леле не отдавай, мала она носить такие штуки. Я ей бусы купил. А это, – колдун кивнул на Лешека, – тот самый певун.
   – Как тебя зовут, малыш? – ласково спросила женщина, но Лешеку все равно показалось, что ее глаза обжигают. Он думал, что перестал быть похожим на малыша: колдун время от времени мерил его рост на косяке двери, и получилось, что за зиму он вырос на целых полтора вершка.
   – Он не малыш, – колдун посмотрел на обиженное лицо Лешека, – он совсем взрослый парень, ровесник твоему Кышке. И зовут его Лешек.
   Колдуну Лешек позволял называть себя малышом, почему-то в его устах это звучало необидно.
   Хозяйка позвала их в дом, и по дороге колдун обнимал женщину за пояс, и Лешек чувствовал себя лишним, до тех пор пока не увидел на крыльце девушку. Наверное, это была Леля, про которую говорил колдун, потому что тот вручил ей стеклянные бусы, и она так обрадовалась, что, не смущаясь Лешека, прыгала на одной ноге и смотрела сквозь бусины на солнце. Ей было лет четырнадцать или пятнадцать, а может и больше. Лешек остановился внизу, не смея к ней приближаться, и рассматривал ее долго и пристально: тонкие и в то же время округлые руки, мягкие черты лица, с зелеными глазами, как у матери, но вовсе не обжигающими, а прозрачными на солнце; ее гибкий, опоясанный цветной веревочкой стан, ее босые ноги, совсем маленькие, и розовые уши, и толстую косу, и выпуклую грудь. Женщины казались ему удивительными существами – нежными, мягкими наощупь, и… беззащитными, чувствительными.
   – Чего уставился? – девочка надменно повела плечом.
   – Ты очень красивая, – честно ответил Лешек.
   – Конечно. Только не про тебя! – усмехнулась она и тряхнула косой.
   Лешек не понял, что она имеет в виду, но ему все равно стало немного обидно.
   – Почему? – спросил он.
   – Мал еще!
   – Хочешь, я спою про тебя песню? – он шумно сглотнул: ему хотелось сделать для нее что-нибудь приятное, с одной стороны, и чтобы она посмотрела на него благосклонно, с другой.
   – А ты умеешь? – скривилась она.
   – Умею.
   – Ну, спой, – она снова повела плечом, опустила косу вперед и присела на ступени крыльца, перебирая ее кончик пальцами.
   И Лешек спел. Ему часто удавалось петь сразу, без всяких размышлений – и слова, и мелодия рождались в нем по волшебству. Нет, для этого, конечно, нужен был определенный настрой: так просто могло и не получиться, но сейчас именно такой настрой он в себе и чувствовал. И песня его порхала вокруг ее головы, как бабочка, из-под нежных крыльев которой лилось еле заметное дуновение. Он пел про волшебный сад, полный цветущих деревьев, среди которых, под лучистым солнцем распускается прекрасный белый цветок. Про трепетные полупрозрачные его лепестки, и яркую, спрятанную в них сердцевину. И кончалась песня хорошо: цветок срывал красивый юноша, и он не вял над его постелью, даже когда наступила зима.
   – И это – про меня? – тихо спросила девочка, наклонив голову и подняв брови.
   – Да, – ответил Лешек смущенно.
   – Пойдем, – она решительно поднялась с крыльца и направилась в сад.
   Лешек пошел за ней, опустив голову и глядя на ее мелькающие под рубахой щиколотки – и ходили женщины особенно: плавно, ступая узко, и ему казалось, что земля слишком тверда для прикосновения их ступней.
   Девочка завела его вглубь сада, где по обе стороны от дорожки росли цветы, долго рассматривала их, а потом выбрала самый большой, только не белый, а чуть розоватый, безжалостно сорвала и протянула Лешеку.
   – На, возьми. Только он завянет.
   Лешек кивнул: ему не хотелось, чтобы цветок завял.
   – Пойдем, я тебя познакомлю с моими братьями. Домой сейчас нельзя, мама рассердится, так лучше уж поиграть на улице.
   – А почему мама рассердится? – спросил Лешек.
   – Глупый ты, потому что маленький. К ней же Охто пришел, они будут любить друг друга, и нам на это смотреть незачем.
   – А разве нельзя смотреть на то, как люди любят друг друга?
   Девочка прыснула:
   – У тебя что, папы с мамой не было?
   – Были, конечно. Только папа умер, когда мне был всего год. А мама, когда мне было пять.
   – А Охто тебе кто?
   Лешек задумался: а кто ему колдун?
   – Он мой друг, – ответил он, перебрав все варианты, – так почему на это нельзя смотреть?
   – Потому что это должно происходить наедине, когда никто им не мешает.
   – Тайно?
   – Нет, не тайно, а просто… чтобы никто не видел.
   – А если кто-нибудь увидит?
   – На такое нехорошо смотреть.
   Лешек ничего не понял, и решил спросить об этом колдуна.
   – Мой папа тоже умер. Давно, – сказала девочка, – я его помню. Он был очень сильный и красивый.
   Братьев Лели они не нашли, и долго сидели на крутом берегу реки, разговаривая. Лешек до этого никогда не говорил с девочками, и ему было очень интересно. Выяснилось, что девочки знают гораздо больше мальчиков из монастыря. Он успел поведать Леле свою историю, правда, опустив некоторые подробности монастырской жизни. Ему, например, было стыдно ей признаться, что Лытка его защищал от других ребят, и совершенно невозможным казалось рассказать, что в монастыре его секли розгами – он считал, будто это настолько унизительно, что ни одна девочка не захочет с ним после этого разговаривать. А тем более такая умная и красивая, как Леля. И историю с Дамианом пересказывать не стал, она с самого начала и до конца представлялась ему бесславной, просто сказал, что тяжело заболел, а когда она спросила, чем, ответил, что простудился.
   Зато от нее он узнал, что ее мать зовут Малушей, что она – ведунья, и все село ходит к ней спрашивать совета в делах. А Лелей ее назвали по имени богини весны и девичьей красоты, но она родилась очень похожей на мать, и тоже станет ведуньей, когда научится. Она и сейчас умеет кое-что угадывать. Например, что Лешек соврал про простуду.
   – Почему? – Лешек покраснел и спрятал глаза.
   Она рассмеялась:
   – Знаешь, это любой бы угадал, по твоему лицу сейчас. Но когда ты врал, это было незаметно, ты здорово умеешь врать. Я, например, никогда не вру.
   – В монастыре не врать нельзя…
   – Почему?
   Лешек вздохнул:
   – Просто нельзя и все.
   – Ладно, не хочешь – не говори. А про простуду ты соврал, потому что болезнь выглядит не так, как рана. Ты был ранен, и очень тяжело. А если ты встанешь, я смогу сказать – куда.