Страница:
– Остановись, Дамиан! Ты убьешь ребенка!
Впрочем, остановили Полкана не слова иеромонаха, а твердые руки певчего. Лешек не рискнул зайти в трапезную, наблюдая за происходящим у двери в спальню, и в любую секунду был готов за этой дверью скрыться. Он думал, что воспитатели придут Дамиану на помощь, но те только отступили в сторону, не желая вмешиваться: они боялись Инспектора, но его выходку вряд ли одобряли.
Дамиан сопротивлялся и сквернословил, и, надо сказать, двоим певчим с трудом удалось его скрутить. Паисий негодовал – его подбородок дрожал от возмущения, и руки сжимались в кулаки, чего Лешек от иеромонаха не ожидал.
– Не сомневайся, после этого я добьюсь, чтобы тебя убрали из приюта! – выговорил он с тихой злобой, но Дамиан с заломленными за спину руками только рассмеялся ему в ответ.
– Развяжите мальчика, – велел Паисий воспитателям, – я не знаю, в чем он виноват, но смертью прегрешения ребенка карать не стоит.
Воспитатели переглянулись, и не посмели ослушаться.
– Мы пойдем к авве, – сообщил иеромонах и с достоинством кивнул ухмыляющемуся Дамиану, – и он сам решит, что с тобой делать.
Лешек благоразумно спрятался за дверь, и, когда Паисий увел Дамиана, сидел тихонько в спальне, надеясь, что Лытку отпустят, и они решат, что делать дальше сообща. Но Лытку не отпустили, а заперли в учебной комнате, и Лешек снова испугался: если кто-нибудь зайдет в спальню, то сразу догадается, что Паисия позвал Лешек, и Дамиан ему этого никогда не простит. Он сел на пол за кроватями, чтобы его нельзя было увидеть от двери, но не сомневался: его обязательно начнут искать и найдут.
А потом вспомнил, что все певчие, и мальчики, и взрослые, видели и слышали, как он позвал Паисия. И кто-нибудь обязательно расскажет об этом воспитателям, а те доложат Дамиану. От этого ему стало еще страшней, почти до слез. Он думал про Лытку: ведь авва ни за что не уберет Дамиана из приюта, теперь это ясно, как божий день. И что будет, когда Полкан вернется? Что он сделает с Лыткой?
Лешек дрожал в спальне до самого обеда – службу он пропустил, потому что боялся высунуть нос в коридор.
Дамиан появился в приюте, когда мальчики обедали, и, как ни странно, был весел и доволен собой. Он зашел в трапезную, обвел глазами своих воспитанников, поманил рукой Леонтия и сказал, нарочно громко, чтобы его все слышали:
– Разузнай, кто сдал меня Паисию. Хотя, я, наверное, и сам догадаюсь…
Он снова внимательно посмотрел на ребят, и Лешеку стоило большого труда не сползти под стол – ему казалось, что Дамиан давно понял это, и теперь просто играет с ним, как кошка с мышью. Да и глаза певчих непроизвольно скосились в его сторону.
Лытку не выпустили из учебной комнаты до ужина, а после ужина все равно высекли, «взрослыми» розгами, и настолько сильно, что он не смог сам встать с лавки – Леонтий постарался угодить Дамиану. Лешек жмурил глаза и вздрагивал от каждого удара, но Лытка ни разу даже не застонал.
Двое ребят постарше помогли ему дойти до спальни и уложили на кровать, и только тут Лешек увидел, что Лытка прокусил себе губу до крови. Лешек присел около него на колени и расплакался от жалости – как бы его друг не храбрился, розги все равно ободрали кожу на спине.
– Лытка, – Лешек погладил его руку, – Лытка, тебе очень больно?
Лытка повернул голову в его сторону, слегка зажмурив один глаз.
– А чего ты ревешь? – спросил он и улыбнулся.
– Просто.
– Да ты чего, меня жалеешь, что ли? – он улыбнулся еще шире.
– Ну да…
– Не реви, все нормально! – он неловко положил руку Лешеку на голову и пошевелил его волосы, – это ерунда! Вот если бы Полкан успел меня достать, то еще неизвестно, был бы я сейчас жив или нет. А это – ерунда!
Лешек кивнул – наверное, Лытка прав. Но плакать все равно не перестал.
– Знаешь, я очень хочу узнать, кто позвал Паисия, – Лытка кряхтя повернулся на бок, к Лешеку лицом, – ну, спасибо сказать… и вообще – за такое я не знаю, чем и расплачиваться буду.
– Лытка, так это же я… – Лешек улыбнулся сквозь слезы – наконец-то и он сумел сделать для друга нечто такое, что тот ценит очень высоко. Единственное, что омрачило его радость, так это то, что Лытка мог бы и сам догадаться об этом. А так получалось, будто он совсем в Лешека не верил.
Но Лытка почему-то не обрадовался этому, а наоборот – сел на кровати и поднял Лешека за локти, чтобы не смотреть на него сверху вниз. И лицо у него стало встревоженным и напряженным. Он подозрительно осмотрелся по сторонам, убедился в том, что никто к ним не прислушивается, но все равно перешел на шепот:
– Да ты что? Это ты?
– Ну да…
– Лешек… – Лытка вздохнул и опустил голову, – Зачем же ты это сделал? Ты понимаешь, что ты сделал?
– Понимаю.
– Ничего ты не понимаешь… – Лытка сжал губы, – я же ничего не смогу сделать, вообще ничего. Не могу же я сказать, что это я позвал Паисия…
– Зачем? – не понял Лешек.
– Я сейчас пойду к нему, и попрошу, чтобы он сам что-нибудь придумал. Его же кто угодно мог позвать, правильно? Кто-нибудь из послушников, например.
– Лытка, ляг! Не надо! Полкан все равно понял, что это я! И Паисия ты можешь встретить завтра, разве нет? И ребята видели, как я его позвал. Кто-нибудь меня сдаст, вот увидишь.
Лешек говорил это, и страха не чувствовал. Он вдруг начал очень гордиться собой, и ему совсем не хотелось, чтобы Лытка думал, будто он жалеет о том, что сделал и боится гнева Дамиана.
Лытка обвел спальню взглядом исподлобья и громким баском сказал:
– Значит так! Тому, кто хотя бы намекнет воспитателям, что это Лешек позвал Паисия, я ноги вырву, и жить в приюте ему придется ой как не сладко. Все поняли?
Вообще-то обычно ребята его слушали, но Лешек прекрасно понимал: если кто-нибудь его сдаст, его друг просто не узнает о том, кто это сделал.
Когда они улеглись спать, после рассказов и обсуждений случившегося, Лытка неожиданно окликнул его:
– Лешек, ты спишь?
– Нет. А что?
– Лешек, ты мой самый лучший друг.
У Лешека от счастья на глаза навернулись слезы, и он не смог ответить.
Лешек отлично сознавал, насколько рискует, и чем. Внутри него натянулась тугая струна, которая грозила вот-вот лопнуть и вытолкнуть наружу панику. Но ее натяжение одновременно создавало предельную концентрацию, сосредоточенность. Ни одного лишнего движения. Ни одного лишнего звука, вдоха, удара сердца. Чувства обострились – он видел все, что мог увидеть, и слышал все, что мог услышать.
Белое поле, расстелившееся за кромкой леса, просматривалось со всех сторон, и темным вовсе не показалось. Лешек легко разглядел черные тени конных монахов, окруживших слободу: в отличие от них, он был не столь хорошо заметен на снегу.
Узкая дорожка следов вела к слободе, и снег вокруг нее доходил Лешеку до середины бедра – пригнувшись, он мог легко спрятаться от случайного пристального взгляда. Он скользнул по ней снежной тенью, светлой, как и пространство вокруг – никто не заметил его передвижения, никто не поднял тревогу и не направил коней в поле.
За нешироким оврагом, засыпанным снегом до самого верха, вокруг слободы бежала прохожая утоптанная тропа, по которой время от времени проезжали всадники, всматриваясь в кромку леса. Лешек притаился в глубоком снегу оврага – монахи, проложившие узкую дорожку, здесь проходили к полю, и здесь же вернутся обратно. Именно поэтому конные так часто останавливались на этом месте – они ждали вестей от прочесывающих лес. И стоит только кому-то из тех, кто видел его следы, выйти на край поля и дать конным знак, как его тут же обнаружат.
Лешек слушал конский топ, долго, слишком долго выбирал минуту, и, в конце концов, решился: поднялся наверх и юркнул через тропинку к тени заборов, окружавших слободские дома, слился со сплошными деревянными стенами дворов. Здесь его следов не найдут – единственная улица слободы была не только растоптана, но и раскатана, как ледяная горка. Он побоялся бежать – быстрое движение всегда заметней спокойного. Собаки, потревоженные монахами, и так лаяли в каждом дворе, появление еще одного человека не сильно их взволновало.
Один из всадников свернул на улицу и пронесся мимо замершего Лешека так близко, что Лешек лицом почувствовал тепло, идущее от разгоряченных боков коня. Но всадник смотрел вперед, а не по сторонам. И тут же с тропы послышались крики, вслед за первым, по улице промчались еще трое всадников, и Лешек понял, что монахи, нашедшие его следы, дали знать об этом конным. Интересно, они догадались, что он прошел по их следам? Если еще не догадались, то догадаются. Не сейчас, так на рассвете.
Он перевел дух и успокоил бешено бьющееся сердце. Пока его никто не заметил, и нет повода для паники. В слободе было около тридцати дворов, Лешек прошел до самого конца улицы – монахи теперь собрались на другой стороне, и здесь его никто не ждал. Зайти в крайний дом показалось ему неосмотрительным, и он выбрал третий с южной стороны, потому что в нем не было собаки. Пробраться в него огородами означало не только появиться на открытом пространстве, но и наследить. Лешек примерился, подпрыгнул и ухватился руками за обитую железом верхнюю кромку ворот.
Пальцы приклеились к железу, несмотря на то, что оставались совершенно холодными – греть руки Лешек не решался с тех пор, как услышал прочесывающих лес монахов. Один рывок. Всего один, последний рывок. Очень быстрый – зависнуть над темным забором и дать рассмотреть себя издалека в его планы не входило. Руки не хотели подтягивать его вверх, онемевшие пальцы нестерпимо заломило от холода. Лешек стиснул зубы, кое-как подтянулся, неловко перевалился через ворота и рухнул вниз, на утоптанный снег двора. Удар об землю показался ему очень громким и очень болезненным. Пальцы жгло – кожу он оставил на кромке ворот.
В доме еще спали. Во всяком случае, так Лешеку показалось. Он осмотрелся и заметил под крыльцом низкую дверцу. Ходить по двору и искать другие входы он не решился, и нырнул в темноту подклета: дверь не скрипнула. В подклете было гораздо теплей, чем на дворе, но не настолько, чтобы согреться. Лешек ощупью пробрался на другую сторону дома, ориентируясь на запах хлева – наверняка, это самое теплое место в доме, но и самое опасное: животные могут испугаться чужака и поднять шум. Да и выйдет хозяйка к скотине затемно.
Но если он не согреется, то не сможет идти дальше, мороз, в конце концов, убьет его. Пока его не начали искать, надо воспользоваться передышкой. В лес ему все равно не уйти – он наследит, и с рассветом в поле его следы обнаружат в несколько минут. Может быть, хозяева сжалятся над ним, если найдут? Помогут спрятаться? Он не сомневался в том, что дома обыщут еще не раз, когда догадаются, что он ушел в слободу по их собственным следам.
Лешек почуял запах лошади – наверное, именно лошадям он доверял больше всего, хоть и понимал, что из всех обитателей хлева лошадь испугается и занервничает быстрей остальных. Но конь лишь тихонько заржал, будто приветствовал его, и не поднялся с соломы – спокойный, ленивый битюг, не иначе. И даже волчий полушубок не напугал его – то ли потерял запах зверя, то ли хозяин лошади тоже носил волчий мех, что было бы не удивительно. Лешек привык к темноте, но ровно настолько, чтобы не натыкаться на стены. От коня веяло теплом, и Лешек нашел его голову ощупью, протянул на ладони немного пшена, чем окончательно его успокоил, и, определившись, что к чему, лег на солому рядом с огромным горячим телом, подальше от копыт, уповая на то, что умное животное не станет давить его своей спиной.
Сразу уснуть ему не удалось – он согревался медленно, дрожа от озноба. Руки, прижатые к спине лошади, ломило долго и нестерпимо, колени, едва прикрытые полушубком, саднило, как будто с них сорвали кожу, лицо горело и ныло. Лешек лежал, кусая губы, и думал, что надо было стряхнуть с полушубка снег, но встать и сделать это ему не хватило силы. Он не заметил, как заснул – словно провалился в черную яму – и сон его больше походил на глубокий обморок.
В двух шагах стукнула дужка ведра, и он проснулся, не понимая, где он и что с ним происходит. Ему все еще было холодно, очень холодно, но это был не тот холод, что мучил его в лесу – скорей, его просто знобило.
Гладкая теплая шкура рыжего коня нервно подрагивала во сне, а в высокие маленькие окна пробивался скудный свет. Но Лешек все равно не разглядел хлева из-за загородки, только уловил движение через широкую щель между досками. И вскоре услышал, как тонкие струйки молока упруго и глухо бьются в деревянное донышко ведра: хозяйка доила корову. Лешек почувствовал невыносимый голод – рот наполнился слюной, и спазмом скрутило желудок: он представил себе кружку густого теплого молока, не процеженного, пенистого, пахнущего коровой. За эту кружку он готов был отдать сейчас все, что угодно. Что если попросить у хозяйки молочка? Что ей стоит? Право, они не обеднеют…
Лешек прогнал соблазнительные мысли из головы, представив, как испугается хозяйка, и какой поднимет крик. И если рядом с домом есть хоть один монах, они немедленно будут здесь, все. Ведь уже рассвело, они должны были понять, что он в слободе – больше ему спрятаться негде – и наверняка обыскивают дом за домом. Может быть, ему повезет, и хозяйка его не заметит? И тогда он найдет здесь более укромное место, даже если оно будет и не таким теплым.
Хозяйка, закончив доить корову, унесла ведро, и Лешек вздохнул с облегчением, когда услышал шаги по лестнице. Но она не стала подниматься в дом, поставила ведро на ступеньки, и вернулась, что бы накормить скотину.
У нее был нежный, высокий голос, немного певучий и очень ласковый – она говорила с каждым животным, называла их смешными добрыми именами, и Лешеку совсем не хотелось ее пугать. Конь, догадавшись, что сейчас ему тоже что-нибудь достанется, поднялся на ноги и заржал, высунув голову из своей клетушки. Лешек отполз в дальний ее угол, сел и прижал колени к подбородку, стараясь стать невидимым.
Хозяйка, наконец, распахнула дверь загородки, за которой стоял конь. Она оказалась совсем молоденькой девушкой, лет пятнадцати, и не хозяйкой вовсе, а скорей всего ее дочерью. Пухленькая, румяная, с широким курносым лицом и толстой косой, обернутой вокруг головы, в меховой безрукавке, надетой поверх рубахи.
Она хотела кинуть огромный пук сена в кормушку, как вдруг увидела Лешека и уже раскрыла рот, чтобы набрать побольше воздуха и крикнуть, сено выпало у нее из рук, но он приложил к губам палец и прошептал:
– Не выдавай меня. Пожалуйста.
Испуг на ее лице сменился любопытством: она закрыла рот и посмотрела на Лешека, хлопая удивленными глазами.
– Я ничего плохого тебе не сделаю… – добавил Лешек на всякий случай.
Девушка медленно кивнула, о чем-то раздумывая, а потом спросила, тоже шепотом:
– Это ты убежал из Пустыни?
Лешек кивнул.
– А нам сказали, что ты вор. И пообещали тяте два мешка зерна, если мы тебя найдем. Ты правда вор?
Лешек подумал, что кристалла он не воровал, он просто забрал у Дамиана то, что ему не принадлежит, и ответил:
– Я ничего у вас не возьму, честное слово.
Девушка, все еще раздумывая, подобрала сено из-под ног и сгрузила его в кормушку. Конь, до этого пригибавший голову к полу, выпрямился и закрыл Лешека от девушки, но она зашла поглубже в его клетушку и хлопнула битюга по ляжке, чтобы он подвинулся.
– А что ты украл у монахов?
– Я взял свою вещь, которую они у меня отобрали, – Лешек немного покривил душой, но в целом, наверное, так оно и было.
Девушка понимающе кивнула.
– Послушай, – Лешек вздохнул и закусил губу, но не удержался, – ты не можешь дать мне немного молока?
– Конечно. Погоди, – она выскользнула из клетушки, и Лешек встал вслед за ней. Он думал, что она поднимется в дом за кружкой, и тогда родители ее все поймут, но она нашла где-то плоскую большую миску, и налила молока туда.
У него тряслись руки, и миска, над которой поднимался едва заметный парок, чуть не опрокинулась на пол. Он глотал молоко жадно, рискуя поперхнуться, и не мог остановиться, даже чтобы вздохнуть: наверное, ему никогда не доводилось проголодаться настолько сильно.
– Хочешь хлеба? – спросила девушка, во все глаза глядя на то, как Лешек пьет. Ему стало неловко, но он кивнул, не отрываясь от молока.
– Монахи тебя во всех домах искали, – сказала она, – и у нас тоже. Везде искали, даже в сено вилами тыкали… Если еще раз придут, то здесь тебя найдут точно. Я, наверное, тяте скажу, что ты у нас. Ты не бойся, тятя добрый, и монахов не любит.
Лешек подумал, что все будет зависеть от того, насколько тяте нужны два мешка зерна, чтобы ради них плюнуть на нелюбовь к монахам: у него семья, которую надо кормить до следующего лета. Вряд ли крестьянин пожалеет пришлого человека настолько, чтобы отказаться от такого богатства.
– Да не бойся, – повторила девушка, – не надо тяте это зерно. Правда.
Лешек робко пожал плечами и протянул ей пустую миску. Но с другой стороны, только хозяин дома сможет спрятать его так надежно, чтобы монахи не смогли его найти.
Девушка убежала наверх, и вскоре хмурый, приземистый крестьянин, стреляя во все стороны быстрыми темными глазами, спустился в хлев и подозрительно осмотрел замершего Лешека с головы до ног. Впечатление доброго тятя не производил.
– Ты вор? – строго спросил он, закончив осмотр.
– Нет, – ответил Лешек.
– Это правда, что ты сорвал крест, когда уходил?
– Правда, – Лешек вздохнул и опустил голову – обманывать он не хотел.
– Пошли, – хозяин коротко кивнул и направился к лестнице. Лешек не понял, собирается он его сдать, или, напротив, согреть и накормить, но повиновался.
В зимней части дома места было очень мало, и каждая его пядь имела свое предназначение. Три детские мордашки выглядывали с полатей, перед печью возилась хозяйка, две большие девочки сидели на сундуке за прялками, и еще одна перебирала крупу на длинном узком столе. Во дворе слышались мальчишеские голоса, наверняка, принадлежавшие старшим сыновьям – детей у хозяина было много. На втором сундуке, придвинутом к печке, неподвижно лежал старик, уставив глаза в потолок.
– Раздевайся, – велел хозяин, и Лешек вздохнул с облегчением: похоже, его не собирались выдавать. В доме было очень тепло, даже жарко, но, раздевшись, он снова почувствовал озноб.
Хозяйка подхватила полушубок Лешека, осмотрела его со всех сторон, и повесила поближе к печке. Сапоги долго рассматривал сам хозяин и качал головой – они ему понравились. Шапку Лешек снял, когда входил в дом.
– Мать, дай ему хлеба, – к жене хозяин обратился скорей просительно, чем сурово, – а ты полезай на печь. Обморозился, небось?
– Только руки. Немного, – ответил Лешек, поднимаясь на полати, где трое малых в рубашонках подвинулись, освобождая ему место, и с любопытством уставились на него темными, как у отца, глазами.
Хлеб был теплым – хозяйка не пожалела, отломила от каравая почти четвертушку, и Лешек немедленно впился в него зубами, но смутился и замер, так и не решившись вытащить хлеб изо рта.
– Да ешь, ешь, – хозяин впервые улыбнулся.
– Спасибо, – еле слышно выговорил Лешек, и почувствовал, как слезы комком встают в горле.
А Лешек, однажды оценив, как, оказывается, здорово, гордиться собой и ничего не бояться, уже не сползал под стол, но глаза опускал, чтобы Дамиан случайно не увидел в них торжества: ведь ему удалось спасти Лытку! И, по большому счету, ничего больше значения не имело, он теперь ни секунды не жалел о содеянном.
Толстый Леонтий словно чувствовал его настроение, и поставил своей целью заставить Лешека об этом пожалеть. За вынесенное из-за стола яйцо – для Лытки – его высекли так, как будто он пытался обокрасть ризницу. Поскольку ужин неизменно состоял из хлеба и воды, за исключением больших праздников, не только в приюте, но и во всей обители, то выносить еду из трапезной категорически запрещалось, но обычно на такие проделки смотрели сквозь пальцы, и если ловили, то отбирали вынесенное яблоко или яйцо. Но на этот раз Леонтий просто искал повода придраться, и он его нашел. Лешек убеждал себя в том, что смерть Лытки все равно не идет ни в какое сравнение с наказанием, и набрался достаточно мужества, чтобы сдержать слезы и не кричать. Но Леонтий, заметив, что мальчишка держится из последних сил, пошел полосовать его со всего плеча, рассекая кожу до крови, и этого Лешек вынести уже не смог – так больно ему никогда еще не было.
Он долго плакал, лежа на кровати – от обиды и от стыда: мальчишки посмеивались над теми, кто не умел молча терпеть наказания. И хотя Лытка запретил им смеяться над Лешеком, Лешек все равно понимал, что они презирают его за это. Лытка утешал его, как мог, и жалел, и Лешеку очень хотелось гордо зажмурить один глаз – как это делал Лытка – и сказать, что все в порядке и не надо за него беспокоиться, но слезы душили его, и сказать ничего не получалось. Нет, он не жалел о том, что позвал Паисия, но в глубине души понимал, что во второй раз побоялся бы это сделать.
Дамиан же был энергичен как никогда, глаза его блестели, на губах играла неизменная улыбка. Из старших мальчиков приюта он начал сколачивать собственную «дружину», а потом стал привлекать туда и ребят помладше, выбирая крепких, хорошо сложенных и бесстрашных. Как ни странно, насильно в «дружину» он никого не тянул, всегда предлагал выбор – прежнее послушание, или занятия воинским искусством. И, не смотря на то, что Полкана мальчики боялись, в его «дружину» мечтал попасть каждый. Во-первых, «дружники» тут же становились элитой приюта – их лучше кормили, прощали мелкие грешки, давали больше свободы. Во-вторых, для мальчиков это было необычайно привлекательно – вместо скучного скотного двора они занимались настоящим, «мужским» делом. Дамиан, не полагаясь на свои умения, привез в монастырь учителя – старого, закаленного в боях вояку, искушенного в подготовке молодых бойцов.
К зиме «дружина» прочно встала на ноги и начала не только задирать нос над остальными ребятами, но и устанавливать в приюте свои порядки. Лытка, со злостью принимавший все, что исходило от Дамиана, и «дружину» возненавидел с первого дня ее существования. И по возрасту, и по телосложению, и по характеру, он лучше многих подходил Дамиану, но Инспектор не спешил его звать. А когда, в конце концов, предложил Лытке стать «дружником», тот отказался. Наверное, в приюте он был такой один, и Лешек еще сильнее начал гордиться своим другом, хотя и предостерегал его от мести Дамиана. Но, как ни странно, с Лыткой Полкан связываться не стал.
К следующему лету в «дружину» Дамиана входили не только приютские мальчики, но и некоторые послушники – помоложе и посильней.
– Они будут воевать с князем Златояром, – пояснял Лытка Лешеку, – чтобы князь не обирал монастырские земли.
Лешек не сильно этим интересовался – пожалуй, единственное, в чем его убедил опыт прошлого лета, так это в том, что влезать в политику монастыря очень чревато. Каждый из отцов обители имел какие-то свои, непонятные интересы, и всегда можно было угодить между молотом и наковальней. Впрочем, Лытка тоже уделял этим вопросам меньше внимания. Во-первых, он терпеть не мог «дружников», и, даже косвенно, не желал признавать их пользу для обители, во-вторых, как бы он не изображал бесстрашие и невозмутимость, случай с Дамианом здорово его напугал. Ну, а в-третьих, у него сломался голос, и вместо резкого мальчишеского дисканта обнаружился чудесный, бархатный баритон. Паисий, до этого не считавший Лытку особо одаренным, теперь занимался с ним с утроенной силой. Голос открывал перед мальчиком до этого закрытые возможности: хороший певчий, как правило, становился монахом, едва достигнув тридцати лет – до тридцати лет по уставу в монахи не переводили никого.
В начале лета Лешека посетило нехорошее предчувствие – предчувствия посещали его довольно часто, и, как правило, бывали нехорошими. Но в этот раз к нему примешалась какая-то чистая, звенящая печаль, похожая на грустную песню.
– Знаешь, Лытка, – как-то раз пожаловался он другу, – мне кажется, что я скоро умру.
– Да ну тебя! – фыркнул Лытка, – с чего ты это взял?
– Мне так кажется. Я смотрю на все вокруг, и у меня такое чувство, что вижу это в последний раз. Как ты думаешь, в аду очень страшно?
– Конечно! А то ты не знаешь!
Лешек знал, и к его чистой печали добавился неприятный, сосущий страх – что если предчувствие его не обманывает и он действительно умрет и попадет в ад? Что он будет там делать? Без Лытки, совершенно один? Он представлял себе служителей ада похожими на Дамиана: с глумливыми улыбками, плетками за поясом, в черных клобуках и рясах. И как только Лешек окажется в их власти, ничто не помешает им мучить его сколько им захочется, и радоваться его мучениям, смеяться над его криками и слезами. От таких мыслей Лешек холодел, и мурашки бегали у него по всему телу.
Впрочем, остановили Полкана не слова иеромонаха, а твердые руки певчего. Лешек не рискнул зайти в трапезную, наблюдая за происходящим у двери в спальню, и в любую секунду был готов за этой дверью скрыться. Он думал, что воспитатели придут Дамиану на помощь, но те только отступили в сторону, не желая вмешиваться: они боялись Инспектора, но его выходку вряд ли одобряли.
Дамиан сопротивлялся и сквернословил, и, надо сказать, двоим певчим с трудом удалось его скрутить. Паисий негодовал – его подбородок дрожал от возмущения, и руки сжимались в кулаки, чего Лешек от иеромонаха не ожидал.
– Не сомневайся, после этого я добьюсь, чтобы тебя убрали из приюта! – выговорил он с тихой злобой, но Дамиан с заломленными за спину руками только рассмеялся ему в ответ.
– Развяжите мальчика, – велел Паисий воспитателям, – я не знаю, в чем он виноват, но смертью прегрешения ребенка карать не стоит.
Воспитатели переглянулись, и не посмели ослушаться.
– Мы пойдем к авве, – сообщил иеромонах и с достоинством кивнул ухмыляющемуся Дамиану, – и он сам решит, что с тобой делать.
Лешек благоразумно спрятался за дверь, и, когда Паисий увел Дамиана, сидел тихонько в спальне, надеясь, что Лытку отпустят, и они решат, что делать дальше сообща. Но Лытку не отпустили, а заперли в учебной комнате, и Лешек снова испугался: если кто-нибудь зайдет в спальню, то сразу догадается, что Паисия позвал Лешек, и Дамиан ему этого никогда не простит. Он сел на пол за кроватями, чтобы его нельзя было увидеть от двери, но не сомневался: его обязательно начнут искать и найдут.
А потом вспомнил, что все певчие, и мальчики, и взрослые, видели и слышали, как он позвал Паисия. И кто-нибудь обязательно расскажет об этом воспитателям, а те доложат Дамиану. От этого ему стало еще страшней, почти до слез. Он думал про Лытку: ведь авва ни за что не уберет Дамиана из приюта, теперь это ясно, как божий день. И что будет, когда Полкан вернется? Что он сделает с Лыткой?
Лешек дрожал в спальне до самого обеда – службу он пропустил, потому что боялся высунуть нос в коридор.
Дамиан появился в приюте, когда мальчики обедали, и, как ни странно, был весел и доволен собой. Он зашел в трапезную, обвел глазами своих воспитанников, поманил рукой Леонтия и сказал, нарочно громко, чтобы его все слышали:
– Разузнай, кто сдал меня Паисию. Хотя, я, наверное, и сам догадаюсь…
Он снова внимательно посмотрел на ребят, и Лешеку стоило большого труда не сползти под стол – ему казалось, что Дамиан давно понял это, и теперь просто играет с ним, как кошка с мышью. Да и глаза певчих непроизвольно скосились в его сторону.
Лытку не выпустили из учебной комнаты до ужина, а после ужина все равно высекли, «взрослыми» розгами, и настолько сильно, что он не смог сам встать с лавки – Леонтий постарался угодить Дамиану. Лешек жмурил глаза и вздрагивал от каждого удара, но Лытка ни разу даже не застонал.
Двое ребят постарше помогли ему дойти до спальни и уложили на кровать, и только тут Лешек увидел, что Лытка прокусил себе губу до крови. Лешек присел около него на колени и расплакался от жалости – как бы его друг не храбрился, розги все равно ободрали кожу на спине.
– Лытка, – Лешек погладил его руку, – Лытка, тебе очень больно?
Лытка повернул голову в его сторону, слегка зажмурив один глаз.
– А чего ты ревешь? – спросил он и улыбнулся.
– Просто.
– Да ты чего, меня жалеешь, что ли? – он улыбнулся еще шире.
– Ну да…
– Не реви, все нормально! – он неловко положил руку Лешеку на голову и пошевелил его волосы, – это ерунда! Вот если бы Полкан успел меня достать, то еще неизвестно, был бы я сейчас жив или нет. А это – ерунда!
Лешек кивнул – наверное, Лытка прав. Но плакать все равно не перестал.
– Знаешь, я очень хочу узнать, кто позвал Паисия, – Лытка кряхтя повернулся на бок, к Лешеку лицом, – ну, спасибо сказать… и вообще – за такое я не знаю, чем и расплачиваться буду.
– Лытка, так это же я… – Лешек улыбнулся сквозь слезы – наконец-то и он сумел сделать для друга нечто такое, что тот ценит очень высоко. Единственное, что омрачило его радость, так это то, что Лытка мог бы и сам догадаться об этом. А так получалось, будто он совсем в Лешека не верил.
Но Лытка почему-то не обрадовался этому, а наоборот – сел на кровати и поднял Лешека за локти, чтобы не смотреть на него сверху вниз. И лицо у него стало встревоженным и напряженным. Он подозрительно осмотрелся по сторонам, убедился в том, что никто к ним не прислушивается, но все равно перешел на шепот:
– Да ты что? Это ты?
– Ну да…
– Лешек… – Лытка вздохнул и опустил голову, – Зачем же ты это сделал? Ты понимаешь, что ты сделал?
– Понимаю.
– Ничего ты не понимаешь… – Лытка сжал губы, – я же ничего не смогу сделать, вообще ничего. Не могу же я сказать, что это я позвал Паисия…
– Зачем? – не понял Лешек.
– Я сейчас пойду к нему, и попрошу, чтобы он сам что-нибудь придумал. Его же кто угодно мог позвать, правильно? Кто-нибудь из послушников, например.
– Лытка, ляг! Не надо! Полкан все равно понял, что это я! И Паисия ты можешь встретить завтра, разве нет? И ребята видели, как я его позвал. Кто-нибудь меня сдаст, вот увидишь.
Лешек говорил это, и страха не чувствовал. Он вдруг начал очень гордиться собой, и ему совсем не хотелось, чтобы Лытка думал, будто он жалеет о том, что сделал и боится гнева Дамиана.
Лытка обвел спальню взглядом исподлобья и громким баском сказал:
– Значит так! Тому, кто хотя бы намекнет воспитателям, что это Лешек позвал Паисия, я ноги вырву, и жить в приюте ему придется ой как не сладко. Все поняли?
Вообще-то обычно ребята его слушали, но Лешек прекрасно понимал: если кто-нибудь его сдаст, его друг просто не узнает о том, кто это сделал.
Когда они улеглись спать, после рассказов и обсуждений случившегося, Лытка неожиданно окликнул его:
– Лешек, ты спишь?
– Нет. А что?
– Лешек, ты мой самый лучший друг.
У Лешека от счастья на глаза навернулись слезы, и он не смог ответить.
* * *
Снег скрипел. Не очень громко, но Лешека настораживало и это. Монахи переговаривались за его спиной – не громко, разобрать, о чем они говорят, он и не пытался. Они шли так близко, что могли услышать не только скрип снега, но и его дыхание. Но другого пути у него все равно не осталось.Лешек отлично сознавал, насколько рискует, и чем. Внутри него натянулась тугая струна, которая грозила вот-вот лопнуть и вытолкнуть наружу панику. Но ее натяжение одновременно создавало предельную концентрацию, сосредоточенность. Ни одного лишнего движения. Ни одного лишнего звука, вдоха, удара сердца. Чувства обострились – он видел все, что мог увидеть, и слышал все, что мог услышать.
Белое поле, расстелившееся за кромкой леса, просматривалось со всех сторон, и темным вовсе не показалось. Лешек легко разглядел черные тени конных монахов, окруживших слободу: в отличие от них, он был не столь хорошо заметен на снегу.
Узкая дорожка следов вела к слободе, и снег вокруг нее доходил Лешеку до середины бедра – пригнувшись, он мог легко спрятаться от случайного пристального взгляда. Он скользнул по ней снежной тенью, светлой, как и пространство вокруг – никто не заметил его передвижения, никто не поднял тревогу и не направил коней в поле.
За нешироким оврагом, засыпанным снегом до самого верха, вокруг слободы бежала прохожая утоптанная тропа, по которой время от времени проезжали всадники, всматриваясь в кромку леса. Лешек притаился в глубоком снегу оврага – монахи, проложившие узкую дорожку, здесь проходили к полю, и здесь же вернутся обратно. Именно поэтому конные так часто останавливались на этом месте – они ждали вестей от прочесывающих лес. И стоит только кому-то из тех, кто видел его следы, выйти на край поля и дать конным знак, как его тут же обнаружат.
Лешек слушал конский топ, долго, слишком долго выбирал минуту, и, в конце концов, решился: поднялся наверх и юркнул через тропинку к тени заборов, окружавших слободские дома, слился со сплошными деревянными стенами дворов. Здесь его следов не найдут – единственная улица слободы была не только растоптана, но и раскатана, как ледяная горка. Он побоялся бежать – быстрое движение всегда заметней спокойного. Собаки, потревоженные монахами, и так лаяли в каждом дворе, появление еще одного человека не сильно их взволновало.
Один из всадников свернул на улицу и пронесся мимо замершего Лешека так близко, что Лешек лицом почувствовал тепло, идущее от разгоряченных боков коня. Но всадник смотрел вперед, а не по сторонам. И тут же с тропы послышались крики, вслед за первым, по улице промчались еще трое всадников, и Лешек понял, что монахи, нашедшие его следы, дали знать об этом конным. Интересно, они догадались, что он прошел по их следам? Если еще не догадались, то догадаются. Не сейчас, так на рассвете.
Он перевел дух и успокоил бешено бьющееся сердце. Пока его никто не заметил, и нет повода для паники. В слободе было около тридцати дворов, Лешек прошел до самого конца улицы – монахи теперь собрались на другой стороне, и здесь его никто не ждал. Зайти в крайний дом показалось ему неосмотрительным, и он выбрал третий с южной стороны, потому что в нем не было собаки. Пробраться в него огородами означало не только появиться на открытом пространстве, но и наследить. Лешек примерился, подпрыгнул и ухватился руками за обитую железом верхнюю кромку ворот.
Пальцы приклеились к железу, несмотря на то, что оставались совершенно холодными – греть руки Лешек не решался с тех пор, как услышал прочесывающих лес монахов. Один рывок. Всего один, последний рывок. Очень быстрый – зависнуть над темным забором и дать рассмотреть себя издалека в его планы не входило. Руки не хотели подтягивать его вверх, онемевшие пальцы нестерпимо заломило от холода. Лешек стиснул зубы, кое-как подтянулся, неловко перевалился через ворота и рухнул вниз, на утоптанный снег двора. Удар об землю показался ему очень громким и очень болезненным. Пальцы жгло – кожу он оставил на кромке ворот.
В доме еще спали. Во всяком случае, так Лешеку показалось. Он осмотрелся и заметил под крыльцом низкую дверцу. Ходить по двору и искать другие входы он не решился, и нырнул в темноту подклета: дверь не скрипнула. В подклете было гораздо теплей, чем на дворе, но не настолько, чтобы согреться. Лешек ощупью пробрался на другую сторону дома, ориентируясь на запах хлева – наверняка, это самое теплое место в доме, но и самое опасное: животные могут испугаться чужака и поднять шум. Да и выйдет хозяйка к скотине затемно.
Но если он не согреется, то не сможет идти дальше, мороз, в конце концов, убьет его. Пока его не начали искать, надо воспользоваться передышкой. В лес ему все равно не уйти – он наследит, и с рассветом в поле его следы обнаружат в несколько минут. Может быть, хозяева сжалятся над ним, если найдут? Помогут спрятаться? Он не сомневался в том, что дома обыщут еще не раз, когда догадаются, что он ушел в слободу по их собственным следам.
Лешек почуял запах лошади – наверное, именно лошадям он доверял больше всего, хоть и понимал, что из всех обитателей хлева лошадь испугается и занервничает быстрей остальных. Но конь лишь тихонько заржал, будто приветствовал его, и не поднялся с соломы – спокойный, ленивый битюг, не иначе. И даже волчий полушубок не напугал его – то ли потерял запах зверя, то ли хозяин лошади тоже носил волчий мех, что было бы не удивительно. Лешек привык к темноте, но ровно настолько, чтобы не натыкаться на стены. От коня веяло теплом, и Лешек нашел его голову ощупью, протянул на ладони немного пшена, чем окончательно его успокоил, и, определившись, что к чему, лег на солому рядом с огромным горячим телом, подальше от копыт, уповая на то, что умное животное не станет давить его своей спиной.
Сразу уснуть ему не удалось – он согревался медленно, дрожа от озноба. Руки, прижатые к спине лошади, ломило долго и нестерпимо, колени, едва прикрытые полушубком, саднило, как будто с них сорвали кожу, лицо горело и ныло. Лешек лежал, кусая губы, и думал, что надо было стряхнуть с полушубка снег, но встать и сделать это ему не хватило силы. Он не заметил, как заснул – словно провалился в черную яму – и сон его больше походил на глубокий обморок.
В двух шагах стукнула дужка ведра, и он проснулся, не понимая, где он и что с ним происходит. Ему все еще было холодно, очень холодно, но это был не тот холод, что мучил его в лесу – скорей, его просто знобило.
Гладкая теплая шкура рыжего коня нервно подрагивала во сне, а в высокие маленькие окна пробивался скудный свет. Но Лешек все равно не разглядел хлева из-за загородки, только уловил движение через широкую щель между досками. И вскоре услышал, как тонкие струйки молока упруго и глухо бьются в деревянное донышко ведра: хозяйка доила корову. Лешек почувствовал невыносимый голод – рот наполнился слюной, и спазмом скрутило желудок: он представил себе кружку густого теплого молока, не процеженного, пенистого, пахнущего коровой. За эту кружку он готов был отдать сейчас все, что угодно. Что если попросить у хозяйки молочка? Что ей стоит? Право, они не обеднеют…
Лешек прогнал соблазнительные мысли из головы, представив, как испугается хозяйка, и какой поднимет крик. И если рядом с домом есть хоть один монах, они немедленно будут здесь, все. Ведь уже рассвело, они должны были понять, что он в слободе – больше ему спрятаться негде – и наверняка обыскивают дом за домом. Может быть, ему повезет, и хозяйка его не заметит? И тогда он найдет здесь более укромное место, даже если оно будет и не таким теплым.
Хозяйка, закончив доить корову, унесла ведро, и Лешек вздохнул с облегчением, когда услышал шаги по лестнице. Но она не стала подниматься в дом, поставила ведро на ступеньки, и вернулась, что бы накормить скотину.
У нее был нежный, высокий голос, немного певучий и очень ласковый – она говорила с каждым животным, называла их смешными добрыми именами, и Лешеку совсем не хотелось ее пугать. Конь, догадавшись, что сейчас ему тоже что-нибудь достанется, поднялся на ноги и заржал, высунув голову из своей клетушки. Лешек отполз в дальний ее угол, сел и прижал колени к подбородку, стараясь стать невидимым.
Хозяйка, наконец, распахнула дверь загородки, за которой стоял конь. Она оказалась совсем молоденькой девушкой, лет пятнадцати, и не хозяйкой вовсе, а скорей всего ее дочерью. Пухленькая, румяная, с широким курносым лицом и толстой косой, обернутой вокруг головы, в меховой безрукавке, надетой поверх рубахи.
Она хотела кинуть огромный пук сена в кормушку, как вдруг увидела Лешека и уже раскрыла рот, чтобы набрать побольше воздуха и крикнуть, сено выпало у нее из рук, но он приложил к губам палец и прошептал:
– Не выдавай меня. Пожалуйста.
Испуг на ее лице сменился любопытством: она закрыла рот и посмотрела на Лешека, хлопая удивленными глазами.
– Я ничего плохого тебе не сделаю… – добавил Лешек на всякий случай.
Девушка медленно кивнула, о чем-то раздумывая, а потом спросила, тоже шепотом:
– Это ты убежал из Пустыни?
Лешек кивнул.
– А нам сказали, что ты вор. И пообещали тяте два мешка зерна, если мы тебя найдем. Ты правда вор?
Лешек подумал, что кристалла он не воровал, он просто забрал у Дамиана то, что ему не принадлежит, и ответил:
– Я ничего у вас не возьму, честное слово.
Девушка, все еще раздумывая, подобрала сено из-под ног и сгрузила его в кормушку. Конь, до этого пригибавший голову к полу, выпрямился и закрыл Лешека от девушки, но она зашла поглубже в его клетушку и хлопнула битюга по ляжке, чтобы он подвинулся.
– А что ты украл у монахов?
– Я взял свою вещь, которую они у меня отобрали, – Лешек немного покривил душой, но в целом, наверное, так оно и было.
Девушка понимающе кивнула.
– Послушай, – Лешек вздохнул и закусил губу, но не удержался, – ты не можешь дать мне немного молока?
– Конечно. Погоди, – она выскользнула из клетушки, и Лешек встал вслед за ней. Он думал, что она поднимется в дом за кружкой, и тогда родители ее все поймут, но она нашла где-то плоскую большую миску, и налила молока туда.
У него тряслись руки, и миска, над которой поднимался едва заметный парок, чуть не опрокинулась на пол. Он глотал молоко жадно, рискуя поперхнуться, и не мог остановиться, даже чтобы вздохнуть: наверное, ему никогда не доводилось проголодаться настолько сильно.
– Хочешь хлеба? – спросила девушка, во все глаза глядя на то, как Лешек пьет. Ему стало неловко, но он кивнул, не отрываясь от молока.
– Монахи тебя во всех домах искали, – сказала она, – и у нас тоже. Везде искали, даже в сено вилами тыкали… Если еще раз придут, то здесь тебя найдут точно. Я, наверное, тяте скажу, что ты у нас. Ты не бойся, тятя добрый, и монахов не любит.
Лешек подумал, что все будет зависеть от того, насколько тяте нужны два мешка зерна, чтобы ради них плюнуть на нелюбовь к монахам: у него семья, которую надо кормить до следующего лета. Вряд ли крестьянин пожалеет пришлого человека настолько, чтобы отказаться от такого богатства.
– Да не бойся, – повторила девушка, – не надо тяте это зерно. Правда.
Лешек робко пожал плечами и протянул ей пустую миску. Но с другой стороны, только хозяин дома сможет спрятать его так надежно, чтобы монахи не смогли его найти.
Девушка убежала наверх, и вскоре хмурый, приземистый крестьянин, стреляя во все стороны быстрыми темными глазами, спустился в хлев и подозрительно осмотрел замершего Лешека с головы до ног. Впечатление доброго тятя не производил.
– Ты вор? – строго спросил он, закончив осмотр.
– Нет, – ответил Лешек.
– Это правда, что ты сорвал крест, когда уходил?
– Правда, – Лешек вздохнул и опустил голову – обманывать он не хотел.
– Пошли, – хозяин коротко кивнул и направился к лестнице. Лешек не понял, собирается он его сдать, или, напротив, согреть и накормить, но повиновался.
В зимней части дома места было очень мало, и каждая его пядь имела свое предназначение. Три детские мордашки выглядывали с полатей, перед печью возилась хозяйка, две большие девочки сидели на сундуке за прялками, и еще одна перебирала крупу на длинном узком столе. Во дворе слышались мальчишеские голоса, наверняка, принадлежавшие старшим сыновьям – детей у хозяина было много. На втором сундуке, придвинутом к печке, неподвижно лежал старик, уставив глаза в потолок.
– Раздевайся, – велел хозяин, и Лешек вздохнул с облегчением: похоже, его не собирались выдавать. В доме было очень тепло, даже жарко, но, раздевшись, он снова почувствовал озноб.
Хозяйка подхватила полушубок Лешека, осмотрела его со всех сторон, и повесила поближе к печке. Сапоги долго рассматривал сам хозяин и качал головой – они ему понравились. Шапку Лешек снял, когда входил в дом.
– Мать, дай ему хлеба, – к жене хозяин обратился скорей просительно, чем сурово, – а ты полезай на печь. Обморозился, небось?
– Только руки. Немного, – ответил Лешек, поднимаясь на полати, где трое малых в рубашонках подвинулись, освобождая ему место, и с любопытством уставились на него темными, как у отца, глазами.
Хлеб был теплым – хозяйка не пожалела, отломила от каравая почти четвертушку, и Лешек немедленно впился в него зубами, но смутился и замер, так и не решившись вытащить хлеб изо рта.
– Да ешь, ешь, – хозяин впервые улыбнулся.
– Спасибо, – еле слышно выговорил Лешек, и почувствовал, как слезы комком встают в горле.
* * *
Довольное лицо Дамиана Лытка пояснил Лешеку легко: наверняка, авва сообщил ему, что отцы обители принимают его в свой круг, чем, скорей всего, и спас Лытку от его гнева. Во всяком случае, его Дамиан больше не трогал. Разумеется, Лешека кто-то выдал, может быть и ненарочно, но Дамиан остерегся наказать его в открытую, видно, Паисия все же побаивался. Или это авва посоветовал ему не злить иеромонахов. Но взгляды, которые Полкан бросал на Лешека время от времени, говорили сами за себя.А Лешек, однажды оценив, как, оказывается, здорово, гордиться собой и ничего не бояться, уже не сползал под стол, но глаза опускал, чтобы Дамиан случайно не увидел в них торжества: ведь ему удалось спасти Лытку! И, по большому счету, ничего больше значения не имело, он теперь ни секунды не жалел о содеянном.
Толстый Леонтий словно чувствовал его настроение, и поставил своей целью заставить Лешека об этом пожалеть. За вынесенное из-за стола яйцо – для Лытки – его высекли так, как будто он пытался обокрасть ризницу. Поскольку ужин неизменно состоял из хлеба и воды, за исключением больших праздников, не только в приюте, но и во всей обители, то выносить еду из трапезной категорически запрещалось, но обычно на такие проделки смотрели сквозь пальцы, и если ловили, то отбирали вынесенное яблоко или яйцо. Но на этот раз Леонтий просто искал повода придраться, и он его нашел. Лешек убеждал себя в том, что смерть Лытки все равно не идет ни в какое сравнение с наказанием, и набрался достаточно мужества, чтобы сдержать слезы и не кричать. Но Леонтий, заметив, что мальчишка держится из последних сил, пошел полосовать его со всего плеча, рассекая кожу до крови, и этого Лешек вынести уже не смог – так больно ему никогда еще не было.
Он долго плакал, лежа на кровати – от обиды и от стыда: мальчишки посмеивались над теми, кто не умел молча терпеть наказания. И хотя Лытка запретил им смеяться над Лешеком, Лешек все равно понимал, что они презирают его за это. Лытка утешал его, как мог, и жалел, и Лешеку очень хотелось гордо зажмурить один глаз – как это делал Лытка – и сказать, что все в порядке и не надо за него беспокоиться, но слезы душили его, и сказать ничего не получалось. Нет, он не жалел о том, что позвал Паисия, но в глубине души понимал, что во второй раз побоялся бы это сделать.
Дамиан же был энергичен как никогда, глаза его блестели, на губах играла неизменная улыбка. Из старших мальчиков приюта он начал сколачивать собственную «дружину», а потом стал привлекать туда и ребят помладше, выбирая крепких, хорошо сложенных и бесстрашных. Как ни странно, насильно в «дружину» он никого не тянул, всегда предлагал выбор – прежнее послушание, или занятия воинским искусством. И, не смотря на то, что Полкана мальчики боялись, в его «дружину» мечтал попасть каждый. Во-первых, «дружники» тут же становились элитой приюта – их лучше кормили, прощали мелкие грешки, давали больше свободы. Во-вторых, для мальчиков это было необычайно привлекательно – вместо скучного скотного двора они занимались настоящим, «мужским» делом. Дамиан, не полагаясь на свои умения, привез в монастырь учителя – старого, закаленного в боях вояку, искушенного в подготовке молодых бойцов.
К зиме «дружина» прочно встала на ноги и начала не только задирать нос над остальными ребятами, но и устанавливать в приюте свои порядки. Лытка, со злостью принимавший все, что исходило от Дамиана, и «дружину» возненавидел с первого дня ее существования. И по возрасту, и по телосложению, и по характеру, он лучше многих подходил Дамиану, но Инспектор не спешил его звать. А когда, в конце концов, предложил Лытке стать «дружником», тот отказался. Наверное, в приюте он был такой один, и Лешек еще сильнее начал гордиться своим другом, хотя и предостерегал его от мести Дамиана. Но, как ни странно, с Лыткой Полкан связываться не стал.
К следующему лету в «дружину» Дамиана входили не только приютские мальчики, но и некоторые послушники – помоложе и посильней.
– Они будут воевать с князем Златояром, – пояснял Лытка Лешеку, – чтобы князь не обирал монастырские земли.
Лешек не сильно этим интересовался – пожалуй, единственное, в чем его убедил опыт прошлого лета, так это в том, что влезать в политику монастыря очень чревато. Каждый из отцов обители имел какие-то свои, непонятные интересы, и всегда можно было угодить между молотом и наковальней. Впрочем, Лытка тоже уделял этим вопросам меньше внимания. Во-первых, он терпеть не мог «дружников», и, даже косвенно, не желал признавать их пользу для обители, во-вторых, как бы он не изображал бесстрашие и невозмутимость, случай с Дамианом здорово его напугал. Ну, а в-третьих, у него сломался голос, и вместо резкого мальчишеского дисканта обнаружился чудесный, бархатный баритон. Паисий, до этого не считавший Лытку особо одаренным, теперь занимался с ним с утроенной силой. Голос открывал перед мальчиком до этого закрытые возможности: хороший певчий, как правило, становился монахом, едва достигнув тридцати лет – до тридцати лет по уставу в монахи не переводили никого.
В начале лета Лешека посетило нехорошее предчувствие – предчувствия посещали его довольно часто, и, как правило, бывали нехорошими. Но в этот раз к нему примешалась какая-то чистая, звенящая печаль, похожая на грустную песню.
– Знаешь, Лытка, – как-то раз пожаловался он другу, – мне кажется, что я скоро умру.
– Да ну тебя! – фыркнул Лытка, – с чего ты это взял?
– Мне так кажется. Я смотрю на все вокруг, и у меня такое чувство, что вижу это в последний раз. Как ты думаешь, в аду очень страшно?
– Конечно! А то ты не знаешь!
Лешек знал, и к его чистой печали добавился неприятный, сосущий страх – что если предчувствие его не обманывает и он действительно умрет и попадет в ад? Что он будет там делать? Без Лытки, совершенно один? Он представлял себе служителей ада похожими на Дамиана: с глумливыми улыбками, плетками за поясом, в черных клобуках и рясах. И как только Лешек окажется в их власти, ничто не помешает им мучить его сколько им захочется, и радоваться его мучениям, смеяться над его криками и слезами. От таких мыслей Лешек холодел, и мурашки бегали у него по всему телу.