Страница:
– Ну-ну, – услышал он голос колдуна с крыльца, когда замолчал, – а я-то думал, тебе рано ехать на Ярилин день… Нет, смотри-ка, в этом году Ярило зацепил и тебя. И песня, как всегда, удивительная. Если ты споешь ее на празднике, все девушки там будут твоими.
– Разве такое можно петь людям? – Лешек, смущенный, подошел к крыльцу.
– Смотря когда. На Ярилин день – не только можно, но и нужно. Несколько дней осталось, так что если тебе придет в голову что-нибудь еще, запоминай – петь тебе придется много.
– Охто, я в этом ничего не смыслю, ты всегда говорил…
– Знаешь, судя по тому, что ты поешь – сам Ярило вложил эту песню тебе в уста. А у меня появилась одна идея…
О своей идее он распространяться не стал, и Лешек, как всегда, ждал от него подвоха.
А через два дня, ближе к вечеру, во двор колдуна вошла Леля. Такого не случалось никогда, во-первых, дом колдуна стоял слишком далеко от села: на лошадях, бодрой рысью, они добирались туда за пару часов по короткой дороге, известной только им двоим. А во-вторых, дорога вела через лес, и пешая молодая женщина рисковала стать добычей диких зверей, да и просто заблудиться, угодить в болото, наступить в змеиное гнездо, столь опасное в конце мая – да мало ли опасностей таит непроходимый лес!
– Леля! – колдун топил баню и увидел ее издали, – Лелюшка, да как же ты тут оказалась?
В его голосе была неприкрытая тревога, он вышел ей навстречу и взял за локти, пристально глядя ей в глаза.
Лешек вдруг почувствовал неловкость, и спрятался за крыльцом, подглядывая за ними из-за угла.
– Охто! – Леля расплакалась, – Охто, только ты можешь мне помочь!
– Что-то случилось?
Леля покачала головой:
– Если я не смогу зачать в Ярилин день, Гореслав не сможет больше жить со мной! Он любит меня, но ты же понимаешь… Он должен стать отцом, иначе… иначе…
– Это он тебе сказал?
– Нет. Так решили его родственники. Охто, ты можешь, я знаю! Охто, попроси богов! Они послушают тебя, я знаю, послушают. А я… я отдам тебе все, что хочешь…
– Девочка, мне ничего не надо. Я, конечно, попрошу богов, но с чего ты решила, что не забеременеешь в Ярилин день?
– Охто, я знаю. Мама научила меня. Мой лунный месяц не совпадает с настоящей луной, в Ярилин день будет поздно… Я знаю, я давно знаю, что со мной все в порядке, но не могу же я сказать об этом Гореславу, опозорить его, выйти замуж во второй раз и рожать детей. Тогда все поймут, что дело не во мне, а в нем. Я поэтому и пришла сегодня… Попроси богов отсрочить на несколько дней… или… или…
Лешек смотрел на нее, плачущую, и сердце его разрывалось от жалости. Он знал, по книгам колдуна знал, что зачать женщина может не всегда, только в определенные дни, и праздники лета совпадали с такими днями. Если в семье бесплодным был мужчина, женщина всегда могла зачать на таком празднике, и муж ее принимал детей с радостью, как своих, поскольку боги давали на них согласие. Но если женщина не беременела и от других мужчин, то в бесплодии обвиняли ее, и муж брал себе другую, которая сможет продолжить его род. А сейчас… Что Леля имела в виду под этим «или»? Если сегодня ее день… Не надо никаких богов, никакого колдовства, она пришла просить колдуна совсем не об этом. Подальше от чужих глаз: никто не узнает, все поверят в то, что колдун просил богов, и боги выполнили его просьбу. Она пришла просить его о любви…
– Лелюшка, девочка… Да как же я могу… Ты же как дочь мне… – колдун погладил ее по голове.
– Охто, ну что же мне делать?
– Я попрошу богов. Все будет хорошо, ничего не бойся. Скоро закат, я попрошу богов… А если боги откажут, тогда… тогда подумаем.
– Я противна тебе? – она вскинула на колдуна зеленые глаза, полные слез.
– Нет, да что ты, Лелюшка! Понимаешь, так бывает… Молодым женщинам нельзя любить старых колдунов. Ты не сможешь после этого жить с Гореславом. Ты… он будет казаться тебе мальчиком. И мне нельзя любить девочек, я люблю твою мать, и не хочу ее ни с кем сравнивать, понимаешь? Каждому свое: молодым – молодое, зрелым – зрелое. Не плачь, я попрошу богов. Это нетрудно. Одно дело – заставить родить огромные поля, и совсем другое – одну молоденькую красавицу. Боги не откажут, я умею просить.
Лешек закрыл лицо руками и бросился к лесу. Ему было жалко Лелю, он не понимал, почему колдун отказывает ей. Да каждый человек должен мечтать о ней, тем более что колдун вовсе не такой старый, как говорит. Да если бы она пришла к Лешеку, разве он бы ей отказал? Да он бы…
Он почувствовал, как перехватывает дыхание и что-то легкое поднимается в груди, и камнем падает вниз живота, и бьется там в такт трепыхающемуся сердцу. От этого хотелось бежать быстрее, и он бежал, задыхаясь то ли от бега, то ли от душивших его желаний. Он споткнулся о корень и растянулся на тропинке во весь рост, чего с ним давно не случалось, но вскочил и побежал дальше, не разбирая дороги, и остановился только на берегу реки.
Щеки пылали, Лешек зачерпнул воды и плеснул себе в лицо, но это не охладило его, наоборот: прикосновение воды к лицу почему-то напомнило ему женские руки, ласковые и бархатные. Он сел на берег, обхватил плечи руками, уткнулся носом в колени и застонал. Как же это мучительно! Да что же с ним происходит!
Он хотел думать о том, что у колдуна все получится, боги согласятся с его просьбой, и Леля будет счастлива, но вместо этого представлял себе ее покатые плечи и налитую грудь. Ее мягкие губы, ее белые щиколотки…
Бегущая вода, которая обычно умиротворяла его и нагоняла сонливость, теперь не помогала – в ней ему мерещилось ее отражение. Лешек сидел долго, глядя на воду, изредка зарываясь носом в колени и рыча от переполнивших его чувств. Солнце скрылось за лесом – наверняка, колдун уже начал колдовать. А потом? Если боги ему откажут, что будет потом?
Лешек разделся и полез в холодную воду. Но, вместо того, чтобы охладить, она только разгорячила кожу, и он решил купаться до тех пор, пока не замерзнет окончательно, заплыл на середину реки и повернулся на спину. Сердце все так же билось в ребра, и холода он не чувствовал.
Опускающаяся на землю ночь обещала быть теплой и ясной. Вода окрасилась в свинцово-синий цвет, отражая небо: его еще нельзя было назвать бездонным, но в нем уже приоткрылась сумеречная глубина. Лешек смотрел на густую ольху, опускающуюся над рекой, и в ее очертаниях видел только зелень Лелиных глаз, потемневшую от слез. Течение снесло его почти до поворота реки, и он услышал бубен колдуна – его песня подходила к концу. Сейчас она смолкнет, и бурый медведь ляжет носом к белому пламени, охранять тело колдуна, пока тот говорит с богами.
Лешек выбрался на берег и хотел пойти за своей одеждой, но не удержался, слушая песню силы – его томление требовало выхода, а песня колдуна, даже издали, заставляла чувства клокотать в горле. И он запел, сначала тихо, вторя беснующемуся бубну, а потом, когда голос колдуна замер, издав последний победный рев, подхватил песню и дал ей разлететься над рекой в полную силу, изливая из себя любовную тоску и смятение. Ему самому эта песня показалась похожей на протяжный волчий вой, но, постепенно нарастая, вой перешел в нечто совсем иное – не иначе бог Ярило снова заговорил его устами. Тоска выплеснулась наружу, и на смену ей явился призыв: Лешек пел о безоглядных объятьях, о приоткрытых губах, о смелых ласках, и о восторге соития.
Песня длилась и длилась, и Лешек думал, что сможет петь ее бесконечно долго, пока, наконец, не выльет всю душу, но, неожиданно, Ярило оставил его, и последняя нота повисла над рекой, толкнулась в противоположный берег, вернулась назад и долго билась меж берегов, не желая затихать. Он стоял, чуть откинув плечи назад и подняв голову к небу, слушая эту последнюю ноту, когда на плечи ему опустились теплые руки. Лешек вздрогнул и побоялся шевельнуться.
– Ты стал таким красивым парнем, малыш, – шепнули горячие губы прямо ему в ухо, и легкие пальцы пробежали по его спине, и по бокам, и обхватили его пояс. Леля, стоящая на цыпочках, опустилась и прижалась мягкими губами к его спине между лопаток.
Лешек замер и не знал, что он теперь должен делать.
– Какие ужасные шрамы… – шепнула она и провела вдоль одного из них пальцем, – Я всегда так жалела тебя. Ты был такой маленький, и уже…
– Это не рысь, – поспешно сказал Лешек – ему не хотелось ее обманывать. От волнения у него дрожали губы и колени.
– Я знаю. Я всегда знала. Охто рассказывал о тебе. Просто мне было интересно, как ты будешь врать, и я не понимала – зачем. Повернись, малыш, я хочу увидеть твое лицо, – она выпустила его из объятий, за плечи повернула к себе, и добавила, осмотрев с головы до ног, – ты очень красивый, весь. И ты так удивительно поешь.
Лешек робко протянул к ней руки и дотронулся до ее плеч. Кровь бросилась ему в голову, когда ее зеленые глаза глянули сквозь него, и ее приоткрытые губы потянулись к его лицу.
– Не бойся, малыш, ничего не бойся, – шепнула она, – так и надо. Ну что ты так дрожишь…
– Потому что я очень люблю тебя, – ответил он, и Леля накрыла его рот поцелуем. И это было так волшебно, ощущать ее губы в своих! Ее руки скользили по его влажному после купания телу, она прижималась к нему упругой грудью, и Лешек думал, что сходит с ума, и вскоре дрожал вовсе не от волнения – ему казалось, что выше счастья быть не может, но оно росло, росло с каждой минутой!
– Не бойся, ласкай меня, – сказала она, и его робкие прикосновения тут же стали крепкими объятиями. Под тонкой рубашкой ее мягкое, податливое тело отзывалось на его движения, и Лешеку очень хотелось, чтобы этой тонкой ткани между ними не было. Леля почувствовала это, и освободилась от его рук.
– Смотри, – она легко скинула рубашку и осталась обнаженной. Лешек задохнулся и отошел на шаг – совершенная красота богини весенней любви, безупречность каждой линии, венец творения природы…
И в этот миг у них над головой запел соловей, сочным голосом призывая к себе подругу.
– Слышишь? Птицы тоже любят друг друга, – прошептала Леля, – сейчас вся природа творит любовь. Я шла сюда и видела змей – они тоже творили любовь, представляешь? Иди ко мне, малыш, мне так хорошо с тобой…
Лешек шагнул к ней и прижал ее жаркое тело к трепещущей груди. Она позволила себя ласкать, и он быстро понял, что доставляет ей наслаждение, и голова его плыла в истоме, и руки не подчинялись мыслям, тело оторвалось от земли и парило над ней, невесомое, полное сладострастия. Леля увлекла его за собой в траву, и он ни о чем не думал, считая, что достиг вершины счастья. И только когда ее рука осторожно тронула его набухшую от вожделения плоть, он понял, что это еще не все, что вершина счастья впереди: ее прикосновение сделало его неистовым безумцем, как будто сам Ярило вселился в него. Он неожиданно понял, что значит «творить любовь», понял сам: дремучий инстинкт всколыхнулся в нем и обрушился на Лелю всей силой ярого бога. Он взлетал к вершине счастья на огромных крыльях, все выше, выше, и, когда достиг ее, кинул в небо победный клич, и крик его слился с криком Лели.
Он опустился на землю плавно, как падает широкий лист – раскачиваясь, словно лодка, на руках легкого ветерка. Нежность… Лешек осторожно вытер ее слезы, и целовал ее розовое, разгоряченное лицо, и гладил ее подрагивающее тело – нежность и благодарность.
– Малыш… – улыбнулась она сквозь слезы, – ты удивительный… Как будто это и не ты был вовсе… Так не бывает.
– Это не я, – ответил он, – это Ярило. Охто просил богов, и они его услышали.
Они любили друг друга всю ночь, и бегали по берегу реки, опрокидывая друг друга в воду, и прятались в темноте леса, и слушали песни соловья. Сплетали тела, и тянулись друг к другу руками, расставались и встречались, хохотали и плакали. И на рассвете, когда лес просыпался, все еще творили любовь – под пение птиц, в лучах восходящего солнца.
А когда вернулись в дом колдуна – уставшие, раскрасневшиеся, смеющиеся – то застали его сидящим за столом с кружкой хмельного меда, с хитрым и довольным лицом.
– Охто, что тебе сказали боги? – виновато спросила Леля.
– Боги смеялись надо мной, – ответил колдун, – смеялись, и показывали пальцами на землю. И говорили, что я самый глупый из всех колдунов.
Утром в Ярилин день колдун приступил к осуществлению своей идеи, не смотря на протесты и смущение Лешека. Он отдал ему белого жеребца, на котором всегда ревностно ездил сам, достал из сундука белый широкий плащ и велел надеть его на голове тело. Лешека это смутило: в монастыре их учили, что наготу должно прятать от людей, будто это нечто вроде позора – оказаться нагим перед другими. Колдун объяснил ему всю нелепость этого заблуждения, и Лешек не стеснялся ни его, ни матушки, ни, как выяснилось, Лели. Но появиться в таком виде на празднике?
Матушка сплела ему большой венок, из которого во все стороны торчали полевые цветы на длинных гибких стеблях, и, надевая Лешеку на голову, чуть не расплакалась от радости:
– Ярилко и есть! Молоденький, пригоженький!
Кожу бубна колдун покрыл горящей медью, для чего специально ездил к каким-то одному ему известным мастерам, и теперь сунул его Лешеку в руки.
– Когда-то я тоже был Ярилой на празднике, и, знаешь, запомнил это на всю жизнь. Я тогда уже колдовал, и видел богов, но одно дело видеть, а другое – чувствовать бога в себе.
В село они въезжали ровно в полдень, когда солнце выше всего поднялось над землей, но колдун велел Лешеку ехать первым, а сам чуть поотстал. Народу в поле у реки собралось едва ли меньше, чем на торге – на Ярилу приезжали крестьяне из окрестных деревень, и Лешек растерялся, и замедлил шаг, увидев, перед какой толпой ему предстоит появиться.
– Давай-давай! – прикрикнул колдун, и Лешеку ничего больше не оставалось, как выехать из леса.
Его увидели не сразу, он ехал с южной стороны, против солнца, и за то время, пока оставался незамеченным, вдруг почувствовал кураж – от его нерешительности не осталось и следа. Наверное, бог и вправду поселился в нем на время. Он пустил коня в галоп, расправил плечи и рассмеялся.
– Ярило! Ярило скачет! – услышал он первый возглас из толпы, и, когда люди повернули головы в его сторону, на лицах их сиял восторг, и удивление, и радость. Приветственные крики слились в многоголосный гул, толпа хлынула ему навстречу – размахивая руками и посвистывая.
Солнце светило ему в спину, и Лешеку казалось, что он насквозь пропитался солнцем, и жаркие лучи несут его вперед, и приподнимают над землей, и бубен в его руках – осколок солнца, и солнечным светом горит венок на его голове, и развевающийся белый плащ сверкает золотом, и конь, сияющий конь под ним, купается в солнечных лучах, играет гривой, фыркает и трясет головой.
И кураж сменился восторгом: Лешек издал приветственный клич, а потом запел: песня сложилась сама собой, легко и гладко – он пел о наступающем лете, о солнце и о любви. Люди расступились, пропуская его коня, и сомкнули круг. Лешек поехал шагом, продолжая петь, и нарядные девушки из толпы кидали в него цветы и ржаные зерна.
Он чувствовал в себе бога. Теперь в этом не осталось сомнений. Ярило говорил с людьми его устами, Ярило смотрел на них его глазами, его руками держал поводья коня. Лешек же купался в его божественной силе, восторг лился из него песней, сладострастие кружило голову, клокотало в горле и стучало внизу живота. Нагота теперь не смущала Лешека, он гордился ею – его мужское естество налилось упругой силой, он ловил восхищенные женские взгляды и слышал одобрительные возгласы мужчин.
Вихрь праздника подхватил его и понес в пучину разгульного веселья. И следующие песни, которые выплескивались из него без устали, были озорными, полными распаляющих двусмысленностей, Лешек стучал в бубен, люди плясали вокруг него, и конь под ним плясал тоже. Он объехал все село по кругу, и, случайно оглянувшись, заметил, что путь его усеян полевыми цветами, упавшими на землю и немедленно проросшими в ней – бог в нем заставлял цвести и прорастать все, к чему прикасался. Лешек видел раскрасневшиеся лица девушек, восторженно ловивших его взгляды, от которых румянец их становился ярче, видел, как льнут они после этого к возлюбленным, как женщины улыбаются и опускают глаза, как мужчины целуют их губы, и хохочут, и пляшут, и поют вместе с ним – радость плескалась над селом, сумасшедшее жизнелюбие, чувственное, сладострастное и одновременно чистое, целомудренное, как у детей, не ведающих стыда.
К закату, когда позади остались игры, кулачные бои, скачки и угощения, над рекой вспыхнули костры, и песни Лешека стали тише, нежней: от необузданного солнечного задора бог в нем шагнул к лилейной, хрупкой ласке. Сплетенные руки, осторожные объятья, робкие слова любви из песен перетекали в явь – и вот толпа начала разбиваться на пары, кто-то купался в реке, кто-то уходил по полю в лес, и Лешек запел ту песню, которая несколько дней назад подарила ему Лелю. И тоскливый вой одиночества стал призывом, страстью – уже не шуточной, настоящей, гремящей и сметающей все на своем пути.
– Кого из нас ты выберешь, Ярило? – неожиданно коснулась его ноги девушка, – бери любую, мы все сегодня хотим любить…
Лешек окинул взглядом тех, кто стоял рядом, и увидел колдуна, обнимающего Малушу. Колдун подмигнул ему, и указал глазами на Лелю, держащую за руку Гореслава. Но она незаметно покачала головой и посмотрела на мужа – в ее глазах светилось счастье, и Лешек улыбнулся ей понимающе. Бог не позволил ему долго сомневаться, Ярило сам знал, кому его любовь нужней всего, и, пустив коня рысью, подъехал к девушке, которую вперед, в круг собравшихся, толкала мать.
– Любишь ли ты меня, красавица? – спросил бог губами Лешека.
– Люблю, – шепнула она, и глаза ее распахнулись широко и восторженно.
Лешек – или бог в нем – подхватил ее и поднял на спину коню, усадил перед собой и понес к лесу, оглашая берег реки победной песней ярой любви.
И никогда не найдется на земле героя, способного подняться в небо и убить мерзкого старика.
Монах в углу храпел так громко, что Лешек не сразу услышал приближающиеся к нему осторожные шаги. Он скорей почувствовал, чем увидел рядом с собой человека, потому что темнота вокруг казалась совершенно непроглядной. Босые пятки шлепнули по полу совсем близко, и Лешек услышал тихое, приглушенное дыхание, а потом его ноги коснулась теплая маленькая рука.
– Ты жив? – еле слышно спросил детский голос.
– Да, – так же тихо ответил Лешек.
Рука начала шарить по его телу и наткнулась на стянутые за спиной кисти. Монах всхрапнул чуть громче и вдруг замолчал, чмокая губами. Рука замерла, и дыхание смолкло. Но храп снова разнесся по избе, и Лешек почувствовал прикосновение широкого холодного лезвия к запястью. Девочка внимательно ощупала веревки, пока не уверилась в том, что не поранит ему рук, если разрежет их ножом, а потом долго пилила толстые путы, причиняя Лешеку невыносимую боль – веревка туже врезалась в открытую рану на запястье, и терлась о ее края.
Даже если она его освободит, он все равно не сможет встать… Веревки ослабли и упали на пол. Лешек попробовал двинуть руками, но они слушались плохо. Конечно, никаких переломов у него не было – знаний, полученных от колдуна, ему вполне хватало, чтобы это понять. Но и ушибов было достаточно, чтобы не подняться на ноги. Девочка медленно пилила веревку на ногах, и Лешек старался шевелить затекшими руками, чтобы разогнать кровь.
– Вставай, – тихонько сказала она.
Лешек зажмурился. Если он не встанет, она рисковала напрасно. Что с ней будет, если он уйдет? Не позволит же ее отец убить ребенка! Но…
– Вставай! – повторила она нетерпеливо.
Он сжал зубы и перевернулся на спину. Девочка шумно вздохнула, нащупала его руку и закинула себе за шею.
– Давай. Ну же… – чуть не плача, прошептала она.
Лешек, дрожа и кусая губы, сел и, повиснув всей тяжестью на ее плечах, начал подниматься. Далеко ли он уйдет?
Он уйдет. Чтобы никогда не видеть довольной ухмылки Дамиана, чтобы донести кристалл до Невзора, чтобы выбраться из-под мрачной тени монастыря, чтобы жить.
Девочка довела его, шатающегося, до печки и прислонила к ней, высвобождая плечо.
– Постой. Держись руками. Я сейчас.
Монах снова перестал храпеть, и Лешек чуть не застонал от страха. Девочка рядом с ним испуганно присела и задержала дыхание.
– Ну что там такое? – пробормотал монах сонно.
Но, не услышав ответа, повернулся на другой бок, и сладко засопел, слегка похрапывая.
Девочка долго подбирала что-то в углу, и теперь помогала Лешеку только одной рукой, другой прижимая к себе какие-то вещи. Дверь в сени не скрипнула, и Лешек почувствовал под ногами холодный земляной пол.
Ветер со свистом ворвался в сени и швырнул внутрь пригоршню снега. Лешек задохнулся от холода, а потом ступил на снег. Девочка плотно прикрыла дверь и повела Лешека по тропинке в сторону от дома. Куда? Босиком? Через полчаса он останется без ног!
– Сейчас, – сказала она в полголоса, – в сарае стоят их кони. Ты сможешь ехать верхом?
– Не знаю… – покачал головой Лешек.
– Я могу привязать тебя к лошади, чтобы ты не падал.
– Не надо, – улыбнулся он и разглядел, что в руках она несет его полушубок и сапоги. Надежда шевельнулась в душе и разлилась по ней щемящей благодарностью. Что теперь будет с девочкой? Сможет ли отец защитить ее?
– Почему ты помогаешь мне? – спросил он, когда она толкнула вперед дверь сарая, полного сеном.
– Ты красивый. Ты не можешь быть вором.
– Я не вор, честное слово, я не вор…
– Да я верю! Постой тут, пока я оседлаю лошадь. Тебе какую? Гнедую или рыжую?
Лешек посмотрел на черные тени коней и выбрал того, у которого были длиннее ноги.
– Твой отец сможет защитить тебя, когда монахи узнают, что это ты меня выпустила? – спросил он, пока она, надев на лошадь седло, затягивала подпругу.
– Не бойся за меня, – улыбнулась она, – я у тятеньки любимая дочка. Правда, не бойся. А даже если бы и не была… Все равно.
Девочка одела его – и малахай подобрала, не забыла. Пропали только варежки, подаренные ему Полёвой, но это была небольшая потеря. Лешек долго не мог взобраться на коня – и ребра, и руки, и ноги ломило нестерпимо, но девочка подсадила его, и он, на прощание, крепко поцеловал ее в губы.
– Спасибо. Я сложу про тебя песню.
– Да ладно, – хмыкнула она и повела лошадь во двор, – поезжай. Поезжай скорей. К реке идет дорога, версты две. По реке вниз ты доедешь до Лусского торга. Там монахов нет, там люди князя.
Лешек кивнул ей и на глаза ему навернулись слезы.
– Прощай, – сказал он, когда она, стоя босиком на снегу, распахнула перед ним ворота.
– Прощай, – ответила она с улыбкой и откинула назад распущенные волосы. Лицо ее осветилось, и в полумраке метельной ночи она показалась ему похожей на Лелю. Такую, какой он встретил ее в первый раз.
– Ты тоже очень красивая, – сказал он, – я желаю тебя счастья.
Она ничего не ответила, хлопнула коня по крупу, и Лешек толкнул его вперед, вдоль по улице, выходившей на дорогу к реке.
Ветер заглушал конский топот, и след за ним заметала поземка. Ехать было тяжело – за ночь намело много снега. Лешек с трудом различал очертания заборов вокруг, а когда выехал на дорогу, несколько раз уводил коня в сторону, не разобравшись в темноте, куда надо двигаться. И только выскочив на лед неширокой реки, вдохнул полной грудью: наваждение! Он свободен, снова свободен! Все это было наваждением, кошмаром. И острую боль от каждого толчка копыт можно считать платой за лошадь. Все пройдет. Теперь он точно вор – он украл у монахов коня. Почему-то эта мысль вызвала в нем только довольный смешок, а не угрызения совести. А впрочем… У колдуна Дамиан забрал четырех коней.
– Господь проверяет крепость твоей веры, – сказал ему Паисий, когда он, сгорая от стыда, поведал о своих мучительных желаниях, – видишь, даже в стены монастыря просачивается скверна, и побороть ее в себе – это выдержать испытание.
Лытка был самым молодым из послушников, и сначала с любопытством прислушивался к разговорам старших ребят о блуде – это будоражило ему кровь, и сладкая волна поднималась в груди, пока он не понял, что эта сладкая волна и есть тот самый соблазн, о котором он столько слышал и не понимал, о чем ему толкуют иеромонахи.
– Разве такое можно петь людям? – Лешек, смущенный, подошел к крыльцу.
– Смотря когда. На Ярилин день – не только можно, но и нужно. Несколько дней осталось, так что если тебе придет в голову что-нибудь еще, запоминай – петь тебе придется много.
– Охто, я в этом ничего не смыслю, ты всегда говорил…
– Знаешь, судя по тому, что ты поешь – сам Ярило вложил эту песню тебе в уста. А у меня появилась одна идея…
О своей идее он распространяться не стал, и Лешек, как всегда, ждал от него подвоха.
А через два дня, ближе к вечеру, во двор колдуна вошла Леля. Такого не случалось никогда, во-первых, дом колдуна стоял слишком далеко от села: на лошадях, бодрой рысью, они добирались туда за пару часов по короткой дороге, известной только им двоим. А во-вторых, дорога вела через лес, и пешая молодая женщина рисковала стать добычей диких зверей, да и просто заблудиться, угодить в болото, наступить в змеиное гнездо, столь опасное в конце мая – да мало ли опасностей таит непроходимый лес!
– Леля! – колдун топил баню и увидел ее издали, – Лелюшка, да как же ты тут оказалась?
В его голосе была неприкрытая тревога, он вышел ей навстречу и взял за локти, пристально глядя ей в глаза.
Лешек вдруг почувствовал неловкость, и спрятался за крыльцом, подглядывая за ними из-за угла.
– Охто! – Леля расплакалась, – Охто, только ты можешь мне помочь!
– Что-то случилось?
Леля покачала головой:
– Если я не смогу зачать в Ярилин день, Гореслав не сможет больше жить со мной! Он любит меня, но ты же понимаешь… Он должен стать отцом, иначе… иначе…
– Это он тебе сказал?
– Нет. Так решили его родственники. Охто, ты можешь, я знаю! Охто, попроси богов! Они послушают тебя, я знаю, послушают. А я… я отдам тебе все, что хочешь…
– Девочка, мне ничего не надо. Я, конечно, попрошу богов, но с чего ты решила, что не забеременеешь в Ярилин день?
– Охто, я знаю. Мама научила меня. Мой лунный месяц не совпадает с настоящей луной, в Ярилин день будет поздно… Я знаю, я давно знаю, что со мной все в порядке, но не могу же я сказать об этом Гореславу, опозорить его, выйти замуж во второй раз и рожать детей. Тогда все поймут, что дело не во мне, а в нем. Я поэтому и пришла сегодня… Попроси богов отсрочить на несколько дней… или… или…
Лешек смотрел на нее, плачущую, и сердце его разрывалось от жалости. Он знал, по книгам колдуна знал, что зачать женщина может не всегда, только в определенные дни, и праздники лета совпадали с такими днями. Если в семье бесплодным был мужчина, женщина всегда могла зачать на таком празднике, и муж ее принимал детей с радостью, как своих, поскольку боги давали на них согласие. Но если женщина не беременела и от других мужчин, то в бесплодии обвиняли ее, и муж брал себе другую, которая сможет продолжить его род. А сейчас… Что Леля имела в виду под этим «или»? Если сегодня ее день… Не надо никаких богов, никакого колдовства, она пришла просить колдуна совсем не об этом. Подальше от чужих глаз: никто не узнает, все поверят в то, что колдун просил богов, и боги выполнили его просьбу. Она пришла просить его о любви…
– Лелюшка, девочка… Да как же я могу… Ты же как дочь мне… – колдун погладил ее по голове.
– Охто, ну что же мне делать?
– Я попрошу богов. Все будет хорошо, ничего не бойся. Скоро закат, я попрошу богов… А если боги откажут, тогда… тогда подумаем.
– Я противна тебе? – она вскинула на колдуна зеленые глаза, полные слез.
– Нет, да что ты, Лелюшка! Понимаешь, так бывает… Молодым женщинам нельзя любить старых колдунов. Ты не сможешь после этого жить с Гореславом. Ты… он будет казаться тебе мальчиком. И мне нельзя любить девочек, я люблю твою мать, и не хочу ее ни с кем сравнивать, понимаешь? Каждому свое: молодым – молодое, зрелым – зрелое. Не плачь, я попрошу богов. Это нетрудно. Одно дело – заставить родить огромные поля, и совсем другое – одну молоденькую красавицу. Боги не откажут, я умею просить.
Лешек закрыл лицо руками и бросился к лесу. Ему было жалко Лелю, он не понимал, почему колдун отказывает ей. Да каждый человек должен мечтать о ней, тем более что колдун вовсе не такой старый, как говорит. Да если бы она пришла к Лешеку, разве он бы ей отказал? Да он бы…
Он почувствовал, как перехватывает дыхание и что-то легкое поднимается в груди, и камнем падает вниз живота, и бьется там в такт трепыхающемуся сердцу. От этого хотелось бежать быстрее, и он бежал, задыхаясь то ли от бега, то ли от душивших его желаний. Он споткнулся о корень и растянулся на тропинке во весь рост, чего с ним давно не случалось, но вскочил и побежал дальше, не разбирая дороги, и остановился только на берегу реки.
Щеки пылали, Лешек зачерпнул воды и плеснул себе в лицо, но это не охладило его, наоборот: прикосновение воды к лицу почему-то напомнило ему женские руки, ласковые и бархатные. Он сел на берег, обхватил плечи руками, уткнулся носом в колени и застонал. Как же это мучительно! Да что же с ним происходит!
Он хотел думать о том, что у колдуна все получится, боги согласятся с его просьбой, и Леля будет счастлива, но вместо этого представлял себе ее покатые плечи и налитую грудь. Ее мягкие губы, ее белые щиколотки…
Бегущая вода, которая обычно умиротворяла его и нагоняла сонливость, теперь не помогала – в ней ему мерещилось ее отражение. Лешек сидел долго, глядя на воду, изредка зарываясь носом в колени и рыча от переполнивших его чувств. Солнце скрылось за лесом – наверняка, колдун уже начал колдовать. А потом? Если боги ему откажут, что будет потом?
Лешек разделся и полез в холодную воду. Но, вместо того, чтобы охладить, она только разгорячила кожу, и он решил купаться до тех пор, пока не замерзнет окончательно, заплыл на середину реки и повернулся на спину. Сердце все так же билось в ребра, и холода он не чувствовал.
Опускающаяся на землю ночь обещала быть теплой и ясной. Вода окрасилась в свинцово-синий цвет, отражая небо: его еще нельзя было назвать бездонным, но в нем уже приоткрылась сумеречная глубина. Лешек смотрел на густую ольху, опускающуюся над рекой, и в ее очертаниях видел только зелень Лелиных глаз, потемневшую от слез. Течение снесло его почти до поворота реки, и он услышал бубен колдуна – его песня подходила к концу. Сейчас она смолкнет, и бурый медведь ляжет носом к белому пламени, охранять тело колдуна, пока тот говорит с богами.
Лешек выбрался на берег и хотел пойти за своей одеждой, но не удержался, слушая песню силы – его томление требовало выхода, а песня колдуна, даже издали, заставляла чувства клокотать в горле. И он запел, сначала тихо, вторя беснующемуся бубну, а потом, когда голос колдуна замер, издав последний победный рев, подхватил песню и дал ей разлететься над рекой в полную силу, изливая из себя любовную тоску и смятение. Ему самому эта песня показалась похожей на протяжный волчий вой, но, постепенно нарастая, вой перешел в нечто совсем иное – не иначе бог Ярило снова заговорил его устами. Тоска выплеснулась наружу, и на смену ей явился призыв: Лешек пел о безоглядных объятьях, о приоткрытых губах, о смелых ласках, и о восторге соития.
Песня длилась и длилась, и Лешек думал, что сможет петь ее бесконечно долго, пока, наконец, не выльет всю душу, но, неожиданно, Ярило оставил его, и последняя нота повисла над рекой, толкнулась в противоположный берег, вернулась назад и долго билась меж берегов, не желая затихать. Он стоял, чуть откинув плечи назад и подняв голову к небу, слушая эту последнюю ноту, когда на плечи ему опустились теплые руки. Лешек вздрогнул и побоялся шевельнуться.
– Ты стал таким красивым парнем, малыш, – шепнули горячие губы прямо ему в ухо, и легкие пальцы пробежали по его спине, и по бокам, и обхватили его пояс. Леля, стоящая на цыпочках, опустилась и прижалась мягкими губами к его спине между лопаток.
Лешек замер и не знал, что он теперь должен делать.
– Какие ужасные шрамы… – шепнула она и провела вдоль одного из них пальцем, – Я всегда так жалела тебя. Ты был такой маленький, и уже…
– Это не рысь, – поспешно сказал Лешек – ему не хотелось ее обманывать. От волнения у него дрожали губы и колени.
– Я знаю. Я всегда знала. Охто рассказывал о тебе. Просто мне было интересно, как ты будешь врать, и я не понимала – зачем. Повернись, малыш, я хочу увидеть твое лицо, – она выпустила его из объятий, за плечи повернула к себе, и добавила, осмотрев с головы до ног, – ты очень красивый, весь. И ты так удивительно поешь.
Лешек робко протянул к ней руки и дотронулся до ее плеч. Кровь бросилась ему в голову, когда ее зеленые глаза глянули сквозь него, и ее приоткрытые губы потянулись к его лицу.
– Не бойся, малыш, ничего не бойся, – шепнула она, – так и надо. Ну что ты так дрожишь…
– Потому что я очень люблю тебя, – ответил он, и Леля накрыла его рот поцелуем. И это было так волшебно, ощущать ее губы в своих! Ее руки скользили по его влажному после купания телу, она прижималась к нему упругой грудью, и Лешек думал, что сходит с ума, и вскоре дрожал вовсе не от волнения – ему казалось, что выше счастья быть не может, но оно росло, росло с каждой минутой!
– Не бойся, ласкай меня, – сказала она, и его робкие прикосновения тут же стали крепкими объятиями. Под тонкой рубашкой ее мягкое, податливое тело отзывалось на его движения, и Лешеку очень хотелось, чтобы этой тонкой ткани между ними не было. Леля почувствовала это, и освободилась от его рук.
– Смотри, – она легко скинула рубашку и осталась обнаженной. Лешек задохнулся и отошел на шаг – совершенная красота богини весенней любви, безупречность каждой линии, венец творения природы…
И в этот миг у них над головой запел соловей, сочным голосом призывая к себе подругу.
– Слышишь? Птицы тоже любят друг друга, – прошептала Леля, – сейчас вся природа творит любовь. Я шла сюда и видела змей – они тоже творили любовь, представляешь? Иди ко мне, малыш, мне так хорошо с тобой…
Лешек шагнул к ней и прижал ее жаркое тело к трепещущей груди. Она позволила себя ласкать, и он быстро понял, что доставляет ей наслаждение, и голова его плыла в истоме, и руки не подчинялись мыслям, тело оторвалось от земли и парило над ней, невесомое, полное сладострастия. Леля увлекла его за собой в траву, и он ни о чем не думал, считая, что достиг вершины счастья. И только когда ее рука осторожно тронула его набухшую от вожделения плоть, он понял, что это еще не все, что вершина счастья впереди: ее прикосновение сделало его неистовым безумцем, как будто сам Ярило вселился в него. Он неожиданно понял, что значит «творить любовь», понял сам: дремучий инстинкт всколыхнулся в нем и обрушился на Лелю всей силой ярого бога. Он взлетал к вершине счастья на огромных крыльях, все выше, выше, и, когда достиг ее, кинул в небо победный клич, и крик его слился с криком Лели.
Он опустился на землю плавно, как падает широкий лист – раскачиваясь, словно лодка, на руках легкого ветерка. Нежность… Лешек осторожно вытер ее слезы, и целовал ее розовое, разгоряченное лицо, и гладил ее подрагивающее тело – нежность и благодарность.
– Малыш… – улыбнулась она сквозь слезы, – ты удивительный… Как будто это и не ты был вовсе… Так не бывает.
– Это не я, – ответил он, – это Ярило. Охто просил богов, и они его услышали.
Они любили друг друга всю ночь, и бегали по берегу реки, опрокидывая друг друга в воду, и прятались в темноте леса, и слушали песни соловья. Сплетали тела, и тянулись друг к другу руками, расставались и встречались, хохотали и плакали. И на рассвете, когда лес просыпался, все еще творили любовь – под пение птиц, в лучах восходящего солнца.
А когда вернулись в дом колдуна – уставшие, раскрасневшиеся, смеющиеся – то застали его сидящим за столом с кружкой хмельного меда, с хитрым и довольным лицом.
– Охто, что тебе сказали боги? – виновато спросила Леля.
– Боги смеялись надо мной, – ответил колдун, – смеялись, и показывали пальцами на землю. И говорили, что я самый глупый из всех колдунов.
Утром в Ярилин день колдун приступил к осуществлению своей идеи, не смотря на протесты и смущение Лешека. Он отдал ему белого жеребца, на котором всегда ревностно ездил сам, достал из сундука белый широкий плащ и велел надеть его на голове тело. Лешека это смутило: в монастыре их учили, что наготу должно прятать от людей, будто это нечто вроде позора – оказаться нагим перед другими. Колдун объяснил ему всю нелепость этого заблуждения, и Лешек не стеснялся ни его, ни матушки, ни, как выяснилось, Лели. Но появиться в таком виде на празднике?
Матушка сплела ему большой венок, из которого во все стороны торчали полевые цветы на длинных гибких стеблях, и, надевая Лешеку на голову, чуть не расплакалась от радости:
– Ярилко и есть! Молоденький, пригоженький!
Кожу бубна колдун покрыл горящей медью, для чего специально ездил к каким-то одному ему известным мастерам, и теперь сунул его Лешеку в руки.
– Когда-то я тоже был Ярилой на празднике, и, знаешь, запомнил это на всю жизнь. Я тогда уже колдовал, и видел богов, но одно дело видеть, а другое – чувствовать бога в себе.
В село они въезжали ровно в полдень, когда солнце выше всего поднялось над землей, но колдун велел Лешеку ехать первым, а сам чуть поотстал. Народу в поле у реки собралось едва ли меньше, чем на торге – на Ярилу приезжали крестьяне из окрестных деревень, и Лешек растерялся, и замедлил шаг, увидев, перед какой толпой ему предстоит появиться.
– Давай-давай! – прикрикнул колдун, и Лешеку ничего больше не оставалось, как выехать из леса.
Его увидели не сразу, он ехал с южной стороны, против солнца, и за то время, пока оставался незамеченным, вдруг почувствовал кураж – от его нерешительности не осталось и следа. Наверное, бог и вправду поселился в нем на время. Он пустил коня в галоп, расправил плечи и рассмеялся.
– Ярило! Ярило скачет! – услышал он первый возглас из толпы, и, когда люди повернули головы в его сторону, на лицах их сиял восторг, и удивление, и радость. Приветственные крики слились в многоголосный гул, толпа хлынула ему навстречу – размахивая руками и посвистывая.
Солнце светило ему в спину, и Лешеку казалось, что он насквозь пропитался солнцем, и жаркие лучи несут его вперед, и приподнимают над землей, и бубен в его руках – осколок солнца, и солнечным светом горит венок на его голове, и развевающийся белый плащ сверкает золотом, и конь, сияющий конь под ним, купается в солнечных лучах, играет гривой, фыркает и трясет головой.
И кураж сменился восторгом: Лешек издал приветственный клич, а потом запел: песня сложилась сама собой, легко и гладко – он пел о наступающем лете, о солнце и о любви. Люди расступились, пропуская его коня, и сомкнули круг. Лешек поехал шагом, продолжая петь, и нарядные девушки из толпы кидали в него цветы и ржаные зерна.
Он чувствовал в себе бога. Теперь в этом не осталось сомнений. Ярило говорил с людьми его устами, Ярило смотрел на них его глазами, его руками держал поводья коня. Лешек же купался в его божественной силе, восторг лился из него песней, сладострастие кружило голову, клокотало в горле и стучало внизу живота. Нагота теперь не смущала Лешека, он гордился ею – его мужское естество налилось упругой силой, он ловил восхищенные женские взгляды и слышал одобрительные возгласы мужчин.
Вихрь праздника подхватил его и понес в пучину разгульного веселья. И следующие песни, которые выплескивались из него без устали, были озорными, полными распаляющих двусмысленностей, Лешек стучал в бубен, люди плясали вокруг него, и конь под ним плясал тоже. Он объехал все село по кругу, и, случайно оглянувшись, заметил, что путь его усеян полевыми цветами, упавшими на землю и немедленно проросшими в ней – бог в нем заставлял цвести и прорастать все, к чему прикасался. Лешек видел раскрасневшиеся лица девушек, восторженно ловивших его взгляды, от которых румянец их становился ярче, видел, как льнут они после этого к возлюбленным, как женщины улыбаются и опускают глаза, как мужчины целуют их губы, и хохочут, и пляшут, и поют вместе с ним – радость плескалась над селом, сумасшедшее жизнелюбие, чувственное, сладострастное и одновременно чистое, целомудренное, как у детей, не ведающих стыда.
К закату, когда позади остались игры, кулачные бои, скачки и угощения, над рекой вспыхнули костры, и песни Лешека стали тише, нежней: от необузданного солнечного задора бог в нем шагнул к лилейной, хрупкой ласке. Сплетенные руки, осторожные объятья, робкие слова любви из песен перетекали в явь – и вот толпа начала разбиваться на пары, кто-то купался в реке, кто-то уходил по полю в лес, и Лешек запел ту песню, которая несколько дней назад подарила ему Лелю. И тоскливый вой одиночества стал призывом, страстью – уже не шуточной, настоящей, гремящей и сметающей все на своем пути.
– Кого из нас ты выберешь, Ярило? – неожиданно коснулась его ноги девушка, – бери любую, мы все сегодня хотим любить…
Лешек окинул взглядом тех, кто стоял рядом, и увидел колдуна, обнимающего Малушу. Колдун подмигнул ему, и указал глазами на Лелю, держащую за руку Гореслава. Но она незаметно покачала головой и посмотрела на мужа – в ее глазах светилось счастье, и Лешек улыбнулся ей понимающе. Бог не позволил ему долго сомневаться, Ярило сам знал, кому его любовь нужней всего, и, пустив коня рысью, подъехал к девушке, которую вперед, в круг собравшихся, толкала мать.
– Любишь ли ты меня, красавица? – спросил бог губами Лешека.
– Люблю, – шепнула она, и глаза ее распахнулись широко и восторженно.
Лешек – или бог в нем – подхватил ее и поднял на спину коню, усадил перед собой и понес к лесу, оглашая берег реки победной песней ярой любви.
* * *
Забытье оставило его, и солнечное поле сожрала душная чернота избы. Лешек снова почувствовал, как слезы набегают на глаза – когда-то он был богом и бог был в нем. Почему? За что? Чем он заслужил такой конец? Мрачная тень монастыря простирается все дальше, и скоро на земле не останется ни одного уголка, где человек сможет дышать свободно от ее гнилостного смрада, где без страха будет разгибать плечи и поднимать голову – все вокруг поглотит страх смерти, жизнь превратиться в ожидание конца. Умерщвление. Умерщвление плоти, умерщвление гордости, умерщвление счастья, умерщвление радостей. Грязь, темнота, болезни, муки и смерть. И чем больше мук – тем сильнее радуется злой бог, тем сильней любит стадо своих рабов. Извращенный старикашка, пуская слюни, смотрит на землю: он ненавидит женскую красоту, он любит детские слезы, он принимает к себе тех, кто, погрязнув в собственном дерьме и паразитах, возносит ему молитвы. Ему, ему одному! Ревнивый желчный божок, свинство и смрад назвавший чистотой, а всякое проявление жизни заклеймивший позором, именуемым скверной.И никогда не найдется на земле героя, способного подняться в небо и убить мерзкого старика.
Монах в углу храпел так громко, что Лешек не сразу услышал приближающиеся к нему осторожные шаги. Он скорей почувствовал, чем увидел рядом с собой человека, потому что темнота вокруг казалась совершенно непроглядной. Босые пятки шлепнули по полу совсем близко, и Лешек услышал тихое, приглушенное дыхание, а потом его ноги коснулась теплая маленькая рука.
– Ты жив? – еле слышно спросил детский голос.
– Да, – так же тихо ответил Лешек.
Рука начала шарить по его телу и наткнулась на стянутые за спиной кисти. Монах всхрапнул чуть громче и вдруг замолчал, чмокая губами. Рука замерла, и дыхание смолкло. Но храп снова разнесся по избе, и Лешек почувствовал прикосновение широкого холодного лезвия к запястью. Девочка внимательно ощупала веревки, пока не уверилась в том, что не поранит ему рук, если разрежет их ножом, а потом долго пилила толстые путы, причиняя Лешеку невыносимую боль – веревка туже врезалась в открытую рану на запястье, и терлась о ее края.
Даже если она его освободит, он все равно не сможет встать… Веревки ослабли и упали на пол. Лешек попробовал двинуть руками, но они слушались плохо. Конечно, никаких переломов у него не было – знаний, полученных от колдуна, ему вполне хватало, чтобы это понять. Но и ушибов было достаточно, чтобы не подняться на ноги. Девочка медленно пилила веревку на ногах, и Лешек старался шевелить затекшими руками, чтобы разогнать кровь.
– Вставай, – тихонько сказала она.
Лешек зажмурился. Если он не встанет, она рисковала напрасно. Что с ней будет, если он уйдет? Не позволит же ее отец убить ребенка! Но…
– Вставай! – повторила она нетерпеливо.
Он сжал зубы и перевернулся на спину. Девочка шумно вздохнула, нащупала его руку и закинула себе за шею.
– Давай. Ну же… – чуть не плача, прошептала она.
Лешек, дрожа и кусая губы, сел и, повиснув всей тяжестью на ее плечах, начал подниматься. Далеко ли он уйдет?
Он уйдет. Чтобы никогда не видеть довольной ухмылки Дамиана, чтобы донести кристалл до Невзора, чтобы выбраться из-под мрачной тени монастыря, чтобы жить.
Девочка довела его, шатающегося, до печки и прислонила к ней, высвобождая плечо.
– Постой. Держись руками. Я сейчас.
Монах снова перестал храпеть, и Лешек чуть не застонал от страха. Девочка рядом с ним испуганно присела и задержала дыхание.
– Ну что там такое? – пробормотал монах сонно.
Но, не услышав ответа, повернулся на другой бок, и сладко засопел, слегка похрапывая.
Девочка долго подбирала что-то в углу, и теперь помогала Лешеку только одной рукой, другой прижимая к себе какие-то вещи. Дверь в сени не скрипнула, и Лешек почувствовал под ногами холодный земляной пол.
Ветер со свистом ворвался в сени и швырнул внутрь пригоршню снега. Лешек задохнулся от холода, а потом ступил на снег. Девочка плотно прикрыла дверь и повела Лешека по тропинке в сторону от дома. Куда? Босиком? Через полчаса он останется без ног!
– Сейчас, – сказала она в полголоса, – в сарае стоят их кони. Ты сможешь ехать верхом?
– Не знаю… – покачал головой Лешек.
– Я могу привязать тебя к лошади, чтобы ты не падал.
– Не надо, – улыбнулся он и разглядел, что в руках она несет его полушубок и сапоги. Надежда шевельнулась в душе и разлилась по ней щемящей благодарностью. Что теперь будет с девочкой? Сможет ли отец защитить ее?
– Почему ты помогаешь мне? – спросил он, когда она толкнула вперед дверь сарая, полного сеном.
– Ты красивый. Ты не можешь быть вором.
– Я не вор, честное слово, я не вор…
– Да я верю! Постой тут, пока я оседлаю лошадь. Тебе какую? Гнедую или рыжую?
Лешек посмотрел на черные тени коней и выбрал того, у которого были длиннее ноги.
– Твой отец сможет защитить тебя, когда монахи узнают, что это ты меня выпустила? – спросил он, пока она, надев на лошадь седло, затягивала подпругу.
– Не бойся за меня, – улыбнулась она, – я у тятеньки любимая дочка. Правда, не бойся. А даже если бы и не была… Все равно.
Девочка одела его – и малахай подобрала, не забыла. Пропали только варежки, подаренные ему Полёвой, но это была небольшая потеря. Лешек долго не мог взобраться на коня – и ребра, и руки, и ноги ломило нестерпимо, но девочка подсадила его, и он, на прощание, крепко поцеловал ее в губы.
– Спасибо. Я сложу про тебя песню.
– Да ладно, – хмыкнула она и повела лошадь во двор, – поезжай. Поезжай скорей. К реке идет дорога, версты две. По реке вниз ты доедешь до Лусского торга. Там монахов нет, там люди князя.
Лешек кивнул ей и на глаза ему навернулись слезы.
– Прощай, – сказал он, когда она, стоя босиком на снегу, распахнула перед ним ворота.
– Прощай, – ответила она с улыбкой и откинула назад распущенные волосы. Лицо ее осветилось, и в полумраке метельной ночи она показалась ему похожей на Лелю. Такую, какой он встретил ее в первый раз.
– Ты тоже очень красивая, – сказал он, – я желаю тебя счастья.
Она ничего не ответила, хлопнула коня по крупу, и Лешек толкнул его вперед, вдоль по улице, выходившей на дорогу к реке.
Ветер заглушал конский топот, и след за ним заметала поземка. Ехать было тяжело – за ночь намело много снега. Лешек с трудом различал очертания заборов вокруг, а когда выехал на дорогу, несколько раз уводил коня в сторону, не разобравшись в темноте, куда надо двигаться. И только выскочив на лед неширокой реки, вдохнул полной грудью: наваждение! Он свободен, снова свободен! Все это было наваждением, кошмаром. И острую боль от каждого толчка копыт можно считать платой за лошадь. Все пройдет. Теперь он точно вор – он украл у монахов коня. Почему-то эта мысль вызвала в нем только довольный смешок, а не угрызения совести. А впрочем… У колдуна Дамиан забрал четырех коней.
* * *
Лытка еще не понял, смог ли смирением победить грех гордыни, и считал, что смирения в нем пока недостаточно, как на него обрушилась новая напасть – похоть.– Господь проверяет крепость твоей веры, – сказал ему Паисий, когда он, сгорая от стыда, поведал о своих мучительных желаниях, – видишь, даже в стены монастыря просачивается скверна, и побороть ее в себе – это выдержать испытание.
Лытка был самым молодым из послушников, и сначала с любопытством прислушивался к разговорам старших ребят о блуде – это будоражило ему кровь, и сладкая волна поднималась в груди, пока он не понял, что эта сладкая волна и есть тот самый соблазн, о котором он столько слышал и не понимал, о чем ему толкуют иеромонахи.