Страница:
– Меня выгнали, там воспитывают двух обормотов, – виновато сказал он, легонько подтолкнув Лешека в бок.
И тут Лешек расплакался. Если бы колдун не пришел, он бы точно смог сдержаться, а тут ему показалось, что колдун его жалеет, только не хочет этого показать.
– Да ладно, – колдун положил руку ему на плечо, – обидно, не спорю. Но что ж плакать-то?
– Просто, – промямлил Лешек.
– Давай-ка лучше умоемся, – колдун протянул руку к воде, но Лешек его остановил.
– Не надо, я сам.
– Сам, сам, – легко согласился колдун, – ты что, никогда раньше не дрался?
Лешек покачал головой.
– Ничего себе порядки у вас в монастыре, – колдун усмехнулся.
– Нет. Это я такой. У меня был Лытка, он меня защищал, – Лешек расплакался еще сильней, – а сам я ничего не могу, ничего!
– У-у-у… – протянул колдун, – я тебе скажу одну вещь, только никому не рассказывай: вообще-то с Кышкой тут никто не связывается, и ребята решили, что ты очень смелый, если первым полез к нему драться. Иногда победа – не самое главное. А драться я тебя научу, как-то этот вопрос я из виду упустил…
– Правда? Они правда так решили? – на всякий случай переспросил Лешек, – ты только меня не обманывай, иначе… иначе я…
– Я не обманываю, можешь сам у них спросить.
Лешек не очень ему поверил – колдун врал легко и с удовольствием – но плакать перестал и умылся. Они долго сидели над рекой, и колдун рассказывал о своем детстве – в тринадцать лет он уже начал колдовать, и ему стало не до игр и драк. Примерно через полчаса пришли Кышка с братом, и Кышка пробормотал что-то вроде извинений, и в глазах его действительно было раскаянье.
– Давай помиримся, и можешь с нами играть, – предложил Кышка напоследок.
Лешек сжал губы – это выглядело очень соблазнительно, и он готов был кивнуть, но вспомнил, из-за чего началась драка, и покачал головой.
– Что, не хочешь?
– Понимаешь, – Лешек представлял, с каким трудом Кышке дались эти слова, и он искренне его жалел, но и простить просто так не мог, – ты же обидел Охто… а не меня.
Кышка исподлобья глянул на колдуна, который вежливо отошел в сторонку, потом снова на Лешека, и снова на колдуна. Младший подтолкнул брата в бок:
– Давай! Это же правда! Или ты боишься?
Кышка пожевал губы и вздохнул:
– Правда. Охто, прости меня. Я назвал тебя надутым индюком.
Колдун посмотрел на Лешека и расхохотался:
– Так вот из-за чего сыр-бор! А я-то думал… право, оно того не стоило.
Через десять минут никто не вспоминал о столь незадачливом знакомстве, а ребята на поверку оказались веселыми и доброжелательными. А сколько они знали игр, о которых Лешек ничего не слышал! Ведь пространства хватало для любой игры – и улицы села, и поле, и река, и лес – все было в распоряжении мальчиков. И, хотя в этом возрасте большинство игр уже не казались им интересными, обнаружив, что Лешек ни в одну из них играть не умеет, с удовольствием показали ему и те, в которые играли несколько лет назад.
Поздним вечером, когда они ехали домой, и Лешек восторженно рассказывал колдуну о новых знакомых, тот все же его спросил:
– А что, ты вправду подрался с Кышкой из-за того, что он назвал меня надутым индюком?
– Ну да, – ответил Лешек – он успел забыть об этом.
– Конечно, драться из-за этого не стоило, но все равно спасибо.
– Да за что же, Охто? Я что, по-твоему, должен был кивнуть и согласиться?
– Вот за это и спасибо. Что не кивнул и не согласился. Я бы, конечно, не обиделся, но мне приятно. Понимаешь, Кышка меня не любит, и я его понимаю. Тут и ревность, и его статус старшего мужчины, и обида за отца. Не за что ему меня любить.
– Да нет, Охто. Он просто хотел подраться и зацепился. Он так вовсе про тебя не думает, он просто храбриться. Ну вроде, что ты ему никто и он может про тебя говорить что угодно.
– Ты так думаешь?
– Конечно! Да я тебе точно говорю!
Колдун хмыкнул. А когда матушка, увидев разбитое лицо Лешека, начала причитать и восклицать «да что же это такое!», ответил ей с гордостью:
– Это он меня защищал.
– Вот сам бы и разбирался! – возмутилась матушка, – сам бы рожу и подставлял, а не ребенка маленького!
– Он вовсе не маленький ребенок! – рассмеялся колдун.
Матушка все равно ворчала на колдуна еще пару дней, а Лешек теперь с нетерпением ждал следующей поездки к Малуше – несмотря на драку, отношения между мальчиками в селе очень отличались от приютских. Лытка пришел в приют совсем взрослым, те же ребята, которые вместе с Лешеком росли в монастыре, не были на него похожи и приняли Лыткины правила игры только благодаря его кулакам. Лешек задумывался иногда, что бы с ним стало, не появись в приюте Лытка, и картины, которые рисовало его воображение, были одна страшней другой. В восемь лет он всерьез думал о том, что смерть стала бы наилучшим выходом из ситуации: сверстников он боялся не меньше, а, наверное, сильней, чем воспитателей, ведь, как бы ни были унизительны наказания, они распространялись на всех, а оскорбительных шуток, тычков и щипков на его долю доставалось значительно больше, чем остальным.
В их следующую поездку в село все ребята и, что самое удивительное, Леля, пришли послушать, как Лешек поет. Ему было приятно. Да и вообще, слава о его песнях очень быстро разошлась по торгу, и, стоило им с колдуном привязать лошадей к коновязи, вокруг сразу собиралась толпа, вопрошающая, будет ли мальчик петь сегодня.
Через несколько недель он перестал так сильно уставать, и мог петь толпе до десятка песен подряд. А после того, как колдун делал необходимые покупки, он неизменно шел к Малуше, а Лешек – к своим друзьям.
Вот когда ему пригодилась наука колдуна – совершенно неожиданно для себя Лешек выяснил, что в компании мальчишек он ни в чем им не уступает, а ездит верхом даже лучше.
Интереснее всего, конечно, для Лешека стала игра в войну. И, если в открытой схватке он иногда пасовал, то в разведке ему не было равных. Он умел здорово прятаться, и бесшумно передвигаться, и долго плыть под водой – сказывалось натренированное пением дыхание. А когда колдун показал ему, что под водой можно дышать через камышинку, его товарищи и вовсе пришли в восторг от его хитрости и мастерства.
В лапту играть он тоже выучился без труда, и, снова неожиданно для себя, понял, что бегает намного быстрей других. А потренировавшись ловить мяч, и тут оказался на высоте, и Кышка, которого иногда брали играть совсем взрослые ребята, через некоторое время потащил за собой и Лешека. Это была большая честь – на игру взрослых ребят смотрели девушки, и Леля в том числе.
Леля стала для него предметом поклонения – завидев ее издали, Лешек забывал обо всем, бросал игру, терял представление о времени, а стоял и молча провожал ее взглядом. Мальчишки посмеивались над ним, но, поняв, что Лешека это нисколько не смущает, быстро перестали.
В мечтах он становился взрослым, сильным и бесстрашным, и придумывал множество жутких опасностей, от которых ему удавалось ее защитить. Но вовсе не для того, чтобы она обратила на него внимание – как привлечь ее внимание он знал, никаких подвигов для этого не требовалось. Нет, просто ему хотелось стать достойным ее, для самого себя. Впрочем, он долго мучился угрызениями совести, вспоминая рассказ колдуна про рысь, и опасался, что Леля начнет его расспрашивать.
Леля относилась к нему хорошо, не позволяла взрослым ребятам его прогонять или смеяться над ним, а однажды попросила спеть песню про белый цветок, которую он сочинил в первую их встречу. Другие девушки ахали и целовали Лешека в макушку, как маленького, парни хлопали его по плечу, а Гореслав, с которым он частенько встречал Лелю по вечерам, подарил ему за это свой оберег – топор Перуна.
Гореслав был высоким и красивым парнем, и Лешек нисколько Лелю не ревновал, напротив, парень этот нравился ему только потому, что Леля отдает ему предпочтение. И его подарок Лешек принял с благодарностью и восторгом – топор Перуна был настоящим мужским оберегом, и для тринадцатилетнего мальчика носить его считалось почетным. Колдун сказал, что с этим оберегом Лешек должен научиться драться гораздо быстрей, чем без него.
Надо сказать, уроки колдуна вовсе не приводили Лешека в восторг, примерно так же как когда-то его не радовала верховая езда. Колдун заставлял его набивать кулаки, и учил держать удар, и тренировал реакцию, ловкость и быстроту. Как-то Лешек решил обидеться и уйти, пропустив увесистый удар в живот, далеко не первый по счету, но колдун развернул его к себе лицом:
– Нет, парень, так дело не пойдет. Ты же не девчонка, правильно?
– Я больше не могу! – проворчал Лешек.
– Ерунда! С таким настроением ты точно ничего не сможешь. Заметь, топор Перуна у тебя на шее, а не у меня. Сожми его в кулак и постой с минуту молча.
Лешек, обиженно сжав губы, повиновался. Он знал, что колдун от него не отстанет, а если он вздумает расплакаться, тот только рассмеется. Оберег холодил руку и не согревался, а через некоторое время Лешек ощутил легкое приятное покалывание в ладони. Покалывание поднималось по руке все выше, дошло до локтя, и Лешеку вдруг захотелось развернуть поникшие плечи. Он поднял глаза и встретился с насмешливым взглядом колдуна. Покалывание ползло наверх, достигло шеи и ударило в голову необычайной энергией, желанием немедленно доказать колдуну, что он не девчонка, и нечего над ним смеяться – он может держать удар, может, просто не очень хочет. Он медленно разжал кулак, и оберег упал ему на грудь.
– Ты просто пользуешься тем, что я маленького роста, поэтому и побеждаешь! – с вызовом сказал он колдуну.
– Ага, – немедленно согласился колдун, – пользуюсь. Давай еще раз, и посмотрим, успеешь ты или не успеешь.
Он без предупреждения махнул кулаком, но Лешек пригнулся, пропуская над головой удар, нацеленный в лицо, легко парировал удар слева в живот, и, изловчившись, дотянулся острым кулачком до лица колдуна, и сам испугался, насколько сильно сумел его ударить. Голова колдуна откинулась назад, но он провел еще пару ударов, которые Лешек отразил не задумываясь, и только потом отошел на пару шагов в сторону и прикрыл глаз рукой.
– Ничего себе! – улыбнулся он, – неплохо получилось, я не ожидал.
Лешек почувствовал себя очень виноватым.
– Охто, прости, я не хотел…
– Ерунда. Это здорово, честное слово. Я сам виноват, расслабился.
– Тебе очень больно?
– Нет, малыш, все нормально, что ты…
Через пару часов под глазом колдуна расползся громадный фиолетовый синяк, но он лишь посмеивался и хлопал Лешека по плечу, и Лешек снова убедился в том, как колдун его любит, и что его успехи колдуну дороже таких неприятностей, как разбитое лицо.
– Так и надо, – укоризненно говорила матушка за обедом, – нечего над ребенком издеваться. Молодец, Лешек, так его!
Колдун снова посмеивался и подмигивал Лешеку заплывшим глазом.
И мысли о колдуне стали неотвязными, и не согревали, а резали сердце острой болью. Он впервые задумался, что будет делать, если сумеет донести кристалл до Невзора. Как он теперь станет жить? Что он без Охто? Как далеко ему придется уйти, чтобы до монастыря никогда не дошел слух о его песнях?
Лешек несколько раз зарывался носами снегоступов в снег, не в силах поставить ногу прямо, и падал, и долго барахтался в глубоком снегу, и от отчаянья думал, что наилучшим будет зарыться в него поглубже и уснуть – никто не найдет его здесь. Весной монахов к нему не подпустит талая вода, а летом его тело накроют травы, и никто никогда не получит кристалла. Что бы ему на это сказал колдун? Лешек знал: он бы велел вспомнить дедушку Вакея и его сломанную спину. Вспомнить, как хрустнули его суставы, когда он распрямлял плечи, и как подгибались его ноги, делающие первые шаги. И его удивленную, недоверчивую улыбку, и слезы, ползущие по морщинистым щекам. Наверное, ради этого стоило подниматься и идти.
Слобода вынырнула из метели как из-под земли – Лешек едва не уткнулся носом в бревенчатую стену дома. Он хотел осмотреться, прежде чем постучаться в двери, но снег падал так густо, что на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно. Ветер выл так громко, что заглушил лай собак, но подходил Лешек с наветренной стороны, и они учуяли его загодя. Не успел он обогнуть дом, и едва вышел на утоптанную дорожку, ведущую к двери, как из темноты на него выскочило сразу несколько охотничьих псов – наверное, в слободе не принято было держать их на привязи. В отличие от волков, они не примеривались, а с грозным лаем кинулись на нарушителя границы. Если бы дорожка меж сугробов не была такой узкой, Лешеку пришлось бы очень туго. Он успел скинуть только один снегоступ, и отбивался им от псов, молотя их по ушам. Только собак это не сильно напугало – им, наверняка, приходилось ходить на медведя, что им человек в волчьем полушубке с легкой деревянной лопастью в руках?
Один из псов впился зубами ему под колено, но быстро разжал челюсти, получив ногой по ребрам. Второй повис на левом рукаве, но прокусить его не смог. Лешек прижался спиной к стене, чтобы никто не обошел его сзади и уповал только на хозяев дома: вдруг они проснутся, услышав бешеный лай собак? Впрочем, при таком ветре этого могло и не произойти. Из всех опасностей, подстерегавших его на пути, на такой глупый конец он не рассчитывал.
Кто-то вцепился Лешеку в ногу снова, и на этот раз он почувствовал кровь, брызнувшую из-под зубов. Это и напугало и отрезвило его: на песню силы сил у него не осталось, а разогнать собак голыми руками пока не выходило. Единственным спасением оставалась дверь в дом, шагах в пяти от того места, где он стоял. Он двинулся в ее сторону, еще больше озлобив этим собак – его ухватили за запястье, и снегоступ выпал из разжавшихся пальцев. Лешек несколько раз ударил в оскаленную морду кулаком, но зубы впились и в левый локоть.
Лешек понимал, что главное – это устоять на ногах. Если он упадет, его просто разорвут на клочки. Между тем, за ноги его хватали часто и ощутимо, почуяв уязвимое место, не прикрытое полушубком. Пять шагов показались ему бесконечными, и, если бы дверь оказалась заперта, он бы сдался.
Но она открылась неожиданно легко, и Лешек протиснулся в маленькие холодные сени, напоследок пнув ногой рычащую собачью морду. И в тот же миг дверь за его спиной распахнулась: с зажженной лучиной в руках на порог вышел хозяин дома – бородатый, русоволосый человек средних лет, высокий и широкий в плечах. За его спиной стояли двое парней помоложе – не иначе, сыновья, а за ними маячило еще несколько теней, но в темноте Лешек не рассмотрел, мужчины это или женщины.
Ни слова не говоря, хозяин ухватил Лешека за грудки, втащил в избу и захлопнул тяжелую дверь в сени. В избе было тепло и душно. Вспыхнула еще одна лучина, а потом еще одна: Лешека окружили со всех сторон плотным кольцом. Кроме хозяина и его двух сыновей, на него смотрели четыре женщины: хозяйка, две молодухи и одна, совсем девочка – наверное, младшая дочь. И на лицах их Лешек не заметил сочувствия – только презрение и брезгливость. Разве что девочка посматривала на него с любопытством. Лешек был готов к недоверию со стороны хозяев, подозрительности, нежеланию принять в доме путника, но почему так? За что они презирают его? Все стало ясно, когда вперед вышли двое высоких и крепких ребят с огнем в руках, и Лешек увидел, что они одеты не в рубахи, а в черные подрясники. Монахи опередили его. Он – вор, а хуже этого клейма для поселян не существовало ничего.
Страха не было – только горечь. В глазах двух монахов отражалось пламя лучины, и в этом пламени Лешек увидел лицо Дамиана, его торжествующую усмешку, а за ней – свою мучительную смерть. Странное отупение овладело им вместо отчаянья – была ли виной тому усталость, или он просто не успел опомниться, избежав одной смертельной опасности и тут же оказавшись в другой? Колдун говорил, что проигрывать тоже надо уметь, и, наверное, это должно было выглядеть по-другому: Лешек опустил голову, но один из монахов взял его за челку и поднял его лицо вверх.
– Он, – уверенно сказал второй, – я его видел на литургии, когда приезжал в Пустынь на Рождество.
Тяжелый пинок в живот согнул Лешека пополам, а удар по шее поставил на колени. За ним последовало еще несколько – древком короткого копья чуть выше поясницы, ощутимые и сквозь полушубок. Лешек сполз на пол, не в силах даже охнуть. Его раздели, связали и снова били древками копий – долго и больно. Он катался по полу и выл: от боли, бессилия и безысходности.
Глупо и бесславно. Когда монахи решили, что Лешек не сможет встать на ноги, если его развязать, то подняли его и швырнули в дальний угол избы – он ударился лицом об бревенчатую стену и сполз по ней на пол.
– Ну что? – спросил один другого, – прямо сейчас поедем?
– Да ну! Метель такая! Да темнотища. Завтра. Никуда он теперь не денется.
Они были довольны.
Хозяин и его сыновья не проронили ни звука, женщины смотрели на Лешека, сжав губы, без тени сочувствия на лице, и так же молча разошлись спать, когда монахи задули лучину и устроились в углу на двух широких лавках. Лешек попробовал шевельнуться и закусил губу, чтобы не застонать – он искренне полагал, что у него переломаны все кости. Волосатая веревка впилась в порванное собаками запястье, по ногам все еще текла кровь. Избитое тело отозвалось на движение резкой болью, и Лешек глотал слезы, и слезы бежали по щекам, и мешались с кровью из носа: глупо и бесславно.
Он отдавал себе отчет в том, насколько жалок – избитый, окровавленный, покусанный собаками, не смеющий шевельнуться от боли и плачущий от бессилия. Колдун говорил, что гордость надо хранить всегда, и когда на это совсем не осталось сил. И от этого слезы бежали быстрей – на гордость он был не способен. Лешек вспомнил, какое счастье чувствовал, вырвавшись из монастыря, каким сильным и бесстрашным ощущал себя всего несколько часов назад: не много же надо усилий, чтобы сбросить его вниз, ткнуть носом в пол, указать на место – место жалкого червя, беспомощно корчащегося у чьих-то ног.
Нет! Он не хотел превращаться в червя! Колдун хранил гордость до конца, колдун умер с песней силы на устах. Лешек проглотил слезы. Да, у него нет оберегов, но разве это главное? Разве боги оставили его? Он сжал кулак и попробовал представить, что в ладони его лежит топор Перуна. И знакомое покалывание поползло по руке вверх. Вот так. Если он ничего не может сделать, он умрет с достоинством. Он посмотрит в глаза Дамиана без страха, как колдун. Он примет муки спокойно, и не станет просить пощады. И будь что будет.
Из угла, где расположились монахи, по избе разнесся громкий храп. Лешек снова попытался лечь поудобней – завтра ему потребуются силы. В избе тепло, к утру боль не будет такой нестерпимой. Надо отдохнуть, надо встретить завтрашний день готовым ко всему. А сейчас он просто растерялся, не успел собраться, подготовиться. Завтра все будет по-другому.
То ли дремота, то ли забытье опустились на него: перед глазами развернулось широкое поле над рекой, под ним храпел белый конь, и за спиной развивался белый плащ, и солнечные лучи толкали его в спину, навстречу людям, размахивающим руками и приветствующим его радостными криками. Он был богом, и бог был в нем – светлый солнечный бог Ярило, бог весенней кипучей энергии, оплодотворяющей землю, бог, дарующий женщине зачатие, бог, сила которого выплескивалась на землю с апреля по жаркий июль.
К тому времени Лешек прочитал все книги из библиотеки колдуна, даже те, что были написаны глаголицей. Конечно, стать таким замечательным лекарем, как колдун, он не смог, но неплохо разбирался в травах и в строении человеческого тела, и помогал колдуну, когда тому оно требовалась.
Лешек полюбил и изучил лес. Он отлично стрелял из лука, чем обеспечил дом колдуна шкурками и мясом, умел ориентироваться там не только по солнцу и по звездам, но и по одному ему известным приметам. В конце лета он заваливал матушку ягодами и грибами – сам он ягоды ел безо всякого удовольствия, но их любил колдун, особенно зимой.
И каждое утро он был счастлив. За четыре без малого года Лешек так и не привык к этому счастью, хотя избавился от страхов и привычки втягивать голову в плечи. На него и вправду засматривались девушки, когда они с колдуном появлялись на людях, и он платил им искренней любовью – они продолжали удивлять его и грацией, и мягкостью, и беззащитностью.
Леля вышла замуж за своего Гореслава, но не потеряла для Лешека притягательной прелести, наоборот – из юной озорной чаровницы она превратилась в красивую женщину, осознающую свою красоту, и силу этой красоты. Ее движения стали плавными, глаза – спокойными, фигура округлилась, налилась, и напоминала упругое яблоко.
Одно только омрачало счастливую семейную жизнь Лели – за два года супружества она не сумела забеременеть. Лешек слышал об этом и очень переживал. Традиции рода были слишком сильны среди сельчан, и Малуша боялась, что Гореслав рано или поздно откажется от бесплодной жены.
Лешек, как его это не удивляло, продолжал оставаться ее товарищем, она частенько звала его в гости, и Гореслав принимал его у себя хорошо, разве что немного снисходительно. Теперь Лешеку было о чем с ней говорить – он прочитал столько книг, что даже ее муж слушал его рассказы о князьях и далеких походах за моря, о неизвестных городах и невиданных животных. А кроме того, Леля, в отличие от матери, получила не только дар ведовства, но и умение лечить наложением рук, поэтому книги колдуна по медицине интересовали ее особенно, и Лешек старался запоминать их почти наизусть, чтобы пересказывать ей, не без пользы для себя.
Когда колдун услышал, что голос Лешека начал ломаться, он испугался и запретил ему петь, а переменил решение только через несколько месяцев. Впрочем, петь Лешеку стало тяжело, если он пытался петь так же высоко, как обычно, у него начинало болеть горло. Колдун велел ему петь тише и ниже, а зимой специально возил Лешека в далекую Ладогу, в храм святого Климента, где его слушал доместик.
После этой поездки колдун заставлял Лешека заниматься ежедневно, как учил его доместик, и заглядывал ему в горло, и поил сложными отварами, которые составлял сам. И его усилия увенчались успехом: чистый детский голос превратился в сильный сочный тенор, с широким охватом звучания.
– Конечно, малыш, Паисий научил бы тебя петь лучше, чем я… – иногда извинялся колдун, – но что-то мне не хочется возвращать тебя Паисию.
Лешек передергивал плечами – от посещения храма в Ладоге у него осталось самое мрачное впечатление, хотя доместик ему понравился.
– Охто, ты не извиняйся, ладно? – хмыкал он, подражая колдуну, – лучше тебя никто меня не научит, честное слово.
– Ты сам понимаешь, что говоришь ерунду, – довольно фыркал колдун, – твой голос – величайшая ценность этого мира, и если я по собственному невежеству его загублю, мне не будет прощения.
– Ничего ты не загубишь, – отмахивался Лешек, – я все равно буду петь.
И в конце мая, когда Лешек в первый раз рискнул спеть людям, колдун сам убедился в том, что волшебного очарования голос не потерял, напротив, сила его вошла в гармонию с той энергией, которою Лешек вкладывал в свои песни.
И Леля, Леля совсем по-другому посмотрела на него после этого! Ее полуулыбка, ее чуть насмешливый взгляд, загадочный взлет бровей… В тот миг Лешек в первый раз почувствовал, что у него слишком часто бьется сердце. До этого он просто любовался ею, а теперь…
– Почему ты так смотришь на меня? – спросил он ее, когда они вместе с колдуном отправились в гости к ее матери.
– Ты стал таким красивым парнем, малыш, – ответила она и скосила на него глаза. Только ей и колдуну он до сих пор прощал «малыша». Впрочем, малышом его никто кроме них и не называл.
– Ты нарочно меня дразнишь, – сказал он, чувствуя, что краснеет.
– Нисколько. Я же всегда говорю правду.
После этого он до самого вечера боялся поднять на нее глаза, и чувствовал совсем не то, что обычно – какая-то сладкая, упоительная тоска сжимала ему грудь.
Когда они вернулись домой, совсем поздно вечером, Лешек не смог уснуть, и вышел на двор, надеясь, что майская ночь успокоит его непонятное томление. И, чтобы отвлечься от мыслей о Леле, начал сочинять что-то про течение реки в свете поздней вечерней зари, но слова не складывались, мелодия топталась на месте. Тогда Лешек искупался, вышел на берег и понял, что спеть ему хочется совсем о другом. И, рискуя разбудить колдуна и матушку, спел. И сам пришел в ужас оттого, что за песня у него получилась. Никаких смутных сомнений в ней не было, Лешек пел о чувственной любви, о женщинах, о тесных объятьях, и о бушующей плоти.
И тут Лешек расплакался. Если бы колдун не пришел, он бы точно смог сдержаться, а тут ему показалось, что колдун его жалеет, только не хочет этого показать.
– Да ладно, – колдун положил руку ему на плечо, – обидно, не спорю. Но что ж плакать-то?
– Просто, – промямлил Лешек.
– Давай-ка лучше умоемся, – колдун протянул руку к воде, но Лешек его остановил.
– Не надо, я сам.
– Сам, сам, – легко согласился колдун, – ты что, никогда раньше не дрался?
Лешек покачал головой.
– Ничего себе порядки у вас в монастыре, – колдун усмехнулся.
– Нет. Это я такой. У меня был Лытка, он меня защищал, – Лешек расплакался еще сильней, – а сам я ничего не могу, ничего!
– У-у-у… – протянул колдун, – я тебе скажу одну вещь, только никому не рассказывай: вообще-то с Кышкой тут никто не связывается, и ребята решили, что ты очень смелый, если первым полез к нему драться. Иногда победа – не самое главное. А драться я тебя научу, как-то этот вопрос я из виду упустил…
– Правда? Они правда так решили? – на всякий случай переспросил Лешек, – ты только меня не обманывай, иначе… иначе я…
– Я не обманываю, можешь сам у них спросить.
Лешек не очень ему поверил – колдун врал легко и с удовольствием – но плакать перестал и умылся. Они долго сидели над рекой, и колдун рассказывал о своем детстве – в тринадцать лет он уже начал колдовать, и ему стало не до игр и драк. Примерно через полчаса пришли Кышка с братом, и Кышка пробормотал что-то вроде извинений, и в глазах его действительно было раскаянье.
– Давай помиримся, и можешь с нами играть, – предложил Кышка напоследок.
Лешек сжал губы – это выглядело очень соблазнительно, и он готов был кивнуть, но вспомнил, из-за чего началась драка, и покачал головой.
– Что, не хочешь?
– Понимаешь, – Лешек представлял, с каким трудом Кышке дались эти слова, и он искренне его жалел, но и простить просто так не мог, – ты же обидел Охто… а не меня.
Кышка исподлобья глянул на колдуна, который вежливо отошел в сторонку, потом снова на Лешека, и снова на колдуна. Младший подтолкнул брата в бок:
– Давай! Это же правда! Или ты боишься?
Кышка пожевал губы и вздохнул:
– Правда. Охто, прости меня. Я назвал тебя надутым индюком.
Колдун посмотрел на Лешека и расхохотался:
– Так вот из-за чего сыр-бор! А я-то думал… право, оно того не стоило.
Через десять минут никто не вспоминал о столь незадачливом знакомстве, а ребята на поверку оказались веселыми и доброжелательными. А сколько они знали игр, о которых Лешек ничего не слышал! Ведь пространства хватало для любой игры – и улицы села, и поле, и река, и лес – все было в распоряжении мальчиков. И, хотя в этом возрасте большинство игр уже не казались им интересными, обнаружив, что Лешек ни в одну из них играть не умеет, с удовольствием показали ему и те, в которые играли несколько лет назад.
Поздним вечером, когда они ехали домой, и Лешек восторженно рассказывал колдуну о новых знакомых, тот все же его спросил:
– А что, ты вправду подрался с Кышкой из-за того, что он назвал меня надутым индюком?
– Ну да, – ответил Лешек – он успел забыть об этом.
– Конечно, драться из-за этого не стоило, но все равно спасибо.
– Да за что же, Охто? Я что, по-твоему, должен был кивнуть и согласиться?
– Вот за это и спасибо. Что не кивнул и не согласился. Я бы, конечно, не обиделся, но мне приятно. Понимаешь, Кышка меня не любит, и я его понимаю. Тут и ревность, и его статус старшего мужчины, и обида за отца. Не за что ему меня любить.
– Да нет, Охто. Он просто хотел подраться и зацепился. Он так вовсе про тебя не думает, он просто храбриться. Ну вроде, что ты ему никто и он может про тебя говорить что угодно.
– Ты так думаешь?
– Конечно! Да я тебе точно говорю!
Колдун хмыкнул. А когда матушка, увидев разбитое лицо Лешека, начала причитать и восклицать «да что же это такое!», ответил ей с гордостью:
– Это он меня защищал.
– Вот сам бы и разбирался! – возмутилась матушка, – сам бы рожу и подставлял, а не ребенка маленького!
– Он вовсе не маленький ребенок! – рассмеялся колдун.
Матушка все равно ворчала на колдуна еще пару дней, а Лешек теперь с нетерпением ждал следующей поездки к Малуше – несмотря на драку, отношения между мальчиками в селе очень отличались от приютских. Лытка пришел в приют совсем взрослым, те же ребята, которые вместе с Лешеком росли в монастыре, не были на него похожи и приняли Лыткины правила игры только благодаря его кулакам. Лешек задумывался иногда, что бы с ним стало, не появись в приюте Лытка, и картины, которые рисовало его воображение, были одна страшней другой. В восемь лет он всерьез думал о том, что смерть стала бы наилучшим выходом из ситуации: сверстников он боялся не меньше, а, наверное, сильней, чем воспитателей, ведь, как бы ни были унизительны наказания, они распространялись на всех, а оскорбительных шуток, тычков и щипков на его долю доставалось значительно больше, чем остальным.
В их следующую поездку в село все ребята и, что самое удивительное, Леля, пришли послушать, как Лешек поет. Ему было приятно. Да и вообще, слава о его песнях очень быстро разошлась по торгу, и, стоило им с колдуном привязать лошадей к коновязи, вокруг сразу собиралась толпа, вопрошающая, будет ли мальчик петь сегодня.
Через несколько недель он перестал так сильно уставать, и мог петь толпе до десятка песен подряд. А после того, как колдун делал необходимые покупки, он неизменно шел к Малуше, а Лешек – к своим друзьям.
Вот когда ему пригодилась наука колдуна – совершенно неожиданно для себя Лешек выяснил, что в компании мальчишек он ни в чем им не уступает, а ездит верхом даже лучше.
Интереснее всего, конечно, для Лешека стала игра в войну. И, если в открытой схватке он иногда пасовал, то в разведке ему не было равных. Он умел здорово прятаться, и бесшумно передвигаться, и долго плыть под водой – сказывалось натренированное пением дыхание. А когда колдун показал ему, что под водой можно дышать через камышинку, его товарищи и вовсе пришли в восторг от его хитрости и мастерства.
В лапту играть он тоже выучился без труда, и, снова неожиданно для себя, понял, что бегает намного быстрей других. А потренировавшись ловить мяч, и тут оказался на высоте, и Кышка, которого иногда брали играть совсем взрослые ребята, через некоторое время потащил за собой и Лешека. Это была большая честь – на игру взрослых ребят смотрели девушки, и Леля в том числе.
Леля стала для него предметом поклонения – завидев ее издали, Лешек забывал обо всем, бросал игру, терял представление о времени, а стоял и молча провожал ее взглядом. Мальчишки посмеивались над ним, но, поняв, что Лешека это нисколько не смущает, быстро перестали.
В мечтах он становился взрослым, сильным и бесстрашным, и придумывал множество жутких опасностей, от которых ему удавалось ее защитить. Но вовсе не для того, чтобы она обратила на него внимание – как привлечь ее внимание он знал, никаких подвигов для этого не требовалось. Нет, просто ему хотелось стать достойным ее, для самого себя. Впрочем, он долго мучился угрызениями совести, вспоминая рассказ колдуна про рысь, и опасался, что Леля начнет его расспрашивать.
Леля относилась к нему хорошо, не позволяла взрослым ребятам его прогонять или смеяться над ним, а однажды попросила спеть песню про белый цветок, которую он сочинил в первую их встречу. Другие девушки ахали и целовали Лешека в макушку, как маленького, парни хлопали его по плечу, а Гореслав, с которым он частенько встречал Лелю по вечерам, подарил ему за это свой оберег – топор Перуна.
Гореслав был высоким и красивым парнем, и Лешек нисколько Лелю не ревновал, напротив, парень этот нравился ему только потому, что Леля отдает ему предпочтение. И его подарок Лешек принял с благодарностью и восторгом – топор Перуна был настоящим мужским оберегом, и для тринадцатилетнего мальчика носить его считалось почетным. Колдун сказал, что с этим оберегом Лешек должен научиться драться гораздо быстрей, чем без него.
Надо сказать, уроки колдуна вовсе не приводили Лешека в восторг, примерно так же как когда-то его не радовала верховая езда. Колдун заставлял его набивать кулаки, и учил держать удар, и тренировал реакцию, ловкость и быстроту. Как-то Лешек решил обидеться и уйти, пропустив увесистый удар в живот, далеко не первый по счету, но колдун развернул его к себе лицом:
– Нет, парень, так дело не пойдет. Ты же не девчонка, правильно?
– Я больше не могу! – проворчал Лешек.
– Ерунда! С таким настроением ты точно ничего не сможешь. Заметь, топор Перуна у тебя на шее, а не у меня. Сожми его в кулак и постой с минуту молча.
Лешек, обиженно сжав губы, повиновался. Он знал, что колдун от него не отстанет, а если он вздумает расплакаться, тот только рассмеется. Оберег холодил руку и не согревался, а через некоторое время Лешек ощутил легкое приятное покалывание в ладони. Покалывание поднималось по руке все выше, дошло до локтя, и Лешеку вдруг захотелось развернуть поникшие плечи. Он поднял глаза и встретился с насмешливым взглядом колдуна. Покалывание ползло наверх, достигло шеи и ударило в голову необычайной энергией, желанием немедленно доказать колдуну, что он не девчонка, и нечего над ним смеяться – он может держать удар, может, просто не очень хочет. Он медленно разжал кулак, и оберег упал ему на грудь.
– Ты просто пользуешься тем, что я маленького роста, поэтому и побеждаешь! – с вызовом сказал он колдуну.
– Ага, – немедленно согласился колдун, – пользуюсь. Давай еще раз, и посмотрим, успеешь ты или не успеешь.
Он без предупреждения махнул кулаком, но Лешек пригнулся, пропуская над головой удар, нацеленный в лицо, легко парировал удар слева в живот, и, изловчившись, дотянулся острым кулачком до лица колдуна, и сам испугался, насколько сильно сумел его ударить. Голова колдуна откинулась назад, но он провел еще пару ударов, которые Лешек отразил не задумываясь, и только потом отошел на пару шагов в сторону и прикрыл глаз рукой.
– Ничего себе! – улыбнулся он, – неплохо получилось, я не ожидал.
Лешек почувствовал себя очень виноватым.
– Охто, прости, я не хотел…
– Ерунда. Это здорово, честное слово. Я сам виноват, расслабился.
– Тебе очень больно?
– Нет, малыш, все нормально, что ты…
Через пару часов под глазом колдуна расползся громадный фиолетовый синяк, но он лишь посмеивался и хлопал Лешека по плечу, и Лешек снова убедился в том, как колдун его любит, и что его успехи колдуну дороже таких неприятностей, как разбитое лицо.
– Так и надо, – укоризненно говорила матушка за обедом, – нечего над ребенком издеваться. Молодец, Лешек, так его!
Колдун снова посмеивался и подмигивал Лешеку заплывшим глазом.
* * *
Песня силы высосала Лешека без остатка: он почувствовал непреодолимую усталость, мороз проник под полушубок, грыз лицо и руки, ноги еле переставляли тяжелые снегоступы – он шел слишком долго, ему нужно было отдохнуть. Только надежда на то, что слобода где-то рядом, заставляла его идти дальше. Ветер бушевал с прежней силой, подталкивая в спину, снегопад усилился, снежная круговерть застила глаза, и Лешек с трудом угадывал направление, в котором надо двигаться, чтобы не наткнуться на стену леса.И мысли о колдуне стали неотвязными, и не согревали, а резали сердце острой болью. Он впервые задумался, что будет делать, если сумеет донести кристалл до Невзора. Как он теперь станет жить? Что он без Охто? Как далеко ему придется уйти, чтобы до монастыря никогда не дошел слух о его песнях?
Лешек несколько раз зарывался носами снегоступов в снег, не в силах поставить ногу прямо, и падал, и долго барахтался в глубоком снегу, и от отчаянья думал, что наилучшим будет зарыться в него поглубже и уснуть – никто не найдет его здесь. Весной монахов к нему не подпустит талая вода, а летом его тело накроют травы, и никто никогда не получит кристалла. Что бы ему на это сказал колдун? Лешек знал: он бы велел вспомнить дедушку Вакея и его сломанную спину. Вспомнить, как хрустнули его суставы, когда он распрямлял плечи, и как подгибались его ноги, делающие первые шаги. И его удивленную, недоверчивую улыбку, и слезы, ползущие по морщинистым щекам. Наверное, ради этого стоило подниматься и идти.
Слобода вынырнула из метели как из-под земли – Лешек едва не уткнулся носом в бревенчатую стену дома. Он хотел осмотреться, прежде чем постучаться в двери, но снег падал так густо, что на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно. Ветер выл так громко, что заглушил лай собак, но подходил Лешек с наветренной стороны, и они учуяли его загодя. Не успел он обогнуть дом, и едва вышел на утоптанную дорожку, ведущую к двери, как из темноты на него выскочило сразу несколько охотничьих псов – наверное, в слободе не принято было держать их на привязи. В отличие от волков, они не примеривались, а с грозным лаем кинулись на нарушителя границы. Если бы дорожка меж сугробов не была такой узкой, Лешеку пришлось бы очень туго. Он успел скинуть только один снегоступ, и отбивался им от псов, молотя их по ушам. Только собак это не сильно напугало – им, наверняка, приходилось ходить на медведя, что им человек в волчьем полушубке с легкой деревянной лопастью в руках?
Один из псов впился зубами ему под колено, но быстро разжал челюсти, получив ногой по ребрам. Второй повис на левом рукаве, но прокусить его не смог. Лешек прижался спиной к стене, чтобы никто не обошел его сзади и уповал только на хозяев дома: вдруг они проснутся, услышав бешеный лай собак? Впрочем, при таком ветре этого могло и не произойти. Из всех опасностей, подстерегавших его на пути, на такой глупый конец он не рассчитывал.
Кто-то вцепился Лешеку в ногу снова, и на этот раз он почувствовал кровь, брызнувшую из-под зубов. Это и напугало и отрезвило его: на песню силы сил у него не осталось, а разогнать собак голыми руками пока не выходило. Единственным спасением оставалась дверь в дом, шагах в пяти от того места, где он стоял. Он двинулся в ее сторону, еще больше озлобив этим собак – его ухватили за запястье, и снегоступ выпал из разжавшихся пальцев. Лешек несколько раз ударил в оскаленную морду кулаком, но зубы впились и в левый локоть.
Лешек понимал, что главное – это устоять на ногах. Если он упадет, его просто разорвут на клочки. Между тем, за ноги его хватали часто и ощутимо, почуяв уязвимое место, не прикрытое полушубком. Пять шагов показались ему бесконечными, и, если бы дверь оказалась заперта, он бы сдался.
Но она открылась неожиданно легко, и Лешек протиснулся в маленькие холодные сени, напоследок пнув ногой рычащую собачью морду. И в тот же миг дверь за его спиной распахнулась: с зажженной лучиной в руках на порог вышел хозяин дома – бородатый, русоволосый человек средних лет, высокий и широкий в плечах. За его спиной стояли двое парней помоложе – не иначе, сыновья, а за ними маячило еще несколько теней, но в темноте Лешек не рассмотрел, мужчины это или женщины.
Ни слова не говоря, хозяин ухватил Лешека за грудки, втащил в избу и захлопнул тяжелую дверь в сени. В избе было тепло и душно. Вспыхнула еще одна лучина, а потом еще одна: Лешека окружили со всех сторон плотным кольцом. Кроме хозяина и его двух сыновей, на него смотрели четыре женщины: хозяйка, две молодухи и одна, совсем девочка – наверное, младшая дочь. И на лицах их Лешек не заметил сочувствия – только презрение и брезгливость. Разве что девочка посматривала на него с любопытством. Лешек был готов к недоверию со стороны хозяев, подозрительности, нежеланию принять в доме путника, но почему так? За что они презирают его? Все стало ясно, когда вперед вышли двое высоких и крепких ребят с огнем в руках, и Лешек увидел, что они одеты не в рубахи, а в черные подрясники. Монахи опередили его. Он – вор, а хуже этого клейма для поселян не существовало ничего.
Страха не было – только горечь. В глазах двух монахов отражалось пламя лучины, и в этом пламени Лешек увидел лицо Дамиана, его торжествующую усмешку, а за ней – свою мучительную смерть. Странное отупение овладело им вместо отчаянья – была ли виной тому усталость, или он просто не успел опомниться, избежав одной смертельной опасности и тут же оказавшись в другой? Колдун говорил, что проигрывать тоже надо уметь, и, наверное, это должно было выглядеть по-другому: Лешек опустил голову, но один из монахов взял его за челку и поднял его лицо вверх.
– Он, – уверенно сказал второй, – я его видел на литургии, когда приезжал в Пустынь на Рождество.
Тяжелый пинок в живот согнул Лешека пополам, а удар по шее поставил на колени. За ним последовало еще несколько – древком короткого копья чуть выше поясницы, ощутимые и сквозь полушубок. Лешек сполз на пол, не в силах даже охнуть. Его раздели, связали и снова били древками копий – долго и больно. Он катался по полу и выл: от боли, бессилия и безысходности.
Глупо и бесславно. Когда монахи решили, что Лешек не сможет встать на ноги, если его развязать, то подняли его и швырнули в дальний угол избы – он ударился лицом об бревенчатую стену и сполз по ней на пол.
– Ну что? – спросил один другого, – прямо сейчас поедем?
– Да ну! Метель такая! Да темнотища. Завтра. Никуда он теперь не денется.
Они были довольны.
Хозяин и его сыновья не проронили ни звука, женщины смотрели на Лешека, сжав губы, без тени сочувствия на лице, и так же молча разошлись спать, когда монахи задули лучину и устроились в углу на двух широких лавках. Лешек попробовал шевельнуться и закусил губу, чтобы не застонать – он искренне полагал, что у него переломаны все кости. Волосатая веревка впилась в порванное собаками запястье, по ногам все еще текла кровь. Избитое тело отозвалось на движение резкой болью, и Лешек глотал слезы, и слезы бежали по щекам, и мешались с кровью из носа: глупо и бесславно.
Он отдавал себе отчет в том, насколько жалок – избитый, окровавленный, покусанный собаками, не смеющий шевельнуться от боли и плачущий от бессилия. Колдун говорил, что гордость надо хранить всегда, и когда на это совсем не осталось сил. И от этого слезы бежали быстрей – на гордость он был не способен. Лешек вспомнил, какое счастье чувствовал, вырвавшись из монастыря, каким сильным и бесстрашным ощущал себя всего несколько часов назад: не много же надо усилий, чтобы сбросить его вниз, ткнуть носом в пол, указать на место – место жалкого червя, беспомощно корчащегося у чьих-то ног.
Нет! Он не хотел превращаться в червя! Колдун хранил гордость до конца, колдун умер с песней силы на устах. Лешек проглотил слезы. Да, у него нет оберегов, но разве это главное? Разве боги оставили его? Он сжал кулак и попробовал представить, что в ладони его лежит топор Перуна. И знакомое покалывание поползло по руке вверх. Вот так. Если он ничего не может сделать, он умрет с достоинством. Он посмотрит в глаза Дамиана без страха, как колдун. Он примет муки спокойно, и не станет просить пощады. И будь что будет.
Из угла, где расположились монахи, по избе разнесся громкий храп. Лешек снова попытался лечь поудобней – завтра ему потребуются силы. В избе тепло, к утру боль не будет такой нестерпимой. Надо отдохнуть, надо встретить завтрашний день готовым ко всему. А сейчас он просто растерялся, не успел собраться, подготовиться. Завтра все будет по-другому.
То ли дремота, то ли забытье опустились на него: перед глазами развернулось широкое поле над рекой, под ним храпел белый конь, и за спиной развивался белый плащ, и солнечные лучи толкали его в спину, навстречу людям, размахивающим руками и приветствующим его радостными криками. Он был богом, и бог был в нем – светлый солнечный бог Ярило, бог весенней кипучей энергии, оплодотворяющей землю, бог, дарующий женщине зачатие, бог, сила которого выплескивалась на землю с апреля по жаркий июль.
* * *
К той весне, когда Лешеку исполнилось шестнадцать, он вытянулся и почти догнал по росту колдуна. Над верхней губой у него пробились еле заметные усики, и окончательно сломался голос. Случись это на год раньше, он бы, наверное, обрадовался, а тут неожиданно почувствовал себя взрослым, настолько взрослым, что такие мелочи как рост и усы перестали его волновать.К тому времени Лешек прочитал все книги из библиотеки колдуна, даже те, что были написаны глаголицей. Конечно, стать таким замечательным лекарем, как колдун, он не смог, но неплохо разбирался в травах и в строении человеческого тела, и помогал колдуну, когда тому оно требовалась.
Лешек полюбил и изучил лес. Он отлично стрелял из лука, чем обеспечил дом колдуна шкурками и мясом, умел ориентироваться там не только по солнцу и по звездам, но и по одному ему известным приметам. В конце лета он заваливал матушку ягодами и грибами – сам он ягоды ел безо всякого удовольствия, но их любил колдун, особенно зимой.
И каждое утро он был счастлив. За четыре без малого года Лешек так и не привык к этому счастью, хотя избавился от страхов и привычки втягивать голову в плечи. На него и вправду засматривались девушки, когда они с колдуном появлялись на людях, и он платил им искренней любовью – они продолжали удивлять его и грацией, и мягкостью, и беззащитностью.
Леля вышла замуж за своего Гореслава, но не потеряла для Лешека притягательной прелести, наоборот – из юной озорной чаровницы она превратилась в красивую женщину, осознающую свою красоту, и силу этой красоты. Ее движения стали плавными, глаза – спокойными, фигура округлилась, налилась, и напоминала упругое яблоко.
Одно только омрачало счастливую семейную жизнь Лели – за два года супружества она не сумела забеременеть. Лешек слышал об этом и очень переживал. Традиции рода были слишком сильны среди сельчан, и Малуша боялась, что Гореслав рано или поздно откажется от бесплодной жены.
Лешек, как его это не удивляло, продолжал оставаться ее товарищем, она частенько звала его в гости, и Гореслав принимал его у себя хорошо, разве что немного снисходительно. Теперь Лешеку было о чем с ней говорить – он прочитал столько книг, что даже ее муж слушал его рассказы о князьях и далеких походах за моря, о неизвестных городах и невиданных животных. А кроме того, Леля, в отличие от матери, получила не только дар ведовства, но и умение лечить наложением рук, поэтому книги колдуна по медицине интересовали ее особенно, и Лешек старался запоминать их почти наизусть, чтобы пересказывать ей, не без пользы для себя.
Когда колдун услышал, что голос Лешека начал ломаться, он испугался и запретил ему петь, а переменил решение только через несколько месяцев. Впрочем, петь Лешеку стало тяжело, если он пытался петь так же высоко, как обычно, у него начинало болеть горло. Колдун велел ему петь тише и ниже, а зимой специально возил Лешека в далекую Ладогу, в храм святого Климента, где его слушал доместик.
После этой поездки колдун заставлял Лешека заниматься ежедневно, как учил его доместик, и заглядывал ему в горло, и поил сложными отварами, которые составлял сам. И его усилия увенчались успехом: чистый детский голос превратился в сильный сочный тенор, с широким охватом звучания.
– Конечно, малыш, Паисий научил бы тебя петь лучше, чем я… – иногда извинялся колдун, – но что-то мне не хочется возвращать тебя Паисию.
Лешек передергивал плечами – от посещения храма в Ладоге у него осталось самое мрачное впечатление, хотя доместик ему понравился.
– Охто, ты не извиняйся, ладно? – хмыкал он, подражая колдуну, – лучше тебя никто меня не научит, честное слово.
– Ты сам понимаешь, что говоришь ерунду, – довольно фыркал колдун, – твой голос – величайшая ценность этого мира, и если я по собственному невежеству его загублю, мне не будет прощения.
– Ничего ты не загубишь, – отмахивался Лешек, – я все равно буду петь.
И в конце мая, когда Лешек в первый раз рискнул спеть людям, колдун сам убедился в том, что волшебного очарования голос не потерял, напротив, сила его вошла в гармонию с той энергией, которою Лешек вкладывал в свои песни.
И Леля, Леля совсем по-другому посмотрела на него после этого! Ее полуулыбка, ее чуть насмешливый взгляд, загадочный взлет бровей… В тот миг Лешек в первый раз почувствовал, что у него слишком часто бьется сердце. До этого он просто любовался ею, а теперь…
– Почему ты так смотришь на меня? – спросил он ее, когда они вместе с колдуном отправились в гости к ее матери.
– Ты стал таким красивым парнем, малыш, – ответила она и скосила на него глаза. Только ей и колдуну он до сих пор прощал «малыша». Впрочем, малышом его никто кроме них и не называл.
– Ты нарочно меня дразнишь, – сказал он, чувствуя, что краснеет.
– Нисколько. Я же всегда говорю правду.
После этого он до самого вечера боялся поднять на нее глаза, и чувствовал совсем не то, что обычно – какая-то сладкая, упоительная тоска сжимала ему грудь.
Когда они вернулись домой, совсем поздно вечером, Лешек не смог уснуть, и вышел на двор, надеясь, что майская ночь успокоит его непонятное томление. И, чтобы отвлечься от мыслей о Леле, начал сочинять что-то про течение реки в свете поздней вечерней зари, но слова не складывались, мелодия топталась на месте. Тогда Лешек искупался, вышел на берег и понял, что спеть ему хочется совсем о другом. И, рискуя разбудить колдуна и матушку, спел. И сам пришел в ужас оттого, что за песня у него получилась. Никаких смутных сомнений в ней не было, Лешек пел о чувственной любви, о женщинах, о тесных объятьях, и о бушующей плоти.