Денисова Ольга. Одинокий путник

   В первый раз он столкнулся с колдуном в июле, когда их отправили за ягодами. Про колдуна знали все, и очень его боялись. Когда Лешек был маленьким, он думал, что колдун ворует из приюта детей, а потом их ест – об этом им рассказывали воспитатели неоднократно. Но, разумеется, став постарше, перестал верить в эту чушь. Зачем бы тогда его стали звать в монастырь, если он людоед? Но что-то нехорошее, и даже страшное за колдуном все же водилось. И если Дамиана Лешек боялся до дрожи в коленках, то при виде колдуна его охватывали нехорошие предчувствия: нечто гнетущее мерещилось ему в мрачной фигуре колдуна, неизменно закутанного в серый плащ, темноволосого, с хищным, острым, скуластым лицом, с гордо развернутыми плечами. Колдун был довольно молод, не старше отца Дамиана, но Лешек считал почему-то, что ему не меньше трехсот лет отроду.
   Летом он приезжал не часто, обычно во время литургии – чтобы никто ему не мешал, и никто на него не глазел, но частенько задерживался в больнице и дольше, если того требовали обстоятельства: колдуна приглашали лечить те болезни, с которыми не справлялся Больничный. А Больничный, надо сказать, лечить никого не умел. Зимой же, если кто-то из монахов заболевал серьезно, за колдуном посылали сани. Колдуну хорошо платили за его работу, и по его виду было понятно, что он человек небедный – и его одежда, и его конь стоили немалых денег.
   А еще колдун не верил в бога. Это знали все, но монахам приходилось мириться с этим – ни одного лекаря, который мог бы сравниться с колдуном, в округе не было. В этом вопросе отцы обители проявляли редкое ханжество – порицая колдуна за его язычество, осеняя себя крестным знамением, завидев его издали, утверждая, что болезни следует лечить постом и молитвой, они пользовались умением колдуна без всякого зазрения совести. Конечно, ему было поставлено условие при лечении использовать только травы, а не его колдовскую силу, но, в трудных случаях, колдун мог забрать больного к себе, и там без монахов решать, какое лечение применить.
   Лешек старался не смотреть в его сторону, если ему доводилось случайно приметить его во дворе монастыря – если колдун детей не ел, то уж обратить в камень мог совершенно точно. Или наслать какую-нибудь болезнь, или сделать еще что-нибудь такое, страшное и опасное. Лешек каждый раз хотел укрыться от случайного взгляда колдуна, или хотя бы спрятать лицо в ладонях.
   Выходы в лес всегда были для приютских праздником, Лешек же любил их особенно. В лесу он мог петь сколько угодно – воспитатели не ходили с мальчиками, и даже случайно подслушать его никто не мог. Собирать чернику он тоже любил, и всегда помогал в этом Лытке. Во-первых, есть ягоды он не успевал, потому что рот его занимали песни, а во-вторых, его тонкие пальцы легко снимали с куста ягодку за ягодкой, в то время как Лытка их давил, срывал вместе с листьями, и чаще клал в рот, чем в корзинку.
   Лешек в одиночестве сидел в черничнике – ребята успели перебраться подальше в лес, в поисках более крупных ягод – и пел, довольно громко, наслаждаясь тем, как легко разносится голос меж деревьев. Он не услышал топота копыт, приглушенного мягкой, мшистой землей леса, и заметил всадника, только когда его накрыла серая тень. Он замолк и втянул голову в плечи – песня явно не предназначалась для ушей монахов, и теперь ему не миновать наказания. Лешек робко поднял глаза и хотел слезно попросить не рассказывать об этом воспитателям, не особо надеясь на успех. Но, увидев в двух шагах колдуна, так и не смог выдавить из себя ни слова. Вблизи колдун оказался еще страшней, и пристальный взгляд его черных глаз заставил Лешека отползти на пару шагов назад. Лешек подумал, что колдун – это посланник ада, и предчувствие, посетившее его в начале лета, сейчас начнет исполняться.
   – Где ты услышал эту песню, малыш? – спросил колдун. Голос у него был хриплый, каркающий.
   – Нигде, – тихо ответил Лешек. Ему было двенадцать, малышом он себя не считал, и то, что он отставал в росте от сверстников, сильно его задевало.
   – Но ты же пел ее, разве нет? – колдун легко спрыгнул с коня и подошел еще ближе, отчего Лешек вдруг вспомнил рассказы воспитателей, и теперь ему не показалось, что все это чушь – что если колдун действительно ворует и ест детей? Иначе зачем он подошел так близко?
   Отпираться было бесполезно, и Лешек кивнул.
   – Так откуда ты ее знаешь? – колдун улыбнулся. Наверняка, улыбнуться он хотел по-доброму, но у него это не получилось.
   – Я сам ее придумал, – пробубнил Лешек себе под нос, подозревая, что колдун от него все равно не отстанет.
   – Вот как? – тот поднял брови и наклонил голову набок, рассматривая Лешека, словно забавного зверька, – ну-ка, спой ее еще раз.
   Лешек поперхнулся, но колдун глянул на него своими черными, хищными глазами, и он не посмел ослушаться. Если колдун не верит в бога, он не пойдет жаловаться воспитателям.
   Сначала голос его дрожал и срывался, но колдун стоял молча, и постепенно Лешек расслабился, песня легко поплыла над лесом, и, как всегда, он почувствовал необыкновенную радость оттого, что его слушают. Песня была о злом боге, который, поднявшись на небо, убил остальных богов, для того чтобы стать там единственным. И кончалась она очень красиво и печально – как злой бог сидит на небесном троне и вершит страшный суд, и никто не может его остановить.
   Лицо колдуна исказилось каким-то спазмом, он глубоко вдохнул, запрыгнул на коня и сказал, прежде чем сорвать лошадь с места:
   – Никогда не пой эту песню монахам, детка.
   Лешек хмыкнул – а то он без него об этом не догадывался. И еще раз обиделся на «детку». Однако вздохнул с облегчением – на этот раз колдун не стал его воровать или превращать в камень, и в ад тоже не потащил. Может, он наслал на него неизвестную болезнь, которая проявится только через несколько дней?
   Лешек еще несколько дней вспоминал колдуна и искал в себе признаки страшной болезни.
   В начале августа по монастырю пронеслась весть о том, что через две недели в обитель приезжает архимандрит: в епархии решили проверить, насколько Пустынь соответствует своему предназначению. Поговаривали, что вместе с архимандритом приедет и князь Златояр, как будто в паломничество, с женой и дочерьми.
   Паисий очень волновался, разрываясь между хором и своими помощниками, на которых давно возложил уход за храмом. Впрочем, волновался не он один. Дамиан заставил мальчиков вылизать приют, усиленно кормил их в каждый скоромный день, велел починить одежду и лично проверял, насколько ухоженными и аккуратными выглядят дети. Он свернул занятия с «дружиной», и появлялся в трапезной каждый день, проверяя, хорошо ли мальчики едят.
   Критически оглядывая Лешека, Дамиан кривил лицо.
   – Ну что ж ты такой тощий-то? – спрашивал он, больно сжимая шею Лешека двумя пальцами, – портишь впечатление от приюта. Надо бы тебя отправить в скит, так ведь кто же будет петь архимандриту?
   Лешек обмирал, но, впрочем, Полкан не злился, просто волновался.
   Он велел воспитателям поить Лешека молоком трижды в день, невзирая на постные дни, а когда кто-то намекнул Дамиану на то, что он вводит ребенка в грех, заявил, что грешит не мальчишка, а он, Дамиан – ему и каяться. Лешек давился этим молоком – столько ему было просто не выпить, но и вправду через неделю щеки его немного порозовели и округлились.
   Постепенно волнение монахов передалось и детям, вся обитель сбивалась с ног, бегала, мыла, чистила, приводила в порядок. Службы больше напоминали прогоны, после которых всегда разбирали ошибки и раздавали подзатыльники. Паисий велел певчим беречь голоса, но при этом заставлял их петь до хрипоты.
   Лешек ждал приезда архимандрита с ужасом – нехорошее предчувствие, появившееся еще в начале лета, заставляло его просыпаться по ночам в холодном поту: он не сомневался, что сделает что-нибудь не так, и тогда не только Дамиан, но и Паисий никогда ему этого не простят. Лытка посмеивался, он всегда посмеивался над нехорошими предчувствиями и смутными сомнениями Лешека, и тот обычно не обижался, но сейчас со злостью думал, что Лытка будет петь в хоре, да еще и со взрослыми, где его голос прикроют более опытные монахи. Лешеку же предстояло солировать, и его ошибки и фальшь не спрячешь ни от кого. Ощущение конца, страшного конца не покидало его. Он боялся не наказания, а чего-то куда как более ужасного. Одна ошибка, и жизнь его не будет такой, как раньше, если будет вообще. По ночам ему казалось, что над его головой кружатся в***роны, и косят на него блестящими черными глазами, и ждут, когда, наконец, он даст им повод спуститься и клевать его бренное, никому ненужное тело тяжелыми твердыми клювами.
   Чем ближе подбирался день приезда архимандрита, тем сильнее становилось всеобщее напряжение, тем меньше Лешек спал, и под конец вообще ходил по монастырю тенью и непрерывно дрожал от волнения. Единственный человек, который мог его утешить – Паисий – и сам стал беспокойным: у него все время тряслись руки, он нервно оглядывался по сторонам, иногда кричал на мальчиков, и, похоже, тоже не спал ночами.
   Если Лешек ошибется, если что-нибудь сделает не так, если не сможет произвести нужного впечатления, которого от него все ждут, в котором никто, кроме него самого, не сомневается – на этом закончится все. Представить себе жизнь после этого Лешек просто не мог, а смерть разверзала перед ним огненную бездну, и служители ада манили его пальцами и улыбались, предвкушая, с каким удовольствием начнут жарить его на сковороде. Язык Лешека присыхал к нёбу и на лбу выступали капельки пота.
   А нужно-то было всего лишь спеть как обычно, не лучше и не хуже. Лешек никогда не боялся петь, это давалось ему легко, как дыхание. И он так хотел спеть хорошо, так хотел понравиться гостям, и порадовать Паисия, и удовлетворить Дамиана, и знал, что вся обитель будет гордиться им и хвалить его! Он так хотел оправдать их надежды, и жизнь после этого вновь заиграла бы яркими красками, все вернулось бы на круги своя. Он мечтал о том, как службы закончатся, и как блаженно он уснет в воскресенье вечером, и проснется на следующий день счастливым.
   Архимандрит должен был прибыть в субботу вечером, на всенощную, но в пути их задержала непогода, и приехали гости только на рассвете, когда всенощная подходила к концу. Обычно утром в воскресенье Лешек засыпал как убитый, и Лытке с трудом удавалось разбудить его на исповедь, но в этот раз он не уснул ни на секунду.
   Исповедь принимали сам архимандрит, его помощник и авва. Лешек благоразумно пристроился в очередь к авве – он и ему не знал, в чем покаяться, и не придумал ничего лучшего, как признаться в том, что пил молоко в постные дни. Авва ласково ему улыбнулся, накрыл епитрахилью и шепнул, что в этом нет ничего страшного: главное, чтобы Лешек хорошо пел сегодня на литургии.
   От этого напутствия ему стало еще хуже – сам авва возлагал на него надежду. Ему казалось, что вся обитель смотрит на него и ждет чего-то особенного. Как будто только от него зависит, насколько архимандриту понравится Пустынь, и, наверное, был недалек от истины: своим пением он мог растопить самое суровое сердце. Дрожь усиливалась с каждой минутой – если у него что-то не получится, Лешек не сможет больше жить. Он должен, он просто обязан спеть хорошо, чтобы авва остался доволен. Иначе… Он и думать не мог, что будет в случае этого «иначе». За этим «иначе» стояли смерть и ад.
   А перед тем, как подняться на клирос, он столкнулся с Дамианом, который схватил его за подбородок и прошипел:
   – Только попробуй что-нибудь сделать не так! Шкуру спущу!
   Это не прибавило Лешеку уверенности в себе. И к ужасу перед неведомой пропастью добавился отвратительный, унизительный, но вполне осознанный страх – его неудачи никто не простит, даже если он сам захочет искупить ее смертью.
   Лытка успел сбегать и посмотреть на князя Златояра, но Лешеку было не до этого. На всех произвело впечатление появление женщин во дворе монастыря – обычно для паломниц служили отдельную службу, в церкви Покрова Святой Богородицы, находившейся за пределами обители. Но архимандрит дал разрешение на присутствие в летней церкви жены и дочерей князя, и впервые за много лет женщины вошли в храм, и поднялись на хоры – место для почетных гостей.
   Лешеку было и не до этого тоже. Он сидел на корточках в уголке, спрятавшись за широкими спинами певчих, сжавшись в комок, и дрожал. Чего бы ему стоило спеть хорошо? В этом нет и не может быть ничего страшного! Он так хотел спеть хорошо! Чтобы все это, наконец, закончилось! Он чуть не расплакался, представляя себе счастливый воскресный вечер, когда все останется позади!
   Паисий суетился, хватался за несколько дел одновременно, хотя все давно подготовил, раздавал последние наставления певчим, переживал за качество свечей, для которых привезли «неправильный» воск, машинально гладил Лешека по голове и время от времени повторял: «Ой, ой, ой».
   Когда пришло время начинать службу, Лешек еле-еле смог подняться на ноги и встать на положенное место. Кто-то из монахов попытался его успокоить, и сказал:
   – Не бойся, малыш, все будет хорошо!
   Лешек так не считал, но расторгался не ко времени и чуть не разревелся. Вот бы монах оказался прав! Он взрослый, ему видней, он знает, что говорит! Но что-то подсказывало Лешеку: монах сказал это просто так, он так вовсе не думает, верней – не задумывается. А на самом деле – на самом деле – ничего хорошего быть не может. И одного желания спеть мало!
   Первыми начинали басы, постепенно к ним присоединялись баритоны и тенора, затем вступал хор мальчиков, а потом хор смолкал, и Лешек должен был петь один – в наступившей тишине его голос производил необычайное впечатление. И обычно он сам с восторгом слушал свой голос, и радовался тому, как много людей его слышат, и как красиво он разливается под сводами церкви.
   Но, лишь только хор смолк, Лешек с ужасом почувствовал, что не может выдавить из себя ни звука. Как будто чья-то рука перехватила ему горло. Он силился издать хотя бы шипение, но голос отказывался ему подчиняться. Он напрягся, покраснел от натуги и услышал ропот по сторонам – пауза затягивалась и стала всем заметна. Из последних сил Лешек попытался выдавить из себя по крайней мере что-нибудь, но вместо пения из горла вырвался сиплый отвратительный писк, похожий на «петуха», и был он громким, и разнеся на всю церковь.
   Наверху рассмеялись девочки – дочери князя, и их смех подхватили другие гости. Лешек зажал рот руками и в этот момент увидел Дамиана, лицо которого перекосилось от злости: Инспектор не стоял на месте, а пробирался к выходу. От стыда и от ужаса Лешек бросился с клироса вниз, и, проскользнув вдоль стенки, выбежал из церкви, совершенно потеряв голову. Ему не оставалось больше ничего, как утопиться в колодце, чтобы не знать, что будет дальше. Как он сможет посмотреть в глаза Паисию? Что после этого скажет авва? Вся обитель должна теперь проклинать его и плевать в его сторону. Он подвел всех, всех! Он чувствовал, что это случится, но он так надеялся! И теперь, когда надежда рухнула, и случилось самое страшное, черная пропасть разверзлась у него под ногами, и никакого выхода у него не осталось, кроме как умереть, и умереть немедленно, пока он не успел услышать проклятий, пока не успел увидеть их глаз – Паисия, певчих, аввы… Нет, уж лучше ад!
   Но утопиться в колодце ему не пришлось – на крыльце церкви цепкая рука Дамиана ухватила его за плечо и с силой сбросила со ступенек вниз. Лешеку на секунду показалось, что он уже в аду…
   – Ты нарочно это сделал, щенок! – прошипел Дамиан, сбегая по лестнице вслед за упавшим Лешеком. Лешек онемел от страха, и тогда Дамиан поднял его с земли за шиворот и снова швырнул вперед, так что Лешек вытянулся на дорожке, обдирая ладони и коленки. Ему уже стало очень больно, он прижался к земле, не надеясь избежать адских мук, которые ему уготованы.
   Дамиан опять поднял его на ноги, и опять толкнул на дорожку, еще ближе к приюту – легкий, как перышко, Лешек пролетал пару саженей, прежде чем растянуться на земле.
   – Не смей! Не смей его трогать! – услышал он сзади срывающийся голос Лытки.
   Но Дамиану на Лытку было наплевать, он подхватил Лешека за шиворот, одним ударом кулака сбил Лытку с ног и потащил Лешека к приюту, хотя тот просто повис на его руке и волочился сзади как тряпка.
   – Не смей! – снова закричал Лытка, тяжело поднимаясь с земли и держась рукой за окровавленный нос, но Дамиан распахнул двери в приют, вытряхнул Лешека из рубашки и бросил его на пол учебной комнаты. Лешек упал ничком, накрыл голову руками и сжался в комок, не в силах ни убегать, ни сопротивляться, ни даже думать, что с ним теперь будет.
   Тяжелая плеть низко свистнула в воздухе, и Лешек потерял сознание до того, как она упала ему на спину – боли он не почувствовал.
   Лишь потом он узнал, что Лытка, догнав Дамиана, повис у него на запястье, вцепившись в него обеими руками и зубами. И держал его, пока ему на помощь не подоспели монахи. Только было поздно – пять ударов плетью разорвали спину Лешека до костей.
   Он очнулся в больнице и пожалел, что остался в живых. Впрочем, все вокруг говорили, что долго мучиться ему не придется – уже к вечеру у него началась горячка, а боль стала невыносимой настолько, что Лешек плавал в каком-то странном забытьи. Он все видел, все слышал, все понимал, но не шевелился, не двигал глазами и ни о чем не думал. Время бежало быстро, как во сне.
   Никакого лечения, кроме крепкого соляного раствора, в монастыре не знали, и на Лешека извели, наверное, годовой запас соли приюта, меняя салфетки каждые два часа. От этого его скручивало судорогой, и он слабо пищал.
   К нему приходил Лытка, и приносил яблоки, но Больничный говорил, что яблок тут полно, и Лешек их есть не станет. Лытка не отчаивался, и тогда Больничный натирал яблоко на терке, и пытался ложкой запихнуть ему в рот сладкую кашицу, но глотать Лешек не мог, и яблоко стекало из уголка рта на подушку.
   Лешек видел, что Лытка плачет, и у него разбито лицо – одна половина совсем заплыла огромным синяком, и красно-синий нос сдвинулся в сторону, но не мог ничего ему сказать, хотя очень хотел.
   – Я убью его, Лешек! Ты слышишь? Я отомщу! Я убью его! – Лытка сжимал кулаки, и рыдания его походили на рык волчонка.
   Лешек хотел попросить его не связываться с Полканом, и снова не мог.
   Паисий тоже плакал, стоя на коленях перед его кроватью, и повторял:
   – Прости меня, малыш, прости! Это я, я один во всем виноват!
   Но Лешек так вовсе не думал – ему было стыдно, что он подвел иеромонаха. Он хотел попросить у него прощения, но его лицо оставалось неподвижным.
   Ему было больно и холодно.
   В понедельник вечером семь иеромонахов во главе с аввой, собрались у его постели: нараспев читали молитвы и по очереди мазали его елеем. Молились долго, а в конце хотели положить Евангелие ему на голову, но тяжелая книга сползла вниз. И слово «соборовали» почему-то внушило Лешеку ужас.
   Во вторник, после обеда, гости уехали, и тогда Больничный послал за колдуном. Тот приехал быстро, во всяком случае, Лешеку так показалось. К тому времени его бил озноб, такой, что под ним подрагивала кровать, и судороги случались чаще, чем на его спине меняли салфетки.
   Лицо колдуна, заглянувшего ему в глаза, показалось Лешеку ликом смерти, которая пришла за ним, чтобы тащить в ад безо всякого страшного суда. Только ад теперь не пугал его, потому что хуже быть все равно не могло.
   – Мальчик умрет, – сказал колдун, осторожно сняв салфетку с его спины, и Лешек равнодушно принял это известие – он смирился с ним, и с нетерпением ждал, когда же…
   – Пожалуйста… – тихо попросил Больничный.
   – Я не всесилен. Мальчик умрет еще до рассвета. Я могу только облегчить его страдания. Дайте мне чистую салфетку.
   Больничный всхлипнул, но салфетку достал. Лешек снова ожидал судорог и слабо выдохнул, когда колдун смочил ее чем-то коричневым и положил ему на спину, но, к его удивлению, ничего такого не произошло, а через несколько минут боль немного утихла и он впервые смог глотать воду, которую колдун дал ему пососать через соломинку.
   – Я мог бы попытаться, – колдун снова заглянул Лешеку в лицо, – но не здесь, у себя.
   – Да! Пожалуйста! – Больничный всплеснул руками, – попытайся. Все что угодно! Сам авва просил за ребенка!
   – Я ничего не обещаю. Вам надо было позвать меня позавчера, когда лихорадка еще не началась. Иди, доложи кому следует, что ребенка я забираю. И быстрей – дорога каждая минута.
   Больничный выбежал за дверь, а колдун склонился над Лешеком и пристально посмотрел ему в глаза.
   – Ну что, певун? Ты жить-то хочешь?
   Лешек не задумывался над этим вопросом, но неожиданно смежил веки и заплакал.
   – Тогда поехали, – колдун бережно поднял его на руки и обернул своим плащом. Голова Лешека свешивалась с его широкого, пахнущего травой и лошадью плеча на спину, и почти совсем не было больно. От тела колдуна шло тепло, и теплый плащ тоже согревал, и Лешек подумал, что колдун наверняка забирает его с собой, чтобы съесть. Пусть.
   Колдун вынес его во двор, и кликнул кого-то из послушников:
   – Эй! Подержи-ка мне стремя!
   Он гнал лошадь во весь опор, и Лешек смотрел на проплывающие мимо поля, озеро, лес и думал, что в первый раз уезжает из монастыря так далеко. И ничего страшного в этом не видел. Солнце клонилось к закату, но согревало, и дрожь, наконец, отступила. И, хотя его сильно подбрасывало вверх с каждым шагом лошади, Лешеку все равно было уютно и хорошо. Его очень давно никто не держал на руках, и оказалось, что это приятно.
   – Ты как там? Еще не умер? – спросил колдун.
   – Нет, – ответил Лешек, и это было первое слово, которое он произнес за последние двое суток. Колдун похлопал его рукой по заду и засмеялся. Лешек не понял, отчего он смеется, наверное, от радости, что ему удалось украсть из монастыря ребенка. Но почему-то ему тоже захотелось засмеяться. Боль прошла, он согрелся – осталась только слабость.
   – Не бойся, малыш. Ты не умрешь, – тихо пробормотал колдун себе под нос, но Лешек его услышал. И вдруг понял, что колдун не станет его есть. Колдун действительно украл его, но не для того, чтобы превращать в камень или заразить какой-нибудь болезнью. Он украл его, чтобы никогда больше не возвращать в монастырь, он увозит его от Дамиана, от Леонтия, от всенощных и литургий, от постных ужинов и унизительных наказаний. Он увозит его насовсем, и никогда не отдаст его авве.
   И Лешек разрыдался, громко всхлипывая, и смеялся сквозь слезы, и терся щекой о цветастый кафтан колдуна, и снова плакал, так громко, что колдун придержал лошадь и опустил его перед собой на луку седла.
   – Да ладно… – хмыкнул колдун, но Лешек обхватил его шею руками и прижался лицом к его груди, испугавшись вдруг, что колдун захочет отвезти его обратно. Но тот только погладил его волосы – совсем не так, как это делали монахи, а прижимая к себе его голову и слегка стискивая вихры Лешека в кулаке.
   – Погоди-ка, – колдун слегка отстранился и посмотрел ему на грудь, – вот что бы я сделал сразу.
   Он нащупал у него на шее веревочку с крестом, с силой рванул ее вниз и отшвырнул крест в траву, под ноги лошади.
   – Ой! – вскрикнул Лешек.
   – Что? Больно?
   – Нет. Но теперь… теперь он точно убьет меня молнией, – прошептал Лешек, но страха не почувствовал.
   – Ерунда, – ответил колдун, – он убил не всех богов на небе. Там найдется, кому за тебя заступиться.
   Он снова поднял Лешека повыше и погнал лошадь вперед.

* * *

   От печи на полати поднимался жар, и Лешек заснул еще до того, как успел доесть хлеб, сжимая кусок обеими руками.
   Разбудили его сильные руки хозяина, трясущие его за оба плеча.
   – Ну! Давай же, просыпайся.
   Лешек вскочил и треснулся головой об балку, нависающую над печью.
   – Быстрей, – хозяин ловко спрыгнул с полатей, – они стучат в ворота.
   Лешек спрыгнул вниз вслед за ним.
   – Дедушку подняли? – хозяин заглянул за угол печи.
   Неподвижного старика двое мальчиков осторожно пересаживали на пол – он улыбался, кривил лицо и что-то шептал.
   – В сундук полезай, – велел хозяин Лешеку, – ребята дырку проковыряли, пока ты спал, теперь не задохнешься.
   Лешек, спросонья не очень хорошо соображая, повиновался. Сверху на него кинули его полушубок, шапку и сапоги, а потом накрыли подушками и множеством аккуратно сложенного белья – не иначе, приданым дочерей.
   – Ну, теперь главное, чтобы копьем не ткнули, – выдохнул хозяин и захлопнул тяжелую крышку.
   В сундуке было пыльно, душно и жарко. Лешек слышал, как сверху уложили старика, который шутил и посмеивался над своими шутками. Впрочем, ребятишки смеялись вместе с ним. Лешек прижался губами к еле заметной дырочке, но быстро оказался от такого способа дышать – это могли услышать снаружи.
   Тяжелый топот монахов ни с чем нельзя было перепутать. Сколько их вошло в дом, Лешек сосчитать не мог, но не меньше, чем трое.
   – Это что за погань у тебя? – спросил монах и Лешек услышал глухой удар куда-то вверх.
   – Так… отец дом строил, – ответил хозяин, – давно еще.
   – Срежь.
   – Как скажешь.
   – Развели тут бесовщину. Почему иконы нет в красном углу?