Страница:
– Это за грех рукоблудия, – спокойно и буднично ответил Лытка: ни жалости, ни осуждения не прозвучало в его голосе.
Лешек рванулся из его рук: отвращение, страх, жалость, бешенство – он был не в силах справиться с собой, его душила безысходность. И когда Лытка попытался его удержать, он с силой толкнул его руками в грудь и побежал, спотыкаясь, к крыльцу.
Здесь негде побыть одному, здесь негде спрятаться, и спальня послушников предназначена для сна и молитвы, а не для размышлений и уединения. Лешеку все равно некуда было бежать, единственное место – его собственная кровать, жесткая, холодная, с соломенным матрасом и тонким колючим одеялом, одна из двадцати таких же точно, под большим деревянным распятием. Он зарылся лицом в жидкую подушку и зарычал, зажимая себе рот и уши: из подушки полезли острые перья, и кололи губы и щеки. Крики за окнами прекратились, и перешли в стоны и причитания, смолк свист плетей, но Лешеку казалось, что он слышит их до сих пор, и они надрывали ему сердце.
Послушники направились в трапезную – по коридору протопало множество ног. Лешек подумал, что не сможет есть, и не пошевелился, когда Лытка зашел в спальню и присел на соседнюю кровать.
– Ты обедать-то пойдешь? – спросил он мирно.
– Нет, – ответил Лешек.
– Послушай, ты относишься к этому слишком… слишком серьезно.
– Да.
– Лешек, послушай… он совершил большой грех, с таким грехом он не сможет войти в Царствие Небесное. Так пусть лучше он искупит его здесь, на земле, и предстанет перед господом, очистившись от скверны!
Лешек вскочил и посмотрел Лытке в глаза:
– Так это ты называешь очищением? Эту мерзость, это отвратительное действо – ты называешь очищением? Превратить человека в скота, в жалкого червя, заставить его ползать в корчах и визжать от боли – это очищение?
– Ты не понимаешь. Телесные муки возвышают, приближают к Богу!
– Да? Я это уже слышал, и не один раз. Но каким же чудовищем должен быть твой бог, если это – самый верный способ к нему приблизиться!
– Лешек, Бог один. Он и твой, и мой, и наш общий… И потом, разве не прелюбодеяние превращает человека в скота? Разве не уподобляется он скоту, когда беззастенчиво ублажает свою плоть, забывая, что губит этим душу? И только раскаянье, искреннее раскаянье может ему после этого помочь.
– Да? Ты хочешь сказать, что он раскаялся в содеянном сам, и сам рассказал об этом духовнику?
– Нет, конечно, – вздохнул Лытка.
– Донесли, правда? Подсмотрели в щелку и донесли! Какая мерзость, Лытка, какая это грязь! Неужели ты не видишь? Я любил женщин, Лытка. И они любили меня. Я не могу смотреть на это так же, как ты.
Лицо Лытки стало растерянным, несчастным и немного испуганным:
– Лешек, ты что… ты хочешь сказать, что ты занимался блудом?
– Блудом? – рявкнул Лешек и придвинул к нему лицо, – нет, я творил любовь! И в этом нет ничего скотского, это красиво, и нежно, и страстно! Понимаешь? И душа от этого становится чище и свободней.
– Лешек, ты должен покаяться.
– Да ну? А если я этого не сделаю, ты на меня донесешь? Чтобы завтра я катался по снегу и визжал, да? Чтобы этим я приблизился к богу и вошел в царствие небесное очищенным от скверны?
– Нет, доносить на тебя я не стану, – Лытка сжал губы, – ты должен сам, понимаешь? Лешек, я хочу тебя спасти, я хочу, чтобы для тебя открылись врата рая. И путь туда лежит через покаяние. Царствие небесное – оно для всех, мы сами, своими грехами отвергаем его!
– Мне не нужно царствие небесное, в которое надо ползти на карачках! Мне не в чем каяться, я не делал ничего дурного. Я, возможно, виноват перед кем-то, перед тобой, например, но перед твоим богом мне каяться не в чем.
– Лешек, я понимаю, это тяжело. Но через это надо пройти, пойми. Хочешь, я вместе с тобой пойду к духовнику…
– Не надо.
– Лешек, ты просто боишься, ты слаб телесно, я понимаю. Ты всегда был… таким. Но ты поймешь, рано или поздно поймешь, что другого пути нет.
– Лытка, я не боюсь. Я боюсь не того, о чем ты думаешь. Я уже не тот маленький Лешек, который плакал при виде розги. Пойми, я не хочу превращаться в червя! Да, мне не хватит сил вынести такую боль, я это знаю. Но я не боли боюсь, я боюсь потерять самоуважение.
– Да нет, ты боишься именно боли. Прости, но я хорошо тебя знаю. А духовник всегда назначает епитимию сообразно возможностям. И потом, мы скажем, что к блуду тебя принуждал колдун…
– Не смей, – оборвал его Лешек, – меня никто не принуждал. И никогда не смей говорить плохо о колдуне, слышишь? Никогда! Колдун любил меня.
– Что, и грех мужеложства на тебе? – в отчаянье прошептал Лытка.
– Да ты с ума сошел? – фыркнул Лешек, – Вы тут ненормальные все! Рукоблудие, мужеложство! Да я о мужеложстве впервые узнал только в монастыре, мне и в голову не могло придти, что такое возможно! Вы сидите здесь и гниете в своих несбыточных желаниях, и предаетесь каким-то нездоровым порокам, и ищите лазейки в писании, и подглядываете друг за другом в щелки, и пускаете слюни, когда видите чужую боль, и сами рады ложиться под плеть, будто она доставляет вам наслаждение.
Лытка смутился и потупился:
– Извини, я не хотел тебя обидеть. Просто…
– Просто под словом «любовь», если это не любовь к богу, вам мерещится порок, потому что вы больше ни о чем не думаете, только о пороке!
– Да, потому что мы боремся с пороком! Мы побеждаем свою плоть и хотим отринуть ее совсем, освободить от нее душу!
– И как? К старости вам это удается? Нет, это плоть побеждает вас. Потому что я – свободен, а вы – нет. Колдун как-то сказал мне, что во время поста, когда монахам положено думать о боге, они преимущественно думают о мясе. А мне зачем думать о мясе, если я его просто ем?
– Лешек, услаждение плоти – прямая дорога в ад. Как ты не понимаешь, я хочу спасти тебя от геенны огненной! Колдун уже горит в аду, ты хочешь встретиться с ним там?
– Колдун ждет меня за молочной рекой Смородиной, на Калиновом мосту, на самом краю зеленого светлого Вырия. Твой бог убил не всех богов на небе, и там есть кому за меня заступиться.
Лешек прикусил язык, потому что дверь в спальню распахнулась, и двое монахов втащили внутрь избитого мальчика-послушника, все еще голого, мокрого, окровавленного и плачущего.
– Которая его кровать? – спросил один из монахов у Лытки, и Лытка показал в угол спальни. Монахи сгрузили тело, кинули в изголовье скомканную одежду и ушли, отряхивая мантии и топая ногами.
Лешек закрыл лицо руками – ему невыносимо было слышать всхлипы юноши, его начинала бить дрожь от одного воспоминания о страшном наказании, но он вдруг понял, что снова, непроизвольно составляет в голове рецепт настоя, который мог бы мальчику помочь.
Он поднялся, поймав удивленный взгляд Лытки, и направился в угол спальни, где на своей кровати, поверх одеяла, сжавшись в комок, плакал послушник. Лешек провел рукой по его волосам и сказал:
– Не плачь, малыш. Сейчас, я уложу тебя как следует.
Он осторожно вытащил одеяло из-под дрожащего тела, но даже этим причинил мальчику боль, и тот заплакал еще сильней.
– Ничего, все пройдет… Сейчас.
Лешек принес ему и свое одеяло тоже, завернул его в плащ, чтобы колючая ткань не тревожила его раны, и укрыл, надеясь, что под двумя одеялами послушник все же сможет согреться.
– Лешек… – позвал Лытка, – зачем ты это делаешь?
– Вы что-то говорили о любви к ближнему… – проворчал тот, – лучше сходи к Больничному, попроси у него салфеток, мятной настойки и календулы или подорожника. Такие простые травы у него должны быть, правда? Тебе дадут.
– Лешек… Ты… – Лешек разглядел в глазах Лытки блеснувшие слезы, – ты… Господь возьмет тебя в рай только за это, я уверен.
– Я не хочу в рай, – буркнул Лешек, – пожалуйста, сходи к Больничному, а?
Лытка кивнул, и вышел – Лешеку показалось, что лицо у него счастливое и… какое-то светлое.
– Ну что ты ревешь, а? – спросил он мальчика.
– Я грязный… я мерзкий… – всхлипнул тот, и слезы побежали у него из глаз двумя узкими ручейками.
– Это неправда. Это тебе сейчас так кажется. Как тебя зовут?
– Вообще-то Ярыш, но крестили меня Иаковом.
– У тебя хорошее имя. Так чего же ты плачешь, ведь не из-за того же, что ты грязный и мерзкий, правда?
– Это Илларион, гадюка, донес… – сквозь слезы прошептал юноша, – он любит смотреть, поэтому и доносит. Гадюка, сам ведь… сам ведь по ночам… по пятницам… Больно-то как было, ужас…
Лешек погладил его лоб и скрипнул зубами. Как-то колдун сказал, что забрал бы из монастыря всех мальчиков, но кто же ему даст. Лешек тоже забрал бы отсюда всех. Ему нечем было обнадежить Ярыша, поэтому он гладил его по голове и повторял:
– Ничего, все пройдет.
Когда послушники потянулись в спальню после обеда, Лешек успел промыть раны настойками, принесенными Лыткой – пора было собираться к вечерне, зимой ее служили рано. Мальчик немного успокоился, только всхлипывал время от времени и все еще дрожал. Одним из последних в спальню вошел Илларион, и тут же пальцем показал на Ярыша.
– Видали, как его вздули сегодня? – он глупо захихикал, – эт я его сдал! Вот потеха-то была! Если кто не видел, могу рассказать!
Потеха? Лешек задохнулся от злости, кровь ударила ему в голову, он забыл и про осторожность, и про свои страхи, и, шагнув в сторону Иллариона, сгреб левой рукой узкий ворот его подрясника.
– Потеха? – прошипел он в прыщавое, дурно пахнущее лицо, в бегающие, юркие глазки, не удержался и, широко размахнувшись, ударил Иллариона кулаком в нос, выпуская из рук его воротник. Илларион навзничь повалился на ближайшую кровать, схватившись за лицо, из глаз его брызнули слезы, и почти сразу из-под ладоней закапала кровь.
– Ты! Ты! – завыл он, – и тебя сдам, понял? Расскажу, что ты в миру баб жарил, а каяться не хочешь! Понял?
Лешек отступил на шаг и закусил губу, испугавшись того, что сделал. Ведь и вправду донесет, что ему стоит? Но неожиданно рядом с ним встал Лытка и стиснул его руку в своей.
– Только попробуй, – с усмешкой сказал он Иллариону, – ты даже не представляешь, что с тобой будет, если ты это сделаешь. Всю жизнь выгребные ямы будешь чистить.
У Иллариона от удивления высохли слезы на глазах, и дрожащий подбородок замер. Лешек посмотрел на Лытку: он был совсем таким, как двенадцать лет назад – сильным и честным, восстанавливающим справедливость крепкими кулаками.
Лешек проснулся среди ночи, как всегда, от холода, и не увидел Лытки ни перед распятием, ни в постели. Он сначала удивился, а потом услышал в углу тихий разговор: Лытка сидел на кровати Ярыша и рассказывал ему об Иисусе. Лешек не хотел прислушиваться, но голос Лытки заворожил и его. Он рассказывал о том, как Иисус ходил по земле и являл людям чудеса, и как одним прикосновением излечивал страждущих. Лешек начал потихоньку дремать под его спокойный рассказ, как вдруг насторожился.
– А откуда ты знаешь, какой он был? – недоверчиво спросил Ярыш.
– Я видел Иисуса, – сказал Лытка и вздохнул.
– Правда? Где? Неужели, он и сейчас спускается на землю?
– Нет. Это было во время мора. Я умирал, у меня не хватило сил даже выйти из церкви, и тогда я решил, что умру в объятиях Христа. Я добрался до распятия и потерял сознания у его подножья. Я не знаю, сколько прошло времени, но я пришел в себя оттого, что кто-то гладит меня по щеке. Ты не думай, это произошло на самом деле, оно мне не привиделось. Я открыл глаза и увидел Иисуса. Я приветствовал его, и думал, что уже умер, но он назвал меня по имени и сказал, что я буду жить.
Лешек чуть не вскочил с постели и хотел крикнуть: «Лытка, так это же я! Я, а не Иисус!». Но, секунду подумав, решил не разочаровывать друга – в его голосе было столько восторга, и радости, и благоговения. Пусть верит в эту красивую сказку, пусть думает, что на самом деле видел Христа, что же в этом плохого? Он усмехнулся про себя и покачал головой.
– А какой он был? – спросил Ярыш, и в его голосе Лешек тоже услышал благоговение.
– Знаешь, сегодня, когда Лешек подошел к тебе и провел рукой по твоей голове, он был похож на него. Я знал, что это Лешек, но на секунду мне показалось, будто сам Иисус спустился к тебе, чтобы сказать, что прощает тебя и принимает твои страдание во искупление греха.
Лешек хотел сказать, что Иисусу наплевать на юного Ярыша, и он бы ни за что не стал к нему спускаться, но снова промолчал – пусть думают, как хотят.
– А Лешек будет гореть в аду, потому что он язычник? – голос Ярыша был испуганным.
– Нет, Лешек же крещен, значит, уже принадлежит Господу, он просто заблуждается немного, но это пройдет. И сегодня… он ведь поступил так, как поступал Иисус, недаром мне показалось, что я вижу Иисуса… И я думаю, Господь простит его. За его любовь к падшим, за его милосердие – Господь простит его. Знаешь, я ведь не сумел пожалеть тебя, пока он не вразумил меня своим поступком. Видишь, как трудно распознать грех в самом себе – моя гордыня, как бы ни боролся я с ней, все равно владеет мной, а я и не подозревал об этом.
Пять лет назад они с колдуном ехали этой дорогой ночью, и говорили, и колдун смеялся, а Лешек даже не представлял себе, какое это было счастье. Верней, не так: он знал, что счастлив, но не думал об этом – счастье к тому времени стало воздухом, которым он дышал, счастье стало естественным, как солнечный свет, как чистая вода. И Лешек не замечал его. Если бы это время можно было вернуть! Он бы пил это счастье мелкими глотками, он бы дорожил каждой минутой, он бы не позволил ему так просто утекать сквозь пальцы!
Песчинка вилась, будто ленточка в женских кудрях, и Лешек вспомнил Лелю, летние ночи, и сплетенные руки, и нежные прикосновения друг к другу, сладость тесных объятий. Вспомнил, как обрывается дыхание, и душа, словно птица с широкими крыльями, парит над зеленью леса и блестящей гладью реки, а внизу тысячью самоцветных осколков на траве блестит роса, тронутая первыми лучами солнца.
И впервые Лешек подумал, что если Дамиан его убьет, на земле, кроме его песен, останутся два мальчика, дети Гореслава, и всё же – правнуки Велемира.
Дом Невзора прятался за деревьями – с реки его нельзя было рассмотреть, и Лешек пытался вспомнить, где же нужно свернуть, чтобы не проехать мимо. Пять лет назад он не запоминал дороги, полагаясь на колдуна, да в темноте не очень-то и разглядел, куда они едут. Летом, наверное, волхва вообще нельзя отыскать, но на этот раз Лешек издали увидел тропу, ведущую на берег, а вскоре заметил и прорубь, затянутую тонким ледком.
Спешившись, он поднялся на крутой берег и сразу увидел редкую изгородь за деревьями – вокруг стояла тишина, словно в доме никто не жил. Но, подойдя поближе, Лешек расслышал, как в конюшне всхрапнула лошадь, и почувствовал запах дыма: наверняка, Невзор был дома. Добрался? Лешек неожиданно подумал, а что будет, если волхв не захочет взять кристалл? Вдруг он побоится обладать вещью, за которую убили колдуна? Колдун говорил, что Невзор очень осторожен, вдруг из-за этой осторожности он не станет связываться с Лешеком, и с кристаллом, что тогда? Может быть, не стоило уповать на него, а сразу пробираться на Онегу, к родственникам колдуна, к матушке и Малуше? Но кто бы тогда помог ему отомстить за смерть колдуна? Кто, кроме Невзора, ненавидит Пустынь с той же силой, что и сам Лешек?
Подходя к крыльцу, он с каждой секундой все сильней убеждался, что его путь был напрасным. Это глупость, ребячество – надеяться на Невзора. Он просто привык во всем полагаться на кого-то, искать защиты у тех, кто его сильней и умней, он не умел быть один и рассчитывать только на собственные силы. Невзор – друг колдуна, но колдуна он не заменит. Да, он тоже облакогонитель, он тоже владеет знанием, но кто сказал, что он станет помогать Лешеку в его стремлении отомстить? И потом, чего Лешек хочет добиться? Убить авву? На его место тут же встанет кто-то другой. Уничтожить монастырь, раскатать его по бревнышку, как когда-то мечтал колдун? Так ведь его отстроят заново, в камне, как это делается в Ладоге. И даже если вместе с монастырем убить всех монахов, на их место придут другие, не сразу, но придут. Эта земля принадлежит церкви, и она никому ее так просто не отдаст. Дойти до Новгорода? Разрушить Софийский собор? Или сразу метить в Царьград, чего там – разрушать, так разрушать! Лешек хмыкнул: он ничего не добьется. С Невзором или без – он ничего не добьется!
Лешек хотел уже повернуть назад, но теплые стены дома манили его – ничего не изменится, если он все же поговорит с волхвом. Во всяком случае, Невзор подскажет ему, что теперь делать, если сам не захочет взять кристалл.
Волхв открыл ему дверь, когда Лешек поднялся на крыльцо, и брови его удивленно поползли вверх.
– Лешек? Ты? Как ты тут оказался? А где Охто?
– Охто… – начал Лешек и осекся: он не мог произнести этого вслух. Будто вместе с его словами что-то исчезнет безвозвратно, словно он перережет какую-то невидимую нить, связывающую реальность с иллюзией, и эта иллюзия перестанет существовать.
– Проходи, проходи, раздевайся, ты, небось, замерз.
Лешек кивнул и шагнул внутрь: в доме волхва ничего не изменилось. Вот за этим столом когда-то сидел колдун, что-то доказывая Невзору, вот у этой печки Лешек грелся, слушая их разговоры – все осталось прежним. И боль снова накатила на него, безысходная, нестерпимая. Он опустился на скамью у печки, стащив с головы малахай.
– Так что, расскажешь ты мне или нет, что случилось? Почему ты приехал один? – Невзор помог ему снять полушубок, и поставил самовар.
– Охто… он… он больше не приедет, – смог выговорить Лешек, – Охто… он… его нет в живых.
Невзор медленно сел на стул и закрыл лицо руками, низко опустив голову. Он долго сидел молча, а потом поднял глаза – в них Лешек увидел странную, отрешенную твердость, уверенность. Словно волхв думал о чем-то, а потом сделал выбор и перестал сомневаться.
– Расскажи мне, как это случилось, – тихо сказал он.
Лешек отчаянно покачал головой. Нет. Никогда он не сможет выговорить этого, облечь в слова страшные воспоминания, которые, словно острые лезвия, резали сердце на кусочки, словно горячие угли, жгли его изнутри.
– Я не смогу… Я… я не смогу, – выдохнул он.
– Сожгли? – коротко и зло спросил Невзор.
Лешек кивнул и почувствовал спазм в горле – такой тяжелый, что пришлось взяться за шею руками, словно стараясь освободиться от душившей веревки. Как это… просто. Одним словом, которое ставит точку, подводит итог. Необратимый итог. Будто никогда не было книги, которую колдун писал день и ночь, чувствуя приближение конца, будто ревущее пламя не сминало ее страниц. Будто не было тайны кристалла, которую в глазах колдуна перевесила жизнь Лешека. Будто не было песни силы, спетой навстречу страшной смерти. Это слово перечеркивает не только жизнь, оно перечеркивает ее смысл. И смерть тоже становится бессмысленной. Уничтожили, стерли! Наказали… Будто имели на это право. И жизнь, и смерть колдуна теперь можно обозначить одним коротким и страшным словом. Как это несправедливо, жестоко, равнодушно!
Лешек посмотрел на Невзора и тихо, сухо кашлянул, словно и вправду чуть не был задушен. А потом заговорил, борясь с хрипотой: слова застревали в глотке и не желали выходить наружу. Он говорил долго и отстраненно, и смотрел в одну точку: пусть Невзор знает, что жизнь и смерть колдуна – это не одно короткое слово. И когда боль перестанет быть нестерпимой, Лешек сочинит песню о его смерти. И все, кто услышит ее, поймут, что жизнь и смерть колдуна – это не одно короткое слово!
Лицо Невзора менялось каждую секунду: ужас, страдание и ненависть неизменно возвращались к странной его решимости, и скулы его каменели, и глаза тускнели и замирали, чтобы вновь вспыхнуть нехорошим огнем. Но когда Лешек замолчал, лицо волхва опять приобрело отрешенность и неподвижность – Лешек подумал, что Невзор хочет прикрыть лицо руками, чтобы не чувствовать нестерпимого жара огромного костра, чтобы не мерить на себя чужую участь, и… чтобы любой ценой избежать этой участи.
– Ты пришел ко мне, потому что тебе больше некуда идти? – спросил волхв после затянувшейся паузы.
Лешек покачал головой. И нехорошее предчувствие вновь зашевелилось в груди – он вдруг испугался Невзора. Испугался его решимости, его отстраненности.
– Я принес кристалл, – сказал он тихо, и тут же пожалел о своих словах.
Глаза Невзора на секунду загорелись, и Лешек отшатнулся назад, ударившись затылком о печь: во взгляде волхва он увидел надежду, и пришла эта надежда на смену твердой решимости, словно кристалл способен был изменить сделанный волхвом выбор. Всего на одну секунду, но этого оказалось достаточно. Мысли Лешека заметались, как лошади в горящей конюшне, и одна из них, самая чудовищная и самая очевидная, ударила ниже пояса и заставила задохнуться. Лешек забыл, забыл о самом главном: кто же рассказал Дамиану о кристалле? Откуда он узнал о его оборотной стороне?
Жестокость, подлость, обман – эти пороки были Лешеку понятны, он сталкивался с ними на каждом шагу. Но предательство… Это не укладывалось у него в голове.
Колдун никому не говорил об оборотной стороне кристалла. Почему-то сейчас это стало очевидным: он просто не мог никому больше об этом рассказать, он отлично осознавал силу, которой кристалл обладает. Колдун не был легкомысленным мальчишкой, который стал бы хвастаться своей волшебной вещью на каждом углу. Он и Невзору-то рассказал об этом только потому, что доверял ему и не хотел, чтобы тайна кристалла ушла вместе с ним в могилу.
Почему Лешек раньше не подумал об этом? Почему?
Он вспомнил последний взгляд колдуна, обращенный в его сторону, и обмер: колдун не верил в предательство Невзора. И под пытками, и умирая, но спасая Лешеку жизнь, колдун думал, что это Лешек, Лешек, а не Невзор, раскрыл тайну Дамиану!
Ему не хватило сил даже на ненависть. Он хватал воздух ртом, и вспоминал: наезженная дорога по Песчинке – волхв редко покидал дом, он просто не мог наездить санного пути, за последние несколько дней намело столько снега! И кони ржали в конюшне… И широкая тропа вела на высокий берег, и… Сегодня небо затянуто тучами, и кристалл бесполезен. Вот почему нет никакой надежды, вот почему всего на секунду поколебалась решимость волхва – решимость предать еще раз.
– Охто думал, что это я… – с горечью шепнул Лешек, глядя Невзору в глаза, – он думал, что я могу… что я могу его предать.
– Я стар, мальчик. Когда тебе будет столько же лет, сколько мне – ты поймешь… – глаза волхва оставались жесткими и холодными.
– Охто думал, что это я… – снова шепнул он.
– Ты поймешь ценность жизни, ценность каждой ее минуты, – продолжил Невзор, – я тоже несу знание, и моя смерть ничем не лучше и не хуже смерти Охто. Когда-нибудь ты поймешь, когда-нибудь ты захочешь жить настолько, что не станешь считаться ни с чем.
– Я уже не хочу жить! – закричал Лешек, – Я не хочу этой жизни, я не хочу ее такой ценой! Лучше бы я умер вместе с Охто! Я не смогу жить, я не смогу! Он думал, что это я! Он умирал, и думал, что это я! Он любил меня, он простил мне даже предательство, а я его не предавал! Я любил его, я никогда бы не предал его! Я поднимусь к нему, я скажу ему, что это неправда!
Неожиданно дверь распахнулась, но Лешека это не удивило – он ждал, когда же, наконец, монахи выйдут из своего убежища. Бежать не имело смысла. Дамиан, пригнувшись под низкую притолоку, шагнул в дом со словами:
– Не поднимешься, а спустишься, мой мальчик. В ад. И очень скоро. И не надейся, что умрешь легко. Смерть колдуна покажется детской забавой по сравнению с твоей собственной.
И тут Лешек понял, что чувствовал Полкан во время помутнений. Не страх, а ярость охватила его, он перестал отдавать себе отчет в своих действиях, он не думал, он превратился в кровожадного зверя, которого долго дразнили сквозь прутья клетки, и теперь единственным его желанием стала жажда крови, жажда рвать глотки зубами. Безумие придало ему силы и ловкости, он издал звериный вой, прыгнул на Дамиана, словно огромный кот, и с рычанием вцепился ему в горло пальцами, стараясь зубами дотянуться до плоти. Убить! Вот единственное, чего он хотел. Убить! За Охто! Не за страх, который преследовал его всю жизнь, не за унижения, не за угрозы – за смерть колдуна, за ту легкость, с которой Дамиан перечеркнул чужую жизнь, за книгу, страницы которой пожрало пламя.
Дамиан не ожидал нападения, опрокинулся на пол и захрипел, а Лешек впился зубами в его глотку и почувствовал во рту кровь. Она опьянила его еще сильней, и окончательно снесла барьеры, которые делали его человеком. Трое монахов, вошедших в дом вслед за архидиаконом, кинулись тому на выручку, и выломали Лешеку руки, и разжали зубы, запрокинув ему голову назад, но он все равно продолжал бешено сопротивляться, и выдергивал руки из захватов, и рвал зубами все, что оказывалось в их досягаемости.
– Не вздумайте его убить! – прохрипел Дамиан, поднимаясь на колени и зажимая рукой кровоточащую рану на кадыке, – он только этого и добивается!
Лешека прижали к полу лицом, и двое монахов всем весом пытались удержать его в таком положении, и выкручивали руки, и били носом об пол, но он не чувствовал боли, и рвался, и рычал, пока, наконец, его не обмотали веревками с головы до ног, вытянув руки вдоль тела, и не поставили на колени, запрокинув голову назад. Дамиан, к тому времени вставший на ноги, велел отпустить его, а потом, размахнувшись, ударил Лешека ногой в живот: тот отлетел назад, в угол между печью и стеной, и, скрученный в узел, мог только корчиться на полу, силясь вздохнуть и подняться.
Лешек рванулся из его рук: отвращение, страх, жалость, бешенство – он был не в силах справиться с собой, его душила безысходность. И когда Лытка попытался его удержать, он с силой толкнул его руками в грудь и побежал, спотыкаясь, к крыльцу.
Здесь негде побыть одному, здесь негде спрятаться, и спальня послушников предназначена для сна и молитвы, а не для размышлений и уединения. Лешеку все равно некуда было бежать, единственное место – его собственная кровать, жесткая, холодная, с соломенным матрасом и тонким колючим одеялом, одна из двадцати таких же точно, под большим деревянным распятием. Он зарылся лицом в жидкую подушку и зарычал, зажимая себе рот и уши: из подушки полезли острые перья, и кололи губы и щеки. Крики за окнами прекратились, и перешли в стоны и причитания, смолк свист плетей, но Лешеку казалось, что он слышит их до сих пор, и они надрывали ему сердце.
Послушники направились в трапезную – по коридору протопало множество ног. Лешек подумал, что не сможет есть, и не пошевелился, когда Лытка зашел в спальню и присел на соседнюю кровать.
– Ты обедать-то пойдешь? – спросил он мирно.
– Нет, – ответил Лешек.
– Послушай, ты относишься к этому слишком… слишком серьезно.
– Да.
– Лешек, послушай… он совершил большой грех, с таким грехом он не сможет войти в Царствие Небесное. Так пусть лучше он искупит его здесь, на земле, и предстанет перед господом, очистившись от скверны!
Лешек вскочил и посмотрел Лытке в глаза:
– Так это ты называешь очищением? Эту мерзость, это отвратительное действо – ты называешь очищением? Превратить человека в скота, в жалкого червя, заставить его ползать в корчах и визжать от боли – это очищение?
– Ты не понимаешь. Телесные муки возвышают, приближают к Богу!
– Да? Я это уже слышал, и не один раз. Но каким же чудовищем должен быть твой бог, если это – самый верный способ к нему приблизиться!
– Лешек, Бог один. Он и твой, и мой, и наш общий… И потом, разве не прелюбодеяние превращает человека в скота? Разве не уподобляется он скоту, когда беззастенчиво ублажает свою плоть, забывая, что губит этим душу? И только раскаянье, искреннее раскаянье может ему после этого помочь.
– Да? Ты хочешь сказать, что он раскаялся в содеянном сам, и сам рассказал об этом духовнику?
– Нет, конечно, – вздохнул Лытка.
– Донесли, правда? Подсмотрели в щелку и донесли! Какая мерзость, Лытка, какая это грязь! Неужели ты не видишь? Я любил женщин, Лытка. И они любили меня. Я не могу смотреть на это так же, как ты.
Лицо Лытки стало растерянным, несчастным и немного испуганным:
– Лешек, ты что… ты хочешь сказать, что ты занимался блудом?
– Блудом? – рявкнул Лешек и придвинул к нему лицо, – нет, я творил любовь! И в этом нет ничего скотского, это красиво, и нежно, и страстно! Понимаешь? И душа от этого становится чище и свободней.
– Лешек, ты должен покаяться.
– Да ну? А если я этого не сделаю, ты на меня донесешь? Чтобы завтра я катался по снегу и визжал, да? Чтобы этим я приблизился к богу и вошел в царствие небесное очищенным от скверны?
– Нет, доносить на тебя я не стану, – Лытка сжал губы, – ты должен сам, понимаешь? Лешек, я хочу тебя спасти, я хочу, чтобы для тебя открылись врата рая. И путь туда лежит через покаяние. Царствие небесное – оно для всех, мы сами, своими грехами отвергаем его!
– Мне не нужно царствие небесное, в которое надо ползти на карачках! Мне не в чем каяться, я не делал ничего дурного. Я, возможно, виноват перед кем-то, перед тобой, например, но перед твоим богом мне каяться не в чем.
– Лешек, я понимаю, это тяжело. Но через это надо пройти, пойми. Хочешь, я вместе с тобой пойду к духовнику…
– Не надо.
– Лешек, ты просто боишься, ты слаб телесно, я понимаю. Ты всегда был… таким. Но ты поймешь, рано или поздно поймешь, что другого пути нет.
– Лытка, я не боюсь. Я боюсь не того, о чем ты думаешь. Я уже не тот маленький Лешек, который плакал при виде розги. Пойми, я не хочу превращаться в червя! Да, мне не хватит сил вынести такую боль, я это знаю. Но я не боли боюсь, я боюсь потерять самоуважение.
– Да нет, ты боишься именно боли. Прости, но я хорошо тебя знаю. А духовник всегда назначает епитимию сообразно возможностям. И потом, мы скажем, что к блуду тебя принуждал колдун…
– Не смей, – оборвал его Лешек, – меня никто не принуждал. И никогда не смей говорить плохо о колдуне, слышишь? Никогда! Колдун любил меня.
– Что, и грех мужеложства на тебе? – в отчаянье прошептал Лытка.
– Да ты с ума сошел? – фыркнул Лешек, – Вы тут ненормальные все! Рукоблудие, мужеложство! Да я о мужеложстве впервые узнал только в монастыре, мне и в голову не могло придти, что такое возможно! Вы сидите здесь и гниете в своих несбыточных желаниях, и предаетесь каким-то нездоровым порокам, и ищите лазейки в писании, и подглядываете друг за другом в щелки, и пускаете слюни, когда видите чужую боль, и сами рады ложиться под плеть, будто она доставляет вам наслаждение.
Лытка смутился и потупился:
– Извини, я не хотел тебя обидеть. Просто…
– Просто под словом «любовь», если это не любовь к богу, вам мерещится порок, потому что вы больше ни о чем не думаете, только о пороке!
– Да, потому что мы боремся с пороком! Мы побеждаем свою плоть и хотим отринуть ее совсем, освободить от нее душу!
– И как? К старости вам это удается? Нет, это плоть побеждает вас. Потому что я – свободен, а вы – нет. Колдун как-то сказал мне, что во время поста, когда монахам положено думать о боге, они преимущественно думают о мясе. А мне зачем думать о мясе, если я его просто ем?
– Лешек, услаждение плоти – прямая дорога в ад. Как ты не понимаешь, я хочу спасти тебя от геенны огненной! Колдун уже горит в аду, ты хочешь встретиться с ним там?
– Колдун ждет меня за молочной рекой Смородиной, на Калиновом мосту, на самом краю зеленого светлого Вырия. Твой бог убил не всех богов на небе, и там есть кому за меня заступиться.
Лешек прикусил язык, потому что дверь в спальню распахнулась, и двое монахов втащили внутрь избитого мальчика-послушника, все еще голого, мокрого, окровавленного и плачущего.
– Которая его кровать? – спросил один из монахов у Лытки, и Лытка показал в угол спальни. Монахи сгрузили тело, кинули в изголовье скомканную одежду и ушли, отряхивая мантии и топая ногами.
Лешек закрыл лицо руками – ему невыносимо было слышать всхлипы юноши, его начинала бить дрожь от одного воспоминания о страшном наказании, но он вдруг понял, что снова, непроизвольно составляет в голове рецепт настоя, который мог бы мальчику помочь.
Он поднялся, поймав удивленный взгляд Лытки, и направился в угол спальни, где на своей кровати, поверх одеяла, сжавшись в комок, плакал послушник. Лешек провел рукой по его волосам и сказал:
– Не плачь, малыш. Сейчас, я уложу тебя как следует.
Он осторожно вытащил одеяло из-под дрожащего тела, но даже этим причинил мальчику боль, и тот заплакал еще сильней.
– Ничего, все пройдет… Сейчас.
Лешек принес ему и свое одеяло тоже, завернул его в плащ, чтобы колючая ткань не тревожила его раны, и укрыл, надеясь, что под двумя одеялами послушник все же сможет согреться.
– Лешек… – позвал Лытка, – зачем ты это делаешь?
– Вы что-то говорили о любви к ближнему… – проворчал тот, – лучше сходи к Больничному, попроси у него салфеток, мятной настойки и календулы или подорожника. Такие простые травы у него должны быть, правда? Тебе дадут.
– Лешек… Ты… – Лешек разглядел в глазах Лытки блеснувшие слезы, – ты… Господь возьмет тебя в рай только за это, я уверен.
– Я не хочу в рай, – буркнул Лешек, – пожалуйста, сходи к Больничному, а?
Лытка кивнул, и вышел – Лешеку показалось, что лицо у него счастливое и… какое-то светлое.
– Ну что ты ревешь, а? – спросил он мальчика.
– Я грязный… я мерзкий… – всхлипнул тот, и слезы побежали у него из глаз двумя узкими ручейками.
– Это неправда. Это тебе сейчас так кажется. Как тебя зовут?
– Вообще-то Ярыш, но крестили меня Иаковом.
– У тебя хорошее имя. Так чего же ты плачешь, ведь не из-за того же, что ты грязный и мерзкий, правда?
– Это Илларион, гадюка, донес… – сквозь слезы прошептал юноша, – он любит смотреть, поэтому и доносит. Гадюка, сам ведь… сам ведь по ночам… по пятницам… Больно-то как было, ужас…
Лешек погладил его лоб и скрипнул зубами. Как-то колдун сказал, что забрал бы из монастыря всех мальчиков, но кто же ему даст. Лешек тоже забрал бы отсюда всех. Ему нечем было обнадежить Ярыша, поэтому он гладил его по голове и повторял:
– Ничего, все пройдет.
Когда послушники потянулись в спальню после обеда, Лешек успел промыть раны настойками, принесенными Лыткой – пора было собираться к вечерне, зимой ее служили рано. Мальчик немного успокоился, только всхлипывал время от времени и все еще дрожал. Одним из последних в спальню вошел Илларион, и тут же пальцем показал на Ярыша.
– Видали, как его вздули сегодня? – он глупо захихикал, – эт я его сдал! Вот потеха-то была! Если кто не видел, могу рассказать!
Потеха? Лешек задохнулся от злости, кровь ударила ему в голову, он забыл и про осторожность, и про свои страхи, и, шагнув в сторону Иллариона, сгреб левой рукой узкий ворот его подрясника.
– Потеха? – прошипел он в прыщавое, дурно пахнущее лицо, в бегающие, юркие глазки, не удержался и, широко размахнувшись, ударил Иллариона кулаком в нос, выпуская из рук его воротник. Илларион навзничь повалился на ближайшую кровать, схватившись за лицо, из глаз его брызнули слезы, и почти сразу из-под ладоней закапала кровь.
– Ты! Ты! – завыл он, – и тебя сдам, понял? Расскажу, что ты в миру баб жарил, а каяться не хочешь! Понял?
Лешек отступил на шаг и закусил губу, испугавшись того, что сделал. Ведь и вправду донесет, что ему стоит? Но неожиданно рядом с ним встал Лытка и стиснул его руку в своей.
– Только попробуй, – с усмешкой сказал он Иллариону, – ты даже не представляешь, что с тобой будет, если ты это сделаешь. Всю жизнь выгребные ямы будешь чистить.
У Иллариона от удивления высохли слезы на глазах, и дрожащий подбородок замер. Лешек посмотрел на Лытку: он был совсем таким, как двенадцать лет назад – сильным и честным, восстанавливающим справедливость крепкими кулаками.
Лешек проснулся среди ночи, как всегда, от холода, и не увидел Лытки ни перед распятием, ни в постели. Он сначала удивился, а потом услышал в углу тихий разговор: Лытка сидел на кровати Ярыша и рассказывал ему об Иисусе. Лешек не хотел прислушиваться, но голос Лытки заворожил и его. Он рассказывал о том, как Иисус ходил по земле и являл людям чудеса, и как одним прикосновением излечивал страждущих. Лешек начал потихоньку дремать под его спокойный рассказ, как вдруг насторожился.
– А откуда ты знаешь, какой он был? – недоверчиво спросил Ярыш.
– Я видел Иисуса, – сказал Лытка и вздохнул.
– Правда? Где? Неужели, он и сейчас спускается на землю?
– Нет. Это было во время мора. Я умирал, у меня не хватило сил даже выйти из церкви, и тогда я решил, что умру в объятиях Христа. Я добрался до распятия и потерял сознания у его подножья. Я не знаю, сколько прошло времени, но я пришел в себя оттого, что кто-то гладит меня по щеке. Ты не думай, это произошло на самом деле, оно мне не привиделось. Я открыл глаза и увидел Иисуса. Я приветствовал его, и думал, что уже умер, но он назвал меня по имени и сказал, что я буду жить.
Лешек чуть не вскочил с постели и хотел крикнуть: «Лытка, так это же я! Я, а не Иисус!». Но, секунду подумав, решил не разочаровывать друга – в его голосе было столько восторга, и радости, и благоговения. Пусть верит в эту красивую сказку, пусть думает, что на самом деле видел Христа, что же в этом плохого? Он усмехнулся про себя и покачал головой.
– А какой он был? – спросил Ярыш, и в его голосе Лешек тоже услышал благоговение.
– Знаешь, сегодня, когда Лешек подошел к тебе и провел рукой по твоей голове, он был похож на него. Я знал, что это Лешек, но на секунду мне показалось, будто сам Иисус спустился к тебе, чтобы сказать, что прощает тебя и принимает твои страдание во искупление греха.
Лешек хотел сказать, что Иисусу наплевать на юного Ярыша, и он бы ни за что не стал к нему спускаться, но снова промолчал – пусть думают, как хотят.
– А Лешек будет гореть в аду, потому что он язычник? – голос Ярыша был испуганным.
– Нет, Лешек же крещен, значит, уже принадлежит Господу, он просто заблуждается немного, но это пройдет. И сегодня… он ведь поступил так, как поступал Иисус, недаром мне показалось, что я вижу Иисуса… И я думаю, Господь простит его. За его любовь к падшим, за его милосердие – Господь простит его. Знаешь, я ведь не сумел пожалеть тебя, пока он не вразумил меня своим поступком. Видишь, как трудно распознать грех в самом себе – моя гордыня, как бы ни боролся я с ней, все равно владеет мной, а я и не подозревал об этом.
* * *
Рассвет был мутным, пасмурным, черный лес сбросил с себя снежные одежды – ветер обнажил гибкие ветви берез и темную хвою тонких елей, похожих на направленные в небо копья. И чернота на фоне белого снега походила на пятна сажи на беленой печи – неопрятная, неуютная, броская.Пять лет назад они с колдуном ехали этой дорогой ночью, и говорили, и колдун смеялся, а Лешек даже не представлял себе, какое это было счастье. Верней, не так: он знал, что счастлив, но не думал об этом – счастье к тому времени стало воздухом, которым он дышал, счастье стало естественным, как солнечный свет, как чистая вода. И Лешек не замечал его. Если бы это время можно было вернуть! Он бы пил это счастье мелкими глотками, он бы дорожил каждой минутой, он бы не позволил ему так просто утекать сквозь пальцы!
Песчинка вилась, будто ленточка в женских кудрях, и Лешек вспомнил Лелю, летние ночи, и сплетенные руки, и нежные прикосновения друг к другу, сладость тесных объятий. Вспомнил, как обрывается дыхание, и душа, словно птица с широкими крыльями, парит над зеленью леса и блестящей гладью реки, а внизу тысячью самоцветных осколков на траве блестит роса, тронутая первыми лучами солнца.
И впервые Лешек подумал, что если Дамиан его убьет, на земле, кроме его песен, останутся два мальчика, дети Гореслава, и всё же – правнуки Велемира.
Дом Невзора прятался за деревьями – с реки его нельзя было рассмотреть, и Лешек пытался вспомнить, где же нужно свернуть, чтобы не проехать мимо. Пять лет назад он не запоминал дороги, полагаясь на колдуна, да в темноте не очень-то и разглядел, куда они едут. Летом, наверное, волхва вообще нельзя отыскать, но на этот раз Лешек издали увидел тропу, ведущую на берег, а вскоре заметил и прорубь, затянутую тонким ледком.
Спешившись, он поднялся на крутой берег и сразу увидел редкую изгородь за деревьями – вокруг стояла тишина, словно в доме никто не жил. Но, подойдя поближе, Лешек расслышал, как в конюшне всхрапнула лошадь, и почувствовал запах дыма: наверняка, Невзор был дома. Добрался? Лешек неожиданно подумал, а что будет, если волхв не захочет взять кристалл? Вдруг он побоится обладать вещью, за которую убили колдуна? Колдун говорил, что Невзор очень осторожен, вдруг из-за этой осторожности он не станет связываться с Лешеком, и с кристаллом, что тогда? Может быть, не стоило уповать на него, а сразу пробираться на Онегу, к родственникам колдуна, к матушке и Малуше? Но кто бы тогда помог ему отомстить за смерть колдуна? Кто, кроме Невзора, ненавидит Пустынь с той же силой, что и сам Лешек?
Подходя к крыльцу, он с каждой секундой все сильней убеждался, что его путь был напрасным. Это глупость, ребячество – надеяться на Невзора. Он просто привык во всем полагаться на кого-то, искать защиты у тех, кто его сильней и умней, он не умел быть один и рассчитывать только на собственные силы. Невзор – друг колдуна, но колдуна он не заменит. Да, он тоже облакогонитель, он тоже владеет знанием, но кто сказал, что он станет помогать Лешеку в его стремлении отомстить? И потом, чего Лешек хочет добиться? Убить авву? На его место тут же встанет кто-то другой. Уничтожить монастырь, раскатать его по бревнышку, как когда-то мечтал колдун? Так ведь его отстроят заново, в камне, как это делается в Ладоге. И даже если вместе с монастырем убить всех монахов, на их место придут другие, не сразу, но придут. Эта земля принадлежит церкви, и она никому ее так просто не отдаст. Дойти до Новгорода? Разрушить Софийский собор? Или сразу метить в Царьград, чего там – разрушать, так разрушать! Лешек хмыкнул: он ничего не добьется. С Невзором или без – он ничего не добьется!
Лешек хотел уже повернуть назад, но теплые стены дома манили его – ничего не изменится, если он все же поговорит с волхвом. Во всяком случае, Невзор подскажет ему, что теперь делать, если сам не захочет взять кристалл.
Волхв открыл ему дверь, когда Лешек поднялся на крыльцо, и брови его удивленно поползли вверх.
– Лешек? Ты? Как ты тут оказался? А где Охто?
– Охто… – начал Лешек и осекся: он не мог произнести этого вслух. Будто вместе с его словами что-то исчезнет безвозвратно, словно он перережет какую-то невидимую нить, связывающую реальность с иллюзией, и эта иллюзия перестанет существовать.
– Проходи, проходи, раздевайся, ты, небось, замерз.
Лешек кивнул и шагнул внутрь: в доме волхва ничего не изменилось. Вот за этим столом когда-то сидел колдун, что-то доказывая Невзору, вот у этой печки Лешек грелся, слушая их разговоры – все осталось прежним. И боль снова накатила на него, безысходная, нестерпимая. Он опустился на скамью у печки, стащив с головы малахай.
– Так что, расскажешь ты мне или нет, что случилось? Почему ты приехал один? – Невзор помог ему снять полушубок, и поставил самовар.
– Охто… он… он больше не приедет, – смог выговорить Лешек, – Охто… он… его нет в живых.
Невзор медленно сел на стул и закрыл лицо руками, низко опустив голову. Он долго сидел молча, а потом поднял глаза – в них Лешек увидел странную, отрешенную твердость, уверенность. Словно волхв думал о чем-то, а потом сделал выбор и перестал сомневаться.
– Расскажи мне, как это случилось, – тихо сказал он.
Лешек отчаянно покачал головой. Нет. Никогда он не сможет выговорить этого, облечь в слова страшные воспоминания, которые, словно острые лезвия, резали сердце на кусочки, словно горячие угли, жгли его изнутри.
– Я не смогу… Я… я не смогу, – выдохнул он.
– Сожгли? – коротко и зло спросил Невзор.
Лешек кивнул и почувствовал спазм в горле – такой тяжелый, что пришлось взяться за шею руками, словно стараясь освободиться от душившей веревки. Как это… просто. Одним словом, которое ставит точку, подводит итог. Необратимый итог. Будто никогда не было книги, которую колдун писал день и ночь, чувствуя приближение конца, будто ревущее пламя не сминало ее страниц. Будто не было тайны кристалла, которую в глазах колдуна перевесила жизнь Лешека. Будто не было песни силы, спетой навстречу страшной смерти. Это слово перечеркивает не только жизнь, оно перечеркивает ее смысл. И смерть тоже становится бессмысленной. Уничтожили, стерли! Наказали… Будто имели на это право. И жизнь, и смерть колдуна теперь можно обозначить одним коротким и страшным словом. Как это несправедливо, жестоко, равнодушно!
Лешек посмотрел на Невзора и тихо, сухо кашлянул, словно и вправду чуть не был задушен. А потом заговорил, борясь с хрипотой: слова застревали в глотке и не желали выходить наружу. Он говорил долго и отстраненно, и смотрел в одну точку: пусть Невзор знает, что жизнь и смерть колдуна – это не одно короткое слово. И когда боль перестанет быть нестерпимой, Лешек сочинит песню о его смерти. И все, кто услышит ее, поймут, что жизнь и смерть колдуна – это не одно короткое слово!
Лицо Невзора менялось каждую секунду: ужас, страдание и ненависть неизменно возвращались к странной его решимости, и скулы его каменели, и глаза тускнели и замирали, чтобы вновь вспыхнуть нехорошим огнем. Но когда Лешек замолчал, лицо волхва опять приобрело отрешенность и неподвижность – Лешек подумал, что Невзор хочет прикрыть лицо руками, чтобы не чувствовать нестерпимого жара огромного костра, чтобы не мерить на себя чужую участь, и… чтобы любой ценой избежать этой участи.
– Ты пришел ко мне, потому что тебе больше некуда идти? – спросил волхв после затянувшейся паузы.
Лешек покачал головой. И нехорошее предчувствие вновь зашевелилось в груди – он вдруг испугался Невзора. Испугался его решимости, его отстраненности.
– Я принес кристалл, – сказал он тихо, и тут же пожалел о своих словах.
Глаза Невзора на секунду загорелись, и Лешек отшатнулся назад, ударившись затылком о печь: во взгляде волхва он увидел надежду, и пришла эта надежда на смену твердой решимости, словно кристалл способен был изменить сделанный волхвом выбор. Всего на одну секунду, но этого оказалось достаточно. Мысли Лешека заметались, как лошади в горящей конюшне, и одна из них, самая чудовищная и самая очевидная, ударила ниже пояса и заставила задохнуться. Лешек забыл, забыл о самом главном: кто же рассказал Дамиану о кристалле? Откуда он узнал о его оборотной стороне?
Жестокость, подлость, обман – эти пороки были Лешеку понятны, он сталкивался с ними на каждом шагу. Но предательство… Это не укладывалось у него в голове.
Колдун никому не говорил об оборотной стороне кристалла. Почему-то сейчас это стало очевидным: он просто не мог никому больше об этом рассказать, он отлично осознавал силу, которой кристалл обладает. Колдун не был легкомысленным мальчишкой, который стал бы хвастаться своей волшебной вещью на каждом углу. Он и Невзору-то рассказал об этом только потому, что доверял ему и не хотел, чтобы тайна кристалла ушла вместе с ним в могилу.
Почему Лешек раньше не подумал об этом? Почему?
Он вспомнил последний взгляд колдуна, обращенный в его сторону, и обмер: колдун не верил в предательство Невзора. И под пытками, и умирая, но спасая Лешеку жизнь, колдун думал, что это Лешек, Лешек, а не Невзор, раскрыл тайну Дамиану!
Ему не хватило сил даже на ненависть. Он хватал воздух ртом, и вспоминал: наезженная дорога по Песчинке – волхв редко покидал дом, он просто не мог наездить санного пути, за последние несколько дней намело столько снега! И кони ржали в конюшне… И широкая тропа вела на высокий берег, и… Сегодня небо затянуто тучами, и кристалл бесполезен. Вот почему нет никакой надежды, вот почему всего на секунду поколебалась решимость волхва – решимость предать еще раз.
– Охто думал, что это я… – с горечью шепнул Лешек, глядя Невзору в глаза, – он думал, что я могу… что я могу его предать.
– Я стар, мальчик. Когда тебе будет столько же лет, сколько мне – ты поймешь… – глаза волхва оставались жесткими и холодными.
– Охто думал, что это я… – снова шепнул он.
– Ты поймешь ценность жизни, ценность каждой ее минуты, – продолжил Невзор, – я тоже несу знание, и моя смерть ничем не лучше и не хуже смерти Охто. Когда-нибудь ты поймешь, когда-нибудь ты захочешь жить настолько, что не станешь считаться ни с чем.
– Я уже не хочу жить! – закричал Лешек, – Я не хочу этой жизни, я не хочу ее такой ценой! Лучше бы я умер вместе с Охто! Я не смогу жить, я не смогу! Он думал, что это я! Он умирал, и думал, что это я! Он любил меня, он простил мне даже предательство, а я его не предавал! Я любил его, я никогда бы не предал его! Я поднимусь к нему, я скажу ему, что это неправда!
Неожиданно дверь распахнулась, но Лешека это не удивило – он ждал, когда же, наконец, монахи выйдут из своего убежища. Бежать не имело смысла. Дамиан, пригнувшись под низкую притолоку, шагнул в дом со словами:
– Не поднимешься, а спустишься, мой мальчик. В ад. И очень скоро. И не надейся, что умрешь легко. Смерть колдуна покажется детской забавой по сравнению с твоей собственной.
И тут Лешек понял, что чувствовал Полкан во время помутнений. Не страх, а ярость охватила его, он перестал отдавать себе отчет в своих действиях, он не думал, он превратился в кровожадного зверя, которого долго дразнили сквозь прутья клетки, и теперь единственным его желанием стала жажда крови, жажда рвать глотки зубами. Безумие придало ему силы и ловкости, он издал звериный вой, прыгнул на Дамиана, словно огромный кот, и с рычанием вцепился ему в горло пальцами, стараясь зубами дотянуться до плоти. Убить! Вот единственное, чего он хотел. Убить! За Охто! Не за страх, который преследовал его всю жизнь, не за унижения, не за угрозы – за смерть колдуна, за ту легкость, с которой Дамиан перечеркнул чужую жизнь, за книгу, страницы которой пожрало пламя.
Дамиан не ожидал нападения, опрокинулся на пол и захрипел, а Лешек впился зубами в его глотку и почувствовал во рту кровь. Она опьянила его еще сильней, и окончательно снесла барьеры, которые делали его человеком. Трое монахов, вошедших в дом вслед за архидиаконом, кинулись тому на выручку, и выломали Лешеку руки, и разжали зубы, запрокинув ему голову назад, но он все равно продолжал бешено сопротивляться, и выдергивал руки из захватов, и рвал зубами все, что оказывалось в их досягаемости.
– Не вздумайте его убить! – прохрипел Дамиан, поднимаясь на колени и зажимая рукой кровоточащую рану на кадыке, – он только этого и добивается!
Лешека прижали к полу лицом, и двое монахов всем весом пытались удержать его в таком положении, и выкручивали руки, и били носом об пол, но он не чувствовал боли, и рвался, и рычал, пока, наконец, его не обмотали веревками с головы до ног, вытянув руки вдоль тела, и не поставили на колени, запрокинув голову назад. Дамиан, к тому времени вставший на ноги, велел отпустить его, а потом, размахнувшись, ударил Лешека ногой в живот: тот отлетел назад, в угол между печью и стеной, и, скрученный в узел, мог только корчиться на полу, силясь вздохнуть и подняться.