Страница:
– Чтоб не запылилась. Вот, в полотенце завернута.
– Чтоб не запылилась, протирать надо чаще. Ладно, не за тем пришли. Всех, и малых и старых, сажай на лавку вот сюда. Если кого найду, живы не будут, понял?
– Так, дедушка у нас. Немочный, не встает уж два года как.
– Дедушку поднимай тоже. Сказал – всех.
– Как скажешь.
От духоты потихоньку плыла голова, а сердце, напротив, стучало в груди тяжело и громко. Он слышал, как семья рассаживается на лавках, как с сундука снова поднимают дедушку, и как топают монахи, заглядывая во все углы, и проверяя копьями темные места, куда не дотягивались руки.
– Авда! – крикнул кто-то, выглянув в дверь на улицу, – иди, смотри.
Брат Авда. Лешек его запомнил, и тот тоже наверняка хорошо запомнил Лешека. Да, хорошо, что он не предложил притвориться старшим сыном хозяина – его бы все равно опознали.
Крышка сундука над ним распахнулась, стукнувшись об печку, Лешек задержал дыхание и думал, что сердце его бьется так, что белье над ним шевелится.
– Дяденька! Не порть моего приданого! – вдруг услышал он отчаянный девичий крик, – я его пять лет вышивала, и пряла и ткала сама!
Лешек зажмурился – наверняка, монах собирался проткнуть белье копьем. Насквозь бы все равно с первого раза не проколол – не такие острые у них копья. Но почувствовать под тканью тело мог бы. Монах громко хмыкнул и начал рыться в вещах руками, дошел до подушек, но поднимать их поленился, и воткнул-таки копье в середину сундука. Девушка жалобно вскрикнула, но копье прошло в сантиметре от поясницы Лешека, зацепив на нем рубаху. Он чуть не дернулся от испуга, а монах то ли пожалел девушку, то ли охладел к этому делу, кой как примял белье ладонями и опустил крышку, которая, впрочем, не закрылась.
Авда долго не приходил, и вся семья сидела молча: Лешек слышал их тяжелые вздохи, и сопение малых, и скрип лавки под непоседливыми старшими.
– Ищите лучше! – раздался голос с крыльца, – он здесь, его кто-то прячет. Везде ищите, и в выгребных ямах, и в колодцах!
Дверь захлопнулась, и по дому протопали тяжелые шаги.
– Кто хозяин? – рявкнул брат Авда, хотя мог бы догадаться и без вопросов.
– Ну, я хозяин, – с достоинством ответил крестьянин и поднялся – под ним заскрипели половицы.
– Если найду его у тебя сам, всех под батоги положу, и старых и малых. А ты мне его отдашь – получишь два мешка пшеницы, а на будущий год заплатишь только из четверти снопа.
Лешек сжал губы – два мешка пшеницы и то очень высокая для крестьянина плата, а четверть снопа – вполовину меньше того, что монастырь собирал с крестьянских хозяйств за пользование землей. Слишком большой риск с одной стороны, и слишком богатая плата – с другой. Если бы хозяин не устоял, Лешек простил бы его за это…
– Рад бы отдать, так ведь нету у меня никого, – ответил хозяин, не долго раздумывая.
– Смотри… – протянул Авда.
Монахи ушли нескоро, обыскав каждую пядь дома и двора: Лешек думал, что задохнется, несмотря на имеющуюся в сундуке дырочку. Но как только за монахами задвинули засов на воротах и накрепко заперли дверь, ребята тут же кинулись разрывать над ним белье и вытаскивать подушки.
– Ну что? Что? – услышал Лешек голос старшей дочери, – живой?
Лешек глубоко вдохнул, отчего сразу побежала голова, и ответил:
– Все хорошо.
– А копье? Не ранен?
– Если бы монах его ранил, то заметил бы, – солидно сообщил ее брат.
Лешека вытащили на свет несколько рук, и отряхнули с него пух, налетевший с проткнутой подушки.
– Да все в порядке, ребята, – растрогано улыбнулся он, – я сам.
– В рубашке родился, – покачал головой хозяин, – ну, теперь за стол. Они не скоро еще появятся.
Но примерно через час раздался настойчивый стук в дверь. Семья еще сидела за столом, и Лешек увидел, как побледнели их лица, как забегали по сторонам черные глаза хозяина, как прижала руку ко рту его старшая дочь…
– В печку! Быстро! – прошипел хозяин Лешеку, и тот не заставил себя ждать. Хозяйка, ухватив заслонку тряпкой – чтобы не звякнула – откинула ее в сторону, пропуская Лешека вовнутрь.
Печь хранила жар, сильный и сухой – наверняка, топили ее на ночь, но утром в ней хватало тепла для приготовления пищи. Лешек прикрыл лицо руками, чтобы его не обжечь, и скукожился, стараясь не прикасаться к горячему камню. – Чего ты испугался, Черн***та? Не монахи это, соседи, – из печки слышно было гораздо лучше, чем из сундука.
– Заходите, – не очень довольно ответил хозяин, – к столу садитесь. Обедаем мы.
– Не жадничай, не объедим. Мы по делу пришли, ну и посоветоваться, так что долго не засидимся.
Лешек, слушая их длинные взаимные приветствия, подумал, что пока они будут ходить вокруг да около своего дела, он испечется тут, как каравай. По вискам побежал пот, и рубаха на спине быстро намокла. Хорошо хоть воздуха вполне хватало – дымовая дыра находилось прямо над топкой.
– Вот скажи, нравится тебе, Чернота, когда по три раза на дню твой дом перерывают сверху донизу? – наконец, перешел к делу гость.
– Да вы ж знаете, мужики.
– А когда малым деткам батогами грозят? Мы тут подумали, что мы им пока не холопы, чтобы батогами нас стращать. Половину урожая честно отдаем.
– И нечего им тут рыться! У моей Заславы все подушки по ветру развеяли, все приданое перепортили. Девка пух по щепотке собирала, теперь рыдает, мать успокоить не может.
Лешек зажмурил глаза – это все из-за него. Люди жили, и никому зла не делали… Почему-то девушек и их подушек ему стало очень жаль.
– И что вы предлагаете? – спросил хозяин, выслушав еще с пяток рассказов о бесчинствах монахов: о гусях, которым свернули шеи, о разоренных курятниках, разбитой посуде, намоченном сене, – самим найти этого беглого монаха?
– Знаешь, Чернота, что я тебе скажу? Если бы этот парень у меня оказался, я ни за что бы его не выдал.
Хозяин промолчал.
– Мы другое предлагаем. Собраться всем вместе, да послать уже монахов куда подальше. Пусть в другом месте поищут, а нас не трогают. Их тут десятка три, наверное, а нас в три раза больше. У них копья, а у нас – топоры.
Неожиданно с сундука им ответил дедушка:
– Не дело вы задумали. Это здесь их десятка три. А в монастыре? А по скитам? Сейчас зима, куда мы с малыми детишками денемся?
– Не отстанут они от нас, пока этого беглого не найдут, – подумав, сказал хозяин, – поле кругом, каждый след издалека виден.
– И что? Ждать, пока найдут? Ведь найдут же, рано или поздно.
– Меня, старого, послушайте, – вставил дедушка, – монахов припугнуть, конечно, надо. Им тоже мужичье с топорами не в радость будет. А чтобы беглый уйти смог, ему надо дать к реке дорогу. На льду следов много. Они, небось, дозоры с нее сняли, все здесь осели и выходы на лед стерегут.
– И далеко он уйдет, по реке-то?
– А не надо по реке идти. Надо через лес, напрямки, идти к охотникам, в Покровскую слободу. Зимой туда от монастыря конным хода нет, только вокруг.
– Да ты, дедушка, понимаешь, что говоришь? Да промахнуться мимо Покровской нет ничего проще, а плутать потом в лесу можно месяц!
– Знаю я одну примету, как туда попасть. Десять лет назад торфяник горел, узкой полосой выгорел. А у слободы канаву вырыли и пожар остановили. Так что выйти на нее не так и сложно, надо только полосу эту найти. От реки на восток верст пятнадцать до нее. И еще верст шесть-семь по ней до Покровской. От света до света можно дойти, если ногами быстро перебирать.
– Ну, а на реку как выйти? Тоже придумал?
– Нет пока. Но придумаю, – уверенно ответил старик, – надо чтобы много людей туда сразу пошли, и не просто так, а разбрелись бы, да наследили хорошенько, да монахов отвлекли. И не днем, к вечеру, как солнце сядет.
– Эх, жаль, сегодня не успеем. Вечереет уже, – расстроился один из гостей.
– Ничего, до завтра как-нибудь продержимся, – сказал второй, – может, лошадь припугнуть да на реку пустить, ну, вроде как понесла… И ловить ее потом… всем миром.
– Монахи же не дураки, – возразил хозяин, – понятно, что лошадь побегает и домой вернется, к кормушке.
Лешек слушал с замиранием сердца и обливался потом. Они ведь его совсем не знают! Они его даже никогда не видели! И готовы с риском для себя, всем миром помочь ему уйти от монахов. За что? Почему? От жары кружилась голова, и его покачивало из стороны в сторону – он очень боялся вывалиться наружу, не удержав равновесия. Собственно, это с ним и случилось, как только за гостями закрылась дверь. И, наверное, вид у него при этом был презабавный, потому что дети, включая мал***х, сначала захихикали в ладошки, а потом не выдержали и расхохотались.
– Заодно и попарился, – усмехнулся в бороду хозяин, и Лешек тоже рассмеялся, посмотрев на перепачканные сажей руки. Наверняка и лицо у него тоже в черных разводах, если этими руками он размазывал по лицу пот.
Хозяйка раздела его догола, развесила вещи сушиться и, поставив ногами в большое корыто, окатила теплой водой из ведра, смывая сажу и пот.
Лешеку пришлось до темноты рассказывать всей семье о своих приключениях, и о монастырской жизни, и о колдуне, убитом монахами. Слушали его внимательно, перебивали, задавали вопросы, и смотрели на него во все глаза. А больше других спрашивал дедушка Вакей, неподвижно лежащий на сундуке. Лешек успел познакомиться со всеми, и решил, что как только вырвется на свободу, сочинит песню об этих замечательных людях – веселых, бесстрашных, трудолюбивых. Напрасно авва считает их «черной костью», напрасно Дамиан презирает их темноту. Не темнота, а волшебная мудрость, унаследованная от далеких пращуров, храниться в их сердцах. Та самая волшебная мудрость, что позволила колдуну создать кристалл, та самая, что заставляет богов выполнять их просьбы, та, что хранит и оберегает их очаг.
– Во, погляди! – хозяин поднял голову и указал Лешеку на тяжелую балку в центре потолка, – копьем в громовый знак тыкал! Поганью называл. А такой знак еще у моего прапрадеда над головой висел. Заставят срезать – снова вырежу, как уйдут.
Лешек пел им песни: тихонько, вполголоса. А на ночь, когда топили печь, и едкий дым витал по темному дому, освещаемому пламенем из огромной топки, дедушка рассказывал внукам сказки – длинные, тягучие, как зимняя ночь, немного страшные, и Лешек сам заслушался, и сердце его замирало, как у ребенка, в предвкушении счастливого конца, и в надежде на счастливый конец.
Внуки любили деда, любили искренне и трепетно, несмотря на то, что неподвижный старик для семьи был тяжелой обузой. Выяснилось, что он совсем нестарый, и приходится отцом хозяйке, а не хозяину. Лешек тихонько расспросил Полеву, старшую дочь, которая нашла его в хлеву, отчего дедушка не ходит.
– Дедушку медведь поломал, давно, два года назад. Хребет переломил в трех местах. А дедушка, вот, жив остался. Только ни руками, ни ногами шевелить не может.
Монахи приходили дважды за ночь, дождавшись, пока в домах протопят печи. И теперь Лешека прятали не в сундуке, хозяин приготовил ему местечко получше, разобрав пол – худенький Лешек легко поместился между двумя настилами: полом дома и потолком подклета. И очень вовремя, потому что монахи, освещая каждый уголок факелами, нашли дырочку в стенке сундука, и на этот раз выбросили из него все, до самого дна.
Лешек думал о старике всю ночь, и к утру решился – он должен хотя бы попробовать. Эти люди рисковали жизнью детей, спасая его от монахов. Он должен попробовать. Колдун создал кристалл именно для этого, и Лешек много раз видел, как это делается. Так почему бы не попытаться самому? Всего-то и нужно чтобы взошло солнце.
Когда колдун привез его к себе, Лешеку стало хуже: боль опять начала грызть спину, появилась тошнота и озноб – солнце садилось и не давало тепла. Он не смог как следует осмотреться, да и любопытства никого не испытывал.
Колдун небрежно бросил поводья на коновязь, взбежал на высокое крыльцо и крикнул:
– Матушка! Иди в дом, ты мне нужна!
И, не дожидаясь ответа, понес Лешека внутрь. Изнутри дом был гораздо больше, чем казался снаружи, и почти все пространство в нем занимала кухня: в ней и спали, и ели, и готовили еду, и, судя по всему, пряли. Но за кухней находилось еще две комнаты – Лешек увидел двери, ведущие в них. Светлые прозрачные, решетчатые окна – такие же как у Паисия в келье – как и пышные подушки на кроватях, прикрывали ажурные белые занавеси, на столе лежала вышитая скатерть, с многочисленных полок свешивались полотенца, и вокруг было чисто, как в приюте перед приездом архимандрита. Лешек так давно не видел столько занавесей, полотенец и скатертей, что невольно хлопал глазами, глядя по сторонам – в монастыре ели на голых столах.
Колдун уложил его на широкую, мягкую кровать, откинув в сторону стеганое одеяло, и Лешек глубоко провалился в перину. На такой кровати он не лежал никогда в жизни – в приюте, как и во всей обители, на доски клали тонкие соломенные матрасики.
– Матушка, готовь полотенца, – колдун оглянулся, услышав шаги за спиной, и Лешек тоже посмотрел на входную дверь: в дом вошла маленькая чистенькая старушка, с белой головой, белым мягким лицом и белыми пухлыми руками. Рукава ее рубашки были закатаны до локтя, а на грудь одет красный передник с вышивкой. Она глянула на Лешека с любопытством, но не подошла к нему, а сразу направилась в одну из комнат, мелко семеня по выскобленному добела полу.
– Посмотри, – окликнул ее колдун, когда она вернулась в кухню, и снял со спины Лешека салфетку, – только посмотри, что они сотворили с мальчишкой…
Старушка, сложив полотенца на подушку, приложила руку ко рту и покачала головой:
– Ай, детонька… А маленький-то какой.
Лешек подумал, что он уже не маленький, но говорить ему совсем не хотелось.
– Это тот самый певун, про которого я рассказывал, – колдун нагнулся к нему и на этот раз внимательно осмотрел его раны, нажимал на них пальцами, отчего Лешек морщился и пищал, – не пищи, ты же мужчина. Ничего страшного я не делаю, только смотрю.
Лешек был с ним согласен, и постарался покрепче сжать губы.
– Скоро взойдет луна, и все пройдет. Придется зашивать, не оставлять же тебе такие страшные шрамы – девушки любить не будут.
Про любовь девушек Лешек не думал никогда, в монастыре об этом говорили совсем по-другому, и ему стало весело от этих слов колдуна.
Колдун накрыл ему спину смоченным в лекарстве полотенцем, а потом еще и теплым стеганым одеялом. Матушка тем временем зажигала многочисленные свечи, расставленные в разных углах кухни. Столько свечей в монастыре зажигали только в церквах.
– Как тебя зовут, певун? – спросил колдун, доставая с полки какой-то кувшинчик с узким горлом.
– Лешек.
– И сколько тебе лет?
– Двенадцать.
– Да ты врешь! – колдун рассмеялся.
– Нет, – Лешек обиделся.
– Да ладно… – хмыкнул колдун, – глотни-ка немного. Только немного.
Он поднес к губам Лешека горлышко кувшина – жидкость в нем оказалась горькой, обжигающей, и чем-то напоминала кагор.
– Что морщишься? Противно?
– Ага.
– Ничего. Все пройдет, малыш… Лешек. Наверное, Олег… Матушка, посиди с ним. Пить давай, как попросит. Но пока только воды, а завтра посмотрим. Говорить ему тяжело, так что не расспрашивай, успеем еще. Сказку ему расскажи. А я пойду, попрошу себе безоблачного неба.
Колдун поднялся с кровати, потрепав Лешека по волосам, и открыл сундук, стоящий у большой каменной печки. Лешеку было интересно, как он будет просить себе безоблачного неба – неужели станет молиться? Он не представлял себе колдуна стоящим на коленях перед иконой, да и икон в кухне не наблюдалось.
Но колдун достал из сундука медвежью шкуру, с головой и огромными когтями, снял кафтан и остался в простой рубахе, на которую надел пояс с множеством непонятных звенящих предметов.
– Смотри, парень, – сказал он Лешеку, накидывая на себе шкуру, – этого медведя я взял сам, в одиночку.
Лешек никогда не видел живого медведя, но мог вообразить, как это было непросто. И если колдун может справиться с таким большим зверем, то, наверное, бояться с ним нечего. Шкура застегивалась на множество мелких крючков, и колдун оказался одетым в нее, как в шубу, открытыми оставались только кисти рук и ноги до колена – сапоги колдун тоже снял и остался босиком. Медвежья голова с открытой пастью, откинутая ему на спину, производила впечатление странное и зловещее. Он снял с полки другой кувшин, побольше, и сделал несколько глотков прямо из горлышка, достал из сундука странный предмет – деревянное кольцо с натянутой на него тонкой кожей – и шлепнул по нему ладошкой. Раздался гудящий звук и перезвон мелких колокольцев, прикрепленных к деревянному кольцу.
– Нравится? – спросил он у Лешека, и, не дожидаясь ответа, сообщил, – ну, тогда я пошел.
И опустил голову медведя себе на лицо, как шлем, а потом заревел по-медвежьи. Звук из-под головы шел приглушенный и протяжный, и Лешеку стало немного страшно, но старушка, которую колдун называл матушкой, села к нему на кровать и прошептала:
– Не бойся, маленький. Это он нарочно тебя пугает. Я вот тебе сказку расскажу, про медведя.
Лешек хотел сказать, что он не маленький, и сказки про медведя ему в детстве рассказывала мама, а теперь ему это неинтересно. Но неожиданно сказка оказалась совсем не такой, как он ожидал – в ней человека превратили в оборотня, и он вынужден был ходить в медвежьем обличье по лесам, пока не сделает для людей что-нибудь такое, за что они пожелают вернуть его к себе. Но люди либо боялись его, либо хотели его убить. Сказка была длинная, и Лешек забыл про боль и тошноту, настолько она его захватила.
Руки у матушки оказались ласковые: она брала Лешека за запястье, гладила по голове, и ему было так приятно, что хотелось, как котенку, потереться об ее пальцы щекой.
Колдун вернулся нескоро, старушка успела рассказать еще две длинных сказки. Он вошел в дом в расстегнутой медвежьей шкуре: загорелое лицо его побледнело до синевы, тонкие губы подергивались, глаза потухли и казались мутными. Он сбросил шкуру прямо на пол и упал на вторую кровать, стоящую ближе к двери.
Матушка оставила Лешека, убрала шкуру в сундук, вынула из сжатых пальцев колдуна деревянное кольцо с колокольцами, и расстегнула на нем пояс.
– Устал, Охтушка? – спросила она заботливо, взяла со стола кружку и, приподняв ему голову, помогла напиться.
– Ща-ас, – напившись, протянул колдун, впрочем, довольно весело, – луна поднимается. Как ты там, певун? Жив еще?
– Да, – ответил Лешек. Оказывается, просить хорошей погоды было не таким простым делом.
– У твоего злого бога просить что-то – одно расстройство. Захочет – даст, а не захочет – не даст. С нашими попроще – и не захотят, а дадут. Будет нам хорошая погода, до полудня.
И когда колдун, завернув его в одеяло, вынес во двор и положил лицом к себе на колени, Лешек впервые увидел кристалл. При луне он казался немного желтоватым, размером с ладонь Лешека, ассиметричным, с гладкими блестящими гранями и острыми, нитевидными ребрами. В самой его прозрачной глубине сидело маленькое мутное облачко, такое легкое, что Лешек не сразу его разглядел.
– Нравится? – спросил колдун, и, как всегда, не стал ждать ответа, – это горный хрусталь. Никогда не бери его в руки и никому о нем не говори, ладно?
Лешек кивнул.
– Смотри – он собирает лунные лучи, и получается комок лунного света, – колдун посветил себе на руку желтым треугольным лучом, – видишь? Этот свет очистит твои раны. Может, это будет не очень приятно, но зато действенно.
Лешек испугался, но кивнул снова, чтобы колдун не посчитал его неблагодарным или чересчур нежным. Однако ничего страшного в лунном луче не оказалось, он только приятно холодил спину, и, хотя на открытом воздухе Лешек сильно озяб, от этого успокаивались горящие раны. Колдун долго водил кристаллом над его спиной, а потом усадил, придерживая за шею, и светил ему на грудь, только в одну точку.
– Здесь у тебя сердце. От сердца лунные лучи побегут по всему телу, и убьют лихорадку. Замерз?
– Немножко, – сознался Лешек.
– Сейчас. Еще чуть-чуть.
До утра колдун зашивал его раны, а матушка помогала ему, вдевая нитки в иглы из тонких и прочных рыбьих костей. Лешек плакал, хотя не так уж это было и больно. Матушка целовала его в лоб и вытирала ему слезы полотенцем. Колдун же, напротив, шутил и посмеивался, и иногда Лешек не выдерживал, и смеялся сквозь слезы вслед за ним.
– Кожа-то тонюсенькая, – сокрушался он, – разойдутся швы того и гляди. Ты, малыш, не шевелись.
Лешек и сам не знал, плачет он от боли, или оттого, что и колдун, и матушка так жалеют его и так ласково с ним обращаются. В монастыре его жалел только Лытка, но никогда не вытирал ему слез и в лоб не целовал. И за эту ласку он любил их обоих, до боли в груди, до того, что прерывалось дыхание.
А на утро, как колдун и обещал, солнце, пропущенное сквозь кристалл, залечило его раны, стянутые нитками, и на их месте образовались выпуклые рубцы, которые побаливали, конечно, но совсем незаметно, словно кожу несильно обожгли крапивой.
Колдун отнес Лешека на кровать, а матушка дала ему кружку молока и белую сладкую булку. И только тут он заметил, как устал и проголодался. Но, подумав немного, на всякий случай спросил у матушки:
– Сегодня разве не среда?
– Не знаю, детка. Может, и среда.
Лешек очень удивился, как можно не знать, какой сегодня день недели, а колдун, глядя на его лицо, рассмеялся.
– Матушка, среда в монастыре – постный день. Кушай, певун, постные дни отменяются. Кушай, и спи. А ты, матушка, ставь пироги. С мясом и с яблоком. Мальчику надо набираться сил. Бледный – смотреть страшно.
Собственно, никакая это была не слобода, а обычная деревня, правда, очень большая, с крепкими крестьянскими хозяйствами, но по старинке, в память о том, что когда-то Никольская стояла посреди густого леса, и жители ее промышляли бортничеством и охотой, ее продолжали называть слободой.
Вытряхнуть мальчишку оттуда будет несложно, один-два сгоревших дома, и крестьяне сами отдадут его монахам. В сани положили теплых меховых одеял, и Дамиан хотел покрепче закутаться в них и укрыться с головой, как вдруг увидел, что к Святым воротам движется авва, и выругался про себя, не посмев на глазах у игумена сорвать сани с места. Пришлось подождать, когда он подойдет поближе.
– Дамиан, я слышал, беглеца нашли, но еще не поймали? – спросил авва, и Дамиан, не ожидавший подобного вопроса, на секунду растерялся. Как? Когда авва успел это узнать? Гонец пришел не далее как двадцать минут назад, они говорили в келье Дамиана, без свидетелей! Неужели кто-то их подслушал? Или… или гонец рассказал об этом не только ему? Это было неприятно – Дамиан надеялся, что его «братия» предана ему сильней, чем авве. Неужели кто-то из его людей шпионит в пользу игумена? Но Авда, наверное, в качестве гонца выбрал случайного человека, того, кто ближе стоял, не мог же он безошибочно показать пальцем на шпиона! А это значит… Нет! Авда предан Дамиану, он никогда не станет через его голову добиваться чего-то от аввы. Или…
Наверное, все же подслушали…
– Да, авва, это так, – нехотя ответил Дамиан.
Авва посмотрел по сторонам и махнул рукой, призывая следовать за собой, к надвратной часовне. Ничего хорошего это не означало.
– Я догадываюсь, зачем ты едешь в Никольскую слободу, – начал авва, поднявшись в часовню и прикрыв за собой тяжелую дверь, – и я могу тебе сказать, что ты сильно рискуешь, надеясь силой добиться от крестьян выдачи беглеца.
– Я… – хотел оправдаться Дамиан, но авва не дал ему говорить.
– Мужичье побьет твоих дружников, как только ты перейдешь границы. Я уже не говорю о том, какой грех ты примешь на душу. Впрочем, тебе это не впервой.
– Пусть попробуют! – усмехнулся архидиакон, – моих сил хватит, чтобы подавить бунт в любой слободе.
– Дамиан, ты видишь не дальше собственного носа, – недовольно фыркнул авва, – сначала крестьяне перебьют тридцать твоих братьев, потом ты, собрав силы, придешь и перебьешь оставшихся мужиков, со злости пожжешь их дома, оставишь их сирот на морозе, и где они окажутся на следующий день? Здесь, в приюте. Вместо тридцати крепких крестьянских дворов мы получим полторы сотни нахлебников, а вместо слободы, приносящей доходы – пепелище. Ты этого хочешь?
– Они не посмеют.
– Смотря до чего ты дойдешь в желании немедленно получить свое, а в этом тебе нет равных. Никольская слобода – самая крепкая из отдаленных хозяйств, мне стоило большого труда закрепить крестьян на земле, заставить построить не времянки, из которых в любой момент можно сорваться и уйти, а большие добротные дома. Ты знаешь, что в киевской земле некому растить хлеб? Крестьяне бегут на север, князья рвут их друг у друга, забирая в полон. А мы сами, своими руками будем уничтожать то, что так долго взращивали и оберегали? Да Никольская приносит нам больше доходов, чем все остальные деревни!
– Чтоб не запылилась, протирать надо чаще. Ладно, не за тем пришли. Всех, и малых и старых, сажай на лавку вот сюда. Если кого найду, живы не будут, понял?
– Так, дедушка у нас. Немочный, не встает уж два года как.
– Дедушку поднимай тоже. Сказал – всех.
– Как скажешь.
От духоты потихоньку плыла голова, а сердце, напротив, стучало в груди тяжело и громко. Он слышал, как семья рассаживается на лавках, как с сундука снова поднимают дедушку, и как топают монахи, заглядывая во все углы, и проверяя копьями темные места, куда не дотягивались руки.
– Авда! – крикнул кто-то, выглянув в дверь на улицу, – иди, смотри.
Брат Авда. Лешек его запомнил, и тот тоже наверняка хорошо запомнил Лешека. Да, хорошо, что он не предложил притвориться старшим сыном хозяина – его бы все равно опознали.
Крышка сундука над ним распахнулась, стукнувшись об печку, Лешек задержал дыхание и думал, что сердце его бьется так, что белье над ним шевелится.
– Дяденька! Не порть моего приданого! – вдруг услышал он отчаянный девичий крик, – я его пять лет вышивала, и пряла и ткала сама!
Лешек зажмурился – наверняка, монах собирался проткнуть белье копьем. Насквозь бы все равно с первого раза не проколол – не такие острые у них копья. Но почувствовать под тканью тело мог бы. Монах громко хмыкнул и начал рыться в вещах руками, дошел до подушек, но поднимать их поленился, и воткнул-таки копье в середину сундука. Девушка жалобно вскрикнула, но копье прошло в сантиметре от поясницы Лешека, зацепив на нем рубаху. Он чуть не дернулся от испуга, а монах то ли пожалел девушку, то ли охладел к этому делу, кой как примял белье ладонями и опустил крышку, которая, впрочем, не закрылась.
Авда долго не приходил, и вся семья сидела молча: Лешек слышал их тяжелые вздохи, и сопение малых, и скрип лавки под непоседливыми старшими.
– Ищите лучше! – раздался голос с крыльца, – он здесь, его кто-то прячет. Везде ищите, и в выгребных ямах, и в колодцах!
Дверь захлопнулась, и по дому протопали тяжелые шаги.
– Кто хозяин? – рявкнул брат Авда, хотя мог бы догадаться и без вопросов.
– Ну, я хозяин, – с достоинством ответил крестьянин и поднялся – под ним заскрипели половицы.
– Если найду его у тебя сам, всех под батоги положу, и старых и малых. А ты мне его отдашь – получишь два мешка пшеницы, а на будущий год заплатишь только из четверти снопа.
Лешек сжал губы – два мешка пшеницы и то очень высокая для крестьянина плата, а четверть снопа – вполовину меньше того, что монастырь собирал с крестьянских хозяйств за пользование землей. Слишком большой риск с одной стороны, и слишком богатая плата – с другой. Если бы хозяин не устоял, Лешек простил бы его за это…
– Рад бы отдать, так ведь нету у меня никого, – ответил хозяин, не долго раздумывая.
– Смотри… – протянул Авда.
Монахи ушли нескоро, обыскав каждую пядь дома и двора: Лешек думал, что задохнется, несмотря на имеющуюся в сундуке дырочку. Но как только за монахами задвинули засов на воротах и накрепко заперли дверь, ребята тут же кинулись разрывать над ним белье и вытаскивать подушки.
– Ну что? Что? – услышал Лешек голос старшей дочери, – живой?
Лешек глубоко вдохнул, отчего сразу побежала голова, и ответил:
– Все хорошо.
– А копье? Не ранен?
– Если бы монах его ранил, то заметил бы, – солидно сообщил ее брат.
Лешека вытащили на свет несколько рук, и отряхнули с него пух, налетевший с проткнутой подушки.
– Да все в порядке, ребята, – растрогано улыбнулся он, – я сам.
– В рубашке родился, – покачал головой хозяин, – ну, теперь за стол. Они не скоро еще появятся.
Но примерно через час раздался настойчивый стук в дверь. Семья еще сидела за столом, и Лешек увидел, как побледнели их лица, как забегали по сторонам черные глаза хозяина, как прижала руку ко рту его старшая дочь…
– В печку! Быстро! – прошипел хозяин Лешеку, и тот не заставил себя ждать. Хозяйка, ухватив заслонку тряпкой – чтобы не звякнула – откинула ее в сторону, пропуская Лешека вовнутрь.
Печь хранила жар, сильный и сухой – наверняка, топили ее на ночь, но утром в ней хватало тепла для приготовления пищи. Лешек прикрыл лицо руками, чтобы его не обжечь, и скукожился, стараясь не прикасаться к горячему камню. – Чего ты испугался, Черн***та? Не монахи это, соседи, – из печки слышно было гораздо лучше, чем из сундука.
– Заходите, – не очень довольно ответил хозяин, – к столу садитесь. Обедаем мы.
– Не жадничай, не объедим. Мы по делу пришли, ну и посоветоваться, так что долго не засидимся.
Лешек, слушая их длинные взаимные приветствия, подумал, что пока они будут ходить вокруг да около своего дела, он испечется тут, как каравай. По вискам побежал пот, и рубаха на спине быстро намокла. Хорошо хоть воздуха вполне хватало – дымовая дыра находилось прямо над топкой.
– Вот скажи, нравится тебе, Чернота, когда по три раза на дню твой дом перерывают сверху донизу? – наконец, перешел к делу гость.
– Да вы ж знаете, мужики.
– А когда малым деткам батогами грозят? Мы тут подумали, что мы им пока не холопы, чтобы батогами нас стращать. Половину урожая честно отдаем.
– И нечего им тут рыться! У моей Заславы все подушки по ветру развеяли, все приданое перепортили. Девка пух по щепотке собирала, теперь рыдает, мать успокоить не может.
Лешек зажмурил глаза – это все из-за него. Люди жили, и никому зла не делали… Почему-то девушек и их подушек ему стало очень жаль.
– И что вы предлагаете? – спросил хозяин, выслушав еще с пяток рассказов о бесчинствах монахов: о гусях, которым свернули шеи, о разоренных курятниках, разбитой посуде, намоченном сене, – самим найти этого беглого монаха?
– Знаешь, Чернота, что я тебе скажу? Если бы этот парень у меня оказался, я ни за что бы его не выдал.
Хозяин промолчал.
– Мы другое предлагаем. Собраться всем вместе, да послать уже монахов куда подальше. Пусть в другом месте поищут, а нас не трогают. Их тут десятка три, наверное, а нас в три раза больше. У них копья, а у нас – топоры.
Неожиданно с сундука им ответил дедушка:
– Не дело вы задумали. Это здесь их десятка три. А в монастыре? А по скитам? Сейчас зима, куда мы с малыми детишками денемся?
– Не отстанут они от нас, пока этого беглого не найдут, – подумав, сказал хозяин, – поле кругом, каждый след издалека виден.
– И что? Ждать, пока найдут? Ведь найдут же, рано или поздно.
– Меня, старого, послушайте, – вставил дедушка, – монахов припугнуть, конечно, надо. Им тоже мужичье с топорами не в радость будет. А чтобы беглый уйти смог, ему надо дать к реке дорогу. На льду следов много. Они, небось, дозоры с нее сняли, все здесь осели и выходы на лед стерегут.
– И далеко он уйдет, по реке-то?
– А не надо по реке идти. Надо через лес, напрямки, идти к охотникам, в Покровскую слободу. Зимой туда от монастыря конным хода нет, только вокруг.
– Да ты, дедушка, понимаешь, что говоришь? Да промахнуться мимо Покровской нет ничего проще, а плутать потом в лесу можно месяц!
– Знаю я одну примету, как туда попасть. Десять лет назад торфяник горел, узкой полосой выгорел. А у слободы канаву вырыли и пожар остановили. Так что выйти на нее не так и сложно, надо только полосу эту найти. От реки на восток верст пятнадцать до нее. И еще верст шесть-семь по ней до Покровской. От света до света можно дойти, если ногами быстро перебирать.
– Ну, а на реку как выйти? Тоже придумал?
– Нет пока. Но придумаю, – уверенно ответил старик, – надо чтобы много людей туда сразу пошли, и не просто так, а разбрелись бы, да наследили хорошенько, да монахов отвлекли. И не днем, к вечеру, как солнце сядет.
– Эх, жаль, сегодня не успеем. Вечереет уже, – расстроился один из гостей.
– Ничего, до завтра как-нибудь продержимся, – сказал второй, – может, лошадь припугнуть да на реку пустить, ну, вроде как понесла… И ловить ее потом… всем миром.
– Монахи же не дураки, – возразил хозяин, – понятно, что лошадь побегает и домой вернется, к кормушке.
Лешек слушал с замиранием сердца и обливался потом. Они ведь его совсем не знают! Они его даже никогда не видели! И готовы с риском для себя, всем миром помочь ему уйти от монахов. За что? Почему? От жары кружилась голова, и его покачивало из стороны в сторону – он очень боялся вывалиться наружу, не удержав равновесия. Собственно, это с ним и случилось, как только за гостями закрылась дверь. И, наверное, вид у него при этом был презабавный, потому что дети, включая мал***х, сначала захихикали в ладошки, а потом не выдержали и расхохотались.
– Заодно и попарился, – усмехнулся в бороду хозяин, и Лешек тоже рассмеялся, посмотрев на перепачканные сажей руки. Наверняка и лицо у него тоже в черных разводах, если этими руками он размазывал по лицу пот.
Хозяйка раздела его догола, развесила вещи сушиться и, поставив ногами в большое корыто, окатила теплой водой из ведра, смывая сажу и пот.
Лешеку пришлось до темноты рассказывать всей семье о своих приключениях, и о монастырской жизни, и о колдуне, убитом монахами. Слушали его внимательно, перебивали, задавали вопросы, и смотрели на него во все глаза. А больше других спрашивал дедушка Вакей, неподвижно лежащий на сундуке. Лешек успел познакомиться со всеми, и решил, что как только вырвется на свободу, сочинит песню об этих замечательных людях – веселых, бесстрашных, трудолюбивых. Напрасно авва считает их «черной костью», напрасно Дамиан презирает их темноту. Не темнота, а волшебная мудрость, унаследованная от далеких пращуров, храниться в их сердцах. Та самая волшебная мудрость, что позволила колдуну создать кристалл, та самая, что заставляет богов выполнять их просьбы, та, что хранит и оберегает их очаг.
– Во, погляди! – хозяин поднял голову и указал Лешеку на тяжелую балку в центре потолка, – копьем в громовый знак тыкал! Поганью называл. А такой знак еще у моего прапрадеда над головой висел. Заставят срезать – снова вырежу, как уйдут.
Лешек пел им песни: тихонько, вполголоса. А на ночь, когда топили печь, и едкий дым витал по темному дому, освещаемому пламенем из огромной топки, дедушка рассказывал внукам сказки – длинные, тягучие, как зимняя ночь, немного страшные, и Лешек сам заслушался, и сердце его замирало, как у ребенка, в предвкушении счастливого конца, и в надежде на счастливый конец.
Внуки любили деда, любили искренне и трепетно, несмотря на то, что неподвижный старик для семьи был тяжелой обузой. Выяснилось, что он совсем нестарый, и приходится отцом хозяйке, а не хозяину. Лешек тихонько расспросил Полеву, старшую дочь, которая нашла его в хлеву, отчего дедушка не ходит.
– Дедушку медведь поломал, давно, два года назад. Хребет переломил в трех местах. А дедушка, вот, жив остался. Только ни руками, ни ногами шевелить не может.
Монахи приходили дважды за ночь, дождавшись, пока в домах протопят печи. И теперь Лешека прятали не в сундуке, хозяин приготовил ему местечко получше, разобрав пол – худенький Лешек легко поместился между двумя настилами: полом дома и потолком подклета. И очень вовремя, потому что монахи, освещая каждый уголок факелами, нашли дырочку в стенке сундука, и на этот раз выбросили из него все, до самого дна.
Лешек думал о старике всю ночь, и к утру решился – он должен хотя бы попробовать. Эти люди рисковали жизнью детей, спасая его от монахов. Он должен попробовать. Колдун создал кристалл именно для этого, и Лешек много раз видел, как это делается. Так почему бы не попытаться самому? Всего-то и нужно чтобы взошло солнце.
* * *
Дом колдуна, снаружи маленький и невзрачный, стоял к северу от монастыря, и монастырским землям не принадлежал – на пути к нему лежало болото, непроходимое весной и осенью, и только летом оно пересыхало настолько, чтобы можно было найти тропу. Маленькая речушка Узица, на берегу которой он стоял, тоже местами была заболочена, и на лодке по ней никто не ходил. Зимой же река становилась дорогой, и от дома колдуна путь открывался не только на север, но и на юг.Когда колдун привез его к себе, Лешеку стало хуже: боль опять начала грызть спину, появилась тошнота и озноб – солнце садилось и не давало тепла. Он не смог как следует осмотреться, да и любопытства никого не испытывал.
Колдун небрежно бросил поводья на коновязь, взбежал на высокое крыльцо и крикнул:
– Матушка! Иди в дом, ты мне нужна!
И, не дожидаясь ответа, понес Лешека внутрь. Изнутри дом был гораздо больше, чем казался снаружи, и почти все пространство в нем занимала кухня: в ней и спали, и ели, и готовили еду, и, судя по всему, пряли. Но за кухней находилось еще две комнаты – Лешек увидел двери, ведущие в них. Светлые прозрачные, решетчатые окна – такие же как у Паисия в келье – как и пышные подушки на кроватях, прикрывали ажурные белые занавеси, на столе лежала вышитая скатерть, с многочисленных полок свешивались полотенца, и вокруг было чисто, как в приюте перед приездом архимандрита. Лешек так давно не видел столько занавесей, полотенец и скатертей, что невольно хлопал глазами, глядя по сторонам – в монастыре ели на голых столах.
Колдун уложил его на широкую, мягкую кровать, откинув в сторону стеганое одеяло, и Лешек глубоко провалился в перину. На такой кровати он не лежал никогда в жизни – в приюте, как и во всей обители, на доски клали тонкие соломенные матрасики.
– Матушка, готовь полотенца, – колдун оглянулся, услышав шаги за спиной, и Лешек тоже посмотрел на входную дверь: в дом вошла маленькая чистенькая старушка, с белой головой, белым мягким лицом и белыми пухлыми руками. Рукава ее рубашки были закатаны до локтя, а на грудь одет красный передник с вышивкой. Она глянула на Лешека с любопытством, но не подошла к нему, а сразу направилась в одну из комнат, мелко семеня по выскобленному добела полу.
– Посмотри, – окликнул ее колдун, когда она вернулась в кухню, и снял со спины Лешека салфетку, – только посмотри, что они сотворили с мальчишкой…
Старушка, сложив полотенца на подушку, приложила руку ко рту и покачала головой:
– Ай, детонька… А маленький-то какой.
Лешек подумал, что он уже не маленький, но говорить ему совсем не хотелось.
– Это тот самый певун, про которого я рассказывал, – колдун нагнулся к нему и на этот раз внимательно осмотрел его раны, нажимал на них пальцами, отчего Лешек морщился и пищал, – не пищи, ты же мужчина. Ничего страшного я не делаю, только смотрю.
Лешек был с ним согласен, и постарался покрепче сжать губы.
– Скоро взойдет луна, и все пройдет. Придется зашивать, не оставлять же тебе такие страшные шрамы – девушки любить не будут.
Про любовь девушек Лешек не думал никогда, в монастыре об этом говорили совсем по-другому, и ему стало весело от этих слов колдуна.
Колдун накрыл ему спину смоченным в лекарстве полотенцем, а потом еще и теплым стеганым одеялом. Матушка тем временем зажигала многочисленные свечи, расставленные в разных углах кухни. Столько свечей в монастыре зажигали только в церквах.
– Как тебя зовут, певун? – спросил колдун, доставая с полки какой-то кувшинчик с узким горлом.
– Лешек.
– И сколько тебе лет?
– Двенадцать.
– Да ты врешь! – колдун рассмеялся.
– Нет, – Лешек обиделся.
– Да ладно… – хмыкнул колдун, – глотни-ка немного. Только немного.
Он поднес к губам Лешека горлышко кувшина – жидкость в нем оказалась горькой, обжигающей, и чем-то напоминала кагор.
– Что морщишься? Противно?
– Ага.
– Ничего. Все пройдет, малыш… Лешек. Наверное, Олег… Матушка, посиди с ним. Пить давай, как попросит. Но пока только воды, а завтра посмотрим. Говорить ему тяжело, так что не расспрашивай, успеем еще. Сказку ему расскажи. А я пойду, попрошу себе безоблачного неба.
Колдун поднялся с кровати, потрепав Лешека по волосам, и открыл сундук, стоящий у большой каменной печки. Лешеку было интересно, как он будет просить себе безоблачного неба – неужели станет молиться? Он не представлял себе колдуна стоящим на коленях перед иконой, да и икон в кухне не наблюдалось.
Но колдун достал из сундука медвежью шкуру, с головой и огромными когтями, снял кафтан и остался в простой рубахе, на которую надел пояс с множеством непонятных звенящих предметов.
– Смотри, парень, – сказал он Лешеку, накидывая на себе шкуру, – этого медведя я взял сам, в одиночку.
Лешек никогда не видел живого медведя, но мог вообразить, как это было непросто. И если колдун может справиться с таким большим зверем, то, наверное, бояться с ним нечего. Шкура застегивалась на множество мелких крючков, и колдун оказался одетым в нее, как в шубу, открытыми оставались только кисти рук и ноги до колена – сапоги колдун тоже снял и остался босиком. Медвежья голова с открытой пастью, откинутая ему на спину, производила впечатление странное и зловещее. Он снял с полки другой кувшин, побольше, и сделал несколько глотков прямо из горлышка, достал из сундука странный предмет – деревянное кольцо с натянутой на него тонкой кожей – и шлепнул по нему ладошкой. Раздался гудящий звук и перезвон мелких колокольцев, прикрепленных к деревянному кольцу.
– Нравится? – спросил он у Лешека, и, не дожидаясь ответа, сообщил, – ну, тогда я пошел.
И опустил голову медведя себе на лицо, как шлем, а потом заревел по-медвежьи. Звук из-под головы шел приглушенный и протяжный, и Лешеку стало немного страшно, но старушка, которую колдун называл матушкой, села к нему на кровать и прошептала:
– Не бойся, маленький. Это он нарочно тебя пугает. Я вот тебе сказку расскажу, про медведя.
Лешек хотел сказать, что он не маленький, и сказки про медведя ему в детстве рассказывала мама, а теперь ему это неинтересно. Но неожиданно сказка оказалась совсем не такой, как он ожидал – в ней человека превратили в оборотня, и он вынужден был ходить в медвежьем обличье по лесам, пока не сделает для людей что-нибудь такое, за что они пожелают вернуть его к себе. Но люди либо боялись его, либо хотели его убить. Сказка была длинная, и Лешек забыл про боль и тошноту, настолько она его захватила.
Руки у матушки оказались ласковые: она брала Лешека за запястье, гладила по голове, и ему было так приятно, что хотелось, как котенку, потереться об ее пальцы щекой.
Колдун вернулся нескоро, старушка успела рассказать еще две длинных сказки. Он вошел в дом в расстегнутой медвежьей шкуре: загорелое лицо его побледнело до синевы, тонкие губы подергивались, глаза потухли и казались мутными. Он сбросил шкуру прямо на пол и упал на вторую кровать, стоящую ближе к двери.
Матушка оставила Лешека, убрала шкуру в сундук, вынула из сжатых пальцев колдуна деревянное кольцо с колокольцами, и расстегнула на нем пояс.
– Устал, Охтушка? – спросила она заботливо, взяла со стола кружку и, приподняв ему голову, помогла напиться.
– Ща-ас, – напившись, протянул колдун, впрочем, довольно весело, – луна поднимается. Как ты там, певун? Жив еще?
– Да, – ответил Лешек. Оказывается, просить хорошей погоды было не таким простым делом.
– У твоего злого бога просить что-то – одно расстройство. Захочет – даст, а не захочет – не даст. С нашими попроще – и не захотят, а дадут. Будет нам хорошая погода, до полудня.
И когда колдун, завернув его в одеяло, вынес во двор и положил лицом к себе на колени, Лешек впервые увидел кристалл. При луне он казался немного желтоватым, размером с ладонь Лешека, ассиметричным, с гладкими блестящими гранями и острыми, нитевидными ребрами. В самой его прозрачной глубине сидело маленькое мутное облачко, такое легкое, что Лешек не сразу его разглядел.
– Нравится? – спросил колдун, и, как всегда, не стал ждать ответа, – это горный хрусталь. Никогда не бери его в руки и никому о нем не говори, ладно?
Лешек кивнул.
– Смотри – он собирает лунные лучи, и получается комок лунного света, – колдун посветил себе на руку желтым треугольным лучом, – видишь? Этот свет очистит твои раны. Может, это будет не очень приятно, но зато действенно.
Лешек испугался, но кивнул снова, чтобы колдун не посчитал его неблагодарным или чересчур нежным. Однако ничего страшного в лунном луче не оказалось, он только приятно холодил спину, и, хотя на открытом воздухе Лешек сильно озяб, от этого успокаивались горящие раны. Колдун долго водил кристаллом над его спиной, а потом усадил, придерживая за шею, и светил ему на грудь, только в одну точку.
– Здесь у тебя сердце. От сердца лунные лучи побегут по всему телу, и убьют лихорадку. Замерз?
– Немножко, – сознался Лешек.
– Сейчас. Еще чуть-чуть.
До утра колдун зашивал его раны, а матушка помогала ему, вдевая нитки в иглы из тонких и прочных рыбьих костей. Лешек плакал, хотя не так уж это было и больно. Матушка целовала его в лоб и вытирала ему слезы полотенцем. Колдун же, напротив, шутил и посмеивался, и иногда Лешек не выдерживал, и смеялся сквозь слезы вслед за ним.
– Кожа-то тонюсенькая, – сокрушался он, – разойдутся швы того и гляди. Ты, малыш, не шевелись.
Лешек и сам не знал, плачет он от боли, или оттого, что и колдун, и матушка так жалеют его и так ласково с ним обращаются. В монастыре его жалел только Лытка, но никогда не вытирал ему слез и в лоб не целовал. И за эту ласку он любил их обоих, до боли в груди, до того, что прерывалось дыхание.
А на утро, как колдун и обещал, солнце, пропущенное сквозь кристалл, залечило его раны, стянутые нитками, и на их месте образовались выпуклые рубцы, которые побаливали, конечно, но совсем незаметно, словно кожу несильно обожгли крапивой.
Колдун отнес Лешека на кровать, а матушка дала ему кружку молока и белую сладкую булку. И только тут он заметил, как устал и проголодался. Но, подумав немного, на всякий случай спросил у матушки:
– Сегодня разве не среда?
– Не знаю, детка. Может, и среда.
Лешек очень удивился, как можно не знать, какой сегодня день недели, а колдун, глядя на его лицо, рассмеялся.
– Матушка, среда в монастыре – постный день. Кушай, певун, постные дни отменяются. Кушай, и спи. А ты, матушка, ставь пироги. С мясом и с яблоком. Мальчику надо набираться сил. Бледный – смотреть страшно.
* * *
Дамиан собрался выехать в Никольскую слободу после обеда, как только гонец, присланный Авдой, принес ему известие об обнаруженных следах.Собственно, никакая это была не слобода, а обычная деревня, правда, очень большая, с крепкими крестьянскими хозяйствами, но по старинке, в память о том, что когда-то Никольская стояла посреди густого леса, и жители ее промышляли бортничеством и охотой, ее продолжали называть слободой.
Вытряхнуть мальчишку оттуда будет несложно, один-два сгоревших дома, и крестьяне сами отдадут его монахам. В сани положили теплых меховых одеял, и Дамиан хотел покрепче закутаться в них и укрыться с головой, как вдруг увидел, что к Святым воротам движется авва, и выругался про себя, не посмев на глазах у игумена сорвать сани с места. Пришлось подождать, когда он подойдет поближе.
– Дамиан, я слышал, беглеца нашли, но еще не поймали? – спросил авва, и Дамиан, не ожидавший подобного вопроса, на секунду растерялся. Как? Когда авва успел это узнать? Гонец пришел не далее как двадцать минут назад, они говорили в келье Дамиана, без свидетелей! Неужели кто-то их подслушал? Или… или гонец рассказал об этом не только ему? Это было неприятно – Дамиан надеялся, что его «братия» предана ему сильней, чем авве. Неужели кто-то из его людей шпионит в пользу игумена? Но Авда, наверное, в качестве гонца выбрал случайного человека, того, кто ближе стоял, не мог же он безошибочно показать пальцем на шпиона! А это значит… Нет! Авда предан Дамиану, он никогда не станет через его голову добиваться чего-то от аввы. Или…
Наверное, все же подслушали…
– Да, авва, это так, – нехотя ответил Дамиан.
Авва посмотрел по сторонам и махнул рукой, призывая следовать за собой, к надвратной часовне. Ничего хорошего это не означало.
– Я догадываюсь, зачем ты едешь в Никольскую слободу, – начал авва, поднявшись в часовню и прикрыв за собой тяжелую дверь, – и я могу тебе сказать, что ты сильно рискуешь, надеясь силой добиться от крестьян выдачи беглеца.
– Я… – хотел оправдаться Дамиан, но авва не дал ему говорить.
– Мужичье побьет твоих дружников, как только ты перейдешь границы. Я уже не говорю о том, какой грех ты примешь на душу. Впрочем, тебе это не впервой.
– Пусть попробуют! – усмехнулся архидиакон, – моих сил хватит, чтобы подавить бунт в любой слободе.
– Дамиан, ты видишь не дальше собственного носа, – недовольно фыркнул авва, – сначала крестьяне перебьют тридцать твоих братьев, потом ты, собрав силы, придешь и перебьешь оставшихся мужиков, со злости пожжешь их дома, оставишь их сирот на морозе, и где они окажутся на следующий день? Здесь, в приюте. Вместо тридцати крепких крестьянских дворов мы получим полторы сотни нахлебников, а вместо слободы, приносящей доходы – пепелище. Ты этого хочешь?
– Они не посмеют.
– Смотря до чего ты дойдешь в желании немедленно получить свое, а в этом тебе нет равных. Никольская слобода – самая крепкая из отдаленных хозяйств, мне стоило большого труда закрепить крестьян на земле, заставить построить не времянки, из которых в любой момент можно сорваться и уйти, а большие добротные дома. Ты знаешь, что в киевской земле некому растить хлеб? Крестьяне бегут на север, князья рвут их друг у друга, забирая в полон. А мы сами, своими руками будем уничтожать то, что так долго взращивали и оберегали? Да Никольская приносит нам больше доходов, чем все остальные деревни!