Страница:
Несолоно хлебавши и скрежеща зубами покинул Дамиан княжеский двор, и тут же послал гонцов в обе стороны: на Выгу, осматривать людей князя – ведь Златояр мог переодеть беглеца, выдать ему грамоту, посадить в княжеские сани. Или оставить у себя в тереме, что тоже не исключено. Только взять приступом двор князя Дамиан не надеялся. Второй же гонец поехал в Пустынь, к авве, доложить, что послушник Алексий вовсе не тот, за кого себя выдавал.
Боясь опоздать, архидиакон не рискнул заночевать на постоялом дворе. Теперь важно добраться до Невзора раньше певчего, иначе… А что «иначе»? Он уйдет вместе с волхвом? Не уйдет. Идти им некуда. И волхв, в отличие от мальчишки, хорошо это понимает. Волхв понимает многое, а главное – он стар. Это ерунда, будто старики не боятся смерти. Боятся, еще как! Гораздо сильней молодых. И чем меньше им остается жить, тем сильней они за жизнь цепляются.
Олег… Внук Велемира… Это никак не укладывалось у Дамиана в голове. Сын безмужней нищенки, никчемный, трусливый, слабосильный – внук знаменитого волхва? Но как легко он обвел отцов обители вокруг пальца! Почему все легко согласились с Паисием, когда он захотел оставить его в хоре? Почему не приняли во внимание, что мальчишка двенадцать лет прожил у колдуна? Поверили колдуну? Да никто колдуну не поверил, хотя тот и старался.
Да потому что голос его хотелось слушать снова и снова! Божий дар, значит? Никакой это, оказывается, не божий дар, а наследство Велемира. А авва так надеялся, что, если не кристалл, то этот чарующий голос привлечет людей в его сети, как пламя свечи привлекает мотыльков.
Авва… Интересно, что теперь скажет авва? Дамиан злорадно скривил лицо: ловец человеков! Слава Андрея Первозванного не дает игумену покоя! Архидиакон вдруг осекся – он по-своему презирал авву, но только не за это… Это Паисий подобен Андрею Первозванному, со своей любовью к Богу, со своими проповедями, которые никого, кроме послушника Луки, за всю историю монастыря в объятья Иисуса не толкнули. Авва не такой, красивые сказки о Боге – не для него. Авва вылеплен из того же теста, что и Дамиан, он обеими ногами стоит на земле, романтика чужда ему еще более, чем архидиакону. Он слишком умен, слишком трезв, слишком практичен. Вера – не его стезя, его путь – знание, логика, холодный расчет.
Дамиан всегда подозревал, что игуменом управляет какая-то идея – чересчур прямолинейно он вел обитель к непонятной цели и легко мог вычленить верное решение из десятка возможных. И только во время мора Дамиан начал догадываться, что движет аввой – авва был ловцом душ, он служил Богу напрямую, минуя ханжеские препоны Писания, минуя церковную иерархию, минуя то, что обычно называют «верой». Авва не верил, авва знал, что Богу нужно. Знал слишком конкретно, чтобы распыляться на остальное. Миропомазание – исповедь – причастие – погребение. Вот четыре вехи, которые приведут душу к Богу, а уж куда – в рай ли, в ад – это вопрос, который должен заботить Паисия.
Тогда, во время мора, Дамиана напугала эта мысль – мысли о Боге обычно не тревожили его, он жил так, будто ни Бога, ни Страшного суда не существовало вовсе. Покаяться он бы всегда успел, так зачем отравлять себе жизнь с начала и до конца? Но когда понял, что покаяния в цепочке, выстроенной аввой, нет, насторожился и испугался, почувствовал себя бараном, ведомым на заклание. Ведь исповедь и покаяние – вещи суть совершенно разные, ему ли, выходцу из приюта, этого не знать! Но потом Дамиан снова успокоился, принял идею аввы как должное, и решил до поры до времени не задаваться этим вопросом – умирать он пока не собирался.
И ведь в Никольскую авва приехал, чтобы причастить слободских, ждал, что Дамиан спровоцирует бунт, а потом начнет его усмирять!
Хуже не было для целей аввы колдунов и волхвов. Дамиан помнил, как еще во время мора авва потихоньку начал ненавидеть колдуна. Он, в отличие от иеромонахов, не кричал об этом, и геенну огненную колдуну не пророчил, но Дамиан видел, как кривится его лицо, и загораются глаза при упоминании бесчинств, творимых проклятым язычником. Архидиакон не раз и не два докладывал авве о кристалле, о том, что тот может излечить любую болезнь, но авва неизменно отмахивался – пост, воздержание и молитва, говорил он, вот лучшее лекарство от болезней. И если Господь посылает болезнь смертельную – то все в его руках. Разумеется, для ловца душ кристалл – только помеха на этом поприще. Но во время мора авва побоялся злить паству, а потом история с кристаллом как-то забылась, колдун продолжал пользовать монахов, и вспомнили о нем только при строительстве церквей в Пельском торге и окрестных деревнях.
Расчет аввы был прост: сначала крещение, потом медленное, но верное, приобщение к церкви, а потом – присоединение земель Пельского торга к своим. А главное, задолго до присоединения земель авва бы получил то, за чем охотился – новые пойманные в сети души.
И если бы колдун продолжал потихоньку колдовать, потихоньку лечить страждущих, потихоньку устраивать разгулы в деревнях, авва бы оставил его в покое. Но колдуну этого было мало: он не желал ни крещения, ни церковных служб, ни христианских погребений. Он словно давно понял главную цель аввы.
Авва побоялся казнить колдуна: в борьбе за умы поселян это надолго отвратило бы людей от церкви, Пельский торг – не Лусской, и всей дружины Дамиана не хватило бы, чтобы удержать их от бунта. И тогда авва принял Соломоново решение: казнить не колдуна, а кого-нибудь другого, к кому поселяне не так привыкли, от кого не зависит урожай на их полях, и чья смерть вызовет ужас, но не бунт. Это отрезвит колдуна, напугает людей, и, если он не остановится, через год его казнь для поселян станет закономерной. Лучше всего для этого подходила ворожея, которая, к тому же, путалась с колдуном, но когда хватились, выяснилось, что она бесследно исчезла из Пельского торга, и никто не мог сказать, где она.
Вот тогда-то и припомнили о Невзоре, который во время мора тоже мешался у церковников под ногами, но не так вызывающе, как это делал колдун. В Пельском торге о нем слышали, возможно, и видели – его причастность к богопротивным занятиям доказывать не требовалось.
Дамиану стоило большого труда выяснить, где живет старый волхв, так чтобы об этом не прознал князь, и привезти в обитель к назначенному сроку – в самом конце лета, перед праздником урожая. Умирать Невзор не хотел, и тем более – умирать на костре. Он был неглуп и осторожен, и сумел купить себе жизнь. Авва при свидетелях поклялся Богом, что за открытую ему тайну отпустит волхва и никогда его не потревожит, если захочет этой тайной воспользоваться. Клятву эту слышали Дамиан, Благочинный и брат Авда, и игумен не посмел ее нарушить: казнь Невзора не стоила того, чтобы авва стал клятвопреступником, пусть и в глазах своих приближенных.
Невзор рассказал отцам обители о кристалле, верней, о его оборотной стороне.
С этой минуты жизнь колдуна не стоила и ломаного гроша, и даже бунт в Пельском торге ничего не значил по сравнению с тем, что давало монастырю обладание кристаллом. Однако авва не спешил с принятием решения – он, как обычно, хотел получить сразу все: и кристалл, и души поселян, и земли Пельского торга.
* * *
– Послушай, юноша… Отпусти мою совесть… – прошептал Златояр, судорожно схватив Лешека за стремя.– Князь, – вздохнул Лешек, – В моем сердце больше нет ни гнева, ни обиды. Но боль осталась, пойми… Твое раскаянье не воскресит мертвых и не изменит моей судьбы. Но я благодарен тебе, и не держу на тебя зла.
Он тронул бока лошади и не оглядываясь поехал вперед, а вслед за ним двинулась свита из дружников князя. Даже с таким сопровождением ехать по Выге было небезопасно, и Златояр указал Лешеку кружной путь – по зимнику через Большой Ржавый мох. И хотя дорога получалась верст на тридцать длинней, Лешек не мог не благодарить князя: ни он сам, ни монахи, не знали о наезженном зимнике через болото, по которому можно добраться до Красного ручья, где когда-то стоял дом Велемира.
Свита из людей князя должна была проводить его до зимовья углежогов, где Лешек мог в безопасности переночевать, и по свету отправиться к волхву. Князь не сомневался в том, что монахи не знают, где живет Невзор, иначе бы они давно расправились с ним, как когда-то расправились с Велемиром.
Встретившись с большой семьей старого углежога – весельчака-балагура, у которого весь дом ходил ходуном от его живости и забав, Лешек неожиданно задумался о будущем. Его приняли – впервые – как внука волхва. Старый хозяин знал Велемира, собственно, он был его ближайшим соседом, да и трое его взрослых сыновей, хоть в те времена и были малы, но хорошо запомнили волхва и его сказки о богах.
Лешек пел им праздничные песни – веселые, разгульные, летние, но старый хозяин почему-то вдруг загрустил, и даже смахнул слезу, а на удивленный взгляд Лешека ответил:
– Скоро вообще волхвов не останется по земле… Будем псалмы тянуть потихоньку. И не будет никакого веселья – не хочет новый бог смеха и радости. Как мои внуки жить станут? Ты пой, мальчик, пой… Я ведь тебя помню. Только ты маленький был совсем. Мать твоя у нас жила до весны, а к лету ушла на Луссу, все спрятаться хотела, за тебя боялась.
Лешеку и самому захотелось расплакаться от его слов: о матери, конечно, не о волхвах. Он вспомнил, как в приюте умолял ее придти к нему хоть на минутку, и как ей одной поверял свои страхи, как представлял ее тонкие руки, обвивающие его шею. Он никогда не пел о матери, он не придумал про нее ни одной песни, потому что ком вставал у него в горле, и вместо слов наружу рвались рыдания.
И тогда он спел им о злом боге – любимую песню колдуна, и впервые подумал, что хочет стать волхвом, как его дед. Но не только сказки о богах он понесет людям, не только целебные травы, а правду о новом боге, который не любит смеха и веселья. Пока он жил с колдуном, о будущем он не думал – время бежало само по себе, и Лешек не замечал его. А теперь, когда он найдет Невзора, он попросит научить его тому, чему не успел научить колдун. И когда-нибудь после его смерти люди скажут: это был знаменитый волхв Олег. Он лечил людей и пел им песни.
Словно в ответ на его мысли, старый хозяин вышел за дверь, а вернулся с гуслями в руках.
– Ты под эти гусельки хорошо засыпал когда-то. Сам не умеешь играть?
Лешек покачал головой.
– Я их летом в торг не беру, здесь оставляю. Не любят слуги нового бога наших гуселек, ой, не любят! Сила в них скрытая, волшебная. Ты научись играть, это несложно. Тогда тебе никто не страшен.
И, вместо того, чтобы спать, Лешек до рассвета пробовал перебирать струны, издающие чарующие звуки, да так и уснул сидя, положив голову на резную деку. Конечно, играть он не научился, но понял, что при первой же возможности раздобудет себе гусли, и песни его тогда зазвучат совсем по-другому.
Углежог не пустил его в дорогу после стольких бессонных ночей, и Лешек гостил у него до следующего утра, слушая рассказы о Велемире, и об отце, и о матери – работу по такому случаю хозяин отменил, нечасто в зимовье появлялись гости.
Однако на следующее утро, как хозяин ни уговаривал его остаться, Лешек не согласился – рано или поздно Дамиан услышит о наезженном зимнике, и тогда станет искать его именно здесь.
Лешек выехал затемно, но до вечера едва успел добраться до Выги – по узкому Красному ручью ездили редко, если ездили вообще. В устье ручья стояла деревенька из трех дворов – Большие Печищи, но Лешек решил там не появляться, памятуя о встрече с монахами в Покровской слободе.
Вместе с темнотой с севера наступала тяжелая черная туча, закрывающая полнеба, и казалось, что это сама ночь наползает на землю, приближается, подкрадывается, чтобы поглотить день. Ночь несла с собой северный ветер, и солнце скрылось до того, как успело зайти за горизонт: долгие сумерки утонули в густом снегопаде. Лешек выбрался на широкий простор Выги, озираясь в поисках монахов, но снег падал так густо, что он не разглядел и противоположного берега. И стоило ему выехать из-под прикрытия деревьев на берегу ручья, ветер ударил с такой силой, что едва не сбил коня с ног.
Теперь ураган не хохотал, а плакал. То тонко и безнадежно кричал, то низко завывал, словно по покойнику, то надрывно рыдал, а то ревел раненным зверем. На этот раз Лешек ехал ему навстречу, и конь тоже плакал под ним, тяжело переставляя копыта и пригибая голову.
Даже если Выгу и охраняли дружники Дамиана, в такой метели они бы не разглядели одинокого всадника. Лешек пожалел, что не остановился на ночлег в Больших Печищах. Ветер тек навстречу широким потоком, снежной рекой, и Лешек подумал, что чья-то широкая длань закрывает ему дорогу на север, отталкивает его назад, не пускает, хочет удержать, и рыдает, словно не надеется на свою силу.
Предчувствие беды не остановило Лешека – и колдун, и Лытка всегда смеялись над его мрачными предсказаниями, и он научился не принимать их всерьез. Ему пришлось спешиться и вести коня в поводу, утопая в сугробах и сбиваясь с дороги.
И через несколько часов ветер сдался: только поземка путалась под ногами, тоненько подвывая, словно преданная собака, умоляющая о чем-то хозяина. Справа Лешек увидел силуэт церкви над деревней Тихоречье и черный крест, направленный в небо, обложенное тучами. Монахов на Выге не было – возможно, они не ждали его так далеко от Лусского торга, а возможно, князю удалось их обмануть и направить по ложному следу.
Лешек снова двинулся верхом, и задолго до рассвета добрался до устья Песчинки – теперь ничто не могло помешать ему доехать до дома волхва, тем более что путь был наезжен, и конь резво скакал вперед, выбрасывая из-под копыт легкий снег, наметенный на реку за ночь.
* * *
Целый год, до следующего лета, страх перед мором не отпускал село – торг собрался только на Купалу, после второго сенокоса. И хотя благодаря стараниям колдуна до села не дошло поветрие, Пустынь простерла руку к реке Пель, убедившись в том, что зимой эти земли так же хорошо досягаемы, как и Никольская слобода.Строительство храма началось через год после мора, в ноябре, и как только замерз Безрыбный мох, монахи проложили через него зимник, выходящий на Узицу. Одновременно с храмом, возводимым на площади перед торговыми рядами, стали строить церквушки и в окрестных деревнях.
Поселяне с любопытством посматривали на строительство – монахи хорошо платили за лес, и привлекали местных плотников, соблазняя высоким заработком. Церковь должна была потрясти воображение жителей торга, закостеневших в язычестве, как масштабом, так и вычурностью форм.
Колдун стал молчаливым и раздражительным, по нескольку недель не выезжал из дома, задумал переписать книгу по астрономии, но поминутно отвлекался и сидел, неподвижно глядя в окно, потихоньку сгрызая перо за пером. Лешек жалел его и чуял беду.
– Охто, я прошу тебя… Я очень тебя прошу… Ты только не вмешивайся, хорошо? – просил он, – ничем хорошим это не кончится.
– Разумеется, не кончится! – взрывался колдун, – чем хорошим может кончиться приход клириков на чью-то землю? Вот увидишь, через год они будут требовать пожертвований, через десять лет – в открытую начнут сдирать с торга дань, а через пятьдесят – все здешние жители станут их холопами, как это делается в Новгороде.
– Охто, ты не сможешь им помешать. Давай уедем, а? Пожалуйста, давай уедем! У тебя же есть родственники на востоке. Возьмем матушку, Малушу – и уедем!
– Ага, а еще – Кышку с женой, Мураша, Лелю с Гореславом и двумя пацанятами! И вот ту славную девушку, которая хочет за тебя замуж, и ее доброго отца, и сестер, и их мужей, и детей, а лучше всего – всех сельчан, и всех деревенских вместе с ними!
– Не выдумывай! – Лешек подсел к колдуну поближе и заискивающе смотрел ему в глаза снизу вверх, – я ничего такого не говорил. Им ничего не угрожает, они не станут, как ты, искать правды. Будут жить, как в Лусском торге – днем ходить в церковь, а ночью праздновать Купалу и строгать обереги.
– Малыш, как ты не понимаешь! Ведь это не только хождение в церковь, не только дань и холопство! Хотя и этого вполне достаточно. Пойми, я храню древнее знание, я не только умею просить богов об урожае, и лечить болезни! Кто вместо меня будет выбирать время сева и жатвы? Кто скажет, где выжигать лес? Ты думаешь, я прошу дождя, когда мне требуются деньги на книги? Нет, малыш, я точно знаю, что нужно хлебу озимому, а что – яровому, я знаю чего просить и когда! Ты припоминаешь дожди во время сенокоса? Нет! Кто кроме меня скажет людям, когда начинать косить сено, чтобы успеть его высушить и убрать? Отец Паисий? Или Дамиан? Я не могу уйти!
– Охто, не злись. Я говорю не о том. Ты ведь не сможешь потихоньку продолжать колдовать, потихоньку распоряжаться сенокосами и лечить болезни. Ты полезешь в дела братии, ты запретишь деревенским причащаться, ты будешь на каждом углу говорить об их злом ревнивом боге, которого надо гнать отсюда взашей, разве нет?
– Конечно. Потому что одного не может быть без другого! Ты видел, что они творили во время мора? Или мне надо было пристроиться в очередь на исповедь и ходить вместе с ними крестным ходом? Они – шарлатаны, глупцы, невежды! Потому что их бог мыслит только о смерти, его не интересует жизнь – какие-то там урожаи, какие-то сенокосы, болезни скота! Чем больше людей умрет от голода, тем лучше! Чем мрачней будет их жизнь, тем соблазнительней им покажется рай!
– Ты меня-то в этом не убеждай! – фыркнул Лешек, – Охто, ты ничего с этим не сделаешь! Они убьют тебя, и на этом все закончится!
– Пусть попробуют!
Лешек начинал говорить и о волшебной силе кристалла, с помощью которой можно было бы прогнать монахов с этих земель, но колдун отвечал коротко и зло:
– Нет. Это исключено.
– Но почему, Охто, почему?
– Потому что это будет война бога против людей, а не война богов.
– А то, что происходит сейчас – это не война бога против людей?
– Нет. Сейчас против людей воюет церковь, а бог всего лишь смотрит и радуется ее успехам. И я думаю, его жрецы говорят с ним так же, как я говорю с нашими богами. И так же слушают его советы. Так что пока – это война между мной и аввой. И если я хоть раз применю кристалл, где гарантия, что Иегова не вооружит авву чем-нибудь подобным? Нет, малыш. Я не применю его, даже если мне потребуется спасать свою жизнь.
Резчиков по дереву монахи привезли из Новгорода, не надеясь на местных мастеров. Колдун, побывав в торге, долго хохотал – резьба, украсившая церковь, состояла преимущественно из обережных знаков: Новгородские мастера успели забыть их смысл, но резчиков подкупила простая чистая красота языческих орнаментов. Зато поселяне отлично помнили, что эти знаки означают, и немало подивились тому, что дом божий поручено охранять местным богам.
В конце мая, не дожидаясь крещения села, колдун отправил Малушу и матушку к своим родственникам, на Онегу. Леля поклялась ему, что покреститься вместе со всеми и никогда больше не станет ворожить, только поэтому он позволил ей остаться. Лешек по его расчету тоже должен был уехать с ними, колдун даже придумал для него поручение, но на этот раз Лешек наотрез отказался, и сопровождать женщин поручили не женатому Мурашу.
Колдун долго уговаривал Лешека, грозился, топал ногами, умолял и убеждал.
– Нет, Охто, – неизменно отвечал тот, – никогда. Пусть от меня немного пользы, пусть я буду тебе мешать, но я никуда не уеду.
– Малыш… Как ты не понимаешь! Они ведь побояться тронуть меня, и начнут с тех, кто мне дорог! Твое присутствие сделает меня уязвимым!
– Пусть. Это тебя немного отрезвит. Может быть, ты начнешь думать, когда что-то делаешь.
– Я, по-твоему, не думаю, что делаю? – обиделся колдун.
– Ты лезешь на рожон! Вместо того, чтобы приносить реальную пользу, ты борешься с химерами, которые тебе не по зубам! Охто, они убьют тебя!
– Они убьют меня только за то, что я существую, и неважно, как я буду себя вести. Они никогда не примирятся со мной, никогда. Это вопрос времени.
– Но ведь Невзор до сих пор жив, и ничего!
– Невзор… Невзор просто не попался им на узкой дорожке, – усмехнулся колдун, – и потом, он очень осторожен.
– Вот именно! Охто, пожалуйста, ну давай ты тоже будешь очень осторожным! Ты же не хочешь, чтобы они убили меня, правда?
Колдун вздохнул:
– Ты хитрый, трусливый маленький негодяй.
– Да! Да, я хитрый и трусливый! – засмеялся Лешек, – поэтому я никуда не поеду.
Колдун не стал мешать крещению, тем более что из монастыря прибыли дружники Дамиана, и множество иеромонахов. Но, оставив двух священников, трех дружников и мальчиков-певчих, на следующий день убрались обратно в Пустынь.
Весь день крещения колдун провалялся на кровати, тупо уставившись в потолок, и только вечером вышел искупаться, сказав Лешеку, что тот во всем виноват. Сейчас бы не крещение было в селе, а торжественное изгнание монашества с Пельской земли.
– Охто, ты сам понимаешь, что это ерунда, – Лешек жалел его, да и сам не сильно радовался приходу монахов.
– Да понимаю, малыш, понимаю… И горящих домов видеть не хочу, и изрубленных тел – тоже. Я бессилен, это меня и выводит из себя!
Однако, когда пришло время колдовать, он словно забыл все свои обещания.
– Тяжелое лето, – сказал он Лешеку, – иногда бывает и без колдовства неплохо обходится, а в это лето не обойдется. Дожди идут, много дождей. Всегда просил дождя – а теперь облака надо разгонять. Не понравилось нашим богам крещение. Оставайся дома, ладно?
– Нет уж! Чтобы они взяли тебя голыми руками? Беззащитного? – вскинулся Лешек, – ты плохо-то обо мне не думай. Ты считаешь, я монахов сильно люблю?
– Хорошо, хорошо. Поехали.
Колдовал колдун в открытую, не таясь, и его песня силы разносилась над полями далеко и зычно. В Безрыбном дружники выследили его, и вместе с ними к месту колдовства явился иеромонах – просвещать темный народ божьим словом. Только они опоздали – колдун успел допеть свою песню и уйти в небеса. Люди, удерживающие взглядами белое пламя, в испуге расступились перед вооруженными всадниками, и священник выступил вперед с обличительной речью.
Он говорил о врагах рода человеческого, об их хитрости и коварстве, о том, как просто смутить неискушенную душу, как просто толкнуть ее в адово пламя. И указывал при этом на костер. Лешек, стискивая рукоять меча, доверенного ему колдуном, стоял ни жив ни мертв, и боялся, что пламя упадет, и колдун не успеет попросить богов об урожае, тем более что в этот раз просить было тяжело.
Но вдруг краем глаза Лешек заметил шевеление возле костра, и думал, что колдун упал, что люди не удержали его наверху. Иеромонах размахивал руками и продолжал говорить, когда у него за спиной на четыре лапы медленно встал огромный медведь, охраняющий колдуна. За много лет это случилось в первый раз – обычно медведь лежал неподвижно, уткнувшись носом в костер, и глаза его оставались прикрытыми, и Лешек давно перестал думать о нем, как о живом, настоящем звере.
Священник стоял к зверю спиной, и догадался о то том, что происходит нечто ужасное только когда дружники, испуганно крестясь, осадили коней. Медведь же тем временем поднялся на задние лапы, и, когда иеромонах оглянулся, издал могучий рев, нависая над его головой. Святому отцу не хватило силы даже для крестного знамения: он присел, накрыл голову руками, и, тоненько закричав, оступился и колобком скатился с холма под ноги лошадям. Медведь опустился на четыре лапы и медленно двинулся в сторону монахов, угрожающе рыча. Перепуганные кони взвились на дыбы, люди разбежались в стороны от разящих копыт обезумевших от страха животных, и дружникам не удалось их удержать – один из них упал, а двоих лошади понесли в поле. Священник, шепча слова молитвы, отползал от холма, но медведь не стал долго его преследовать и вернулся на место: улегся носом к костру и прикрыл глаза, словно ничего не случилось.
– Вернитесь! – крикнул Лешек, – вернитесь скорей! Пламя упадет!
Круг снова сомкнулся, а монахи, проклиная колдуна и обещая ему адские муки, в страхе покинули холм. Надо сказать, больше никогда они не пытались приближаться к месту колдовства.
Колдун вернулся на рассвете, как всегда, усталым, долго пил, и дрожал от холода, а потом рассказал Лешеку, что чуть не упал вниз.
– Знаешь, это, конечно, несмертельно, но очень неприятно. Я падал дважды. Один раз, когда меня вниз сбросил Ящер, и еще раз – в юности, когда слегка переоценил свои силы. И каждый раз несколько дней лежал без сознания. Вот был бы монахам подарочек…
– Я бы увез тебя домой. И, знаешь, монахам медведь совсем не понравился, я думаю, они тебе его припомнят.
– Медведь поднимался? – удивился колдун, – такого ни разу не было на моей памяти. И на памяти моего деда тоже. И… какой он был?
– Он был большой и страшный, Охто!
– Что ж… Значит, мои предки хранят меня надежней, чем я думал, – колдун погладил рукой медвежью шкуру.
К осени колдун свыкся с мыслью о крещении Пельских земель. В конце лета, перед самой распутицей, к нему приезжал один из священников, и пытался запугать, но, при всей ненависти к монастырю, колдун проявил чудеса дипломатии, и расстались они, договорившись о разделе сфер влияния: колдуну не мешали колдовать и лечить людей и скот, а он в ответ не мешал братии проповедовать.