Страница:
– А вы слышите вот это? – Бродяга позвенел монетами в кармане и затем поспешно сунул несколько шиллингов в руку слепому. – Я ведь у вас ничего не клянчу, я уплачу за ночлег. Черт возьми, неужто это, по-вашему, такое великое одолжение? Я пришел из-за города и хочу отдохнуть где-нибудь, где ко мне не будут приставать с расспросами. Я замучился, устал до смерти, я совсем без сил. Дайте мне, как собаке, полежать у огня. Ничего больше мне от вас не надо. Если захотите, чтобы я ушел, я уйду завтра же.
– Что ж… Если джентльмену не повезло в пути, пробормотал Стэгг, уступая дорогу незнакомцу, который, отстранив его, уже успел сойти на одну ступеньку, и если он может заплатить за ночлег…
– Я отдам вам все деньги, какие у меня есть. Я уже поел, и, видит бог, мне нужен только приют. Кто есть у вас там внизу?
– Никого нет.
– Тогда заприте решетку и ведите меня к себе. Живее!
После минутной нерешимости слепой сдался, и они вместе сошли вниз. Весь разговор занял не больше времени чем нужно, чтобы произнести несколько слов.
Не успел еще Стэгг опомниться от неожиданности, как они стояли в его жалком погребе.
– Можно посмотреть, что там, за той дверью, а дальше? – спросил незнакомец, зорко осматриваясь.
– Я сам вам покажу. Идите за мной – или впереди, как хотите.
Гость предложил слепому идти вперед и при свете факела, высоко поднятого его провожатым, осмотрел все три погреба самым тщательным образом. Убедившись, что Стэгг сказал правду и живет здесь один, он вернулся вместе с ним в первый погреб, где пылал яркий огонь, я с глухим стоном растянулся на полу у печки. А хозяин занялся своим делом и, казалось, больше не обращал внимания на гостя. Но как только тот уснул (слепой заметил это сразу, как человек с самым острым зрением), он опустился подле него на колени, несколько раз осторожно провел рукой по его лицу и всему телу.
Незнакомец спал беспокойно, все вздрагивал и стонал во сне, иногда бормотал что-то. Руки его были сжаты в кулаки, брови нахмурены, губы закушены. Все это слепой очень хорошо заметил, и, видно, любопытство его было сильно возбуждено. Он уже почуял здесь какую-то тайну и до самого утра сидел подле спящего, наблюдая за ним (если можно так говорить о слепом) и вслушиваясь.
– Что ж… Если джентльмену не повезло в пути, пробормотал Стэгг, уступая дорогу незнакомцу, который, отстранив его, уже успел сойти на одну ступеньку, и если он может заплатить за ночлег…
– Я отдам вам все деньги, какие у меня есть. Я уже поел, и, видит бог, мне нужен только приют. Кто есть у вас там внизу?
– Никого нет.
– Тогда заприте решетку и ведите меня к себе. Живее!
После минутной нерешимости слепой сдался, и они вместе сошли вниз. Весь разговор занял не больше времени чем нужно, чтобы произнести несколько слов.
Не успел еще Стэгг опомниться от неожиданности, как они стояли в его жалком погребе.
– Можно посмотреть, что там, за той дверью, а дальше? – спросил незнакомец, зорко осматриваясь.
– Я сам вам покажу. Идите за мной – или впереди, как хотите.
Гость предложил слепому идти вперед и при свете факела, высоко поднятого его провожатым, осмотрел все три погреба самым тщательным образом. Убедившись, что Стэгг сказал правду и живет здесь один, он вернулся вместе с ним в первый погреб, где пылал яркий огонь, я с глухим стоном растянулся на полу у печки. А хозяин занялся своим делом и, казалось, больше не обращал внимания на гостя. Но как только тот уснул (слепой заметил это сразу, как человек с самым острым зрением), он опустился подле него на колени, несколько раз осторожно провел рукой по его лицу и всему телу.
Незнакомец спал беспокойно, все вздрагивал и стонал во сне, иногда бормотал что-то. Руки его были сжаты в кулаки, брови нахмурены, губы закушены. Все это слепой очень хорошо заметил, и, видно, любопытство его было сильно возбуждено. Он уже почуял здесь какую-то тайну и до самого утра сидел подле спящего, наблюдая за ним (если можно так говорить о слепом) и вслушиваясь.
Глава девятнадцатая
Хорошенькая головка Долли Варден еще шла кругом от воспоминаний о танцевальном вечере, перед ее блестящими глазами, как пылинки в лучах солнца, носились Заманчивые картины и среди них чаще всего появлялся образ молодого каретника, владельца мастерской, который, подсаживая ее в портшез и прощаясь с нею, дал ей понять, что твердо решил отныне забросить свое ремесло и умирать медленной смертью от любви к ней. Словом, все мысли, все семь чувств Долли были еще в смятении и трепете и всецело заняты балом, хотя после него прошло уже три дня. Сидя в рассеянности за завтра ком, она видела на дне чашки картину своего будущего (то есть обеспеченной и счастливой жизни в замужестве), когда в мастерской послышались шаги, и за стеклянной дверью все увидели мистера Эдварда Честера, который стоял среди ржавых замков и ключей, как бог любви среди роз – не могу выдать это удачное сравнение за свое, ибо его придумала в приливе сентиментальности целомудренная и скромная Миггс: узрев мистера Эдварда с лестницы, которую она в это время мыла, она в глубине своего девичьего сердца назвала его именно так.
Глаза слесаря в эту минуту были подняты вверх и голова запрокинута ввиду тесного общения его с Тоби, так что он и не заметил гостя, пока миссис Варден, оказавшаяся бдительнее всех, не приказала Симу Тэппертиту отпереть застекленную дверь и впустить мистера Эдварда, после чего эта добрая женщина, умевшая из каждого пустяка извлекать драгоценную мораль, объявила, что пить по утрам пиво – привычка гибельная, безбожная, языческая, привычка, которую следовало бы предоставить свиньям и сатане, или хотя бы приверженцам Папы Римского, а правоверные протестанты должны остерегаться ее, как великого греха. Миссис Варден, конечно, продолжала бы развивать эту мысль, подкрепляя ее длинным перечнем убедительных примеров, но присутствие знатного джентльмена, который чувствовал себя крайне неловко и слушал ее нотацию мужу в явном замешательстве, вынудило ее несколько преждевременно закончить свою речь.
– Надеюсь, вы меня извините, сэр, – сказала она, присев перед гостем. – Варден так безрассуден и мне так часто приходится напоминать ему… Сим, подай же стул!
Мистер Тэппертит стул подал рывком и поставил его у стола с грохотом, выразив таким образом свой внутренний протест.
– Можешь идти, – Сим, – сказал ему слесарь.
Мистер Тэппертит и этот приказ выполнил и ушел в мастерскую, но все с тем же безмолвным внутренним протестом; он начинал не на шутку опасаться, что вынужден будет отравить хозяина раньше, чем истечет срок его пребывания в этом мире. Между тем Эдвард подобающим образом ответил на учтивое приветствие миссис Варден, и она совсем растаяла; когда же он принял из прелестных ручек Долли чашку чаю, ее мать стала еще любезнее.
– Поверьте, если кто из нас – Варден, или я, или Долли – сможет чем-нибудь услужить вам, сэр, вам стоит только сказать слово, и все будет сделано, – объявила она.
– Благодарствуйте, миссис Варден, – отвечал Эдвард. – Ваши слова придают мне смелости, и я позволю себе сказать, что пришел к вам сегодня как раз затем, чтобы попросить об услуге.
Миссис Варден ответила, что она безмерно рада это слышать.
– Я подумал, что ваша милая дочь, быть может, сегодня или завтра поедет в Уоррен, – сказал Эдвард, посмотрев на Долли, – так не разрешите ли вы передать через нее письмо? И сказать вам не могу, как вы меня этим обяжете. Очень важно, чтобы оно попало по назначению, и я по некоторым причинам не могу доверить его никому другому. Так что, если вы мне не поможете, я окажусь в сильном затруднении.
– Сэр, Долли не собиралась ехать в Уоррен ни сегодня, ни завтра и ни на следующей неделе, но ради вас мы готовы все сделать, и если вы этого желаете, то письмо будет отвезено сегодня – можете на нас положиться… Видя, что Варден сидит такой мрачный и молчит, вы чего доброго подумаете, что он против этого, но не обращайте на него внимания, сэр: дома он всегда такой, он только вне дома весел и разговорчив.
На самом деле бедняга Варден весь сиял, мысленно благословляя судьбу за то, что его половина в таком прекрасном настроении, и с неописуемым удовольствием прислушивался к ее разговору с гостем. Так что эта внезапная атака застигла его положительно врасплох.
– Что ты, Марта, дорогая… – начал он. – О, разумеется, очень дорогая, – перебила его миссис Варден, усмехаясь со смесью шутливости и гневного презрения. – Очень дорогая! Это мы все знаем.
– Право, душа моя, ты ошибаешься, – твердил Гейбриэл. – Я в восторге, что ты так мила и любезна. Уверяю тебя, я с нетерпением ждал, что ты на это скажешь…
– С нетерпением ждал! – повторила миссис Варден. – Так… Спасибо, Варден. Ты, как всегда, рассчитывал свалить вину на меня, если бы вышла какая-нибудь заминка. Но я к этому привыкла, – добавила она, высокомерно усмехаясь. – Да, на мое счастье, я к этому привыкла.
– Уверяю тебя, Марта… – начал было Варден.
– Нет, мой друг, уж позволь мне тебя уверить, улыбка миссис Варден на этот раз выражала истинно христианское смирение, – что такие семейные споры не стоит и затевать. Так что, Варден, давай лучше прекратим этот разговор. Я не имею ни малейшего желания продолжать его. Конечно, я многое могла бы сказать, но предпочту молчать. Прошу тебя, не говори больше ничего.
– А я и не собирался, – сказал задетый за живое слесарь.
– Ну и отлично, и не говори.
– Не я первый начал этот разговор, Марта, – благодушно заметил слесарь. – Не ты начал! – воскликнула его супруга, широко раскрывая глаза и глядя на остальных так, словно хотела сказать: «Слыхали вы что-нибудь подобное?» – Не ты начал, Варден? Нет, конечно, нет, мой друг, не ты! Пусть будет так. Не станешь же ты уверять, что это я была в дурном настроении?
– Полно, полно, – сказал слесарь. – Все в порядке и незачем больше об этом толковать.
– Да, незачем, – подхватила жена. – Если даже тебе вздумается объявить, что начала Долли, я не стану с тобой спорить. Я свои обязанности знаю. Я должна их знать. Мне часто приходится напоминать себе о них, когда хотелось бы хоть на минутку о них забыть. Спасибо, Варден. И миссис Варден, сложив руки с видом глубочайшего смирения и всепрощающей кротости, обвела взглядом присутствующих, а улыбка ее ясно говорила: «Если хотите видеть великомученицу – вот она перед Вами!» Этот небольшой инцидент, ясно показавший необыкновенную доброту и кротость почтенной дамы, почему-то тик сильно затруднил продолжение общей беседы и смутил всех, кроме самой миссис Варден, что до ухода мистера Эдварда было высказано только несколько односложных замечаний. Эдвард, наконец, удалился, много раз поблагодарив хозяйку дома за ее любезную снисходительность и шепнув Долли на ухо, что он придет завтра за ответом на свое письмо – собственно, Долли и сама догадывалась об этом, так же, как заранее знала, что он сегодня посетит их, ибо накануне вечером к ним забегал Барнеби со своим другом Грипом и предупредил ее об этом.
Проводив гостя, слесарь стал суетливо расхаживать по комнате, заложив руки в карманы и украдкой бросая тревожные взгляды на супругу, которая с невозмутимым спокойствием изучала «Наставления протестантам». Наконец он спросил у Долли, каким способом она думает отправиться в Уоррен. Долли сказала, что почтовой каретой, и вопросительно посмотрела на мать, но та, заметив этот немой вопрос, еще глубже погрузилась в чтение с видом человека, отрешившегося от всего земного.
– Марта, – начал слесарь.
– Что скажешь, Варден? – отозвалась его жена, все еще не менее как на пять саженей погруженная в глубину благочестивых размышлений.
– Жаль, что ты так не любишь «Майского Древа» и старика Джона, а то мы могли бы все трое съездить в Чигуэлл в моей коляске – погода прекрасная, да и суббота сегодня, день почти свободный. Мы бы так хорошо провели время!
Миссис Варден моментально захлопнула книгу и, залившись слезами, потребовала, чтобы ее отвели наверх.
– Ну, чем я тебе опять не угодил, Марта? – спросил слесарь.
– Ах, не говори со мной! – крикнула Марта и с бурным возмущением объявила, что, если бы кто-нибудь сказал ей это раньше, она ни за что бы не поверила.
– Чему не поверила бы? Ну, Марта, скажи же, что тебя опять расстроило? – Слесарь загородил дорогу жене, которая уходила из комнаты, опираясь на плечо Долли. – Скажи, прошу тебя. Клянусь душой, я ничего не понимаю! А ты понимаешь, дочка? Ччерт! – Слесарь в каком-то неистовстве схватился за свой парик. – Никто не понимает. Разве одна только Миггс.
– Миггс, – произнесла миссис Варден слабым голосом, со всеми признаками близкой истерики, – Миггс ко мне привязана, и зато ее в этом доме ненавидят. Как бы она ни относилась к другим, мне она – единственная поддержка и утешение.
– А для меня она – не утешение! – крикнул Гейбриэл с храбростью отчаяния. – Она – несчастье моей жизни! Она одна стоит всех казней египетских, вместе взятых.
– Не сомневаюсь, что ты такого мнения, – сказала миссис Варден. – Я этого и ожидала, это естественно и вполне соответствует всему остальному. Если вы мне говорите колкости прямо в лицо, так могу ли я удивляться тому, что вы ругаете ее за спиной?
Тут с миссис Варден началась истерика, она и плакала и смеялась, она дрожала, икала и задыхалась. Она твердила, что это глупо, она сознает, что глупо, но ничего не может с собой поделать. И когда она умрет, они, вероятно, пожалеют об этом (что при данных обстоятельствах было, пожалуй, не так вероятно, как она полагала) и так далее, и так далее, все в том же духе.
Словом, миссис Варден весьма тщательно проделала весь церемониал, полагающийся в подобных случаях, после чего ее отнесли наверх в спальню и уложили в постель; здесь на тело страдалицы набросилась верная Миггс и принялась хлопотать вокруг нее.
А тайный смысл всего этого был тот, что миссис Варден хотелось ехать в Чигуэлл, но она не желала сознаться в этом, не желала делать никаких уступок мужу. Она хотела, чтобы ее умоляли и уговаривали ехать; только на этих условиях она готова была согласиться. И вот – уже наверху – начались бесконечные причитания и слезы, и мокрые компрессы на лоб, и смачивание висков уксусом, и нюхательные соли к носу, и прочее, и прочее. Наконец после патетических заклинаний Миггс, после подкрепления горячим коньяком, не слишком разбавленным, и разными другими сильно действующими средствами (страдалица принимала их сперва по чайной ложечке, но постепенно все большими дозами, и мисс Миггс за компанию тоже пила их в качестве предохранительной меры, ибо обмороки – вещь заразительная), после применения всех этих и множества других лекарств, которые можно глотать, но невозможно все перечислить здесь, после бесконечных утешительных тирад морального, религиозного и смешанного характера, после того, как слесарь сдался и униженно просил прощения, цель была достигнута.
– Сделай это, папа, хотя бы для того, чтобы в доме был мир и покой, – говорила Долли, упрашивая его пойти наверх.
– Эх, Долл, Долл, – отвечал ее добряк-отец. Смотри, если выйдешь замуж…
Долли бросила взгляд в зеркало.
– Да, как будешь замужем, не падай никогда в обморок, девочка. Эти обмороки больше всего на свете портят семейную жизнь. Запомни это, дочка, если хочешь быть по-настоящему счастливой, а счастливой ты не можешь быть, если муж твой будет несчастлив. И еще скажу тебе словечко на ушко, мое сокровище: никогда не заводи у себя в доме такой Миггс!
После этого совета он поцеловал дочь в румяную щечку и медленно направился в спальню к миссис Варден. Она, бледная и томная, лежала на диване и утешалась, рассматривая свою новую шляпку, которую Миггс, чтобы успокоить ее расстроенные нервы, поместила на спинке кровати таким образом, чтобы выгодно показать все ее достоинства.
– А вот и хозяин, мэм! – сказала Миггс. – Ах, какое это счастье, когда между мужем и женой мир да лад! Боже милостивый, как подумаешь, что они опять будут сидеть рядышком и ворковать, как голубки! Столь энергично излив обуревавшие ее чувства в этом обращении к небесам, мисс Миггс напялила себе на голову хозяйкину шляпку и, сложив руки, дала волю слезам. – Ох, не могу, – рыдала она, – не могу удержаться, хотя бы я захлебнулась в слезах! У нее такое доброе сердце! Она забудет и простит все, что было, и поедет с вами, сэр. Да, да, она поедет с вами хоть ни край света!
Миссис Варден, страдальчески улыбнувшись, кротко пожурила свою наперсницу за излишнюю восторженность и сказала, что она еще слишком плохо чувствует себя и не сможет сегодня выйти из дому.
– Нет, мэм, нет, сможете! – возразила Миггс. – Вот пусть хозяин скажет – ведь сможет? Свежий воздух и прогулка вас подбодрят, мэм, надо только не поддаваться слабости. Крепитесь, мэм! Правда, сэр, она должна крепиться ради всех нас? Я ей только что это говорила. Она должна помнить о нас, если уж забывает о себе. Хозяин вас уговорит, мэм, я уверена, что уговорит. И мисс Долли поедет, и вы с хозяином, и будет так хорошо и весело. Ax! – Тут Миггс опять открыла шлюзы и, раньше, чем в приливе чувств выскочить из комнаты, прокричала: – В жизни не видывала такой святой женщины, она все готова простить! Нет, другой такой на свете нет! И хозяин такой не видывал, и никто никогда не видывал!
Еще минут пять миссис Варден отклоняла – правда, довольно вяло – все просьбы супруга оказать ему милость и поехать развлекаться, но в конце концов смягчилась и дала себя уговорить, даровав Гейбриэлу полное прощение и смиренно сознавшись, что за это он должен быть благодарен не ей, а… «Наставлениям протестантам». Она велела позвать Миггс, чтобы та помогла ей одеться. Служанка появилась немедленно, и, отдавая должное их общим усилиям, мы должны сказать, что, когда почтенная дама через некоторое время сошла вниз в полном параде, готовая к отъезду, она имела вид женщины цветущего здоровья, и ничто не напоминало о разыгравшейся драме.
Тут была и Долли – само очарование – в нарядной накидке вишневого цвета с таким же капюшоном. Поверх капюшона красовалась шляпка с вишневыми лентами, надетая чуточку набекрень, только чуточку, но этого было достаточно, чтобы превратить шляпку в самый кокетливый и соблазнительный головной убор, когда-либо придуманный коварной модисткой на погибель англичанам, не говоря уже о том, что этот вишневый наряд придавал блеску ее глазам, соперничал цветом с ее губами и подчеркивал яркие краски лица, его дополняли еще прелестная злодейка-муфточка и умопомрачительные туфельки, и, кроме того, Долли была вооружена еще великим множеством всяких опасных ухищрений кокетства, когда она вышла на улицу, мистер Тэппертит, державший под уздцы лошадь, увидев ее, почувствовал сильнейшее желание увлечь ее в коляску и с быстротой молнии умчать отсюда, что он непременно и сделал бы, если бы его не одолели сомнения относительно того, какой путь в Гретна-Грин – ближайший: ехать ли вправо, или влево, и куда сворачивать, а, если даже удастся взять приступом все заставы и шлагбаумы по дороге – согласится ли кузнец сочетать их браком в кредит?[44] Последнее было весьма сомнительно, принимая во внимание всем известные повадки духовенства, и даже взволнованному воображению Сима Тэппертита это казалось невероятным, поэтому он и колебался. А пока колебался и смотрел на Долли, из дома вышли ее родители в сопровождении неизбежной Миггс, – и удобный момент был окончательно упущен. Коляска заскрипела на рессорах, ибо в нее села миссис Варден, потом заскрипела еще громче – это садился слесарь, и, наконец только слегка вздрогнула, как вздрагивает человеческое сердце, когда в нее впорхнула Долли. После о коляска укатила, а место, где она стояла, опустело – и на улице остались только он, Сим, и эта ужасная Миггс.
Славный слесарь был в самом радужном настроении, будто уже целый год не случалось ничего такого, что могло бы вывести его из равновесия. Долли сияла прелестью и улыбками, и даже миссис Варден была любезна, как никогда. Медленно проезжая по улицам и беседуя о том о сем, они вдруг заметили на тротуаре кого бы вы думали? Ну, конечно, того самого каретника, одетого таким модным франтом, что никто бы и не подумал, будто он имеет дело с каретами – разве только катается в них, как знатный джентльмен, раскланиваясь со знакомыми. Нечего и говорить, что Долли смутилась, отвечая на его поклон, а вишневые ленты слегка затрепетали, когда она встретила его печальный взгляд, словно говоривший: «Видите, я сдержал слово. Уже началось: я забросил к черту все свои дела, и вы этому причиной». Он стоял как вкопанный (или, по выражению Долли, как статуя, а по словам миссис Варден, как пожарный насос), пока коляска не свернула за угол, и, когда отец сказал, что этот малый, видно, порядочный нахал, а мать удивленно спросила, что могло означать его поведение, – Долли снова так вспыхнула, что ее щеки стали краснее ее капюшона.
Они ехали дальше, им было все так же весело, и слесарь, от полноты чувств забыв об осторожности, часто делал остановки в разных местах, обнаруживая самое близкое знакомство со всеми трактирами, встречавшимися на пути, со всеми трактирщицами и трактирщиками, и его лошадка была, видно, в таких же дружеских отношениях с ними – она беспрестанно останавливалась по собственному почину. Никогда никто так не радовался встрече с другими людьми, как радовались все эти хозяева и хозяйки трактиров при виде семейства Варден.
– Не сойдете ли? – говорил один. Другой настаивал, чтобы они поднялись наверх. Третья заявляла, что обидится и сочтет их гордецами, если они не захотят у него отведать чего-нибудь, и так далее. Словом, то было настоящее путешествие короля по стране, непрерывный праздник гостеприимства от начала и до конца. Встречать повсюду такой почет очень приятно, не говоря уже об угощении. Поэтому миссис Варден всю дорогу не делала никаких замечаний и была воплощением приветливости. Но за этот день она собрала против бедняги Гейбриэла массу улик, чтобы при случае пустить их в ход, – такого количества обвинительного материала ни одной супруге еще никогда не удавалось собрать для семейного употребления. Через некоторое время – не очень скоро, так как все эти приятные остановки немало их задерживали, они добрались до опушки леса и, проехав по тенистой аллее, прибыли, наконец, в «Майское Древо». Услышав веселый оклик слесаря «эй, друзья!», на крыльцо выбежал старый Джон, а за ним Джо. Оба были так поражены, увидев дам, что на мгновение окаменели и, не отвечая на приветствия, только смотрели на гостей, вытаращив глаза.
Впрочем, Джо растерялся только на секунду. Быстро опомнившись, он оттолкнул в сторону заспанного отца (к неописуемому негодованию мистера Уиллета) и бросился к экипажу, чтобы помочь гостьям сойти. Первой выпрыгнула Долли, и Джо принял ее в объятия. Да, он держал ее в объятиях – правда, один только миг, по какой это был блаженный миг, какое счастье!
Трудно передать, каким скучным и обыкновенным делом показалась ему после этого выгрузка миссис Варден, но он проделал это с величайшей готовностью. Затем его родитель, который смутно догадывался, что миссис Варден его не жалует, и опасался, не прибыла ли она сюда с воинственными намерениями, собравшись с духом, осведомился о ее здоровье и пригласил всех в дом. Предложение было милостиво принято, и они вошли вместе. За ними последовали рука об руку Джо и Долли (опять блаженство!), а Варден замыкал шествие.
Старый Джон непременно хотел, чтобы гости уселись в буфете, и, так как никто не возражал, они прошли туда. Все буфеты – уютные местечки, а буфет «Майского Древа» был самым уютным, гостеприимным и обильным из всех буфетов, созданных человеком. Какие удивительные бутылки стояли тут на старых дубовых полках, как сверкали пивные кружки, висевшие на колышках в таком же наклонном положении, в каком жаждущие подносят их к губам. Какие крепкие голландские бочонки выстроились здесь рядами на подставках, сколько лимонов висело, каждый в отдельной сетке, образуя как бы душистую рощицу, о которой мы уже ранее упоминали в этой летописи, и так же, как белоснежные головы сахару, хранившиеся здесь, вызывали мысль о пунше, превосходящем все человеческие мечты! Сколько тут было чуланчиков, шкафчиков, ящиков со всякими трубками, вытяжных шкафов под окнами, набитых доверху съестными припасами, всякими напитками, вкусными приправами. И, наконец, в довершение всего, здесь высился огромный сыр, как бы свидетельствуя о безграничных запасах этой гостиницы и приглашая посетителей резать и есть сколько душе угодно.
Сердце, которое никогда ничем не тешится, – жалкое сердце. А если оно остается равнодушным даже к соблазнам буфета в «Майском Древе», – значит, это самое холодное и вялое сердце, какое билось когда-либо в человеческой груди. Сердце миссис Варден не было таким – оно сразу растаяло. Среди всех этих кумиров домашнего очага – бочонков, бутылок, лимонов, трубок и сыров она не в силах была осуждать Джона Уиллета, это было так же немыслимо, как заколоть гостеприимного хозяина его собственным, начищенным до блеска ножом. Да и обед, который он при них заказывал, мог бы смягчить даже дикаря. – Приготовишь рыбки, – сказал Джон кухарке, и бараньи котлеты (обжаренные в сухарях и побольше красного перца туда), к ним – хороший салат, потом – жареного цыпленка, блюдо сосисок с картофельным пюре или что-нибудь другое в этом роде.
«Что-нибудь другое в этом роде!» Какие, однако, запасы в этих гостиницах! Говорить так небрежно о кушаньях, которые не стыдно подать на самом парадном праздничном обеде, даже на свадьбе! Да это все равно что сказать: «Если не достанете цыплят, подайте другую птицу, – ну, хоть павлина». А кухня какая! Один колпак над плитой – настоящая пещера! Нет яств, которые нельзя было бы приготовить в такой кухне!
Миссис Варден, обозрев все эти чудеса, вернулась в зал ошеломленная. Ее хозяйственные достижения бледнели перед такой роскошью. Голова у нее шла кругом, и ей пришлось пойти прилечь – дольше созерцать это великолепие было уже просто выше ее сил.
Тем временем Долли, чья голова и веселое сердечко заняты были совсем другим, вышла за калитку и, то и дело оглядываясь (но, разумеется, ее вовсе не интересовало, видит ли ее Джо), побежала через поде по хорошо знакомой тропинке в Уоррен – выполнять поручение. Мне говорили – и я охотно этому верю, – что вишневая накидка и ленты, развевавшиеся среди зеленых лугов в ярком свете солнца, представляли очаровательное зрелище.
Глаза слесаря в эту минуту были подняты вверх и голова запрокинута ввиду тесного общения его с Тоби, так что он и не заметил гостя, пока миссис Варден, оказавшаяся бдительнее всех, не приказала Симу Тэппертиту отпереть застекленную дверь и впустить мистера Эдварда, после чего эта добрая женщина, умевшая из каждого пустяка извлекать драгоценную мораль, объявила, что пить по утрам пиво – привычка гибельная, безбожная, языческая, привычка, которую следовало бы предоставить свиньям и сатане, или хотя бы приверженцам Папы Римского, а правоверные протестанты должны остерегаться ее, как великого греха. Миссис Варден, конечно, продолжала бы развивать эту мысль, подкрепляя ее длинным перечнем убедительных примеров, но присутствие знатного джентльмена, который чувствовал себя крайне неловко и слушал ее нотацию мужу в явном замешательстве, вынудило ее несколько преждевременно закончить свою речь.
– Надеюсь, вы меня извините, сэр, – сказала она, присев перед гостем. – Варден так безрассуден и мне так часто приходится напоминать ему… Сим, подай же стул!
Мистер Тэппертит стул подал рывком и поставил его у стола с грохотом, выразив таким образом свой внутренний протест.
– Можешь идти, – Сим, – сказал ему слесарь.
Мистер Тэппертит и этот приказ выполнил и ушел в мастерскую, но все с тем же безмолвным внутренним протестом; он начинал не на шутку опасаться, что вынужден будет отравить хозяина раньше, чем истечет срок его пребывания в этом мире. Между тем Эдвард подобающим образом ответил на учтивое приветствие миссис Варден, и она совсем растаяла; когда же он принял из прелестных ручек Долли чашку чаю, ее мать стала еще любезнее.
– Поверьте, если кто из нас – Варден, или я, или Долли – сможет чем-нибудь услужить вам, сэр, вам стоит только сказать слово, и все будет сделано, – объявила она.
– Благодарствуйте, миссис Варден, – отвечал Эдвард. – Ваши слова придают мне смелости, и я позволю себе сказать, что пришел к вам сегодня как раз затем, чтобы попросить об услуге.
Миссис Варден ответила, что она безмерно рада это слышать.
– Я подумал, что ваша милая дочь, быть может, сегодня или завтра поедет в Уоррен, – сказал Эдвард, посмотрев на Долли, – так не разрешите ли вы передать через нее письмо? И сказать вам не могу, как вы меня этим обяжете. Очень важно, чтобы оно попало по назначению, и я по некоторым причинам не могу доверить его никому другому. Так что, если вы мне не поможете, я окажусь в сильном затруднении.
– Сэр, Долли не собиралась ехать в Уоррен ни сегодня, ни завтра и ни на следующей неделе, но ради вас мы готовы все сделать, и если вы этого желаете, то письмо будет отвезено сегодня – можете на нас положиться… Видя, что Варден сидит такой мрачный и молчит, вы чего доброго подумаете, что он против этого, но не обращайте на него внимания, сэр: дома он всегда такой, он только вне дома весел и разговорчив.
На самом деле бедняга Варден весь сиял, мысленно благословляя судьбу за то, что его половина в таком прекрасном настроении, и с неописуемым удовольствием прислушивался к ее разговору с гостем. Так что эта внезапная атака застигла его положительно врасплох.
– Что ты, Марта, дорогая… – начал он. – О, разумеется, очень дорогая, – перебила его миссис Варден, усмехаясь со смесью шутливости и гневного презрения. – Очень дорогая! Это мы все знаем.
– Право, душа моя, ты ошибаешься, – твердил Гейбриэл. – Я в восторге, что ты так мила и любезна. Уверяю тебя, я с нетерпением ждал, что ты на это скажешь…
– С нетерпением ждал! – повторила миссис Варден. – Так… Спасибо, Варден. Ты, как всегда, рассчитывал свалить вину на меня, если бы вышла какая-нибудь заминка. Но я к этому привыкла, – добавила она, высокомерно усмехаясь. – Да, на мое счастье, я к этому привыкла.
– Уверяю тебя, Марта… – начал было Варден.
– Нет, мой друг, уж позволь мне тебя уверить, улыбка миссис Варден на этот раз выражала истинно христианское смирение, – что такие семейные споры не стоит и затевать. Так что, Варден, давай лучше прекратим этот разговор. Я не имею ни малейшего желания продолжать его. Конечно, я многое могла бы сказать, но предпочту молчать. Прошу тебя, не говори больше ничего.
– А я и не собирался, – сказал задетый за живое слесарь.
– Ну и отлично, и не говори.
– Не я первый начал этот разговор, Марта, – благодушно заметил слесарь. – Не ты начал! – воскликнула его супруга, широко раскрывая глаза и глядя на остальных так, словно хотела сказать: «Слыхали вы что-нибудь подобное?» – Не ты начал, Варден? Нет, конечно, нет, мой друг, не ты! Пусть будет так. Не станешь же ты уверять, что это я была в дурном настроении?
– Полно, полно, – сказал слесарь. – Все в порядке и незачем больше об этом толковать.
– Да, незачем, – подхватила жена. – Если даже тебе вздумается объявить, что начала Долли, я не стану с тобой спорить. Я свои обязанности знаю. Я должна их знать. Мне часто приходится напоминать себе о них, когда хотелось бы хоть на минутку о них забыть. Спасибо, Варден. И миссис Варден, сложив руки с видом глубочайшего смирения и всепрощающей кротости, обвела взглядом присутствующих, а улыбка ее ясно говорила: «Если хотите видеть великомученицу – вот она перед Вами!» Этот небольшой инцидент, ясно показавший необыкновенную доброту и кротость почтенной дамы, почему-то тик сильно затруднил продолжение общей беседы и смутил всех, кроме самой миссис Варден, что до ухода мистера Эдварда было высказано только несколько односложных замечаний. Эдвард, наконец, удалился, много раз поблагодарив хозяйку дома за ее любезную снисходительность и шепнув Долли на ухо, что он придет завтра за ответом на свое письмо – собственно, Долли и сама догадывалась об этом, так же, как заранее знала, что он сегодня посетит их, ибо накануне вечером к ним забегал Барнеби со своим другом Грипом и предупредил ее об этом.
Проводив гостя, слесарь стал суетливо расхаживать по комнате, заложив руки в карманы и украдкой бросая тревожные взгляды на супругу, которая с невозмутимым спокойствием изучала «Наставления протестантам». Наконец он спросил у Долли, каким способом она думает отправиться в Уоррен. Долли сказала, что почтовой каретой, и вопросительно посмотрела на мать, но та, заметив этот немой вопрос, еще глубже погрузилась в чтение с видом человека, отрешившегося от всего земного.
– Марта, – начал слесарь.
– Что скажешь, Варден? – отозвалась его жена, все еще не менее как на пять саженей погруженная в глубину благочестивых размышлений.
– Жаль, что ты так не любишь «Майского Древа» и старика Джона, а то мы могли бы все трое съездить в Чигуэлл в моей коляске – погода прекрасная, да и суббота сегодня, день почти свободный. Мы бы так хорошо провели время!
Миссис Варден моментально захлопнула книгу и, залившись слезами, потребовала, чтобы ее отвели наверх.
– Ну, чем я тебе опять не угодил, Марта? – спросил слесарь.
– Ах, не говори со мной! – крикнула Марта и с бурным возмущением объявила, что, если бы кто-нибудь сказал ей это раньше, она ни за что бы не поверила.
– Чему не поверила бы? Ну, Марта, скажи же, что тебя опять расстроило? – Слесарь загородил дорогу жене, которая уходила из комнаты, опираясь на плечо Долли. – Скажи, прошу тебя. Клянусь душой, я ничего не понимаю! А ты понимаешь, дочка? Ччерт! – Слесарь в каком-то неистовстве схватился за свой парик. – Никто не понимает. Разве одна только Миггс.
– Миггс, – произнесла миссис Варден слабым голосом, со всеми признаками близкой истерики, – Миггс ко мне привязана, и зато ее в этом доме ненавидят. Как бы она ни относилась к другим, мне она – единственная поддержка и утешение.
– А для меня она – не утешение! – крикнул Гейбриэл с храбростью отчаяния. – Она – несчастье моей жизни! Она одна стоит всех казней египетских, вместе взятых.
– Не сомневаюсь, что ты такого мнения, – сказала миссис Варден. – Я этого и ожидала, это естественно и вполне соответствует всему остальному. Если вы мне говорите колкости прямо в лицо, так могу ли я удивляться тому, что вы ругаете ее за спиной?
Тут с миссис Варден началась истерика, она и плакала и смеялась, она дрожала, икала и задыхалась. Она твердила, что это глупо, она сознает, что глупо, но ничего не может с собой поделать. И когда она умрет, они, вероятно, пожалеют об этом (что при данных обстоятельствах было, пожалуй, не так вероятно, как она полагала) и так далее, и так далее, все в том же духе.
Словом, миссис Варден весьма тщательно проделала весь церемониал, полагающийся в подобных случаях, после чего ее отнесли наверх в спальню и уложили в постель; здесь на тело страдалицы набросилась верная Миггс и принялась хлопотать вокруг нее.
А тайный смысл всего этого был тот, что миссис Варден хотелось ехать в Чигуэлл, но она не желала сознаться в этом, не желала делать никаких уступок мужу. Она хотела, чтобы ее умоляли и уговаривали ехать; только на этих условиях она готова была согласиться. И вот – уже наверху – начались бесконечные причитания и слезы, и мокрые компрессы на лоб, и смачивание висков уксусом, и нюхательные соли к носу, и прочее, и прочее. Наконец после патетических заклинаний Миггс, после подкрепления горячим коньяком, не слишком разбавленным, и разными другими сильно действующими средствами (страдалица принимала их сперва по чайной ложечке, но постепенно все большими дозами, и мисс Миггс за компанию тоже пила их в качестве предохранительной меры, ибо обмороки – вещь заразительная), после применения всех этих и множества других лекарств, которые можно глотать, но невозможно все перечислить здесь, после бесконечных утешительных тирад морального, религиозного и смешанного характера, после того, как слесарь сдался и униженно просил прощения, цель была достигнута.
– Сделай это, папа, хотя бы для того, чтобы в доме был мир и покой, – говорила Долли, упрашивая его пойти наверх.
– Эх, Долл, Долл, – отвечал ее добряк-отец. Смотри, если выйдешь замуж…
Долли бросила взгляд в зеркало.
– Да, как будешь замужем, не падай никогда в обморок, девочка. Эти обмороки больше всего на свете портят семейную жизнь. Запомни это, дочка, если хочешь быть по-настоящему счастливой, а счастливой ты не можешь быть, если муж твой будет несчастлив. И еще скажу тебе словечко на ушко, мое сокровище: никогда не заводи у себя в доме такой Миггс!
После этого совета он поцеловал дочь в румяную щечку и медленно направился в спальню к миссис Варден. Она, бледная и томная, лежала на диване и утешалась, рассматривая свою новую шляпку, которую Миггс, чтобы успокоить ее расстроенные нервы, поместила на спинке кровати таким образом, чтобы выгодно показать все ее достоинства.
– А вот и хозяин, мэм! – сказала Миггс. – Ах, какое это счастье, когда между мужем и женой мир да лад! Боже милостивый, как подумаешь, что они опять будут сидеть рядышком и ворковать, как голубки! Столь энергично излив обуревавшие ее чувства в этом обращении к небесам, мисс Миггс напялила себе на голову хозяйкину шляпку и, сложив руки, дала волю слезам. – Ох, не могу, – рыдала она, – не могу удержаться, хотя бы я захлебнулась в слезах! У нее такое доброе сердце! Она забудет и простит все, что было, и поедет с вами, сэр. Да, да, она поедет с вами хоть ни край света!
Миссис Варден, страдальчески улыбнувшись, кротко пожурила свою наперсницу за излишнюю восторженность и сказала, что она еще слишком плохо чувствует себя и не сможет сегодня выйти из дому.
– Нет, мэм, нет, сможете! – возразила Миггс. – Вот пусть хозяин скажет – ведь сможет? Свежий воздух и прогулка вас подбодрят, мэм, надо только не поддаваться слабости. Крепитесь, мэм! Правда, сэр, она должна крепиться ради всех нас? Я ей только что это говорила. Она должна помнить о нас, если уж забывает о себе. Хозяин вас уговорит, мэм, я уверена, что уговорит. И мисс Долли поедет, и вы с хозяином, и будет так хорошо и весело. Ax! – Тут Миггс опять открыла шлюзы и, раньше, чем в приливе чувств выскочить из комнаты, прокричала: – В жизни не видывала такой святой женщины, она все готова простить! Нет, другой такой на свете нет! И хозяин такой не видывал, и никто никогда не видывал!
Еще минут пять миссис Варден отклоняла – правда, довольно вяло – все просьбы супруга оказать ему милость и поехать развлекаться, но в конце концов смягчилась и дала себя уговорить, даровав Гейбриэлу полное прощение и смиренно сознавшись, что за это он должен быть благодарен не ей, а… «Наставлениям протестантам». Она велела позвать Миггс, чтобы та помогла ей одеться. Служанка появилась немедленно, и, отдавая должное их общим усилиям, мы должны сказать, что, когда почтенная дама через некоторое время сошла вниз в полном параде, готовая к отъезду, она имела вид женщины цветущего здоровья, и ничто не напоминало о разыгравшейся драме.
Тут была и Долли – само очарование – в нарядной накидке вишневого цвета с таким же капюшоном. Поверх капюшона красовалась шляпка с вишневыми лентами, надетая чуточку набекрень, только чуточку, но этого было достаточно, чтобы превратить шляпку в самый кокетливый и соблазнительный головной убор, когда-либо придуманный коварной модисткой на погибель англичанам, не говоря уже о том, что этот вишневый наряд придавал блеску ее глазам, соперничал цветом с ее губами и подчеркивал яркие краски лица, его дополняли еще прелестная злодейка-муфточка и умопомрачительные туфельки, и, кроме того, Долли была вооружена еще великим множеством всяких опасных ухищрений кокетства, когда она вышла на улицу, мистер Тэппертит, державший под уздцы лошадь, увидев ее, почувствовал сильнейшее желание увлечь ее в коляску и с быстротой молнии умчать отсюда, что он непременно и сделал бы, если бы его не одолели сомнения относительно того, какой путь в Гретна-Грин – ближайший: ехать ли вправо, или влево, и куда сворачивать, а, если даже удастся взять приступом все заставы и шлагбаумы по дороге – согласится ли кузнец сочетать их браком в кредит?[44] Последнее было весьма сомнительно, принимая во внимание всем известные повадки духовенства, и даже взволнованному воображению Сима Тэппертита это казалось невероятным, поэтому он и колебался. А пока колебался и смотрел на Долли, из дома вышли ее родители в сопровождении неизбежной Миггс, – и удобный момент был окончательно упущен. Коляска заскрипела на рессорах, ибо в нее села миссис Варден, потом заскрипела еще громче – это садился слесарь, и, наконец только слегка вздрогнула, как вздрагивает человеческое сердце, когда в нее впорхнула Долли. После о коляска укатила, а место, где она стояла, опустело – и на улице остались только он, Сим, и эта ужасная Миггс.
Славный слесарь был в самом радужном настроении, будто уже целый год не случалось ничего такого, что могло бы вывести его из равновесия. Долли сияла прелестью и улыбками, и даже миссис Варден была любезна, как никогда. Медленно проезжая по улицам и беседуя о том о сем, они вдруг заметили на тротуаре кого бы вы думали? Ну, конечно, того самого каретника, одетого таким модным франтом, что никто бы и не подумал, будто он имеет дело с каретами – разве только катается в них, как знатный джентльмен, раскланиваясь со знакомыми. Нечего и говорить, что Долли смутилась, отвечая на его поклон, а вишневые ленты слегка затрепетали, когда она встретила его печальный взгляд, словно говоривший: «Видите, я сдержал слово. Уже началось: я забросил к черту все свои дела, и вы этому причиной». Он стоял как вкопанный (или, по выражению Долли, как статуя, а по словам миссис Варден, как пожарный насос), пока коляска не свернула за угол, и, когда отец сказал, что этот малый, видно, порядочный нахал, а мать удивленно спросила, что могло означать его поведение, – Долли снова так вспыхнула, что ее щеки стали краснее ее капюшона.
Они ехали дальше, им было все так же весело, и слесарь, от полноты чувств забыв об осторожности, часто делал остановки в разных местах, обнаруживая самое близкое знакомство со всеми трактирами, встречавшимися на пути, со всеми трактирщицами и трактирщиками, и его лошадка была, видно, в таких же дружеских отношениях с ними – она беспрестанно останавливалась по собственному почину. Никогда никто так не радовался встрече с другими людьми, как радовались все эти хозяева и хозяйки трактиров при виде семейства Варден.
– Не сойдете ли? – говорил один. Другой настаивал, чтобы они поднялись наверх. Третья заявляла, что обидится и сочтет их гордецами, если они не захотят у него отведать чего-нибудь, и так далее. Словом, то было настоящее путешествие короля по стране, непрерывный праздник гостеприимства от начала и до конца. Встречать повсюду такой почет очень приятно, не говоря уже об угощении. Поэтому миссис Варден всю дорогу не делала никаких замечаний и была воплощением приветливости. Но за этот день она собрала против бедняги Гейбриэла массу улик, чтобы при случае пустить их в ход, – такого количества обвинительного материала ни одной супруге еще никогда не удавалось собрать для семейного употребления. Через некоторое время – не очень скоро, так как все эти приятные остановки немало их задерживали, они добрались до опушки леса и, проехав по тенистой аллее, прибыли, наконец, в «Майское Древо». Услышав веселый оклик слесаря «эй, друзья!», на крыльцо выбежал старый Джон, а за ним Джо. Оба были так поражены, увидев дам, что на мгновение окаменели и, не отвечая на приветствия, только смотрели на гостей, вытаращив глаза.
Впрочем, Джо растерялся только на секунду. Быстро опомнившись, он оттолкнул в сторону заспанного отца (к неописуемому негодованию мистера Уиллета) и бросился к экипажу, чтобы помочь гостьям сойти. Первой выпрыгнула Долли, и Джо принял ее в объятия. Да, он держал ее в объятиях – правда, один только миг, по какой это был блаженный миг, какое счастье!
Трудно передать, каким скучным и обыкновенным делом показалась ему после этого выгрузка миссис Варден, но он проделал это с величайшей готовностью. Затем его родитель, который смутно догадывался, что миссис Варден его не жалует, и опасался, не прибыла ли она сюда с воинственными намерениями, собравшись с духом, осведомился о ее здоровье и пригласил всех в дом. Предложение было милостиво принято, и они вошли вместе. За ними последовали рука об руку Джо и Долли (опять блаженство!), а Варден замыкал шествие.
Старый Джон непременно хотел, чтобы гости уселись в буфете, и, так как никто не возражал, они прошли туда. Все буфеты – уютные местечки, а буфет «Майского Древа» был самым уютным, гостеприимным и обильным из всех буфетов, созданных человеком. Какие удивительные бутылки стояли тут на старых дубовых полках, как сверкали пивные кружки, висевшие на колышках в таком же наклонном положении, в каком жаждущие подносят их к губам. Какие крепкие голландские бочонки выстроились здесь рядами на подставках, сколько лимонов висело, каждый в отдельной сетке, образуя как бы душистую рощицу, о которой мы уже ранее упоминали в этой летописи, и так же, как белоснежные головы сахару, хранившиеся здесь, вызывали мысль о пунше, превосходящем все человеческие мечты! Сколько тут было чуланчиков, шкафчиков, ящиков со всякими трубками, вытяжных шкафов под окнами, набитых доверху съестными припасами, всякими напитками, вкусными приправами. И, наконец, в довершение всего, здесь высился огромный сыр, как бы свидетельствуя о безграничных запасах этой гостиницы и приглашая посетителей резать и есть сколько душе угодно.
Сердце, которое никогда ничем не тешится, – жалкое сердце. А если оно остается равнодушным даже к соблазнам буфета в «Майском Древе», – значит, это самое холодное и вялое сердце, какое билось когда-либо в человеческой груди. Сердце миссис Варден не было таким – оно сразу растаяло. Среди всех этих кумиров домашнего очага – бочонков, бутылок, лимонов, трубок и сыров она не в силах была осуждать Джона Уиллета, это было так же немыслимо, как заколоть гостеприимного хозяина его собственным, начищенным до блеска ножом. Да и обед, который он при них заказывал, мог бы смягчить даже дикаря. – Приготовишь рыбки, – сказал Джон кухарке, и бараньи котлеты (обжаренные в сухарях и побольше красного перца туда), к ним – хороший салат, потом – жареного цыпленка, блюдо сосисок с картофельным пюре или что-нибудь другое в этом роде.
«Что-нибудь другое в этом роде!» Какие, однако, запасы в этих гостиницах! Говорить так небрежно о кушаньях, которые не стыдно подать на самом парадном праздничном обеде, даже на свадьбе! Да это все равно что сказать: «Если не достанете цыплят, подайте другую птицу, – ну, хоть павлина». А кухня какая! Один колпак над плитой – настоящая пещера! Нет яств, которые нельзя было бы приготовить в такой кухне!
Миссис Варден, обозрев все эти чудеса, вернулась в зал ошеломленная. Ее хозяйственные достижения бледнели перед такой роскошью. Голова у нее шла кругом, и ей пришлось пойти прилечь – дольше созерцать это великолепие было уже просто выше ее сил.
Тем временем Долли, чья голова и веселое сердечко заняты были совсем другим, вышла за калитку и, то и дело оглядываясь (но, разумеется, ее вовсе не интересовало, видит ли ее Джо), побежала через поде по хорошо знакомой тропинке в Уоррен – выполнять поручение. Мне говорили – и я охотно этому верю, – что вишневая накидка и ленты, развевавшиеся среди зеленых лугов в ярком свете солнца, представляли очаровательное зрелище.