Страница:
– О, господи! Так вот вы где! – сказал секретарь.
– А где же еще нам быть, мистер Гашфорд? – отозвался Деннис.
– О, нигде, нигде, – тон секретаря был преувеличенно мягок. – Улицы кишат синими кокардами, вот я и думал, что вы там, среди них. Очень рад, что вы здесь.
– Так у вас есть для нас поручение, хозяин? – спросил Хью.
– Нет, что вы! Какие я могу давать поручения? Разве вы у меня на службе?
– Мистер Гашфорд, но мы же служим нашему общему делу, не так ли? – возразил Деннис.
– Делу? – повторил секретарь, глядя на него каким-то отсутствующим взглядом. – Дела больше нет. Дело проиграно.
– Проиграно!
– Ну, да! Разве вы не слышали? Петиция отвергнута сто девяносто двумя голосами против шести. Это конец. Не стоило столько хлопотать. Только это меня огорчает да гнев милорда. Всем остальным я вполне доволен.
Говоря это, он достал из кармана перочинный нож и, положив шляпу на колено, стал спарывать с нее синюю кокарду, которой щеголял весь день. При этом он мурлыкал себе под нос псалом, звучавший сегодня особенно часто на Сент-Джордж-Филдс, с кроткой грустью подчеркивая слова.
Оба его союзника переглянулись, затем уставились на него, словно недоумевая, как понимать его поведение. Наконец Хью, которого мистер Деннис всячески поощрял, подмигивая ему и подталкивая локтем, решился прервать молчание и спросил у Гашфорда, почему это он снимает кокарду.
– А потому, – подняв глаза, сказал секретарь, не то сердито, не то шутя, – потому, что носить ее, когда сидишь сложа руки, носить ее, когда спишь или удираешь от опасности, – это просто насмешка. Вот и все, приятель.
– А что же прикажете нам делать? – воскликнул Хью.
– Ничего, – Гашфорд пожал плечами. – Ничего. Когда милорда осыпали упреками и грозили ему за то, что он защищает ваши интересы, я, как человек осторожный, не требовал, чтобы вы что-то сделали. Когда солдаты топтали вас лошадьми, я не ждал, что вы тут что-нибудь сделаете. Когда один из солдат был выбит из седла чьей-то дерзкой рукой и я видел смятение и ужас на их лицах, я не требовал, чтобы вы что-нибудь сделали, – и вы действительно ничего не делали. Ага, вот он, этот юноша, такой неосторожный и смелый! Как мне жаль его!
– Жаль, хозяин? – воскликнул Хью.
– Жаль, мистер Гашфорд? – сказал и Деннис.
– Если завтра будет вывешено объявление, в котором за поимку его обещают пятьсот фунтов иди другую пустячную сумму, если в этом объявлении то же самое будет сказано о другом человеке, том, что прыгнул с лестницы в нижний коридор, – вы по-прежнему не делайте ничего, – сказал Гашфорд холодно.
– Черт возьми, хозяин! – Хью вскочил. – Почему вы так с нами разговариваете? Что мы сделали?
– Ничего, – ответил Гашфорд с иронией. – Если вас посадят за решетку, если этого молодца, – он пристально взглянул на внимательно слушавшего Барнеби, – оторвут от нас, его друзей, и от родных, тех, кого он любит и кого, быть может, убьет его смерть, если его будут гноить в тюрьме, а потом повесят у них на глазах, – все равно, не делайте ничего. Вы, конечно, сочтете такое поведение самым правильным.
– Идемте! – крикнул Хью и шагнул к двери. – Деннис, Барнеби, идем!
– Куда? Зачем? – спросил Гашфорд, опередив его и загородив собой дверь.
– Куда-нибудь, все равно! Посторонитесь, мистер Гашфорд, иначе выскочим в окно. Пустите!
– Хаха-ха! Ишь какой… горячий! – промолвил Гашфорд, сразу меняя тон на самый добродушный и приятельски-шутливый. – Настоящий порох! Но перед уходом вы не откажетесь выпить со мной?
– Ну, конечно! – прогудел Деннис, отирая рукавом свой всегда жаждущий рот. – Не сердись, брат Хью! Выпьем с мистером Гашфордом.
Хью утер вспотевший лоб и облегченно улыбнулся. А ловкач секретарь громко расхохотался.
– Подайте чего-нибудь, да живее, не то этот отчаянный убежит, не дождавшись! – сказал Гашфорд, а мистер Деннис поддержал его, усиленно кивая и бормоча ругательства. – Когда его расшевелишь, ему удержу нет!
Хью со всего размаха треснул Барнеби по спине своей здоровенной лапой, заверяя его, что ему нечего бояться. Они пожали друг другу руки – бедный Барнеби был совершенно уверен, что он находится среди благороднейших и бескорыстнейших людей в мире, настоящих героев, – а Гашфорд снова рассмеялся.
– Слыхал я, – промолвил он вкрадчиво, стоя среди них с большой бутылью в руках и наполняя стаканы так же быстро и часто, как их ему протягивали. – Слыхал, но не знаю, правда ли это, будто народ, что шатается сегодня вечером по улицам, не прочь разнести две-три католические церкви и только ждет, чтобы кто-нибудь повел его. Мне даже называли эти церкви – на Дьюк-стрит, в Линкольнс-Инн-Филдс, на Уорвик-стрит, на Голденсквер. Но слухам, вы знаете, не всегда можно верить… Вы ведь не собираетесь туда идти?
– Значит, советуете нам ничего не делать. Так, хозяин? – гаркнул Хью. – Ну, нет, мы с Барнеби не желаем идти ни в тюрьму, ни на виселицу. Надо их так пугнуть, чтобы у них пропала охота связываться с нами. Вожаки, говорите, нужны? Идем, ребята!
– Ох, буйная головушка! – воскликнул секретарь. – Ха-ха! Что за бесстрашный, неистовый, горячий парень! Такой человек…
Фразу кончать не стоило, потому что они уже выбежали из трактира и не могли ее слышать. Гашфорд сразу перестал смеяться, прислушался… Натянув перчатки и заложив руки за спину, он долго еще ходил взад и вперед по опустевшей комнате, потом отправился бродить по шумным улицам.
Улицы были полны народа, так как события этого дня наделали много шуму. Те, кому не хотелось выходить из дому, стояли у дверей или окон, и везде разговор шел о том же. Одни уверяли, что мятеж окончательно подавлен, другие – что он опять вспыхнул. Рассказывали, что лорд Джордж Гордон под усиленным конвоем отправлен в Тауэр, что было покушение на жизнь короля, что снова вызваны войска и откуда-то с окраин города какой-нибудь час назад ясно слышалась пальба. С наступлением темноты все эти слухи стали казаться еще страшнее и таинственнее. Стоило пробегавшему мимо перепуганному обывателю крикнуть, что бунтовщики идут сюда, что они уже близко, как все двери моментально захлопывались и запирались изнутри, окна в нижних этажах закрывались ставнями, начиналась такая паника, как будто в город вступила вражеская армия.
Гашфорд крадучись бродил в толпе, ко всему прислушивался и где опровергал, а где подтверждал услышанный ложный слух, смотря по тому, что ему было на руку. Весь поглощенный этим занятием, он уже в двадцатый раз направился было к Холборну, как вдруг увидел бегущих навстречу женщин и детей. Они все сильно запыхались, на бегу часто оглядывались назад, и в уши секретарю хлынул слитный гул множества голосов, доносившийся издали. По этим признакам и красному зареву, осветившему дома по обе стороны улицы, Гашфорд понял, что и в самом деле приближаются его союзники; юркнув в первую приоткрытую дверь, он попросил приюта на несколько минут и вместе с другими побежал наверх, к окнам, чтобы увидеть надвигавшуюся толпу.
У многих в руках были факелы, и при свете их хорошо видны были лица бежавших впереди вожаков. Легко было угадать, что эти люди только что громили католический храм; об этом свидетельствовали трофеи, награбленная добыча, которую они несли: облачения священников и дорогая церковная утварь. Впереди, как бешеные, неслись Барнеби, Хью и Деннис. Вид их был ужасен – с головы до ног они были в саже, в грязи, в известке и пыли, одежда превратилась в лохмотья, волосы были всклокочены, руки и лица исцарапаны ржавыми гвоздями, покрыты кровоточащими ранами. 3я ними, теснясь и толкаясь, валила густая толпа. Горланили песни, оглашали воздух торжествующими криками, перебранивались и на бегу грозили зрителям… Те, кто нес какие-то деревянные обломки, изливали на них свою ярость, как на живые существа: ломали их на мелкие куски и подбрасывали высоко в воздух. Некоторые в диком опьянении, казалось, и не замечали ран и ушибов, полученных при падении кирпичей, балок, камней. Среди толпы несли кого-то на сорванной ставне, – страшную своей неподвижностью ношу, прикрытую грязной холстиной… Все это – ряды сатанински свирепых лиц, освещенных кое-где дымным огнем факелов, безумные глаза, качавшийся в воздухе лес палок и железных прутьев, ошеломляющий кошмар, открывавший взору так много и вместе так мало, казавшийся таким длительным, что промелькнувший в один миг, множество фантастических видений, которые врезались в память на всю жизнь, и вместе с тем множество подробностей, которые невозможно было охватить за один этот страшный миг, – все пронеслось мимо и скрылось.
А когда промчалась толпа, сеявшая на своем пути ярость и разрушение, на улице раздался вдруг душераздирающий вопль. Несколько человек бросились туда, откуда он донесся, а с ними и Гашфорд, только что вышедший на улицу. За спинами других ему было не видно и не слышно, что там случилось, но кто-то, опередивший его, рассказал, что кричала женщина, вдова, увидевшая в толпе бунтовщиков своего сына.
– Только-то? – сказал секретарь, уходя домой. – Ну, кажется, наши молодцы на этот раз принялись за дело как следует!
– А где же еще нам быть, мистер Гашфорд? – отозвался Деннис.
– О, нигде, нигде, – тон секретаря был преувеличенно мягок. – Улицы кишат синими кокардами, вот я и думал, что вы там, среди них. Очень рад, что вы здесь.
– Так у вас есть для нас поручение, хозяин? – спросил Хью.
– Нет, что вы! Какие я могу давать поручения? Разве вы у меня на службе?
– Мистер Гашфорд, но мы же служим нашему общему делу, не так ли? – возразил Деннис.
– Делу? – повторил секретарь, глядя на него каким-то отсутствующим взглядом. – Дела больше нет. Дело проиграно.
– Проиграно!
– Ну, да! Разве вы не слышали? Петиция отвергнута сто девяносто двумя голосами против шести. Это конец. Не стоило столько хлопотать. Только это меня огорчает да гнев милорда. Всем остальным я вполне доволен.
Говоря это, он достал из кармана перочинный нож и, положив шляпу на колено, стал спарывать с нее синюю кокарду, которой щеголял весь день. При этом он мурлыкал себе под нос псалом, звучавший сегодня особенно часто на Сент-Джордж-Филдс, с кроткой грустью подчеркивая слова.
Оба его союзника переглянулись, затем уставились на него, словно недоумевая, как понимать его поведение. Наконец Хью, которого мистер Деннис всячески поощрял, подмигивая ему и подталкивая локтем, решился прервать молчание и спросил у Гашфорда, почему это он снимает кокарду.
– А потому, – подняв глаза, сказал секретарь, не то сердито, не то шутя, – потому, что носить ее, когда сидишь сложа руки, носить ее, когда спишь или удираешь от опасности, – это просто насмешка. Вот и все, приятель.
– А что же прикажете нам делать? – воскликнул Хью.
– Ничего, – Гашфорд пожал плечами. – Ничего. Когда милорда осыпали упреками и грозили ему за то, что он защищает ваши интересы, я, как человек осторожный, не требовал, чтобы вы что-то сделали. Когда солдаты топтали вас лошадьми, я не ждал, что вы тут что-нибудь сделаете. Когда один из солдат был выбит из седла чьей-то дерзкой рукой и я видел смятение и ужас на их лицах, я не требовал, чтобы вы что-нибудь сделали, – и вы действительно ничего не делали. Ага, вот он, этот юноша, такой неосторожный и смелый! Как мне жаль его!
– Жаль, хозяин? – воскликнул Хью.
– Жаль, мистер Гашфорд? – сказал и Деннис.
– Если завтра будет вывешено объявление, в котором за поимку его обещают пятьсот фунтов иди другую пустячную сумму, если в этом объявлении то же самое будет сказано о другом человеке, том, что прыгнул с лестницы в нижний коридор, – вы по-прежнему не делайте ничего, – сказал Гашфорд холодно.
– Черт возьми, хозяин! – Хью вскочил. – Почему вы так с нами разговариваете? Что мы сделали?
– Ничего, – ответил Гашфорд с иронией. – Если вас посадят за решетку, если этого молодца, – он пристально взглянул на внимательно слушавшего Барнеби, – оторвут от нас, его друзей, и от родных, тех, кого он любит и кого, быть может, убьет его смерть, если его будут гноить в тюрьме, а потом повесят у них на глазах, – все равно, не делайте ничего. Вы, конечно, сочтете такое поведение самым правильным.
– Идемте! – крикнул Хью и шагнул к двери. – Деннис, Барнеби, идем!
– Куда? Зачем? – спросил Гашфорд, опередив его и загородив собой дверь.
– Куда-нибудь, все равно! Посторонитесь, мистер Гашфорд, иначе выскочим в окно. Пустите!
– Хаха-ха! Ишь какой… горячий! – промолвил Гашфорд, сразу меняя тон на самый добродушный и приятельски-шутливый. – Настоящий порох! Но перед уходом вы не откажетесь выпить со мной?
– Ну, конечно! – прогудел Деннис, отирая рукавом свой всегда жаждущий рот. – Не сердись, брат Хью! Выпьем с мистером Гашфордом.
Хью утер вспотевший лоб и облегченно улыбнулся. А ловкач секретарь громко расхохотался.
– Подайте чего-нибудь, да живее, не то этот отчаянный убежит, не дождавшись! – сказал Гашфорд, а мистер Деннис поддержал его, усиленно кивая и бормоча ругательства. – Когда его расшевелишь, ему удержу нет!
Хью со всего размаха треснул Барнеби по спине своей здоровенной лапой, заверяя его, что ему нечего бояться. Они пожали друг другу руки – бедный Барнеби был совершенно уверен, что он находится среди благороднейших и бескорыстнейших людей в мире, настоящих героев, – а Гашфорд снова рассмеялся.
– Слыхал я, – промолвил он вкрадчиво, стоя среди них с большой бутылью в руках и наполняя стаканы так же быстро и часто, как их ему протягивали. – Слыхал, но не знаю, правда ли это, будто народ, что шатается сегодня вечером по улицам, не прочь разнести две-три католические церкви и только ждет, чтобы кто-нибудь повел его. Мне даже называли эти церкви – на Дьюк-стрит, в Линкольнс-Инн-Филдс, на Уорвик-стрит, на Голденсквер. Но слухам, вы знаете, не всегда можно верить… Вы ведь не собираетесь туда идти?
– Значит, советуете нам ничего не делать. Так, хозяин? – гаркнул Хью. – Ну, нет, мы с Барнеби не желаем идти ни в тюрьму, ни на виселицу. Надо их так пугнуть, чтобы у них пропала охота связываться с нами. Вожаки, говорите, нужны? Идем, ребята!
– Ох, буйная головушка! – воскликнул секретарь. – Ха-ха! Что за бесстрашный, неистовый, горячий парень! Такой человек…
Фразу кончать не стоило, потому что они уже выбежали из трактира и не могли ее слышать. Гашфорд сразу перестал смеяться, прислушался… Натянув перчатки и заложив руки за спину, он долго еще ходил взад и вперед по опустевшей комнате, потом отправился бродить по шумным улицам.
Улицы были полны народа, так как события этого дня наделали много шуму. Те, кому не хотелось выходить из дому, стояли у дверей или окон, и везде разговор шел о том же. Одни уверяли, что мятеж окончательно подавлен, другие – что он опять вспыхнул. Рассказывали, что лорд Джордж Гордон под усиленным конвоем отправлен в Тауэр, что было покушение на жизнь короля, что снова вызваны войска и откуда-то с окраин города какой-нибудь час назад ясно слышалась пальба. С наступлением темноты все эти слухи стали казаться еще страшнее и таинственнее. Стоило пробегавшему мимо перепуганному обывателю крикнуть, что бунтовщики идут сюда, что они уже близко, как все двери моментально захлопывались и запирались изнутри, окна в нижних этажах закрывались ставнями, начиналась такая паника, как будто в город вступила вражеская армия.
Гашфорд крадучись бродил в толпе, ко всему прислушивался и где опровергал, а где подтверждал услышанный ложный слух, смотря по тому, что ему было на руку. Весь поглощенный этим занятием, он уже в двадцатый раз направился было к Холборну, как вдруг увидел бегущих навстречу женщин и детей. Они все сильно запыхались, на бегу часто оглядывались назад, и в уши секретарю хлынул слитный гул множества голосов, доносившийся издали. По этим признакам и красному зареву, осветившему дома по обе стороны улицы, Гашфорд понял, что и в самом деле приближаются его союзники; юркнув в первую приоткрытую дверь, он попросил приюта на несколько минут и вместе с другими побежал наверх, к окнам, чтобы увидеть надвигавшуюся толпу.
У многих в руках были факелы, и при свете их хорошо видны были лица бежавших впереди вожаков. Легко было угадать, что эти люди только что громили католический храм; об этом свидетельствовали трофеи, награбленная добыча, которую они несли: облачения священников и дорогая церковная утварь. Впереди, как бешеные, неслись Барнеби, Хью и Деннис. Вид их был ужасен – с головы до ног они были в саже, в грязи, в известке и пыли, одежда превратилась в лохмотья, волосы были всклокочены, руки и лица исцарапаны ржавыми гвоздями, покрыты кровоточащими ранами. 3я ними, теснясь и толкаясь, валила густая толпа. Горланили песни, оглашали воздух торжествующими криками, перебранивались и на бегу грозили зрителям… Те, кто нес какие-то деревянные обломки, изливали на них свою ярость, как на живые существа: ломали их на мелкие куски и подбрасывали высоко в воздух. Некоторые в диком опьянении, казалось, и не замечали ран и ушибов, полученных при падении кирпичей, балок, камней. Среди толпы несли кого-то на сорванной ставне, – страшную своей неподвижностью ношу, прикрытую грязной холстиной… Все это – ряды сатанински свирепых лиц, освещенных кое-где дымным огнем факелов, безумные глаза, качавшийся в воздухе лес палок и железных прутьев, ошеломляющий кошмар, открывавший взору так много и вместе так мало, казавшийся таким длительным, что промелькнувший в один миг, множество фантастических видений, которые врезались в память на всю жизнь, и вместе с тем множество подробностей, которые невозможно было охватить за один этот страшный миг, – все пронеслось мимо и скрылось.
А когда промчалась толпа, сеявшая на своем пути ярость и разрушение, на улице раздался вдруг душераздирающий вопль. Несколько человек бросились туда, откуда он донесся, а с ними и Гашфорд, только что вышедший на улицу. За спинами других ему было не видно и не слышно, что там случилось, но кто-то, опередивший его, рассказал, что кричала женщина, вдова, увидевшая в толпе бунтовщиков своего сына.
– Только-то? – сказал секретарь, уходя домой. – Ну, кажется, наши молодцы на этот раз принялись за дело как следует!
Глава пятьдесят первая
Однако неистовства черни, которые Гашфорд называл «настоящим делом» и на которые возлагал большие надежды, в ту ночь дальше не пошли. Снова были вызваны солдаты, снова они арестовали человек пять-шесть, а остальные разбежались после короткой и бескровной схватки. Как ни были они пьяны, как ни разыгрались в них страсти, – они еще не решались перейти все границы, презреть законы и бросить вызов правительству. Их еще сдерживала доля привычного уважения к власти, установленной обществом для защиты своих интересов, и если бы эта власть вовремя отстояла свой авторитет, секретарю лорда Гордона пришлось бы пережить горькое разочарование.
К полуночи улицы были уже тихи и безлюдны, все приняло свой обычный вид, и только в двух частях города, на тех местах, где солнце в час заката освещало еще красивые и богато украшенные здания, сейчас остались одни расшатанные стены да груды обломков и мусора. Даже католики, которых много было среди дворян и купцов в Лондоне и его предместьях, не боялись больше за свою жизнь и имущество и не очень возмущались тем, что разрушены и разграблены их церкви. Они верили в правительство, под защитой которого жили много лет, они с полным основанием рассчитывали на добрые чувства к ним и справедливость большей части населения, людей, с которыми, несмотря на разницу вероисповеданий, всегда сохраняли близкие и дружеские отношения, – и это их поддерживало при всех издевательствах и насилиях, которым они подверглись. Они были убеждены, что все честные протестанты так же невиновны в недавних позорных событиях, как невиновны были они, католики, в пытках на дыбе, сожжении на кострах, казнях на плахе и виселице в царствование жестокой королевы Марии.
Был уже час ночи, а Гейбриэл Варден, его супруга и мисс Миггс все еще не ложились и ожидали чего-то в маленькой гостиной. Их присутствие здесь в столь поздний час, и нагар на фитилях тускло горевших свечей, и царившее в комнате безмолвие, а более всего – ночные чепчики служанки и ее госпожи свидетельствовали, что какая-то уважительная причина помешала им лечь спать в обычный час и вынудила засидеться допоздна.
Если требовалось еще более убедительное доказательство, то им вполне могло служить поведение мисс Миггс: дойдя до того беспокойного я нервного состояния, которое всегда вызывается долгим бдением, она беспрестанно потирала и пощипывала нос, вертелась и ерзала на стуле, как будто сидела на иголках, почесывала брови, кашляла, издыхала или даже тихо стонала, шмыгала носом, шумно сопела или судорожно вздрагивала – и всем этим до того раздражала слесаря, что у него, наконец, лопнуло терпение: молча понаблюдав за нею некоторое время, он не выдержал и сказал:
– Миггс, голубушка, ступай-ка ты спать! Иди, иди, а то ты можешь надоесть хуже, чем сто бочек дождевых капель, которые стучат в окно, или сотня мышей, когда они скребутся за панелью. Это, ей-богу, невыносимо! Сделай милость, иди спать!
– Вам легко говорить, сэр, – возразила мисс Миггс, – ведь вас раздевать и расстегивать не нужно, а хозяйку – нужно. И пока вы не ляжете, мэм, – обратилась она к миссис Варден, – до тех пор и я не смогу уснуть со спокойной совестью, – нет, ни за что, хотя бы мне сию же минуту вылили за шиворот не сто бочек, а в двадцать раз больше холодной воды!
Объявив это, мисс Миггс стала всячески извиваться, пытаясь почесать плечи в недоступном месте, и при этом содрогалась вся с головы до ног, как бы давая зрителям понять, что воображаемый холодный душ действует уже вовсю, но сознание долга придает ей мужество и заставляет ее терпеть это и все другие мучения.
Миссис Варден так клонило ко сну, что она не стала вмешиваться, и, когда Миггс высказалась, слесарю оставалось только вздохнуть и вооружиться терпением.
Однако сидеть спокойно, имея перед глазами такого василиска, было невозможно. Гейбриэл старался смотреть в другую сторону, но представлять себе, как она трет щеку, или дергает себя за ухо, или моргает глазами, или проделывает бог знает что со своим носом, было еще мучительнее, чем видеть все это. Если она на миг прекращала подобные упражнения, то только потому, что у нее немела ступня, или сводило руку или ногу, или ее всю корчило от какого-нибудь другого недомогания. Когда же наступала минута передышки и Миггс, закрыв глаза и разинув рот, неподвижно застывала на стуле, то через мгновение она начинала клониться вперед, потом, вздрогнув и очнувшись, разом останавливалась, потом снова клонилась вперед, вздрагивала и выпрямлялась, медленно начинала опять клониться все ниже и ниже, а когда уже казалось несомненным, что через секунду она потеряет равновесие, и слесарь в испуге готов был ее окликнуть, чтобы она не свалилась со стула и не проломила себе череп, она совершенно неожиданно оказывалась опять сидящей очень прямо, словно аршин проглотила, глаза ее были открыты и упрямое, вызывающее выражение сонной физиономии ясно говорило: «Я готова поклясться, что ни на минуту не сомкнула глаз».
Наконец, когда часы пробили два, за входной дверью послышался стук, словно кто-то нечаянно наткнулся на дверной молоток. Мисс Миггс моментально вскочила и, захлопав в ладоши, крикнула, путая со сна духовное с мирским:
– Аллилуйя, мэм! Это стучит Симмун!
– Кто там? – спросил Гейбриэл.
– Я! – крикнул хорошо знакомый голос мистера Тэппертита.
Слесарь отпер дверь и впустил его.
Мистер Тэппертит имел сейчас не очень презентабельный вид: человеку его роста всегда плохо приходится в давке, а так как он к тому же принимал деятельное участие в событиях вчерашнего утра, то одежда его буквально превратилась в лохмотья, шляпа смялась и потеряла всякую форму, а задники башмаков были стоптаны до того, что они напоминали ночные туфли. Кафтан висел на нем клочьями, пряжки с подвязок и башмаков были сорваны, от шарфа на шее осталась только половина, сорочка на груди была разорвана. Однако, несмотря на беспорядок в костюме, на то, что Сим изнемогал от жары и усталости и был весь в грязи и пыли, как в футляре, под которым уже нельзя было различить его естественную оболочку (то есть кожу или облекавшую ее одежду), он вошел в гостиную величавой поступью, с высокомерным видом и, сев в кресло, с мрачным достоинством обозревал все общество, тщетно пытаясь засунуть руки в карманы коротких штанов, вывернутые наружу и болтавшиеся по бокам, словно кисточка.
– Саймон, – начал слесарь серьезным тоном, – что это значит, что ты приходишь домой так поздно ночью да еще в подобном виде? Можешь ты дать мне слово, что не безобразничал на улицах вместе с бунтовщиками? Если можешь, я не стану больше упрекать тебя.
– Сэр, – отвечал мистер Тэппертит, устремив па него презрительный взгляд, – удивляюсь, как это у вас хватает наглости предъявлять мне такие требования.
– Ты пьян, – сказал слесарь.
– Говоря вообще, – возразил Сим с полным самообладанием, – вы лжец, сэр, и в самом оскорбительном смысле этого слова! Но в данном случае вы нечаянно – да, нечаянно, сэр – сказали правду.
– Марта, – обратился слесарь к жене, сокрушенно качая головой, хотя вид этой торчавшей перед ним нелепой фигуры вызывал невольную улыбку на его открытом лице. – Марта, я все же надеюсь, что этот бедняга не попал в руки тех подлецов и дураков, о которых мы так часто толковали с тобой и которые натворили столько зла. Но если он сегодня ночью был на Уорвик-стрит или Дьюк-стрит, то…
– Он не был ни тут, ни там, сэр, – воскликнул мистер Тэппертит громким голосом и, внезапно перейдя на шепот, повторил, в упор глядя на слесаря: – Не был ни тут, ни там, да!
– Этому я от души рад, – сказал слесарь торжественно, – потому рад, Марта, что если бы он там был и стало бы известно, то твой Великий Союз оказался бы для него той телегой, в которой человека везут на виселицу. Да, клянусь жизнью, не миновать бы ему болтаться в воздухе!
Миссис Варден ничего не отвечала, ее слишком ужасал вид Саймона и его резко изменившийся тон, и она еще раньше была напугана рассказами о бунте. Она даже не прибегла к своей обычной супружеской тактике. А мисс Миггс – та уже рыдала и ломала руки.
– Да, Гейбриэл Варден, он не был ни на Дьюк-стрит, ни на Уорвик-стрит, – сказал Саймон сурово. – Но он был в Вестминстере. И возможно, сэр, что он там надавал пинков какому-нибудь депутату графства. Быть может, он пустил кровь лорду – да, да, сколько бы вы ни таращили на меня глаза, сэр, а я повторяю – кровь там рекой лилась из носов, и возможно, что я стукнул какого-нибудь лорда. Кто знает? Вот смотрите, – тут он запустил руку в жилетный карман и извлек оттуда большой зуб, при виде которого и Миггс и миссис Варден громко взвизгнули, – это зуб епископа. Так что берегитесь, Гейбриэл Варден!
– Я бы охотно отдал пятьсот фунтов, чтобы ничего этого не было, – с живостью сказал слесарь. – Да понимаешь ли ты, болван, какая тебе грозит опасность?
– Понимаю, сэр, – ответил подмастерье, – и горжусь этим. Я был там у всех на глазах, я стал видным человеком. И готов нести последствия.
Слесарь, не на шутку расстроенный, молча ходил из угла в угол, поглядывая на своего бывшего подмастерья. Наконец, остановившись перед ним, он сказал:
– Ложись, поспи час-другой. Авось, когда проспишься, немного образумишься и пожалеешь о том, что натворил. Если раскаешься, мы постараемся тебя спасти… Разбужу его часов в пять, – обратился Варден к жене, – тогда он успеет привести себя в порядок, добраться до Тауэрской лестницы и с приливом уплывет в Грейвзенд раньше, чем его здесь начнут разыскивать. Оттуда ему легко будет попасть в Кентербери[73], где твой кузен даст ему работу, пока вся эта буря уляжется. Не знаю, хорошо ли я делаю, что спасаю, его от заслуженной кары… Но он прожил у нас в доме двенадцать лет, мальчиком еще пришел… и жаль будет, если из-за одного этого злосчастного дня он плохо кончит. Запри входную дверь, Миггс, и, когда пойдешь наверх, смотри, чтобы с улицы не увидели свет. Ну, Саймон, живо в постель!
– Так, по-вашему, сэр, я такой ничтожный подлец, что приму ваше унизительное предложение? – хрипло возразил мистер Тэппертит заплетающимся языком – его медленная речь составляла резкий контраст с живостью и выразительностью слов его доброго хозяина. – После этого вы сами негодяй, сэр.
– Мели что хочешь, Саймон, но ложись скорее, каждая минута дорога! Давай свечу, Миггс.
– Да, да, иди скорее спать! – в один голос взмолились обе женщины.
Мистер Тэппертит встал, оттолкнул стул, чтобы показать, что он в поддержке не нуждается, и, пошатываясь, болтая головой так, словно она не была никак соединена с телом, изрек:
– Вы сказали «Миггс»?.. К черту Миггс, сэр!
– Ах, Симмун! – пролепетала эта девица замирающим голосом. – Ах, мэм! Ах, сэр! Боже милосердный, какой удар!
– И всю вашу компанию к черту! – отрезал мистер Тэппертит, с улыбкой невыразимого презрения взглянув на потрясенную Миггс. – Всех, кроме миссис Варден. Я пришел сюда, сэр, только ради нее. Миссис Варден, вот возьмите эту бумагу. Это охранная грамота, мэм. Она может вам понадобиться.
И он протянул ей грязную, измятую бумажку. Слесарь перехватил ее, развернул и прочел:
– «Надеюсь, что никто из сочувствующих нашему делу не тронет имущества истинных протестантов. Удостоверяю, что владелец этого дома – верный и достойный наш союзник. Джордж Гордон».
– Это еще что? – буркнул слесарь, меняясь в лице.
– Она вам очень и очень пригодится, молодой человек, – отвечал его подмастерье. – Сами увидите! Храните ее как зеницу ока в таком месте, чтобы она была у вас под рукой, как только понадобится. А завтра вечером напишите мелом на двери своего дома «Долой папистов!» и не стирайте эту надпись всю неделю. Вот и все.
– Документ подлинный, – сказал слесарь. – Знаю, потому что уже видел этот почерк. Какую еще беду предвещает твоя бумажонка? Что за дьявол опять сорвался с цепи?..
– Свирепый, огненный дьявол, – перебил его Сим. – Не становитесь у него на дороге, иначе вам каюк. Я вас вовремя предупреждаю, Гейбриэл Варден. Прощайте!
Но обе женщины загородили ему дорогу. Особенно энергично действовала мисс Миггс: она налетела на него так стремительно, что Сим оказался пригвожденным к стене, и в трогательных выражениях заклинала не уходить, пока он не протрезвится, отдохнуть, поразмыслить, а потом уже принять решение.
– Сказано вам, что решение я уже принял, – сказал мистер Тэппертит. – Истекающая кровью родина призывает меня, и я иду! Миггс, пропустите сейчас же, или я вас ущипну!
Мисс Миггс, навалившаяся всем телом на мятежника, вдруг пронзительно вскрикнула – неизвестно, от избытка ли горести или оттого, что он привел в исполнение свою угрозу.
– Отвяжитесь от меня, – продолжал Саймон, вырываясь из ее целомудренных объятий, в которых он застрял, как муха в паутине. – Я позабочусь о вас, и после переустройства нашего общества вы благодаря мне будете жить припеваючи. Надеюсь, вы довольны? Пустите!
– Ах, Симмун! – воскликнула мисс Миггс. – Мой славный Симмун! О мэм! Если бы вы знали, что я чувствую в эту трудную минуту!
Чувства были, видно, и в самом деле бурные: ночной чепец мисс Миггс во время ее борьбы с Саймоном свалился с головы, а сама она очутилась на коленях и являла собой какую-то причудливую смесь синих и желтых папильоток, растрепанных прядей, болтавшихся корсетных шнурков и завязок уже совершенно неизвестного назначения. Она задыхалась, сжимала руки, закатывала глаза, проливала обильные слезы и проявляла все другие признаки сильнейших душевных мук.
– Я оставляю наверху сундучок с моими вещами, – сказал Саймон хозяину, не обращая ни малейшего внимания на девичье горе Миггс. – Делайте с ними что хотите, мне они не нужны. Я сюда больше не вернусь. Ищите себе, сэр, другого работника, а я буду служить родине. Отныне это будет моим делом.
– Через два часа можешь делать что хочешь, а сейчас ложись спать, – слесарь заслонил собой дверь. – Марш в постель! Слышишь?
– Слышу, Варден, но не повинуюсь, – отрезал мистер Тэппертит. – Сегодня вечером я был за городом и обсуждал план одного дела, которое поразит и наполнит ужасом вашу слесарскую душонку. Для этого дела мне нужно собрать все силы. Пропустите меня!
– Только сунься к двери, так я тебя с ног сшибу, – пригрозил ему Варден. – Иди-ка ты лучше спать.
Саймон, не отвечая, выпрямился и со всей быстротой, на какую еще был способен, нагнув голову, как бык, бросился на хозяина. Оба выкатились в мастерскую, так усиленно работая руками и ногами, что могло показаться, будто их не двое, а пятеро или шестеро. При этом Миггс и миссис Варден вопили за десятерых.
Вардену ничего не стоило бы одолеть противника и связать его по рукам и ногам. Но ему не хотелось пользоваться беспомощностью пьяного, и он только отражал его удары, а когда это не удавалось, кротко сносил их и упорно не подпускал Сима к выходу, выжидая удобного момента, чтобы загнать его наверх, в его комнату, и запереть там. Однако слесарь наш в простоте души слишком понадеялся на слабость противника, забыв, что пьяные, даже когда они уже нетвердо держатся на ногах, часто способны быстро бегать. Саймон Тэппертит, хитро улучив минуту, сделал вид, что падает, и, внезапно ринувшись вперед, пробежал мимо Вардена, открыл входную дверь (секрет этого замка был ему хорошо известен) и, как бешеный, помчался по улице. Слесарь оторопел от неожиданности и только через минуту пустился бежать за ним.
К полуночи улицы были уже тихи и безлюдны, все приняло свой обычный вид, и только в двух частях города, на тех местах, где солнце в час заката освещало еще красивые и богато украшенные здания, сейчас остались одни расшатанные стены да груды обломков и мусора. Даже католики, которых много было среди дворян и купцов в Лондоне и его предместьях, не боялись больше за свою жизнь и имущество и не очень возмущались тем, что разрушены и разграблены их церкви. Они верили в правительство, под защитой которого жили много лет, они с полным основанием рассчитывали на добрые чувства к ним и справедливость большей части населения, людей, с которыми, несмотря на разницу вероисповеданий, всегда сохраняли близкие и дружеские отношения, – и это их поддерживало при всех издевательствах и насилиях, которым они подверглись. Они были убеждены, что все честные протестанты так же невиновны в недавних позорных событиях, как невиновны были они, католики, в пытках на дыбе, сожжении на кострах, казнях на плахе и виселице в царствование жестокой королевы Марии.
Был уже час ночи, а Гейбриэл Варден, его супруга и мисс Миггс все еще не ложились и ожидали чего-то в маленькой гостиной. Их присутствие здесь в столь поздний час, и нагар на фитилях тускло горевших свечей, и царившее в комнате безмолвие, а более всего – ночные чепчики служанки и ее госпожи свидетельствовали, что какая-то уважительная причина помешала им лечь спать в обычный час и вынудила засидеться допоздна.
Если требовалось еще более убедительное доказательство, то им вполне могло служить поведение мисс Миггс: дойдя до того беспокойного я нервного состояния, которое всегда вызывается долгим бдением, она беспрестанно потирала и пощипывала нос, вертелась и ерзала на стуле, как будто сидела на иголках, почесывала брови, кашляла, издыхала или даже тихо стонала, шмыгала носом, шумно сопела или судорожно вздрагивала – и всем этим до того раздражала слесаря, что у него, наконец, лопнуло терпение: молча понаблюдав за нею некоторое время, он не выдержал и сказал:
– Миггс, голубушка, ступай-ка ты спать! Иди, иди, а то ты можешь надоесть хуже, чем сто бочек дождевых капель, которые стучат в окно, или сотня мышей, когда они скребутся за панелью. Это, ей-богу, невыносимо! Сделай милость, иди спать!
– Вам легко говорить, сэр, – возразила мисс Миггс, – ведь вас раздевать и расстегивать не нужно, а хозяйку – нужно. И пока вы не ляжете, мэм, – обратилась она к миссис Варден, – до тех пор и я не смогу уснуть со спокойной совестью, – нет, ни за что, хотя бы мне сию же минуту вылили за шиворот не сто бочек, а в двадцать раз больше холодной воды!
Объявив это, мисс Миггс стала всячески извиваться, пытаясь почесать плечи в недоступном месте, и при этом содрогалась вся с головы до ног, как бы давая зрителям понять, что воображаемый холодный душ действует уже вовсю, но сознание долга придает ей мужество и заставляет ее терпеть это и все другие мучения.
Миссис Варден так клонило ко сну, что она не стала вмешиваться, и, когда Миггс высказалась, слесарю оставалось только вздохнуть и вооружиться терпением.
Однако сидеть спокойно, имея перед глазами такого василиска, было невозможно. Гейбриэл старался смотреть в другую сторону, но представлять себе, как она трет щеку, или дергает себя за ухо, или моргает глазами, или проделывает бог знает что со своим носом, было еще мучительнее, чем видеть все это. Если она на миг прекращала подобные упражнения, то только потому, что у нее немела ступня, или сводило руку или ногу, или ее всю корчило от какого-нибудь другого недомогания. Когда же наступала минута передышки и Миггс, закрыв глаза и разинув рот, неподвижно застывала на стуле, то через мгновение она начинала клониться вперед, потом, вздрогнув и очнувшись, разом останавливалась, потом снова клонилась вперед, вздрагивала и выпрямлялась, медленно начинала опять клониться все ниже и ниже, а когда уже казалось несомненным, что через секунду она потеряет равновесие, и слесарь в испуге готов был ее окликнуть, чтобы она не свалилась со стула и не проломила себе череп, она совершенно неожиданно оказывалась опять сидящей очень прямо, словно аршин проглотила, глаза ее были открыты и упрямое, вызывающее выражение сонной физиономии ясно говорило: «Я готова поклясться, что ни на минуту не сомкнула глаз».
Наконец, когда часы пробили два, за входной дверью послышался стук, словно кто-то нечаянно наткнулся на дверной молоток. Мисс Миггс моментально вскочила и, захлопав в ладоши, крикнула, путая со сна духовное с мирским:
– Аллилуйя, мэм! Это стучит Симмун!
– Кто там? – спросил Гейбриэл.
– Я! – крикнул хорошо знакомый голос мистера Тэппертита.
Слесарь отпер дверь и впустил его.
Мистер Тэппертит имел сейчас не очень презентабельный вид: человеку его роста всегда плохо приходится в давке, а так как он к тому же принимал деятельное участие в событиях вчерашнего утра, то одежда его буквально превратилась в лохмотья, шляпа смялась и потеряла всякую форму, а задники башмаков были стоптаны до того, что они напоминали ночные туфли. Кафтан висел на нем клочьями, пряжки с подвязок и башмаков были сорваны, от шарфа на шее осталась только половина, сорочка на груди была разорвана. Однако, несмотря на беспорядок в костюме, на то, что Сим изнемогал от жары и усталости и был весь в грязи и пыли, как в футляре, под которым уже нельзя было различить его естественную оболочку (то есть кожу или облекавшую ее одежду), он вошел в гостиную величавой поступью, с высокомерным видом и, сев в кресло, с мрачным достоинством обозревал все общество, тщетно пытаясь засунуть руки в карманы коротких штанов, вывернутые наружу и болтавшиеся по бокам, словно кисточка.
– Саймон, – начал слесарь серьезным тоном, – что это значит, что ты приходишь домой так поздно ночью да еще в подобном виде? Можешь ты дать мне слово, что не безобразничал на улицах вместе с бунтовщиками? Если можешь, я не стану больше упрекать тебя.
– Сэр, – отвечал мистер Тэппертит, устремив па него презрительный взгляд, – удивляюсь, как это у вас хватает наглости предъявлять мне такие требования.
– Ты пьян, – сказал слесарь.
– Говоря вообще, – возразил Сим с полным самообладанием, – вы лжец, сэр, и в самом оскорбительном смысле этого слова! Но в данном случае вы нечаянно – да, нечаянно, сэр – сказали правду.
– Марта, – обратился слесарь к жене, сокрушенно качая головой, хотя вид этой торчавшей перед ним нелепой фигуры вызывал невольную улыбку на его открытом лице. – Марта, я все же надеюсь, что этот бедняга не попал в руки тех подлецов и дураков, о которых мы так часто толковали с тобой и которые натворили столько зла. Но если он сегодня ночью был на Уорвик-стрит или Дьюк-стрит, то…
– Он не был ни тут, ни там, сэр, – воскликнул мистер Тэппертит громким голосом и, внезапно перейдя на шепот, повторил, в упор глядя на слесаря: – Не был ни тут, ни там, да!
– Этому я от души рад, – сказал слесарь торжественно, – потому рад, Марта, что если бы он там был и стало бы известно, то твой Великий Союз оказался бы для него той телегой, в которой человека везут на виселицу. Да, клянусь жизнью, не миновать бы ему болтаться в воздухе!
Миссис Варден ничего не отвечала, ее слишком ужасал вид Саймона и его резко изменившийся тон, и она еще раньше была напугана рассказами о бунте. Она даже не прибегла к своей обычной супружеской тактике. А мисс Миггс – та уже рыдала и ломала руки.
– Да, Гейбриэл Варден, он не был ни на Дьюк-стрит, ни на Уорвик-стрит, – сказал Саймон сурово. – Но он был в Вестминстере. И возможно, сэр, что он там надавал пинков какому-нибудь депутату графства. Быть может, он пустил кровь лорду – да, да, сколько бы вы ни таращили на меня глаза, сэр, а я повторяю – кровь там рекой лилась из носов, и возможно, что я стукнул какого-нибудь лорда. Кто знает? Вот смотрите, – тут он запустил руку в жилетный карман и извлек оттуда большой зуб, при виде которого и Миггс и миссис Варден громко взвизгнули, – это зуб епископа. Так что берегитесь, Гейбриэл Варден!
– Я бы охотно отдал пятьсот фунтов, чтобы ничего этого не было, – с живостью сказал слесарь. – Да понимаешь ли ты, болван, какая тебе грозит опасность?
– Понимаю, сэр, – ответил подмастерье, – и горжусь этим. Я был там у всех на глазах, я стал видным человеком. И готов нести последствия.
Слесарь, не на шутку расстроенный, молча ходил из угла в угол, поглядывая на своего бывшего подмастерья. Наконец, остановившись перед ним, он сказал:
– Ложись, поспи час-другой. Авось, когда проспишься, немного образумишься и пожалеешь о том, что натворил. Если раскаешься, мы постараемся тебя спасти… Разбужу его часов в пять, – обратился Варден к жене, – тогда он успеет привести себя в порядок, добраться до Тауэрской лестницы и с приливом уплывет в Грейвзенд раньше, чем его здесь начнут разыскивать. Оттуда ему легко будет попасть в Кентербери[73], где твой кузен даст ему работу, пока вся эта буря уляжется. Не знаю, хорошо ли я делаю, что спасаю, его от заслуженной кары… Но он прожил у нас в доме двенадцать лет, мальчиком еще пришел… и жаль будет, если из-за одного этого злосчастного дня он плохо кончит. Запри входную дверь, Миггс, и, когда пойдешь наверх, смотри, чтобы с улицы не увидели свет. Ну, Саймон, живо в постель!
– Так, по-вашему, сэр, я такой ничтожный подлец, что приму ваше унизительное предложение? – хрипло возразил мистер Тэппертит заплетающимся языком – его медленная речь составляла резкий контраст с живостью и выразительностью слов его доброго хозяина. – После этого вы сами негодяй, сэр.
– Мели что хочешь, Саймон, но ложись скорее, каждая минута дорога! Давай свечу, Миггс.
– Да, да, иди скорее спать! – в один голос взмолились обе женщины.
Мистер Тэппертит встал, оттолкнул стул, чтобы показать, что он в поддержке не нуждается, и, пошатываясь, болтая головой так, словно она не была никак соединена с телом, изрек:
– Вы сказали «Миггс»?.. К черту Миггс, сэр!
– Ах, Симмун! – пролепетала эта девица замирающим голосом. – Ах, мэм! Ах, сэр! Боже милосердный, какой удар!
– И всю вашу компанию к черту! – отрезал мистер Тэппертит, с улыбкой невыразимого презрения взглянув на потрясенную Миггс. – Всех, кроме миссис Варден. Я пришел сюда, сэр, только ради нее. Миссис Варден, вот возьмите эту бумагу. Это охранная грамота, мэм. Она может вам понадобиться.
И он протянул ей грязную, измятую бумажку. Слесарь перехватил ее, развернул и прочел:
– «Надеюсь, что никто из сочувствующих нашему делу не тронет имущества истинных протестантов. Удостоверяю, что владелец этого дома – верный и достойный наш союзник. Джордж Гордон».
– Это еще что? – буркнул слесарь, меняясь в лице.
– Она вам очень и очень пригодится, молодой человек, – отвечал его подмастерье. – Сами увидите! Храните ее как зеницу ока в таком месте, чтобы она была у вас под рукой, как только понадобится. А завтра вечером напишите мелом на двери своего дома «Долой папистов!» и не стирайте эту надпись всю неделю. Вот и все.
– Документ подлинный, – сказал слесарь. – Знаю, потому что уже видел этот почерк. Какую еще беду предвещает твоя бумажонка? Что за дьявол опять сорвался с цепи?..
– Свирепый, огненный дьявол, – перебил его Сим. – Не становитесь у него на дороге, иначе вам каюк. Я вас вовремя предупреждаю, Гейбриэл Варден. Прощайте!
Но обе женщины загородили ему дорогу. Особенно энергично действовала мисс Миггс: она налетела на него так стремительно, что Сим оказался пригвожденным к стене, и в трогательных выражениях заклинала не уходить, пока он не протрезвится, отдохнуть, поразмыслить, а потом уже принять решение.
– Сказано вам, что решение я уже принял, – сказал мистер Тэппертит. – Истекающая кровью родина призывает меня, и я иду! Миггс, пропустите сейчас же, или я вас ущипну!
Мисс Миггс, навалившаяся всем телом на мятежника, вдруг пронзительно вскрикнула – неизвестно, от избытка ли горести или оттого, что он привел в исполнение свою угрозу.
– Отвяжитесь от меня, – продолжал Саймон, вырываясь из ее целомудренных объятий, в которых он застрял, как муха в паутине. – Я позабочусь о вас, и после переустройства нашего общества вы благодаря мне будете жить припеваючи. Надеюсь, вы довольны? Пустите!
– Ах, Симмун! – воскликнула мисс Миггс. – Мой славный Симмун! О мэм! Если бы вы знали, что я чувствую в эту трудную минуту!
Чувства были, видно, и в самом деле бурные: ночной чепец мисс Миггс во время ее борьбы с Саймоном свалился с головы, а сама она очутилась на коленях и являла собой какую-то причудливую смесь синих и желтых папильоток, растрепанных прядей, болтавшихся корсетных шнурков и завязок уже совершенно неизвестного назначения. Она задыхалась, сжимала руки, закатывала глаза, проливала обильные слезы и проявляла все другие признаки сильнейших душевных мук.
– Я оставляю наверху сундучок с моими вещами, – сказал Саймон хозяину, не обращая ни малейшего внимания на девичье горе Миггс. – Делайте с ними что хотите, мне они не нужны. Я сюда больше не вернусь. Ищите себе, сэр, другого работника, а я буду служить родине. Отныне это будет моим делом.
– Через два часа можешь делать что хочешь, а сейчас ложись спать, – слесарь заслонил собой дверь. – Марш в постель! Слышишь?
– Слышу, Варден, но не повинуюсь, – отрезал мистер Тэппертит. – Сегодня вечером я был за городом и обсуждал план одного дела, которое поразит и наполнит ужасом вашу слесарскую душонку. Для этого дела мне нужно собрать все силы. Пропустите меня!
– Только сунься к двери, так я тебя с ног сшибу, – пригрозил ему Варден. – Иди-ка ты лучше спать.
Саймон, не отвечая, выпрямился и со всей быстротой, на какую еще был способен, нагнув голову, как бык, бросился на хозяина. Оба выкатились в мастерскую, так усиленно работая руками и ногами, что могло показаться, будто их не двое, а пятеро или шестеро. При этом Миггс и миссис Варден вопили за десятерых.
Вардену ничего не стоило бы одолеть противника и связать его по рукам и ногам. Но ему не хотелось пользоваться беспомощностью пьяного, и он только отражал его удары, а когда это не удавалось, кротко сносил их и упорно не подпускал Сима к выходу, выжидая удобного момента, чтобы загнать его наверх, в его комнату, и запереть там. Однако слесарь наш в простоте души слишком понадеялся на слабость противника, забыв, что пьяные, даже когда они уже нетвердо держатся на ногах, часто способны быстро бегать. Саймон Тэппертит, хитро улучив минуту, сделал вид, что падает, и, внезапно ринувшись вперед, пробежал мимо Вардена, открыл входную дверь (секрет этого замка был ему хорошо известен) и, как бешеный, помчался по улице. Слесарь оторопел от неожиданности и только через минуту пустился бежать за ним.