Страница:
Семь лет лорд Гордон благодаря энергичному заступничеству своих друзей прожил сравнительно спокойно, если не считать того, что он довольно часто пользовался случаем доказать свою преданность протестантской вере, делая всякие сумасбродства, к великому удовольствию своих врагов, и что он был отлучен от церкви архиепископом Кентерберийским за отказ явиться по вызову в качестве свидетеля на церковный суд. В году 1788-м ему пришла новая безумная фантазия – он написал и выпустил в свет оскорбительный памфлет, где в самых дерзких выражениях поносил французскую королеву. Его отдали под суд за клевету и после его нелепых выступлений на этом суде признали виновным. Но он не явился выслушать приговор и бежал в Голландию. Однако мирные бургомистры Амстердама вовсе не жаждали его присутствия там, и он с величайшей поспешностью был выслан обратно на родину. Прибыв в июле в Харидж, он отсюда переехал в Бирмингем, где в августе месяце официально принял иудейскую веру и выдавал себя за еврея, пока его не арестовали и не отвезли в Лондон для выполнения над ним приговора, от которого он бежал. По этому приговору он в декабре был отправлен в Ньюгетскую тюрьму на пять лет и десять месяцев, а сверх того с него потребовали крупный штраф и солидные поручительства за его благонадежное поведение в будущем.
Летом следующего года он обратился к французскому Национальному Собранию с просьбой о прощении, но английский министр отказался санкционировать помилование, и лорд Джордж примирился с тем, что ему придется отбыть весь срок заключения. Он отпустил бороду чуть не по пояс, выполнял все обряды своей новой религии и занялся изучением истории, посвящал также часть времени живописи, которой он довольно успешно занимался в молодости. Друзья его покинули, а в тюрьме с ним обращались как с худшим из преступников[97], но он оставался всегда веселым и покорным судьбе. Он дожил только до сорока трех лет и умер в тюрьме 1 ноября 1793 года.
Многие люди, меньше этого бедного лорда сочувствовавшие нужде и горю обездоленных, менее одаренные и более черствые, сделали блестящую карьеру и оставили по себе громкую славу. Впрочем, лорда Джорджа тоже оплакивали. Заключенные очень горевали по нем, так как, несмотря на свои довольно скудные средства, он щедро помогал всем, раздавая деньги нуждающимся, какой бы веры они ни были, к какой бы секте ни принадлежали. По укатанным дорогам жизни ходит немало мудрецов, которые могли бы кое-чему поучиться у этого бедного помешанного, кончившего свою жизнь в Ньюгете.
Суровый Джон Груби верно служил ему до его последнего часа. Лорд Джордж и суток не успел пробыть в Тауэре, как Джон явился к нему и не оставлял его уже до самой смерти. Был у лорда и другой преданный друг, красавица еврейка, привязавшаяся к нему отчасти из религиозных, отчасти из романтических побуждений и трогательно заботившаяся о нем. В ее бескорыстии и добродетели не сомневались даже самые строгие моралисты.
Его бывший секретарь, разумеется, предал его. Он некоторое время кормился тем, что торговал тайнами милорда, а когда запас их окончательно иссяк и торговать больше стало нечем, Гашфорд подыскал себе работу, вступив в почтенное сословие сыщиков, состоящих на жалованье у правительства. В такой жалкой роли он подвизался то на родине, то за границей и долго терпел все невзгоды и неудобства этой профессии. А лет десять – двенадцать тому назад в номере какой-то сомнительной гостиницы в Боро найден был мертвым в постели худой, истощенный старик, которого там никто не знал. Он отравился. Долго не удавалось узнать его фамилию, но потом, по заметкам в его записной книжке, выяснили, что он был секретарем лорда Джорджа Гордона во время знаменитого мятежа.
Прошло много времени после восстановления тишины и порядка, и в Лондоне уже давно перестали толковать даже о том, что на каждого из офицеров, во время бунта содержавшихся за счет города, тратили в день на стол и квартиру четыре фунта четыре шиллинга, на каждого солдата – два фунта два с половиной пенса. Через много месяцев после того как забыта была даже и эта животрепещущая тема и члены «Союза Непоколебимых» все до единого были перебиты, или сидели в тюрьме, или были высланы, мистера Саймона Тэппертита перевели из больницы в тюрьму, судили и после указа о помиловании выпустили на волю с двумя деревяшками вместо ног. Лишившись своих точеных ножек и слетев с высокого поста в бездну полнейшей нищеты и несчастья, он сменил гнев на милость и отправился к своему бывшему хозяину просить помощи. По совету Вардена и при его содействии он стал чистильщиком сапог и обосновался под аркой у конно-гвардейских казарм. Место было бойкое, и он быстро приобрел обширную клиентуру. В дни приемов при дворе у мистера Тэппертита ожидали своей очереди почистить сапоги чуть не двадцать офицеров. Дела его так пошли в гору, что он завел уже двух подручных, а там и женился на вдове одного известного тряпичника, родом из Милбэнка. С этой дамой, тоже помогавшей ему в работе, он наслаждался безоблачным семейным счастьем, иногда омрачавшимся легкими шквалами, которые, впрочем, только очищают атмосферу супружеской жизни и проясняют горизонт. Во время таких бурь мистер Тэппертит, стремясь, поддержать свой авторитет, иногда забывался до того, что запускал в жену сапожной щеткой, туфлей или башмаком, а она (правда, лишь в самых крайних случаях) в отместку снимала его деревяшки и выставляла его из дому, на посмешище уличным мальчишкам, которым всякое озорство доставляет первейшее удовольствие.
Мисс Миггс, после крушения всех своих проектов, брачных и других, была обижена на весь неблагодарный и ничтожный свет и стала еще раздражительнее и желчнее. Она так энергично срывала свою злость на юном поколении в доме на площади Золотого Льва, награждая их щипками, шлепками и таская за волосы, что ее с общего согласия изгнали из этого святилища, предложив осчастливить своим присутствием любое другое место на Земле. Случайно в это же время мидлсекское судебное ведомство объявило, что требуется надзирательница в женскую тюрьму, и назначило день и час для явки. Мисс Миггс явилась в назначенное время, ее сразу отметили и выбрали из ста двадцати четырех кандидаток, и она заняла эту должность, в которой состояла до самой смерти, то есть больше тридцати лет, так и оставшись девицей. Замечено было, что эта дева, с неумолимой свирепостью тиранившая свою женскую паству, была особенно сурова к тем из них, кто имел хоть малейшее притязание на красоту. А уж тем, кто согрешил по легкомыслию, она не давала пощады (что объясняли ее неукротимой добродетелью и строгим целомудрием): постоянно накидывалась на них по малейшему поводу или без всякого повода, изливая на их головы всю свою злобу. К грешницам этого сорта она применяла множество собственных полезных изобретений, завещанных ею потомству, – как, например, способ вонзать бородку ключа в крестец провинившейся, что она проделывала с утонченной жестокостью. Она же изобрела другой вид наказания: наступать как будто нечаянно на ноги тем, у кого были миниатюрные ножки (причем, наступать непременно деревянными башмаками) – тоже замечательно остроумный прием, до тех пор никому не известный.
А Джо Уиллет и Долли Варден не стали, конечно, откладывать свою свадьбу в долгий ящик. Они поженились очень скоро, и так как слесарь имел возможность дать за своей дочкой хорошее приданое, у них оказалась кругленькая сумма в банке, и они снова открыли «Майское Древо».
Очень скоро, разумеется, в «Майском Древе» появился краснощекий мальчуган, ковылявший по коридору или кувыркавшийся на зеленой лужайке перед домом. Через короткое время (если считать по годам) забегала по дому и краснощекая девочка, потом – опять краснощекий мальчик и постепенно появилась целая стая девочек и мальчиков. Так что, когда бы вы ни заглянули в Чигуэлл, вы непременно увидели бы на деревенской улице, или на лужайке, или на дворе фермы («Майское Древо» было теперь уже не только постоялым двором, но и фермой) столько маленьких Джо и маленьких Долли, что их нелегко было сосчитать. Все эти перемены произошли довольно скоро. Но очень не скоро Джо, и Долли, и слесарь, и его жена стали на вид хотя бы пятью годами старше: ибо радость и довольство жизнью удивительно красят людей и помогают сохранить молодость – можете в этом не сомневаться.
Я думаю, очень не скоро в Англии появился другой такой постоялый двор, как «Майское Древо». Да и то еще большой вопрос, появился ли он и по сию пору, появится ли когда-нибудь в будущем.
И очень не скоро (ибо пословица говорит, что «Никогда – это не скоро») перестали в «Майском Древе» принимать горячее участие в раненых солдатах и угощать их в память похода Джо, а старый его знакомец-сержант – заглядывать в «Майское Древо» и без устали толковать с Джо о битвах и осадах, о тяготах военной службы и о тысяче других вещей, связанных с солдатской жизнью.
А большая серебряная табакерка, которую сам король послал Джо за его подвиги во время бунта! Ни один посетитель «Майского Древа» не забывал сунуть два пальца в эту табакерку, хотя бы он раньше никогда не нюхал табак, и, взяв понюшку, с непривычки чихал так, что с ним чуть не делались судороги. А багроволицый виноторговец! Был ли в те времена хоть один человек, который не встретил бы его в «Майском Древе»? И по всему видно было, что он чувствует себя как дома в лучшей комнате этой гостиницы, будто век жил здесь. А праздники, крестины, рождественские обеды, именины, свадьбы и всякие другие торжественные дни в «Майском Древе» и «Золотом Ключе»! Если о них не упомянуть, – то что же достойно упоминания?
Мистер Уиллет-старший, какими-то неведомыми путями придя к выводу, что Джо хочет жениться и, следовательно, ему, отцу, лучше будет удалиться от дел и не мешать молодым, переселился в маленький коттедж в Чигуэлле, где специально для него расширили камин, повесили котел, а в садике перед крыльцом врыли шест наподобие «Майского Древа», так что Джон сразу почувствовал себя как дома. В его новое жилище каждый вечер приходили Том Кобб, Фил Паркс и Соломон Дэйэи, и все четверо, как бывало, сидя у огня, пили, курили, дремали, вели неторопливый разговор. Вскоре случайно выяснилось, что мистер Уиллет все еще воображает себя трактирщиком, и тогда Джо подарил ему грифельную доску, на которой старый Джон аккуратно писал счета на огромные количества мяса, пива и табака. С годами это превратилось у него в страсть, он записывал мелом против фамилий своих старых приятелей огромные суммы, которые они никак не могли бы уплатить, и это доставляло ему такое тайное наслаждение, что он то и дело выходил за дверь взглянуть на свои записи и возвращался с видом живейшего удовлетворения.
Он так и не оправился от потрясения, которое испытал во время разгрома своей гостиницы бунтовщиками, и до конца жизни его мыслительные способности оставались в таком же состоянии. Когда ему показали первого внука, его чуть удар не хватил: по-видимому, он решил, что это с Джо произошло какое-то чудесное превращение. Ему тотчас пустили кровь, пригласив для этого искусного лекаря. Старик поправился, и, несмотря на то, что все доктора предсказывали ему смерть от второго апоплексического удара не далее, как через полгода, и были весьма недовольны его поведением, когда он все-таки не умер, он, вероятно из-за природной своей медлительности, прожил еще около семи лет. Однажды утром у него отнялся язык. В таком состоянии старый Джон пролежал очень спокойно целую неделю и, внезапно придя в сознание, услышал, как сиделка шепнула Джо, что он отходит.
– Да, ухожу, Джозеф, – сказал мистер Уиллет, на миг повернув голову. – В сальваны… – И испустил дух.
Он оставил изрядную сумму денег – даже больше, чем ожидали соседи, покорные обычаю всех людей считать деньги в чужом кармане. Джо унаследовал все и стал видным человеком в тех местах. Деньги обеспечили ему полную независимость.
Барнеби не сразу опомнился после пережитого, не сразу вернулось к нему здоровье и веселый нрав. Но время шло, он постепенно становился прежним Барнеби я навсегда сохранил уверенность, что его заключение в тюрьме и затем избавление от смерти – приснившийся ему когда-то страшный сон. В остальном он был теперь более нормальным человеком. После выздоровления память у него стала лучше, характер и сила воли – устойчивее. Но все прошлое совершенно исчезло из его памяти, словно скрытое темной завесой, и мрак этот так никогда и не рассеялся в его сознании.
При всем том он чувствовал себя счастливым, так как полностью сохранил свою любовь к свободе и живой интерес ко всему, что живет, растет, движется в окружающем мире.
Они с матерью жили на ферме у Джо, ходили за скотом и птицей, помогали хозяевам во всем, а Барнеби еще возделывал свой собственный огород. Все птицы и животные знали его, и каждому из этих знакомцев он придумал кличку. Не было в деревне человека веселее и беззаботнее его, человека, более любимого старыми и малыми, более жизнерадостного и счастливого. И хотя он мог теперь бродить на свободе сколько душе угодно, он никогда не покидал Ее, ту, для которой был единственной опорой и утешением.
Любопытно, что Барнеби, так смутно помнивший прошлое, разыскал собаку Хью и взял ее к себе. Так же любопытно и то, что он никогда не соглашался поехать в Лондон. Через много лет после бунта, когда Эдвард и его жена вернулись в Англию с семейством, столь же многочисленным, как у Джо и Долли, и в один прекрасный день появились на крыльце «Майского Древа», он сразу узнал их, плакал и прыгал от радости, однако навестить их в Лондоне решительно отказался. И ни под каким предлогом, хотя бы самым приятным и заманчивым, не удавалось заставить его побывать там. Так он никогда и не смог побороть своего отвращения к этому городу и больше не видел его.
А Грип? Грип скоро принял свой прежний вид, и перья его лоснились и блестели еще больше. Но он почему-то стал необыкновенно молчалив. То ли он в Ньюгете разучился искусству светского разговора, то ли в те смутные времена дал на определенный срок обет не показывать своих талантов, – кто его знает! Как бы то ни было, в течение целого года Грип не произнес ни единого слова и только каркал – торжественно и уныло. Но вот, видно, срок истек, и в одно прекрасное солнечное утро в конюшне вдруг раздался его голос – он обращался к лошадям с речью о чайнике, том самом чайнике, который столько раз упоминался на страницах этой повести. И не успел подслушавший его свидетель прибежать в дом с этой поразительной новостью, клятвенно уверяя, что он слышал еще хохот Грипа, как ворон сам, делая какие-то необыкновенные пируэты, появился в дверях и с диким восторгом прокричал:
– Я – дьявол, дьявол, дьявол!
С этого времени (несмотря на то, что на него, по мнению всех, сильно подействовала смерть мистера Уиллета-старшего) Грип постоянно практиковался и все более совершенствовался в искусстве человеческой речи. А так как для ворона он был еще младенцем, когда Барнеби стал уже седым стариком, то, по всей вероятности, болтает и до сих пор.
Летом следующего года он обратился к французскому Национальному Собранию с просьбой о прощении, но английский министр отказался санкционировать помилование, и лорд Джордж примирился с тем, что ему придется отбыть весь срок заключения. Он отпустил бороду чуть не по пояс, выполнял все обряды своей новой религии и занялся изучением истории, посвящал также часть времени живописи, которой он довольно успешно занимался в молодости. Друзья его покинули, а в тюрьме с ним обращались как с худшим из преступников[97], но он оставался всегда веселым и покорным судьбе. Он дожил только до сорока трех лет и умер в тюрьме 1 ноября 1793 года.
Многие люди, меньше этого бедного лорда сочувствовавшие нужде и горю обездоленных, менее одаренные и более черствые, сделали блестящую карьеру и оставили по себе громкую славу. Впрочем, лорда Джорджа тоже оплакивали. Заключенные очень горевали по нем, так как, несмотря на свои довольно скудные средства, он щедро помогал всем, раздавая деньги нуждающимся, какой бы веры они ни были, к какой бы секте ни принадлежали. По укатанным дорогам жизни ходит немало мудрецов, которые могли бы кое-чему поучиться у этого бедного помешанного, кончившего свою жизнь в Ньюгете.
Суровый Джон Груби верно служил ему до его последнего часа. Лорд Джордж и суток не успел пробыть в Тауэре, как Джон явился к нему и не оставлял его уже до самой смерти. Был у лорда и другой преданный друг, красавица еврейка, привязавшаяся к нему отчасти из религиозных, отчасти из романтических побуждений и трогательно заботившаяся о нем. В ее бескорыстии и добродетели не сомневались даже самые строгие моралисты.
Его бывший секретарь, разумеется, предал его. Он некоторое время кормился тем, что торговал тайнами милорда, а когда запас их окончательно иссяк и торговать больше стало нечем, Гашфорд подыскал себе работу, вступив в почтенное сословие сыщиков, состоящих на жалованье у правительства. В такой жалкой роли он подвизался то на родине, то за границей и долго терпел все невзгоды и неудобства этой профессии. А лет десять – двенадцать тому назад в номере какой-то сомнительной гостиницы в Боро найден был мертвым в постели худой, истощенный старик, которого там никто не знал. Он отравился. Долго не удавалось узнать его фамилию, но потом, по заметкам в его записной книжке, выяснили, что он был секретарем лорда Джорджа Гордона во время знаменитого мятежа.
Прошло много времени после восстановления тишины и порядка, и в Лондоне уже давно перестали толковать даже о том, что на каждого из офицеров, во время бунта содержавшихся за счет города, тратили в день на стол и квартиру четыре фунта четыре шиллинга, на каждого солдата – два фунта два с половиной пенса. Через много месяцев после того как забыта была даже и эта животрепещущая тема и члены «Союза Непоколебимых» все до единого были перебиты, или сидели в тюрьме, или были высланы, мистера Саймона Тэппертита перевели из больницы в тюрьму, судили и после указа о помиловании выпустили на волю с двумя деревяшками вместо ног. Лишившись своих точеных ножек и слетев с высокого поста в бездну полнейшей нищеты и несчастья, он сменил гнев на милость и отправился к своему бывшему хозяину просить помощи. По совету Вардена и при его содействии он стал чистильщиком сапог и обосновался под аркой у конно-гвардейских казарм. Место было бойкое, и он быстро приобрел обширную клиентуру. В дни приемов при дворе у мистера Тэппертита ожидали своей очереди почистить сапоги чуть не двадцать офицеров. Дела его так пошли в гору, что он завел уже двух подручных, а там и женился на вдове одного известного тряпичника, родом из Милбэнка. С этой дамой, тоже помогавшей ему в работе, он наслаждался безоблачным семейным счастьем, иногда омрачавшимся легкими шквалами, которые, впрочем, только очищают атмосферу супружеской жизни и проясняют горизонт. Во время таких бурь мистер Тэппертит, стремясь, поддержать свой авторитет, иногда забывался до того, что запускал в жену сапожной щеткой, туфлей или башмаком, а она (правда, лишь в самых крайних случаях) в отместку снимала его деревяшки и выставляла его из дому, на посмешище уличным мальчишкам, которым всякое озорство доставляет первейшее удовольствие.
Мисс Миггс, после крушения всех своих проектов, брачных и других, была обижена на весь неблагодарный и ничтожный свет и стала еще раздражительнее и желчнее. Она так энергично срывала свою злость на юном поколении в доме на площади Золотого Льва, награждая их щипками, шлепками и таская за волосы, что ее с общего согласия изгнали из этого святилища, предложив осчастливить своим присутствием любое другое место на Земле. Случайно в это же время мидлсекское судебное ведомство объявило, что требуется надзирательница в женскую тюрьму, и назначило день и час для явки. Мисс Миггс явилась в назначенное время, ее сразу отметили и выбрали из ста двадцати четырех кандидаток, и она заняла эту должность, в которой состояла до самой смерти, то есть больше тридцати лет, так и оставшись девицей. Замечено было, что эта дева, с неумолимой свирепостью тиранившая свою женскую паству, была особенно сурова к тем из них, кто имел хоть малейшее притязание на красоту. А уж тем, кто согрешил по легкомыслию, она не давала пощады (что объясняли ее неукротимой добродетелью и строгим целомудрием): постоянно накидывалась на них по малейшему поводу или без всякого повода, изливая на их головы всю свою злобу. К грешницам этого сорта она применяла множество собственных полезных изобретений, завещанных ею потомству, – как, например, способ вонзать бородку ключа в крестец провинившейся, что она проделывала с утонченной жестокостью. Она же изобрела другой вид наказания: наступать как будто нечаянно на ноги тем, у кого были миниатюрные ножки (причем, наступать непременно деревянными башмаками) – тоже замечательно остроумный прием, до тех пор никому не известный.
А Джо Уиллет и Долли Варден не стали, конечно, откладывать свою свадьбу в долгий ящик. Они поженились очень скоро, и так как слесарь имел возможность дать за своей дочкой хорошее приданое, у них оказалась кругленькая сумма в банке, и они снова открыли «Майское Древо».
Очень скоро, разумеется, в «Майском Древе» появился краснощекий мальчуган, ковылявший по коридору или кувыркавшийся на зеленой лужайке перед домом. Через короткое время (если считать по годам) забегала по дому и краснощекая девочка, потом – опять краснощекий мальчик и постепенно появилась целая стая девочек и мальчиков. Так что, когда бы вы ни заглянули в Чигуэлл, вы непременно увидели бы на деревенской улице, или на лужайке, или на дворе фермы («Майское Древо» было теперь уже не только постоялым двором, но и фермой) столько маленьких Джо и маленьких Долли, что их нелегко было сосчитать. Все эти перемены произошли довольно скоро. Но очень не скоро Джо, и Долли, и слесарь, и его жена стали на вид хотя бы пятью годами старше: ибо радость и довольство жизнью удивительно красят людей и помогают сохранить молодость – можете в этом не сомневаться.
Я думаю, очень не скоро в Англии появился другой такой постоялый двор, как «Майское Древо». Да и то еще большой вопрос, появился ли он и по сию пору, появится ли когда-нибудь в будущем.
И очень не скоро (ибо пословица говорит, что «Никогда – это не скоро») перестали в «Майском Древе» принимать горячее участие в раненых солдатах и угощать их в память похода Джо, а старый его знакомец-сержант – заглядывать в «Майское Древо» и без устали толковать с Джо о битвах и осадах, о тяготах военной службы и о тысяче других вещей, связанных с солдатской жизнью.
А большая серебряная табакерка, которую сам король послал Джо за его подвиги во время бунта! Ни один посетитель «Майского Древа» не забывал сунуть два пальца в эту табакерку, хотя бы он раньше никогда не нюхал табак, и, взяв понюшку, с непривычки чихал так, что с ним чуть не делались судороги. А багроволицый виноторговец! Был ли в те времена хоть один человек, который не встретил бы его в «Майском Древе»? И по всему видно было, что он чувствует себя как дома в лучшей комнате этой гостиницы, будто век жил здесь. А праздники, крестины, рождественские обеды, именины, свадьбы и всякие другие торжественные дни в «Майском Древе» и «Золотом Ключе»! Если о них не упомянуть, – то что же достойно упоминания?
Мистер Уиллет-старший, какими-то неведомыми путями придя к выводу, что Джо хочет жениться и, следовательно, ему, отцу, лучше будет удалиться от дел и не мешать молодым, переселился в маленький коттедж в Чигуэлле, где специально для него расширили камин, повесили котел, а в садике перед крыльцом врыли шест наподобие «Майского Древа», так что Джон сразу почувствовал себя как дома. В его новое жилище каждый вечер приходили Том Кобб, Фил Паркс и Соломон Дэйэи, и все четверо, как бывало, сидя у огня, пили, курили, дремали, вели неторопливый разговор. Вскоре случайно выяснилось, что мистер Уиллет все еще воображает себя трактирщиком, и тогда Джо подарил ему грифельную доску, на которой старый Джон аккуратно писал счета на огромные количества мяса, пива и табака. С годами это превратилось у него в страсть, он записывал мелом против фамилий своих старых приятелей огромные суммы, которые они никак не могли бы уплатить, и это доставляло ему такое тайное наслаждение, что он то и дело выходил за дверь взглянуть на свои записи и возвращался с видом живейшего удовлетворения.
Он так и не оправился от потрясения, которое испытал во время разгрома своей гостиницы бунтовщиками, и до конца жизни его мыслительные способности оставались в таком же состоянии. Когда ему показали первого внука, его чуть удар не хватил: по-видимому, он решил, что это с Джо произошло какое-то чудесное превращение. Ему тотчас пустили кровь, пригласив для этого искусного лекаря. Старик поправился, и, несмотря на то, что все доктора предсказывали ему смерть от второго апоплексического удара не далее, как через полгода, и были весьма недовольны его поведением, когда он все-таки не умер, он, вероятно из-за природной своей медлительности, прожил еще около семи лет. Однажды утром у него отнялся язык. В таком состоянии старый Джон пролежал очень спокойно целую неделю и, внезапно придя в сознание, услышал, как сиделка шепнула Джо, что он отходит.
– Да, ухожу, Джозеф, – сказал мистер Уиллет, на миг повернув голову. – В сальваны… – И испустил дух.
Он оставил изрядную сумму денег – даже больше, чем ожидали соседи, покорные обычаю всех людей считать деньги в чужом кармане. Джо унаследовал все и стал видным человеком в тех местах. Деньги обеспечили ему полную независимость.
Барнеби не сразу опомнился после пережитого, не сразу вернулось к нему здоровье и веселый нрав. Но время шло, он постепенно становился прежним Барнеби я навсегда сохранил уверенность, что его заключение в тюрьме и затем избавление от смерти – приснившийся ему когда-то страшный сон. В остальном он был теперь более нормальным человеком. После выздоровления память у него стала лучше, характер и сила воли – устойчивее. Но все прошлое совершенно исчезло из его памяти, словно скрытое темной завесой, и мрак этот так никогда и не рассеялся в его сознании.
При всем том он чувствовал себя счастливым, так как полностью сохранил свою любовь к свободе и живой интерес ко всему, что живет, растет, движется в окружающем мире.
Они с матерью жили на ферме у Джо, ходили за скотом и птицей, помогали хозяевам во всем, а Барнеби еще возделывал свой собственный огород. Все птицы и животные знали его, и каждому из этих знакомцев он придумал кличку. Не было в деревне человека веселее и беззаботнее его, человека, более любимого старыми и малыми, более жизнерадостного и счастливого. И хотя он мог теперь бродить на свободе сколько душе угодно, он никогда не покидал Ее, ту, для которой был единственной опорой и утешением.
Любопытно, что Барнеби, так смутно помнивший прошлое, разыскал собаку Хью и взял ее к себе. Так же любопытно и то, что он никогда не соглашался поехать в Лондон. Через много лет после бунта, когда Эдвард и его жена вернулись в Англию с семейством, столь же многочисленным, как у Джо и Долли, и в один прекрасный день появились на крыльце «Майского Древа», он сразу узнал их, плакал и прыгал от радости, однако навестить их в Лондоне решительно отказался. И ни под каким предлогом, хотя бы самым приятным и заманчивым, не удавалось заставить его побывать там. Так он никогда и не смог побороть своего отвращения к этому городу и больше не видел его.
А Грип? Грип скоро принял свой прежний вид, и перья его лоснились и блестели еще больше. Но он почему-то стал необыкновенно молчалив. То ли он в Ньюгете разучился искусству светского разговора, то ли в те смутные времена дал на определенный срок обет не показывать своих талантов, – кто его знает! Как бы то ни было, в течение целого года Грип не произнес ни единого слова и только каркал – торжественно и уныло. Но вот, видно, срок истек, и в одно прекрасное солнечное утро в конюшне вдруг раздался его голос – он обращался к лошадям с речью о чайнике, том самом чайнике, который столько раз упоминался на страницах этой повести. И не успел подслушавший его свидетель прибежать в дом с этой поразительной новостью, клятвенно уверяя, что он слышал еще хохот Грипа, как ворон сам, делая какие-то необыкновенные пируэты, появился в дверях и с диким восторгом прокричал:
– Я – дьявол, дьявол, дьявол!
С этого времени (несмотря на то, что на него, по мнению всех, сильно подействовала смерть мистера Уиллета-старшего) Грип постоянно практиковался и все более совершенствовался в искусстве человеческой речи. А так как для ворона он был еще младенцем, когда Барнеби стал уже седым стариком, то, по всей вероятности, болтает и до сих пор.
Комментарии
В романе Диккенса «Барнеби Радж» описывается действительное историческое событие под названием «бунт лорда Гордона», имевшее место в Лондоне в 1780 году. Непосредственным поводом к бунту было обсуждение в парламенте вопроса об эмансипации католиков, иначе говоря, о возвращении католикам гражданских прав.
Антикатолические настроения в Англии имели глубокие корни. Со времен Реформации и буржуазной революции XVII века политическая реакция в стране неоднократно использовала английских католиков в своих целях. Еще в первой половине XVIII века в католических семьях нередко укрывались шпионы-иезуиты, засылаемые в Англию Францией и Испанией; часть католиков примкнула к Стюартам, когда они в 1715 и 1745 годах предприняли попытки реставрации в Англии самодержавной монархии.
Однако после разгрома восстания 1745 года, поддержанного только отдельными, самыми богатыми католическими семьями, положение изменилось. Новый строй достаточно укрепился и можно было не бояться восстановления старого режима; англичане-католики стали лояльны к власти. В конце 70-х годов XVIII века – тридцать с лишним лет спустя после последней попытки реставрации Стюартов – антикатолические настроения питались главным образом конкуренцией между буржуа-протестантом и буржуа-католиком. Купцу-протестанту было на руку неравноправное положение католиков. Ему было выгодно поддерживать любые предрассудки против этой части населения. Протестант, особенно если он принадлежал к какой-нибудь ревностной пуританской секте, не шел в лавку «паписта», не заказывал себе платье у портного-«паписта», не селился в доме «паписта».
Подобные настроения и решил использовать в целях своей политической карьеры лорд Гордон (1751—1793). Он принадлежал к старинному шотландскому роду, но его собственная судьба складывалась до сих пор исключительно неудачно. Он в небольшом чине вышел в отставку с морской службы и, подкупив избирателей «гнилого» местечка (так называли избирательные округа, где всего лишь несколько человек обладало правом голоса), стал членом палаты общин, хотя был там на последних ролях. Вскоре ему, однако, представилась возможность стать заметной политической фигурой.
В 1778 году депутат парламента Джордж Сэвиль, близкий левому крылу партии вигов, внес законопроект, согласно которому католики должны были быть уравнены в правах с протестантами. Соотношение сил в парламенте складывалось в пользу Сэвиля, и лорд Гордон, принадлежавший к числу ярых «антипапистов», решил организовать «Союз протестантов», который боролся бы против этого законопроекта вне стен парламента. Политический карьеризм и религиозный фанатизм лорда Гордона шли здесь рука об руку. Нижняя Шотландия (lowland – в противоположность highland, горной части Шотландии), откуда происходил лорд Гордон, еще со времен Реформации являлась оплотом протестантизма, и его семья была издавна известна своей приверженностью этому религиозному учению. В 1779 году в Нижней Шотландии начались волнения, вызванные предстоящей эмансипацией католиков, и лорд Гордон, вернувшись из поездки на родину, принялся вербовать своих сторонников в Лондоне. В день голосования законопроекта Сэвиля в палате общин Гордон привел к зданию парламента толпы своих приверженцев, чтобы оказать давление на депутатов. Но закон все же был принят. В тот же день в Лондоне начались католические погромы. Громили лавки «папистов», жгли их дома, грабили их имущество. Лондонский муниципалитет, представлявший интересы протестантской части купечества, упорно отказывался вызвать войска для охраны «равноправных» отныне католиков, мобилизовать городское ополчение или каким-нибудь иным способом прекратить беспорядки. Очень может быть, что в бездействии властей был не только «коммерческий», но и политический расчет. При помощи католических погромов надеялись дать выход недовольству обитателей лондонских трущоб – самой обездоленной части населения города, – среди которых вел работу «подстрекатель» Уилкс, наиболее близкий к народу и наиболее радикальный политический деятель Англии того времени. Но тут дело приняло неожиданный оборот. Несколько дней спустя после начала событий громили уже по только лавки католиков, но и лавки протестантов; были совершены нападения на дома некоторых видных правительственных чиновников. Толпа направилась к Ньюгетской тюрьме, освободила арестантов и сожгла здание. Были освобождены заключенные из долговых тюрем.
Обстановка в стране в этот период была такова, что попытка Гордона поднять городские низы на борьбу за чуждое для них дело, сыграв на их темноте и предрассудках, привела к стихийному восстанию.
В Англии происходил начиная с 60-х годов XVIII века промышленный переворот. Рабочие трудились по шестнадцать часов в сутки. Для разоряемых новой волной огораживаний крестьян существовало только два пути – в фабричную казарму или на большую дорогу. Целые районы голодали. Лондон кишел деклассированными элементами, стекавшимися сюда со всех концов страны, и быстро обрастал трущобами. Демагогического призыва лорда Гордона оказалось достаточно, чтобы прорвалось давно накапливавшееся негодование народных низов.
Диккенс не всегда дает правильное освещение изображаемым в романе событиям, но в основном старается следовать фактам, используя воспоминания современников и прессу того периода. И только лишь рисуя фигуру лорда Гордона, он сознательно отходит от действительности. Это неслучайно. Такого отступления от исторической правды требовал сам замысел романа.
«Барнеби Радж» создавался Диккенсом в годы чартизма и был непосредственным откликом на события того периода, когда в стране возникла революционная ситуация. О злободневности своего произведения Диккенс говорит, правда обиняком, в предисловии, к роману. На ту же мысль должен был навести читателя один из образов романа – Симон Тэппертит, организовавший союз подмастерьев и принявший участие в бунте Гордона. Союзы подмастерьев были, как известно, предшественниками рабочих организаций, явившихся опорой чартистского движения.
Основной вопрос, который ставит перед читателем автору романа «Барнеби Радж», это вопрос о народной революции, о непосредственном политическом действии масс, И ответ на него он дает противоречивый.
Диккенс – отнюдь не сторонник революции. Это нетрудно заметить и по тому, скажем, как он описывает разрушение Ньюгета, и по тому, как позже будет трактовать в своей «Повести о двух городах» революционные события во Франции. Бунт лорда Гордона избран им фабулой романа постольку, поскольку на его примере писателю легче было показать «бессмысленность восстания». Диккенс справедливо осуждает цели, которых добивался гордоновскнй «Союз протестантов», но при этом выступает против народного восстания как способа достижения любых, пусть даже справедливых целей.
И вместе с тем Диккенс понимает, что народ восстает, когда он не может больше терпеть. Понимает и то, как закономерно недовольство народа. Правящие верхи сами доводят народ до восстания – они обрекают его на нищету, пренебрегают его интересами, оскорбляют его достоинство. Восстание по Диккенсу – это форма протеста невежественных, темных людей. Но кто виновен в их темноте и невежестве?
Подобные взгляды Диккенса определили собой сюжет романа и характеры его героев. Лорд Гордон, вдохновитель восстания, представлен благородным идеалистом, сочувствующим народу, любящим его. И рядом с ним появляется вымышленная фигура политического авантюриста Гашфорда, подстрекающего народ на бесчинства. Две стороны восстания, как его понимал Диккенс, воплощены в двух разных героях.
Жестокость восстания передана автором через образ Денниса – одного из палачей Ньюгетской тюрьмы, человека, чья профессия – убийство. В мотивах поведения Барнеби и Хью Диккенс разбирается подробнее.
Имя Барнеби Раджа недаром послужило заглавием романа: Барнеби – в известном смысле символическая фигура, с помощью которой Диккенс высказал свое отношение к восстанию. Все побудительные мотивы этого силача с разумом ребенка – самого человечного и благородного свойства. Он мечтает, чтобы мать его могла жить в довольстве. Он мечтает о справедливости для всех. Но его оказывается очень легко обмануть и повести ложными путями. Он приходит в ужас при виде крови. Но восстание – это безумие, и безумному Барнеби суждено стать одним из его активных участников. Барнеби совершил немало преступлений, но он до конца оправдан – и судом божеским и судом человеческим. Виновен не он, а те, кто подстрекал его на зло.
Еще больший интерес представляет образ Хью. Автор делает его незаконным сыном сэра Честера, этого сибарита-аристократа. И хотя Хью много лучше и честнее своего отца, только в дни восстания этот отщепенец общества начинает чувствовать себя хозяином своей судьбы. Жизнь, которую вел Хью, нищета, в которой он жил, довели его до одичания, и не его вина, что его самоотверженность сродни жестокости, геройство – кровожадности, а целеустремленность – безумию маниака, опьяненного кровью. Преступления Хью – это грех Джона Честера, это грех тысяч подобных господ.
Каков же вывод Диккенса? Тот же, что и в других его произведениях. Он призывает тех, кто правит народом, действовать во благо ему и при помощи осторожных реформ уничтожить социальную несправедливость. Даже в этом, написанном с консервативных позиций романе Диккенс остается гуманистом и другом простых людей.
Евгений Ланн
Антикатолические настроения в Англии имели глубокие корни. Со времен Реформации и буржуазной революции XVII века политическая реакция в стране неоднократно использовала английских католиков в своих целях. Еще в первой половине XVIII века в католических семьях нередко укрывались шпионы-иезуиты, засылаемые в Англию Францией и Испанией; часть католиков примкнула к Стюартам, когда они в 1715 и 1745 годах предприняли попытки реставрации в Англии самодержавной монархии.
Однако после разгрома восстания 1745 года, поддержанного только отдельными, самыми богатыми католическими семьями, положение изменилось. Новый строй достаточно укрепился и можно было не бояться восстановления старого режима; англичане-католики стали лояльны к власти. В конце 70-х годов XVIII века – тридцать с лишним лет спустя после последней попытки реставрации Стюартов – антикатолические настроения питались главным образом конкуренцией между буржуа-протестантом и буржуа-католиком. Купцу-протестанту было на руку неравноправное положение католиков. Ему было выгодно поддерживать любые предрассудки против этой части населения. Протестант, особенно если он принадлежал к какой-нибудь ревностной пуританской секте, не шел в лавку «паписта», не заказывал себе платье у портного-«паписта», не селился в доме «паписта».
Подобные настроения и решил использовать в целях своей политической карьеры лорд Гордон (1751—1793). Он принадлежал к старинному шотландскому роду, но его собственная судьба складывалась до сих пор исключительно неудачно. Он в небольшом чине вышел в отставку с морской службы и, подкупив избирателей «гнилого» местечка (так называли избирательные округа, где всего лишь несколько человек обладало правом голоса), стал членом палаты общин, хотя был там на последних ролях. Вскоре ему, однако, представилась возможность стать заметной политической фигурой.
В 1778 году депутат парламента Джордж Сэвиль, близкий левому крылу партии вигов, внес законопроект, согласно которому католики должны были быть уравнены в правах с протестантами. Соотношение сил в парламенте складывалось в пользу Сэвиля, и лорд Гордон, принадлежавший к числу ярых «антипапистов», решил организовать «Союз протестантов», который боролся бы против этого законопроекта вне стен парламента. Политический карьеризм и религиозный фанатизм лорда Гордона шли здесь рука об руку. Нижняя Шотландия (lowland – в противоположность highland, горной части Шотландии), откуда происходил лорд Гордон, еще со времен Реформации являлась оплотом протестантизма, и его семья была издавна известна своей приверженностью этому религиозному учению. В 1779 году в Нижней Шотландии начались волнения, вызванные предстоящей эмансипацией католиков, и лорд Гордон, вернувшись из поездки на родину, принялся вербовать своих сторонников в Лондоне. В день голосования законопроекта Сэвиля в палате общин Гордон привел к зданию парламента толпы своих приверженцев, чтобы оказать давление на депутатов. Но закон все же был принят. В тот же день в Лондоне начались католические погромы. Громили лавки «папистов», жгли их дома, грабили их имущество. Лондонский муниципалитет, представлявший интересы протестантской части купечества, упорно отказывался вызвать войска для охраны «равноправных» отныне католиков, мобилизовать городское ополчение или каким-нибудь иным способом прекратить беспорядки. Очень может быть, что в бездействии властей был не только «коммерческий», но и политический расчет. При помощи католических погромов надеялись дать выход недовольству обитателей лондонских трущоб – самой обездоленной части населения города, – среди которых вел работу «подстрекатель» Уилкс, наиболее близкий к народу и наиболее радикальный политический деятель Англии того времени. Но тут дело приняло неожиданный оборот. Несколько дней спустя после начала событий громили уже по только лавки католиков, но и лавки протестантов; были совершены нападения на дома некоторых видных правительственных чиновников. Толпа направилась к Ньюгетской тюрьме, освободила арестантов и сожгла здание. Были освобождены заключенные из долговых тюрем.
Обстановка в стране в этот период была такова, что попытка Гордона поднять городские низы на борьбу за чуждое для них дело, сыграв на их темноте и предрассудках, привела к стихийному восстанию.
В Англии происходил начиная с 60-х годов XVIII века промышленный переворот. Рабочие трудились по шестнадцать часов в сутки. Для разоряемых новой волной огораживаний крестьян существовало только два пути – в фабричную казарму или на большую дорогу. Целые районы голодали. Лондон кишел деклассированными элементами, стекавшимися сюда со всех концов страны, и быстро обрастал трущобами. Демагогического призыва лорда Гордона оказалось достаточно, чтобы прорвалось давно накапливавшееся негодование народных низов.
Диккенс не всегда дает правильное освещение изображаемым в романе событиям, но в основном старается следовать фактам, используя воспоминания современников и прессу того периода. И только лишь рисуя фигуру лорда Гордона, он сознательно отходит от действительности. Это неслучайно. Такого отступления от исторической правды требовал сам замысел романа.
«Барнеби Радж» создавался Диккенсом в годы чартизма и был непосредственным откликом на события того периода, когда в стране возникла революционная ситуация. О злободневности своего произведения Диккенс говорит, правда обиняком, в предисловии, к роману. На ту же мысль должен был навести читателя один из образов романа – Симон Тэппертит, организовавший союз подмастерьев и принявший участие в бунте Гордона. Союзы подмастерьев были, как известно, предшественниками рабочих организаций, явившихся опорой чартистского движения.
Основной вопрос, который ставит перед читателем автору романа «Барнеби Радж», это вопрос о народной революции, о непосредственном политическом действии масс, И ответ на него он дает противоречивый.
Диккенс – отнюдь не сторонник революции. Это нетрудно заметить и по тому, скажем, как он описывает разрушение Ньюгета, и по тому, как позже будет трактовать в своей «Повести о двух городах» революционные события во Франции. Бунт лорда Гордона избран им фабулой романа постольку, поскольку на его примере писателю легче было показать «бессмысленность восстания». Диккенс справедливо осуждает цели, которых добивался гордоновскнй «Союз протестантов», но при этом выступает против народного восстания как способа достижения любых, пусть даже справедливых целей.
И вместе с тем Диккенс понимает, что народ восстает, когда он не может больше терпеть. Понимает и то, как закономерно недовольство народа. Правящие верхи сами доводят народ до восстания – они обрекают его на нищету, пренебрегают его интересами, оскорбляют его достоинство. Восстание по Диккенсу – это форма протеста невежественных, темных людей. Но кто виновен в их темноте и невежестве?
Подобные взгляды Диккенса определили собой сюжет романа и характеры его героев. Лорд Гордон, вдохновитель восстания, представлен благородным идеалистом, сочувствующим народу, любящим его. И рядом с ним появляется вымышленная фигура политического авантюриста Гашфорда, подстрекающего народ на бесчинства. Две стороны восстания, как его понимал Диккенс, воплощены в двух разных героях.
Жестокость восстания передана автором через образ Денниса – одного из палачей Ньюгетской тюрьмы, человека, чья профессия – убийство. В мотивах поведения Барнеби и Хью Диккенс разбирается подробнее.
Имя Барнеби Раджа недаром послужило заглавием романа: Барнеби – в известном смысле символическая фигура, с помощью которой Диккенс высказал свое отношение к восстанию. Все побудительные мотивы этого силача с разумом ребенка – самого человечного и благородного свойства. Он мечтает, чтобы мать его могла жить в довольстве. Он мечтает о справедливости для всех. Но его оказывается очень легко обмануть и повести ложными путями. Он приходит в ужас при виде крови. Но восстание – это безумие, и безумному Барнеби суждено стать одним из его активных участников. Барнеби совершил немало преступлений, но он до конца оправдан – и судом божеским и судом человеческим. Виновен не он, а те, кто подстрекал его на зло.
Еще больший интерес представляет образ Хью. Автор делает его незаконным сыном сэра Честера, этого сибарита-аристократа. И хотя Хью много лучше и честнее своего отца, только в дни восстания этот отщепенец общества начинает чувствовать себя хозяином своей судьбы. Жизнь, которую вел Хью, нищета, в которой он жил, довели его до одичания, и не его вина, что его самоотверженность сродни жестокости, геройство – кровожадности, а целеустремленность – безумию маниака, опьяненного кровью. Преступления Хью – это грех Джона Честера, это грех тысяч подобных господ.
Каков же вывод Диккенса? Тот же, что и в других его произведениях. Он призывает тех, кто правит народом, действовать во благо ему и при помощи осторожных реформ уничтожить социальную несправедливость. Даже в этом, написанном с консервативных позиций романе Диккенс остается гуманистом и другом простых людей.
Евгений Ланн