Страница:
Мистер Хардейл был сильный человек, умевший владеть собой и сдерживать свои чувства. Но, хотя он видел зарево и понял, что его дом, вероятно, разрушен до основания, стерт с лица земли, ему только в эту минуту ясно представилось, что его ждет, – и он не выдержал: закрыл лицо руками и отвернулся.
– Джонни, Джонни! – лепетал Соломон. Этот простодушный человек плакал, не скрываясь, и ломал руки. – Дорогой старый Джонни, какое горе! Подумать только, до чего мы дожили! Увидеть вашу гостиницу в таком состоянии!.. Мистер Хардейл… И старый Уоррен тоже… Ах, Джонни, как это тяжело! Указав на мистера Хардейла, Соломон Дэйзи облокотился на спинку стула, к которому был привязан Уиллет, и громко зарыдал у друга на плече.
Пока Соломон говорил, старый Джон был нем, как вяленая треска, и только бессмысленно таращил на него глаза. Судя по всему, он совершенно не сознавал, что делается вокруг; но когда Соломон умолк, Джон устремил свои большие круглые глаза туда, куда смотрел причетник, – и, должно быть, в мозгу у него забрезжила смутная догадка, что кто-то пришел его навестить.
– Вы нас узнаете, не так ли, Джонни? – сказал Соломон, ударяя себя в грудь. – Я – Дэйзи, ну, вспомните… церковь в Чигуэлле… звонарь… а по воскресеньям у алтаря… Ну, вспоминаете, Джонни?
Мистер Уиллет несколько минут размышлял, затем пробормотал без Всякого выражения:
– «Тебя, бога, хвалим…»
– Вот, вот, оно самое! – торопливо подхватил Соломон. – Это я и есть, Джонни. Теперь вы пришли в себя, да? Ну, скажите же, что вы целы и невредимы!
– Цел? – протянул мистер Уиллет таким тоном, словно хотел сказать, что это его личное дело. – Невредим?
– Они не обижали вас? Не пустили вход палки, или кочергу, или другие тупые орудия, а Джонни? – допытывался Соломон, в сильной тревоге посматривая на голову мистера Уиллета. – Не били вас?
Джон сдвинул брови, опустил глаза с таким видом, словно решал в уме какую-то арифметическую задачу, затем поднял их к потолку – казалось, решение не давалось ему, – затем оглядел Соломона с головы до пряжек на башмаках и медленно-медленно повел глазами вокруг. Вдруг из них выкатились две большие, мутные, свинцовые слезы, и, мотнув головой, Джон сказал: – Если бы они оказали мне такую милость – убили меня, я был бы им очень благодарен…
– Полно, полно, Джонни, не говорите таких вещей! – захныкал его маленький друг. – Конечно, все это очень тяжело, но не до такой уж степени, нет, нет!
– Взгляните, сэр, – воскликнул Джон, обратив печальный взгляд на мистера Хардейла, который в это время, опустившись на одно колено, поспешно распутывал на нем веревки. – Даже «майское древо», старое, безгласное древо смотрит на меня в окно, как будто хочет сказать: «Эх, Джон Уиллет, Джон Уиллет, пойдем-ка с тобой, брат, да нырнем в ближайший пруд, если он достаточно глубок! Потому что для нас на этом свете все кончено!»
– Перестаньте, Джонни, ради бога! – закричал Соломон, потрясенный мрачным направлением мыслей мистера Уиллета и замогильным голосом, каким он говорил о «майском древе». – Будет вам!
– На вас свалилась большая беда, и потери ваши велики, – сказал и мистер Хардейл, нетерпеливо поглядывая на дверь. – Но я сейчас не в состоянии вас утешать, да и не время. Раньше, чем я уйду, скажите мне одно, и постарайтесь отвечать ясно, умоляю вас! Видели вы Эмму? Знаете что-нибудь о ней?
– Нет, – отвечал мистер Уиллет.
– Никто здесь не был, кроме этих собак?
– Никто.
– Может, они с божьей помощью успели уехать до всех этих ужасов, – сказал мистер Хардейл. Волнение и нетерпеливое желание поскорее очутиться в седле мешали ему спокойно распутывать искусно завязанные узлы, и он не успел еще развязать ни одного. – Дайте нож, Дэйзи!
– А не видели вы, джентльмены, – произнес вдруг Джон, осматриваясь с видом человека, потерявшего носовой платок или другую мелочь. – Не видел кто из вас тут гроба?
– Уиллет! – ахнул мистер Хардейл. А Соломон уронил нож, и все его тело сразу обмякло. Он мог только пролепетать: «Господи!»
– Я потому это спрашиваю, – продолжал Джон, ни на кого не глядя, – что недавно сюда заходил покойник и ушел в ту сторону. Если он принес с собой свой гроб и оставил его тут, я могу сказать вам чье имя написано на дощечке. Ну, а если гроба нет, – значит, не о чем и толковать.
Мистер Хардейл слушал его, притаив дыхание, и не успел Джон договорить, как он вскочил на ноги и молча потащил Соломона Дэйзи к двери. Мигом взлетел он в седло, посадил за собой Соломона и стрелой помчался туда, где еще сегодня днем солнце освещало великолепный дом, а сейчас на его месте осталась лишь груда развалин. Мистер Уиллет поглядел им вслед, прислушался, осмотрел свои руки и ноги… Убедившись, что он все еще не развязан, он не проявил ни огорчения, ни гнева, ни удивления и впал в прежнее состояние, из которого вышел так ненадолго.
Доскакав, мистер Хардейл привязал лошадь к дереву, схватил своего спутника за руку и крадучись двинулся вместе с ним по дорожке туда, где прежде был сад. Он только на секунду остановился, посмотрел на еще дымившиеся стены, потом на звезды, светившие сквозь разрушенные потолки и полы, на кучи золы и обломков. Соломон робко заглянул ему в лицо, но губы мистера Хардейла были плотно сжаты, черты выражали суровую решимость; ни одной слезой, ни взглядом, ни жестом не выдал он своего отчаяния.
Он обнажил шпагу, пощупал под плащом грудь, словно там у него было еще какое-то оружие, затем снова схватил за руку Соломона и, осторожно ступая, обошел дом. Заглядывал в каждый проем дверей, каждую пробоину в стенах, возвращался при малейшем шелесте ветра в листве, обшаривал вытянутыми руками каждую темную дыру. Так обошли они кругом весь дом и вернулись на то место, откуда начали обход, не встретив ни одной живой души, не найдя и следа какого-нибудь притаившегося здесь разбойника, отставшего от своих.
Подождав немного, мистер Хардейл несколько раз прокричал: «Эй!», затем громко произнес:
– Есть тут кто-нибудь, кто знает мой голос? Бояться больше нечего. Если здесь прячется кто из моих, умоляю вас – отзовитесь!
Он стал окликать всех домочадцев по имени, но только эхо уныло отвечало со всех сторон; потом снова наступила тишина.
Они стояли внизу у башни, на которой висел набатный колокол. Пожар не пощадил ее, к тому же здесь все было изрублено, распилено, разбито в щепки, и башня была вся открыта ночному ветру. Но часть лестницы уцелела и вилась над горой мусора и пепла. Остатки разбитых, неровных ступеней кое-где могли еще служить ноге ненадежной, шаткой опорой, а дальше снова терялись за выступами стены или в густой тени, которую отбрасывали другие развалины, потому что луна уже взошла и ярко сияла в небе.
В то время как мистер Хардейл и Соломон стояли, прислушиваясь к замирающему вдали эхо в тщетной надежде услышать чей-нибудь знакомый голос, с башня вдруг посыпался мусор. Соломон вздрогнул – его пугал каждый звук в этом печальном месте – и, взглянув на мистера Хардейла, увидел, как он повернулся в ту сторону и стал напряженно всматриваться. Внезапно он быстро зажал Соломону рот и снова уставился на башню. Глаза у него засверкали. Шепотом приказав Соломону стоять смирно, если ему жизнь дорога, молчать и не шевелиться, он, затаив дыхание, согнувшись, проскользнул в башню, держа шпагу наготове, и скрылся из виду.
Соломону было очень страшно одному в таком безлюдном месте, да еще после всего, что он видел и слышал сегодня. Он предпочел бы пойти за мистером Хардейлом, но было в глазах и поведении мистера Хардейла что-то такое, что приковало маленького причетника к месту, и, боясь даже вздохнуть, он смотрел на лестницу башни со смесью страха и любопытства.
Снова посыпался мусор – едва-едва слышно; потом еще, и еще – казалось, он скользил из-под чьих-то очень осторожно ступавших ног. Затем Соломон различил смутные очертания человеческой фигуры. Человек поднимался по лестнице бесшумно, часто останавливался и смотрел вниз. Он то весь был на виду и продолжал трудный подъем, то скрывался из виду.
Вот он появился опять в неверном и слабом свете, уже повыше, но ненамного, потому что лестница была крутая и он двигался с трудом, очень медленно. Какая фантазия влекла его туда и почему он то и дело смотрел вниз? Он же знал, что здесь нет никого. Неужели несчастья этой ночи и душевная мука свели его с ума? Неужели он решил броситься вниз с верхушки шаткой стены? При этой мысли Соломон обмер и сжал руки; ноги у него подкосились, холодный пот выступил на побледневшем лице. Если он и теперь не нарушил приказа мистера Хардейла, то лишь потому, что не в силах был ни двинуться с места, ни шевельнуть языком. Он только смотрел, напрягая зрение, на освещенное луной место, где должен был появиться мистер Хардейл, если будет подниматься дальше. Соломон решил окликнуть его, когда он появится.
Опять посыпался сверху мусор, несколько камней покатились и глухо шлепнулись на землю. Соломон не сводил глаз с полоски лунного света на башне. А человек поднимался – тень его уже скользила по стене. Вот он показался… вот обернулся лицом к Соломону… и тут…
Пронзительный крик обезумевшего от ужаса причетника расколол тишину:
– Привидение! Привидение!
Раньше, чем замерли отголоски этого крика, в лунном свете молнией мелькнул второй человек, кинулся на первого, повалил, стал коленом ему на грудь и обеими руками вцепился ему в горло.
– Негодяй! – крикнул страшным голосом мистер Хардейл (ибо это был он). – Ты с дьявольской хитростью обманул всех, и тебя считали мертвым, но бог сохранил тебя, чтобы я мог… Наконец-то, наконец ты мне попался! На твоих руках кровь моего брата и его верного слуги, которого ты убил, чтобы скрыть свое зверское преступление. Радж, двойной убийца, чудовище, я арестую тебя именем бога, предавшего тебя в мои руки. Нет, хотя бы ты был силен, как двадцать человек, – добавил он, когда убийца попробовал с ним бороться, – ты от меня не уйдешь, не вырвешься!
– Джонни, Джонни! – лепетал Соломон. Этот простодушный человек плакал, не скрываясь, и ломал руки. – Дорогой старый Джонни, какое горе! Подумать только, до чего мы дожили! Увидеть вашу гостиницу в таком состоянии!.. Мистер Хардейл… И старый Уоррен тоже… Ах, Джонни, как это тяжело! Указав на мистера Хардейла, Соломон Дэйзи облокотился на спинку стула, к которому был привязан Уиллет, и громко зарыдал у друга на плече.
Пока Соломон говорил, старый Джон был нем, как вяленая треска, и только бессмысленно таращил на него глаза. Судя по всему, он совершенно не сознавал, что делается вокруг; но когда Соломон умолк, Джон устремил свои большие круглые глаза туда, куда смотрел причетник, – и, должно быть, в мозгу у него забрезжила смутная догадка, что кто-то пришел его навестить.
– Вы нас узнаете, не так ли, Джонни? – сказал Соломон, ударяя себя в грудь. – Я – Дэйзи, ну, вспомните… церковь в Чигуэлле… звонарь… а по воскресеньям у алтаря… Ну, вспоминаете, Джонни?
Мистер Уиллет несколько минут размышлял, затем пробормотал без Всякого выражения:
– «Тебя, бога, хвалим…»
– Вот, вот, оно самое! – торопливо подхватил Соломон. – Это я и есть, Джонни. Теперь вы пришли в себя, да? Ну, скажите же, что вы целы и невредимы!
– Цел? – протянул мистер Уиллет таким тоном, словно хотел сказать, что это его личное дело. – Невредим?
– Они не обижали вас? Не пустили вход палки, или кочергу, или другие тупые орудия, а Джонни? – допытывался Соломон, в сильной тревоге посматривая на голову мистера Уиллета. – Не били вас?
Джон сдвинул брови, опустил глаза с таким видом, словно решал в уме какую-то арифметическую задачу, затем поднял их к потолку – казалось, решение не давалось ему, – затем оглядел Соломона с головы до пряжек на башмаках и медленно-медленно повел глазами вокруг. Вдруг из них выкатились две большие, мутные, свинцовые слезы, и, мотнув головой, Джон сказал: – Если бы они оказали мне такую милость – убили меня, я был бы им очень благодарен…
– Полно, полно, Джонни, не говорите таких вещей! – захныкал его маленький друг. – Конечно, все это очень тяжело, но не до такой уж степени, нет, нет!
– Взгляните, сэр, – воскликнул Джон, обратив печальный взгляд на мистера Хардейла, который в это время, опустившись на одно колено, поспешно распутывал на нем веревки. – Даже «майское древо», старое, безгласное древо смотрит на меня в окно, как будто хочет сказать: «Эх, Джон Уиллет, Джон Уиллет, пойдем-ка с тобой, брат, да нырнем в ближайший пруд, если он достаточно глубок! Потому что для нас на этом свете все кончено!»
– Перестаньте, Джонни, ради бога! – закричал Соломон, потрясенный мрачным направлением мыслей мистера Уиллета и замогильным голосом, каким он говорил о «майском древе». – Будет вам!
– На вас свалилась большая беда, и потери ваши велики, – сказал и мистер Хардейл, нетерпеливо поглядывая на дверь. – Но я сейчас не в состоянии вас утешать, да и не время. Раньше, чем я уйду, скажите мне одно, и постарайтесь отвечать ясно, умоляю вас! Видели вы Эмму? Знаете что-нибудь о ней?
– Нет, – отвечал мистер Уиллет.
– Никто здесь не был, кроме этих собак?
– Никто.
– Может, они с божьей помощью успели уехать до всех этих ужасов, – сказал мистер Хардейл. Волнение и нетерпеливое желание поскорее очутиться в седле мешали ему спокойно распутывать искусно завязанные узлы, и он не успел еще развязать ни одного. – Дайте нож, Дэйзи!
– А не видели вы, джентльмены, – произнес вдруг Джон, осматриваясь с видом человека, потерявшего носовой платок или другую мелочь. – Не видел кто из вас тут гроба?
– Уиллет! – ахнул мистер Хардейл. А Соломон уронил нож, и все его тело сразу обмякло. Он мог только пролепетать: «Господи!»
– Я потому это спрашиваю, – продолжал Джон, ни на кого не глядя, – что недавно сюда заходил покойник и ушел в ту сторону. Если он принес с собой свой гроб и оставил его тут, я могу сказать вам чье имя написано на дощечке. Ну, а если гроба нет, – значит, не о чем и толковать.
Мистер Хардейл слушал его, притаив дыхание, и не успел Джон договорить, как он вскочил на ноги и молча потащил Соломона Дэйзи к двери. Мигом взлетел он в седло, посадил за собой Соломона и стрелой помчался туда, где еще сегодня днем солнце освещало великолепный дом, а сейчас на его месте осталась лишь груда развалин. Мистер Уиллет поглядел им вслед, прислушался, осмотрел свои руки и ноги… Убедившись, что он все еще не развязан, он не проявил ни огорчения, ни гнева, ни удивления и впал в прежнее состояние, из которого вышел так ненадолго.
Доскакав, мистер Хардейл привязал лошадь к дереву, схватил своего спутника за руку и крадучись двинулся вместе с ним по дорожке туда, где прежде был сад. Он только на секунду остановился, посмотрел на еще дымившиеся стены, потом на звезды, светившие сквозь разрушенные потолки и полы, на кучи золы и обломков. Соломон робко заглянул ему в лицо, но губы мистера Хардейла были плотно сжаты, черты выражали суровую решимость; ни одной слезой, ни взглядом, ни жестом не выдал он своего отчаяния.
Он обнажил шпагу, пощупал под плащом грудь, словно там у него было еще какое-то оружие, затем снова схватил за руку Соломона и, осторожно ступая, обошел дом. Заглядывал в каждый проем дверей, каждую пробоину в стенах, возвращался при малейшем шелесте ветра в листве, обшаривал вытянутыми руками каждую темную дыру. Так обошли они кругом весь дом и вернулись на то место, откуда начали обход, не встретив ни одной живой души, не найдя и следа какого-нибудь притаившегося здесь разбойника, отставшего от своих.
Подождав немного, мистер Хардейл несколько раз прокричал: «Эй!», затем громко произнес:
– Есть тут кто-нибудь, кто знает мой голос? Бояться больше нечего. Если здесь прячется кто из моих, умоляю вас – отзовитесь!
Он стал окликать всех домочадцев по имени, но только эхо уныло отвечало со всех сторон; потом снова наступила тишина.
Они стояли внизу у башни, на которой висел набатный колокол. Пожар не пощадил ее, к тому же здесь все было изрублено, распилено, разбито в щепки, и башня была вся открыта ночному ветру. Но часть лестницы уцелела и вилась над горой мусора и пепла. Остатки разбитых, неровных ступеней кое-где могли еще служить ноге ненадежной, шаткой опорой, а дальше снова терялись за выступами стены или в густой тени, которую отбрасывали другие развалины, потому что луна уже взошла и ярко сияла в небе.
В то время как мистер Хардейл и Соломон стояли, прислушиваясь к замирающему вдали эхо в тщетной надежде услышать чей-нибудь знакомый голос, с башня вдруг посыпался мусор. Соломон вздрогнул – его пугал каждый звук в этом печальном месте – и, взглянув на мистера Хардейла, увидел, как он повернулся в ту сторону и стал напряженно всматриваться. Внезапно он быстро зажал Соломону рот и снова уставился на башню. Глаза у него засверкали. Шепотом приказав Соломону стоять смирно, если ему жизнь дорога, молчать и не шевелиться, он, затаив дыхание, согнувшись, проскользнул в башню, держа шпагу наготове, и скрылся из виду.
Соломону было очень страшно одному в таком безлюдном месте, да еще после всего, что он видел и слышал сегодня. Он предпочел бы пойти за мистером Хардейлом, но было в глазах и поведении мистера Хардейла что-то такое, что приковало маленького причетника к месту, и, боясь даже вздохнуть, он смотрел на лестницу башни со смесью страха и любопытства.
Снова посыпался мусор – едва-едва слышно; потом еще, и еще – казалось, он скользил из-под чьих-то очень осторожно ступавших ног. Затем Соломон различил смутные очертания человеческой фигуры. Человек поднимался по лестнице бесшумно, часто останавливался и смотрел вниз. Он то весь был на виду и продолжал трудный подъем, то скрывался из виду.
Вот он появился опять в неверном и слабом свете, уже повыше, но ненамного, потому что лестница была крутая и он двигался с трудом, очень медленно. Какая фантазия влекла его туда и почему он то и дело смотрел вниз? Он же знал, что здесь нет никого. Неужели несчастья этой ночи и душевная мука свели его с ума? Неужели он решил броситься вниз с верхушки шаткой стены? При этой мысли Соломон обмер и сжал руки; ноги у него подкосились, холодный пот выступил на побледневшем лице. Если он и теперь не нарушил приказа мистера Хардейла, то лишь потому, что не в силах был ни двинуться с места, ни шевельнуть языком. Он только смотрел, напрягая зрение, на освещенное луной место, где должен был появиться мистер Хардейл, если будет подниматься дальше. Соломон решил окликнуть его, когда он появится.
Опять посыпался сверху мусор, несколько камней покатились и глухо шлепнулись на землю. Соломон не сводил глаз с полоски лунного света на башне. А человек поднимался – тень его уже скользила по стене. Вот он показался… вот обернулся лицом к Соломону… и тут…
Пронзительный крик обезумевшего от ужаса причетника расколол тишину:
– Привидение! Привидение!
Раньше, чем замерли отголоски этого крика, в лунном свете молнией мелькнул второй человек, кинулся на первого, повалил, стал коленом ему на грудь и обеими руками вцепился ему в горло.
– Негодяй! – крикнул страшным голосом мистер Хардейл (ибо это был он). – Ты с дьявольской хитростью обманул всех, и тебя считали мертвым, но бог сохранил тебя, чтобы я мог… Наконец-то, наконец ты мне попался! На твоих руках кровь моего брата и его верного слуги, которого ты убил, чтобы скрыть свое зверское преступление. Радж, двойной убийца, чудовище, я арестую тебя именем бога, предавшего тебя в мои руки. Нет, хотя бы ты был силен, как двадцать человек, – добавил он, когда убийца попробовал с ним бороться, – ты от меня не уйдешь, не вырвешься!
Глава пятьдесят седьмая
Барнеби шагал взад и вперед перед конюшней, довольный тем, что он снова один, от души наслаждаясь непривычной тишиной и спокойствием. После шума и дикого возбуждения, в котором прошли последние два дня, блаженство одиночества и покоя казалось ему еще в тысячу раз отраднее. Барнеби чувствовал себя совершенно счастливым. Прислонясь к древку знамени, он стоял задумавшись, и ясная улыбка освещала его лицо, а в голове роились радужные видения.
Но разве он не думал о той, для кого был единственной утехой в жизни и кому неумышленно причинил такое тяжкое горе? Конечно, думал! Все его надежды и гордые мечты были связаны с нею. Это ее он жаждал порадовать оказанной ему великой честью, для нее мечтал о богатстве и жизни без забот. Как приятно ей, должно быть, слышать от всех о храбрости ее дурачка-сына! О, этого Хью мог бы и не рассказывать, он, Барнеби, сам это знает. И как чудесно, что для нее настала счастливая пора и что она так им гордится! Он ясно представлял себе лицо матери, когда ей говорили о всеобщем уважении и доверии к нему, храбрейшему из храбрых. Вот окончатся эти драки, добрый лорд победит своих врагов, и все опять заживут мирно, а они с матерью разбогатеют, – и как же радостно будет тогда вспоминать тревожное время, когда он храбро сражался! Будут они сидеть вдвоем в тихих сумерках, и матери не придется больше заботиться о завтрашнем дне. Каким счастьем для него будет сознание, что этого добился он, бедный Барнеби! И, погладив мать по щеке, он скажет с веселым смехом: «Ну, что, мама, разве я такой уж дурачок?»
От этих мыслей на душе у Барнеби стало еще веселее, глаза заблестели ярче от радостных слез, и он, весело напевая, стал еще бодрее шагать взад и вперед на своем одиноком и тихом посту.
Его неизменный товарищ, Грин, нес караул вместе с ним, но почему-то он, так любивший всегда греться на солнышке, предпочитал сегодня оставаться в темной конюшне. У него там, видимо, было масса дела – он без устали ходил кругом и, разворошив солому, прятал под ней всякую всячину, все попадавшиеся ему мелкие вещи. Особенно же интересовала его постель Хью, к которой он беспрестанно возвращался. Порой в конюшню заглядывал Барнеби, звал его, и тогда Грип, подскакивая, выходил к нему, но делал это как бы только в виде уступки прихоти хозяина и скоро возвращался к своим важным делам: снова ворошил клювом солому и торопливо прикрывал потом это местечко, – казалось, он, подобно царю Мидасу, шепотом поверял свои тайны земле и погребал их в ней[77]. Все это он проделывал крадучись, и всякий раз, как Барнеби проходил мимо двери, ворон притворялся, будто решительно ничем не занят и просто смотрит на облака – словом, был еще более, чем всегда, полон важности и таинственности.
Часы шли, и Барнеби, которому не было запрещено пить и есть в карауле (напротив, ему даже оставили бутылку пива и полную корзинку съестного), решил утолить голод, так как с утра еще ничего не ел. Он уселся на земле у дверей и, положив знамя на колени – на случай тревоги или внезапного нападения, – позвал Грипа обедать.
Ворон с величайшей готовностью явился на зов и, устроившись рядом с хозяином, прокричал:
– Я дьявол, я Полли, я чайник, я протестант, долой папистов!
Последние слова он выучил, слыша их часто от джентльменов, среди которых находился в последнее время, и произносил их с особой выразительностью.
– Правильно, дружок! Молодчина, Грип! – похвалил его Барнеби, отдавая ему лучшие кусочки.
– Носа не вешать! Ничего не бойся, Грип, Грип, Грип! Ура! Все будем пить чай, я протестант, я чайник, долой папистов! – выкрикивал ворон.
– Скажи: «Слава Гордону!» – учил его Барнеби.
Ворон, пригнув голову до земли, поглядел сбоку на хозяина, словно говоря: «Ну-ка, повтори еще раз». Прекрасно понимавший его Барнеби много раз подряд повторил эту фразу. Грип слушал с глубоким вниманием и по временам тихо твердил лозунг «Долой папистов», словно сравнивая обе фразы и проверяя, не поможет ли ему первая одолеть вторую, потом вдруг принимался хлопать крыльями, лаять или, словно в порыве отчаяния, с невероятным азартом и ожесточением откупоривал множество бутылок.
Барнеби был так занят своим любимцем, что не сразу заметил двух всадников, которые ехали шагом прямо к его посту. Увидев их, когда они были уже ярдах в пятидесяти от него, он поспешно вскочил и, отослав Грипа в конюшню, держа обеими руками знамя, ожидал их приближения, чтобы выяснить, кто они, друзья или враги.
Он очень скоро заметил, что один из них – знатный джентльмен, а другой – его слуга, и почти в ту же минуту, узнав в первом лорда Джорджа Гордона, снял шляпу и почтительно опустил глаза.
– Здравствуйте, – сказал лорд Джордж, не сдерживая лошади, пока не Подъехал к нему вплотную. – Ну, каковы дела?
– Все благополучно, сэр, все спокойно, – воскликнул Барнеби. – Наши ушли – вон по той дороге. Целой толпой.
– Ага! – Лорд Джордж внимательно посмотрел на него. – А вы что же?
– Меня оставили здесь часовым… караулить и охранять все до их возвращения. И я это делаю, сэр, ради вас. Вы хороший человек, добрый, да! У вас много противников, но нас не меньше, чем их, не беспокойтесь!
– А это что? – спросил лорд Джордж, указывая на ворона, украдкой выглянувшего из конюшни, и все так же внимательно и в каком-то замешательстве всматриваясь в Барнеби.
– А вы разве не знаете? – удивился Барнеби и, смеясь, добавил: – Как же не знать, кто он! Птица, разумеется. Моя птица, мой друг Грип!
– Дьявол, чайник, Грип, Полли, протестант, долой папистов! – закричал ворон.
– Все-таки понятно, почему вы задали такой вопрос, – продолжал Барнеби вполголоса, положив руку на шею лошади лорда. – Как я ни привык к нему, а иногда и мне не верится, что он – только птица. Он мне как брат, всегда со мной, всегда болтает и весел – правда, Грип?
Ворон в ответ дружески каркнул и, взлетев на подставленную хозяином руку, с видом полнейшего равнодушия, принимал его ласки, посматривая своими быстрыми и любопытными глазками то на лорда Гордона, то на его слугу.
Лорд Джордж еще минуту-другую молча наблюдал за Барнеби, в каком-то смущении грызя ногти, затем, сделав знак своему слуге, сказал:
– Подъезжайте поближе, Джон.
Джон Груби почтительно поднял руку к шляпе и подъехал ближе.
– Вы когда-нибудь раньше видали этого юношу? – тихо спросил лорд Джордж.
– Видел два раза в толпе, милорд: вчера вечером и в субботу. – А не показался он вам каким-то… странным?.. продолжал, запинаясь, лорд Джордж.
– Сумасшедший, – безапелляционно и лаконично изрек Джон.
– А почему вы так думаете, сэр? – уже с раздражением спросил лорд Джордж. – Не следует с такой легкостью употреблять это слово. С чего вы взяли, что он помешан?
– Да вы взгляните на его костюм, милорд, посмотрите ему в глаза! Заметили, как он беспокоен? А слышали бы вы, как он кричит «Долой папистов!»? Сумасшедший, милорд, не сомневайтесь.
– По-вашему, если человек одет не так, как другие, – возразил рассерженный лорд Джордж, окинув взглядом свой собственный костюм, – и чем-нибудь не похож на других, если он стоит за великое дело, которому изменяют безбожники и нечестивцы, так он уж и сумасшедший?
– Совершенно, абсолютно и безнадежно сумасшедший, – невозмутимо отчеканил Джон.
– И вы говорите это мне прямо в глаза? – крикнул его господин, круто обернувшись к нему.
– Скажу всем, кто мне задаст такой вопрос, милорд.
– Теперь я вижу, что мистер Гашфорд прав, – сказал лорд Джордж. – Я считал, что он против вас предубежден, но мне не следовало этого думать о таком человеке, как он.
– От мистера Гашфорда никогда не дождаться доброго слова обо мне, – отозвался Джон, снова почтительно дотрагиваясь до шляпы. – Да я за этим и не гонюсь.
– Вы – злой и неблагодарный Человек, – сказал лорд Джордж. – И, насколько я слышал, шпионите за нами. Мистер Гашфорд вполне прав, незачем мне было в этом сомневаться. Напрасно я вас до сих пор держал при себе: этим я оскорблял его, моего лучшего и самого близкого друга. Я ведь помню, кого вы вздумали защищать в тот день, когда его оклеветали в Вестминстере. Уходите сегодня же, как только приедем домой. Чем скорее, тем лучше.
– Что ж, милорд, если так, я тоже скажу: чем скорее, тем лучше. Пусть будет, как угодно мистеру Гашфорду. Ну, а насчет того, шпион ли я… Вы слишком хорошо меня знаете, милорд, чтобы этому поверить. Я не очень-то разбираюсь, какое дело – великое, а какое – нет, а мое дело – всегда защищать человека, если он один против двух сотен.
– Довольно! – отмахнулся от него лорд Джордж. – Я не желаю вас слушать.
– С вашего позволения, милорд, я скажу еще только два слова. Хочу предостеречь этого дурачка, чтобы он не оставался здесь. Объявление уже давно ходит по рукам, и всем хорошо известно, что он замешан в том, о чем там говорится. Пусть бедняга укроется, если может, в каком-нибудь безопасном месте.
– Слышите, что он говорит? – воскликнул лорд Джордж, обращаясь к Барнеби, который во время этого разговора с недоумением посматривал на обоих. – Он думает, что вы боитесь оставаться на посту и что вас здесь поставили против вашей воли. Каков будет ваш ответ?
– Вот что, паренек, – принялся объяснять Джон. – Сюда могут прийти солдаты и арестовать тебя. А тогда тебя непременно повесят, и ты умрешь – умрешь, понятно? Так что улепетывай-ка ты поскорее! Таков мой тебе совет.
– Он трус, Грип! Правда, трус? – воскликнул Барнеби, спустив ворона на землю и вскинув на плечо знамя. – Пусть приходят! Да здравствует Гордон! Пусть приходят!
– Да, пусть приходят! – подхватил лорд Гордон. – Посмотрим, кто осмелится выступить против такой силы, как союз всего народа! И это-сумасшедший? Вы сказали прекрасные слова, мой друг! Я считаю за честь быть вождем таких людей, как вы.
У Барнеби сердце от радости ширилось в груди. Он взял руку лорда Джорджа и поднес ее к губам, потрепал лошадь по холке, словно его восторженная преданность лорду Джорджу распространялась даже на его коня. Затем он развернул знамя и, гордо размахивая им, снова принялся шагать взад и вперед.
Лорд Джордж, у которого от волнения засверкали глаза и покраснели щеки, снял шляпу и, взмахнув ею над головой, горячо пожелал Барнеби всего хорошего; затем поскакал галопом по дороге, сердито оглянувшись, чтобы убедиться, следует ли за ним его слуга. Честный Джон, пришпорив лошадь, двинулся за ним, еще раз посоветовав Барнеби уходить отсюда и сопровождая свои слова выразительной жестикуляцией, в ответ на которую Барнеби только отрицательно мотал головой, – этот диалог без слов продолжался до тех пор, пока Джон не скрылся за поворотом.
Оставшись один, Барнеби, еще более преисполненный сознания важности своего поста и счастливый вниманием и поощрением вождя, ходил как в каком-то блаженном сне. На душе у него было так же светло, как светел был Этот солнечный день. До полного счастья ему недоставало только одного: ах, если она могла бы видеть его сейчас!
День проходил, зной незаметно сменился вечерней прохладой; поднявшийся ветерок играл длинными волосами Барнеби, весело шелестел в складках знамени над его годовой. В этих звуках, в ритме их было что-то свежее и привольное, совершенно гармонировавшее с настроением Барнеби. Никогда в жизни не был он так счастлив, как сейчас.
Он стоял, опираясь на древко, и смотрел на заходящее солнце, с улыбкой думая о том, что вот сейчас он сторожит настоящее золото, как вдруг увидел вдали несколько человек, бежавших к дому. Они размахивали руками, точно предупреждая его обитателей о какой-то близкой опасности. Их жесты становились все энергичнее, и когда бегущие были уже так близко, что их можно было услышать, передние закричали, что сюда идут солдаты.
Услышав эту весть, Барнеби немедленно свернул знамя и завязал его вокруг древка. Сердце у него сильно билось, но в этом сердце было не больше страха, чем в том куске дерева, которое он сжимал в руках, и ни на миг не пришла ему в голову мысль о бегстве. Вестники промчались мимо, предупредив его об опасности, и быстро вошли в «Сапог», где поднялась невероятная суматоха. Поспешно запирая окна и двери, обитатели дома взглядами и знаками убеждали Барнеби бежать, не теряя времени, кричали ему это много раз, но он в ответ только сердито качал головой и оставался на своем посту. Видя, что его не уговоришь, они махнули на него рукой и поспешно покинули дом, оставив в нем только одну старуху.
До тех пор не было никаких признаков что весть насчет солдат – правда, а не порождена фантазией перепуганных людей. Но не прошло и пяти минут после ухода всех из «Сапога», как на пустыре появилось множество людей, которые быстро приближались. Сверкавшее на солнце оружие и позументы, мерное и стройное движение (все они шагали, как один человек) указывали на то, что это солдаты. Через минуту-другую Барнеби уже ясно увидел, что это большой отряд гвардейской пехоты. Его сопровождали какие-то двое мужчин в штатском, а в арьергарде – небольшой отряд конницы, человек семь-восемь, не больше.
Они приближались к дому ровным шагом, не ускоряя его, не производя никакого шума, не проявляя ни малейшего возбуждения или беспокойства. Разумеется, так всегда двигались регулярные войска, и это знал даже Барнеби, но ему, привыкшему за последние дни к шумному и буйному поведению необузданной толпы, зрелище это показалось особенно внушительным и несколько смутило его. Однако он стоял на своем посту все так же твердо и без страха смотрел на солдат.
Между тем они приблизились, вступили во двор и остановились. Командовавший ими офицер послал вестового к конному отряду, и один из кавалеристов тотчас подъехал к нему. Они обменялись несколькими словами, поглядывая на Барнеби, а Барнеби сразу узнал того самого кавалериста, которого он в Вестминстере вышиб из седла. Офицер отпустил его, и кавалерист, отдав честь, поскакал обратно к своим товарищам, которые выстроились невдалеке от пехоты.
Офицер отдал команду заряжать. С чувством облегчения услышал Барнеби глухой стук прикладов о землю и резкое, частое бряцание шомполов в стволах, хотя грозный смысл этих приготовлений был ему неумолимо ясен. За первым приказом последовал второй, и отряд в один миг, вытянувшись цепочкой, окружил дом и конюшни на расстоянии каких-нибудь шести ярдов – по крайней мере так казалось Барнеби, когда он увидел их перед собой. А кавалеристы остались на том же месте.
Двое всадников в штатском, стоявшие поодаль, теперь выехали вперед и остановились подле офицера, один – справа, другой – слева. Один достал объявление властей и прочел его вслух, после чего офицер приказал Барнеби сдаться.
Барнеби вместо ответа стал в дверях охраняемой им конюшни и загородил древком вход. В мертвой тишине снова прозвучал голос офицера, Приказывавший ему сдаться.
Но Барнеби и тут ничего не ответил, – он был всецело занят тем, что, обегая глазами ближайший ряд солдат, поспешно выбирал, на кого из них обрушить первый удар, когда они начнут атаку. Встретясь взглядом с одним из них, стоявшим посредине, он решил сбить с ног именно его, хотя бы это стоило ему жизни.
Но разве он не думал о той, для кого был единственной утехой в жизни и кому неумышленно причинил такое тяжкое горе? Конечно, думал! Все его надежды и гордые мечты были связаны с нею. Это ее он жаждал порадовать оказанной ему великой честью, для нее мечтал о богатстве и жизни без забот. Как приятно ей, должно быть, слышать от всех о храбрости ее дурачка-сына! О, этого Хью мог бы и не рассказывать, он, Барнеби, сам это знает. И как чудесно, что для нее настала счастливая пора и что она так им гордится! Он ясно представлял себе лицо матери, когда ей говорили о всеобщем уважении и доверии к нему, храбрейшему из храбрых. Вот окончатся эти драки, добрый лорд победит своих врагов, и все опять заживут мирно, а они с матерью разбогатеют, – и как же радостно будет тогда вспоминать тревожное время, когда он храбро сражался! Будут они сидеть вдвоем в тихих сумерках, и матери не придется больше заботиться о завтрашнем дне. Каким счастьем для него будет сознание, что этого добился он, бедный Барнеби! И, погладив мать по щеке, он скажет с веселым смехом: «Ну, что, мама, разве я такой уж дурачок?»
От этих мыслей на душе у Барнеби стало еще веселее, глаза заблестели ярче от радостных слез, и он, весело напевая, стал еще бодрее шагать взад и вперед на своем одиноком и тихом посту.
Его неизменный товарищ, Грин, нес караул вместе с ним, но почему-то он, так любивший всегда греться на солнышке, предпочитал сегодня оставаться в темной конюшне. У него там, видимо, было масса дела – он без устали ходил кругом и, разворошив солому, прятал под ней всякую всячину, все попадавшиеся ему мелкие вещи. Особенно же интересовала его постель Хью, к которой он беспрестанно возвращался. Порой в конюшню заглядывал Барнеби, звал его, и тогда Грип, подскакивая, выходил к нему, но делал это как бы только в виде уступки прихоти хозяина и скоро возвращался к своим важным делам: снова ворошил клювом солому и торопливо прикрывал потом это местечко, – казалось, он, подобно царю Мидасу, шепотом поверял свои тайны земле и погребал их в ней[77]. Все это он проделывал крадучись, и всякий раз, как Барнеби проходил мимо двери, ворон притворялся, будто решительно ничем не занят и просто смотрит на облака – словом, был еще более, чем всегда, полон важности и таинственности.
Часы шли, и Барнеби, которому не было запрещено пить и есть в карауле (напротив, ему даже оставили бутылку пива и полную корзинку съестного), решил утолить голод, так как с утра еще ничего не ел. Он уселся на земле у дверей и, положив знамя на колени – на случай тревоги или внезапного нападения, – позвал Грипа обедать.
Ворон с величайшей готовностью явился на зов и, устроившись рядом с хозяином, прокричал:
– Я дьявол, я Полли, я чайник, я протестант, долой папистов!
Последние слова он выучил, слыша их часто от джентльменов, среди которых находился в последнее время, и произносил их с особой выразительностью.
– Правильно, дружок! Молодчина, Грип! – похвалил его Барнеби, отдавая ему лучшие кусочки.
– Носа не вешать! Ничего не бойся, Грип, Грип, Грип! Ура! Все будем пить чай, я протестант, я чайник, долой папистов! – выкрикивал ворон.
– Скажи: «Слава Гордону!» – учил его Барнеби.
Ворон, пригнув голову до земли, поглядел сбоку на хозяина, словно говоря: «Ну-ка, повтори еще раз». Прекрасно понимавший его Барнеби много раз подряд повторил эту фразу. Грип слушал с глубоким вниманием и по временам тихо твердил лозунг «Долой папистов», словно сравнивая обе фразы и проверяя, не поможет ли ему первая одолеть вторую, потом вдруг принимался хлопать крыльями, лаять или, словно в порыве отчаяния, с невероятным азартом и ожесточением откупоривал множество бутылок.
Барнеби был так занят своим любимцем, что не сразу заметил двух всадников, которые ехали шагом прямо к его посту. Увидев их, когда они были уже ярдах в пятидесяти от него, он поспешно вскочил и, отослав Грипа в конюшню, держа обеими руками знамя, ожидал их приближения, чтобы выяснить, кто они, друзья или враги.
Он очень скоро заметил, что один из них – знатный джентльмен, а другой – его слуга, и почти в ту же минуту, узнав в первом лорда Джорджа Гордона, снял шляпу и почтительно опустил глаза.
– Здравствуйте, – сказал лорд Джордж, не сдерживая лошади, пока не Подъехал к нему вплотную. – Ну, каковы дела?
– Все благополучно, сэр, все спокойно, – воскликнул Барнеби. – Наши ушли – вон по той дороге. Целой толпой.
– Ага! – Лорд Джордж внимательно посмотрел на него. – А вы что же?
– Меня оставили здесь часовым… караулить и охранять все до их возвращения. И я это делаю, сэр, ради вас. Вы хороший человек, добрый, да! У вас много противников, но нас не меньше, чем их, не беспокойтесь!
– А это что? – спросил лорд Джордж, указывая на ворона, украдкой выглянувшего из конюшни, и все так же внимательно и в каком-то замешательстве всматриваясь в Барнеби.
– А вы разве не знаете? – удивился Барнеби и, смеясь, добавил: – Как же не знать, кто он! Птица, разумеется. Моя птица, мой друг Грип!
– Дьявол, чайник, Грип, Полли, протестант, долой папистов! – закричал ворон.
– Все-таки понятно, почему вы задали такой вопрос, – продолжал Барнеби вполголоса, положив руку на шею лошади лорда. – Как я ни привык к нему, а иногда и мне не верится, что он – только птица. Он мне как брат, всегда со мной, всегда болтает и весел – правда, Грип?
Ворон в ответ дружески каркнул и, взлетев на подставленную хозяином руку, с видом полнейшего равнодушия, принимал его ласки, посматривая своими быстрыми и любопытными глазками то на лорда Гордона, то на его слугу.
Лорд Джордж еще минуту-другую молча наблюдал за Барнеби, в каком-то смущении грызя ногти, затем, сделав знак своему слуге, сказал:
– Подъезжайте поближе, Джон.
Джон Груби почтительно поднял руку к шляпе и подъехал ближе.
– Вы когда-нибудь раньше видали этого юношу? – тихо спросил лорд Джордж.
– Видел два раза в толпе, милорд: вчера вечером и в субботу. – А не показался он вам каким-то… странным?.. продолжал, запинаясь, лорд Джордж.
– Сумасшедший, – безапелляционно и лаконично изрек Джон.
– А почему вы так думаете, сэр? – уже с раздражением спросил лорд Джордж. – Не следует с такой легкостью употреблять это слово. С чего вы взяли, что он помешан?
– Да вы взгляните на его костюм, милорд, посмотрите ему в глаза! Заметили, как он беспокоен? А слышали бы вы, как он кричит «Долой папистов!»? Сумасшедший, милорд, не сомневайтесь.
– По-вашему, если человек одет не так, как другие, – возразил рассерженный лорд Джордж, окинув взглядом свой собственный костюм, – и чем-нибудь не похож на других, если он стоит за великое дело, которому изменяют безбожники и нечестивцы, так он уж и сумасшедший?
– Совершенно, абсолютно и безнадежно сумасшедший, – невозмутимо отчеканил Джон.
– И вы говорите это мне прямо в глаза? – крикнул его господин, круто обернувшись к нему.
– Скажу всем, кто мне задаст такой вопрос, милорд.
– Теперь я вижу, что мистер Гашфорд прав, – сказал лорд Джордж. – Я считал, что он против вас предубежден, но мне не следовало этого думать о таком человеке, как он.
– От мистера Гашфорда никогда не дождаться доброго слова обо мне, – отозвался Джон, снова почтительно дотрагиваясь до шляпы. – Да я за этим и не гонюсь.
– Вы – злой и неблагодарный Человек, – сказал лорд Джордж. – И, насколько я слышал, шпионите за нами. Мистер Гашфорд вполне прав, незачем мне было в этом сомневаться. Напрасно я вас до сих пор держал при себе: этим я оскорблял его, моего лучшего и самого близкого друга. Я ведь помню, кого вы вздумали защищать в тот день, когда его оклеветали в Вестминстере. Уходите сегодня же, как только приедем домой. Чем скорее, тем лучше.
– Что ж, милорд, если так, я тоже скажу: чем скорее, тем лучше. Пусть будет, как угодно мистеру Гашфорду. Ну, а насчет того, шпион ли я… Вы слишком хорошо меня знаете, милорд, чтобы этому поверить. Я не очень-то разбираюсь, какое дело – великое, а какое – нет, а мое дело – всегда защищать человека, если он один против двух сотен.
– Довольно! – отмахнулся от него лорд Джордж. – Я не желаю вас слушать.
– С вашего позволения, милорд, я скажу еще только два слова. Хочу предостеречь этого дурачка, чтобы он не оставался здесь. Объявление уже давно ходит по рукам, и всем хорошо известно, что он замешан в том, о чем там говорится. Пусть бедняга укроется, если может, в каком-нибудь безопасном месте.
– Слышите, что он говорит? – воскликнул лорд Джордж, обращаясь к Барнеби, который во время этого разговора с недоумением посматривал на обоих. – Он думает, что вы боитесь оставаться на посту и что вас здесь поставили против вашей воли. Каков будет ваш ответ?
– Вот что, паренек, – принялся объяснять Джон. – Сюда могут прийти солдаты и арестовать тебя. А тогда тебя непременно повесят, и ты умрешь – умрешь, понятно? Так что улепетывай-ка ты поскорее! Таков мой тебе совет.
– Он трус, Грип! Правда, трус? – воскликнул Барнеби, спустив ворона на землю и вскинув на плечо знамя. – Пусть приходят! Да здравствует Гордон! Пусть приходят!
– Да, пусть приходят! – подхватил лорд Гордон. – Посмотрим, кто осмелится выступить против такой силы, как союз всего народа! И это-сумасшедший? Вы сказали прекрасные слова, мой друг! Я считаю за честь быть вождем таких людей, как вы.
У Барнеби сердце от радости ширилось в груди. Он взял руку лорда Джорджа и поднес ее к губам, потрепал лошадь по холке, словно его восторженная преданность лорду Джорджу распространялась даже на его коня. Затем он развернул знамя и, гордо размахивая им, снова принялся шагать взад и вперед.
Лорд Джордж, у которого от волнения засверкали глаза и покраснели щеки, снял шляпу и, взмахнув ею над головой, горячо пожелал Барнеби всего хорошего; затем поскакал галопом по дороге, сердито оглянувшись, чтобы убедиться, следует ли за ним его слуга. Честный Джон, пришпорив лошадь, двинулся за ним, еще раз посоветовав Барнеби уходить отсюда и сопровождая свои слова выразительной жестикуляцией, в ответ на которую Барнеби только отрицательно мотал головой, – этот диалог без слов продолжался до тех пор, пока Джон не скрылся за поворотом.
Оставшись один, Барнеби, еще более преисполненный сознания важности своего поста и счастливый вниманием и поощрением вождя, ходил как в каком-то блаженном сне. На душе у него было так же светло, как светел был Этот солнечный день. До полного счастья ему недоставало только одного: ах, если она могла бы видеть его сейчас!
День проходил, зной незаметно сменился вечерней прохладой; поднявшийся ветерок играл длинными волосами Барнеби, весело шелестел в складках знамени над его годовой. В этих звуках, в ритме их было что-то свежее и привольное, совершенно гармонировавшее с настроением Барнеби. Никогда в жизни не был он так счастлив, как сейчас.
Он стоял, опираясь на древко, и смотрел на заходящее солнце, с улыбкой думая о том, что вот сейчас он сторожит настоящее золото, как вдруг увидел вдали несколько человек, бежавших к дому. Они размахивали руками, точно предупреждая его обитателей о какой-то близкой опасности. Их жесты становились все энергичнее, и когда бегущие были уже так близко, что их можно было услышать, передние закричали, что сюда идут солдаты.
Услышав эту весть, Барнеби немедленно свернул знамя и завязал его вокруг древка. Сердце у него сильно билось, но в этом сердце было не больше страха, чем в том куске дерева, которое он сжимал в руках, и ни на миг не пришла ему в голову мысль о бегстве. Вестники промчались мимо, предупредив его об опасности, и быстро вошли в «Сапог», где поднялась невероятная суматоха. Поспешно запирая окна и двери, обитатели дома взглядами и знаками убеждали Барнеби бежать, не теряя времени, кричали ему это много раз, но он в ответ только сердито качал головой и оставался на своем посту. Видя, что его не уговоришь, они махнули на него рукой и поспешно покинули дом, оставив в нем только одну старуху.
До тех пор не было никаких признаков что весть насчет солдат – правда, а не порождена фантазией перепуганных людей. Но не прошло и пяти минут после ухода всех из «Сапога», как на пустыре появилось множество людей, которые быстро приближались. Сверкавшее на солнце оружие и позументы, мерное и стройное движение (все они шагали, как один человек) указывали на то, что это солдаты. Через минуту-другую Барнеби уже ясно увидел, что это большой отряд гвардейской пехоты. Его сопровождали какие-то двое мужчин в штатском, а в арьергарде – небольшой отряд конницы, человек семь-восемь, не больше.
Они приближались к дому ровным шагом, не ускоряя его, не производя никакого шума, не проявляя ни малейшего возбуждения или беспокойства. Разумеется, так всегда двигались регулярные войска, и это знал даже Барнеби, но ему, привыкшему за последние дни к шумному и буйному поведению необузданной толпы, зрелище это показалось особенно внушительным и несколько смутило его. Однако он стоял на своем посту все так же твердо и без страха смотрел на солдат.
Между тем они приблизились, вступили во двор и остановились. Командовавший ими офицер послал вестового к конному отряду, и один из кавалеристов тотчас подъехал к нему. Они обменялись несколькими словами, поглядывая на Барнеби, а Барнеби сразу узнал того самого кавалериста, которого он в Вестминстере вышиб из седла. Офицер отпустил его, и кавалерист, отдав честь, поскакал обратно к своим товарищам, которые выстроились невдалеке от пехоты.
Офицер отдал команду заряжать. С чувством облегчения услышал Барнеби глухой стук прикладов о землю и резкое, частое бряцание шомполов в стволах, хотя грозный смысл этих приготовлений был ему неумолимо ясен. За первым приказом последовал второй, и отряд в один миг, вытянувшись цепочкой, окружил дом и конюшни на расстоянии каких-нибудь шести ярдов – по крайней мере так казалось Барнеби, когда он увидел их перед собой. А кавалеристы остались на том же месте.
Двое всадников в штатском, стоявшие поодаль, теперь выехали вперед и остановились подле офицера, один – справа, другой – слева. Один достал объявление властей и прочел его вслух, после чего офицер приказал Барнеби сдаться.
Барнеби вместо ответа стал в дверях охраняемой им конюшни и загородил древком вход. В мертвой тишине снова прозвучал голос офицера, Приказывавший ему сдаться.
Но Барнеби и тут ничего не ответил, – он был всецело занят тем, что, обегая глазами ближайший ряд солдат, поспешно выбирал, на кого из них обрушить первый удар, когда они начнут атаку. Встретясь взглядом с одним из них, стоявшим посредине, он решил сбить с ног именно его, хотя бы это стоило ему жизни.