Страница:
- В Париже ни о чем другом не говорят, - сказал он. - Этот слух обрастает все новыми, самыми невероятными подробностями. Кто-то мне говорил, что Анрио, мануфактурщик, который занимается изготовлением пороха, высказывает те же мысли, что и Ревейон. Не хотел бы я очутиться в их шкуре.
Кэти посмотрела на меня и вздохнула.
- Но, Робер, - сказала она. - Ты ведь, кажется, говорил нам, что мсье Ревейон только выразил сожаление о том, что было в старые времена, он ведь ничего не говорил о том, что собирается снизить заработки.
- Верно, он сказал именно так, - пожал плечами брат, - но ведь всякий человек может трактовать его слова по-своему.
По воскресеньям в лавке всегда бывало многолюдно, поскольку парижане любили погулять в садах Пале-Рояля и потолкаться в торговых галереях, но нам с Кэти показалось, что в воскресенье двадцать шестого апреля толпа была гуще, чем обычно; народ толпился перед дворцом, то подступая к нему, то, наоборот, откатываясь и устремляясь по улице Сент-Оноре к Тюильри. Великолепная выставка фарфора и хрусталя на полках и в витринах лавки Робера не привлекла ни одного покупателя, и в тот вечер он рано закрыл ставни и двери. В понедельник лавка не работала, в этот день Кэти и Робер обычно отправлялись, взяв с собой маленького Жака, на другой конец Парижа, чтобы повидаться с Фиатами, родителями Кэти, и погулять в Булонском лесу. Но сегодня Робер сказал нам за завтраком, чтобы мы сидели дома. Он велел держать лавку на запоре и ни в коем случае не высовывать носа на улицу.
Кэти побледнела и попросила его объяснить, в чем дело.
- Могут произойти беспорядки, - небрежно бросил он. - Лучше принять меры предосторожности. Я пойду в лабораторию и посмотрю, как там обстоят дела.
Мы умоляли его остаться с нами и не подвергаться риску - мало ли что может случиться в толпе? Но он не желал ничего слушать, уверяя, что все будет хорошо. Я видела, так же, как и Кэти, что он очень возбужден и взволнован. За завтраком он едва мог проглотить чашку кофе и убежал, оставив запертую лавку на попечение своего подмастерья Рауля.
Приходящая прислуга, которая обычно помогала Кэти по хозяйству, не явилась, и это лишний раз показало, что все идет не так, как обычно. Мы пошли наверх, в свои комнаты, и я пыталась развлечь Жака, который шумно жаловался на то, что в выходной день его держат взаперти.
Через некоторое время меня позвала Кэти, которая находилась в своей спальне.
- Я разбирала одежду Робера, - прошептала она. - Посмотри, что я нашла.
Она протянула мне большую горсть мелких монет достоинством в один денье - двенадцать денье составляли одно су; на одной стороне монеты было изображение головы герцога Орлеанского и надпись: "Mgr le duc d'Orleans citoyen"*, а на обороте было написано: "Надежда Франции".
- Лакло и все остальные раздают эти монеты народу, - сказала Кэти. Теперь мне понятно, почему сегодня у Робера отопыривались карманы. Но кому это нужно? Чему это поможет?
Мы молча смотрели на монеты, и в этот момент из соседней комнаты нас окликнул Жак.
- На улице столько народа, и все бегут, - сообщил он. - Можно, я открою окно?
Мы тоже услышали топот бегущей толпы и открыли окно, однако каменные выступы и арки галереи мешали нам видеть; мы только поняли, что звуки шли со стороны площади и улицы Сент-Оноре. Помимо грохота бегущих шагов был слышен рокот, который становился все громче и громче, превращаясь в рев стремительного речного потока; мне еще никогда не приходилось слышать ничего подобного - это был рев разъяренной толпы.
Прежде, чем мы успели его остановить, Жак бросился вниз к Раулю, который отодвинул засовы, открыл двери лавки и выбежал на площадь Пале-Рояль, чтобы узнать, что происходит. Вскоре он вернулся, задыхающийся и взволнованный, и сообщил нам, что все рабочие в квартале Сент-Антуан, как объяснил ему кто-то из толпы, бросили работу и вышли на улицу; они направляются к дому какого-то мануфактурщика, который грозился снизить заработную плату.
- Они сожгут все, что попадется им на глаза! - воскликнул подмастерье.
Тут Кэти лишилась чувств, и, когда мы несли ее в спальню, чтобы положить на кровать, я поняла, что случилось худшее; мне стало ясно, что роды начнутся именно сегодня, возможно, в ближайшие несколько часов. Я послала Рауля за лекарем, который должен был принимать роды, и, пока мы его ждали, рев толпы, спешащей в Сент-Антуан, все усиливался. Когда несколько часов спустя Рауль вернулся, он сообщил нам, что лекаря, вместе с другими врачами, потребовали в тот район, где собрались бунтовщики. Я совершенно растерялась, потому что у Кэти уже начались схватки, и снова послала мальчика на улицу, чтобы он привел хоть кого-нибудь, кто может помочь при родах. Бедняга Жак был так же испуган, как и я, но все-таки я послала его вниз кипятить воду и рвать старые простыни, а сама сидела подле Кэти и держала ее за руку, стараясь успокоить.
Прошла целая вечность - так мне, по крайней мере, казалось, на самом же деле не больше сорока минут. Рауль снова поднялся наверх, и с ним, к моему великому ужасу, пришла та самая толстенная торговка рыбой. Она, должно быть, заметила выражение моего лица, потому что засмеялась грубоватым, но добрым смехом и отрекомендовалась: "Тетка Марго".
- Во всем квартале не найдешь сейчас ни одного лекаря, - сообщила она нам. - Народу, говорят, все прибывает. Бунтовщики заполнили уже все пространство от улицы Монтрей до самой королевской стекловарни на улице Рейи. Они несут с собой чучела, изображающие Ревейона и Анрио, тех самых мануфактурщиков. Так им, негодяям, и надо. Нужно бы не чучела жечь, а их самих поджарить. А у вас тут что случилось? Женщина рожает? Да я этих ребятишек не меньше дюжины приняла за свою жизнь.
Она откинула простыни, чтобы осмотреть Кэти, которая устремила на меня измученный и испуганный взгляд. Но что нам было делать? Мы были вынуждены принять помощь этой женщины, ибо я, несмотря на свое положение, была так же неопытна и несведуща в этих делах, как маленький Жак. Как не хватало мне сейчас матушки, как хотелось, чтобы она была с нами, она или хотя бы кто-нибудь из наших женщин из Шен-Бидо...
Я попросила Рауля сходить в лабораторию на улицу Траверсьер и сказать Роберу, чтобы он немедленно шел домой, если, конечно, ему удастся пробиться сквозь толпу, и он тут же убежал - не потому, конечно, что он так уж беспокоился о нас, просто ему было интересно, что делается на улицах. Только после того, как он ушел, наша повитуха жизнерадостно сообщила:
- Все равно он туда не доберется, его тут же собьют с ног.
Окна в верхних комнатах я держала открытыми, и, несмотря на то, что мы находились довольно далеко от мятежных кварталов, до нас доносился отдаленный ропот толпы, и время от времени слышался цокот копыт - значит, были вызваны войска, чтобы разогнать мятежников.
День близился к вечеру, бедняжка Кэти продолжала мучиться, а Робер все не появлялся. Уже темнело, когда наша спасительница позвала меня наверх, так как ей нужна была помощь. Я послала Жака на кухню, чтобы он сварил кофе; бедный мальчик дрожал от страха и жалости, слушая крики и стоны матери - мы вместе с "теткой Марго" приняли ребенка Кэти, он был мертвый, бедняжка, у него пуповина обмоталась вокруг шейки.
- Какая жалость, - пробормотала повитуха, - но даже если бы тут был лекарь, он все равно ничего не смог бы сделать. Мне приходилось такое видеть. Ребенок шел ножками, и пуповина его задушила.
Мы сделали для Кэти все, что было нужно. Мне кажется, она была слишком измучена, чтобы горевать о своем мертвом ребенке. А я всеми силами старалась развлечь и утешить Жака, который с детским любопытством все хотел взглянуть на своего мертвого братишку, лежавшего в корзинке и чем-то прикрытого нами. А потом мы вдруг обнаружили, что уже совсем темно и что на улицах стало тихо - бунтовщиков больше не было слышно.
- Больше я ничем не могу помочь, - сказала повитуха. - Пойду-ка я домой да посмотрю, в каком виде вернулся мой старик, не прошибли ли ему голову. Загляну к вам завтра. Пусть она спит. Природа сделает свое.
Я поблагодарила ее и пыталась сунуть ей в руку несколько монет, но она отказалась их взять.
- Не нужно мне денег, - сказала она. - Мы все равны, когда наступит трудная минута. Жаль, что младенчик-то помер. Ну да ничего, она молодая... Еще детки будут...
Я никак не думала, что буду жалеть об уходе этой женщины; но когда я закрыла за ней дверь внизу, меня охватила странная непонятная тоска.
В ту ночь Робер так и не вернулся. Жак вскоре уснул, Кэти тоже спала, а я сидела у открытого окна, ожидая услышать звук шагов.
На следующий день, во вторник, волнения возобновились с самого утра. Я, наверное, все-таки заснула на час-другой, потому что меня разбудили топот, крики, и вдруг кто-то стал колотить в дверь. Я думала, что это Рауль, но оказалось, что стучит незнакомый человек.
- Открывайте... открывайте двери, - кричал он. - Мы идем через мосты, поднимем тех, кто за рекой. Нам нужен каждый рабочий человек, все должны выйти на улицу. Открывайте... открывайте двери!
Я захлопнула окно и слышала, как он колотит в соседнюю дверь, потом в следующую и так далее, по всей улице Сент-Оноре. Вскоре за ним последовали другие, они орали и кричали, и с наступлением дня толпа заняла уже весь квартал, потом соседний, еще один... А выстрелы звучали все чаще, и по улицам скакали солдаты.
Наша повитуха в тот день не появилась. Она либо присоединилась к толпе, либо сидела, запершись, у себя дома, так же, как и мы сами, потому что на улицах были только одни бунтовщики. Жак, высунувшись из оконца своей комнатки, расположенной под самой крышей, сообщил нам, что видит людей, у которых забинтованы головы, а других они несут на руках, и у них сильно течет кровь. Трудно сказать, было ли это действительно так, или он все выдумал.
Мы уже два дня сидели без свежей пищи, и даже злеб у нас подходил к концу, но я не осмеливалась выйти на рынок, боясь бунтовщиков. Кэти проснулась, ей захотелось есть, что я сочал добрым знаком. Я сварила ей супу, но едва она успела проглотить несколько ложек, как ее тут же вырвало, и она стала жаловаться на боли, напоминающие родовые схватки. Боли все усиливались, и, по мере того, как день близился к вечеру, она становилась все слабее и слабее. Я видела, что она теряет много крови и понимала, что это очень плохо, однако не знала, что делать и только рвала и рвала простыни, чтобы попытаться остановить кровотечение.
Жак, теперь, когда его мать больше не стонала, как накануне, не отходил от окна. Он стоял, облоктившись на подоконник, и сообщал мне, что происходит на улице: крики стихают... вот они снова становятся громче... - в зависимости от того, как развиваются события.
- Послушай, это солдаты, - кричал он. - Это кавалерия, я слышу, как звенят уздечки и цокают копыта. Как жаль, что мне их не видно! - При каждом выстреле из мушкета он с вотсоргом кричал: - Пах... пах-пах... пах-пах!
Лицо Кэти покрылось смертельной бледностью. Снова наступил вечер, было около восьми, а она лежала, абсолютно не двигаясь, начиная с трех часов дня. Жаку надоело "палить" вместе с солдатами, он проголодался и требовал, чтобы ему дали поужинаь. Я сварила еще супу, но к нему не было хлеба, и мальчик по-прежнему жаловался, что ему хочется есть. А потом - ведь ему было всего восемь лет, и он сидел взаперти с воскресенья - Жаку вздумалось побегать вверх-вниз по лестнице: из лавки в комнаты, где мы жили, и обратно, и этот грохот казался мне оглушающим, его нельзя было сранвить даже со стрельбой и прочими звуками бунта, доносившимися из Сент-Антуанского предместья.
В воздухе носился запах гари, должно быть, где-то горели дома или это пахло порохом от солдатских выстрелов, а Жак все носился по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. В комнате Кэти стало совсем темно, и я стояла на коленях перед кроватью, держа ее слабую бессильную руку в своей.
Снова были слышны шаги, это возвращались домой те, кто ходили смотреть на бунтовщиков, и, наконец, раздался стук в нашу дверь. Жак испустил воинственный клич:
- Это папа пришел! - и помчался вниз открывать дверь.
Я встала на колени и зажгла свечи, слушая, как Робер, смеясь, разговаривает с сыном внизу в лавке. Я подошла к лестнице и стояла там, на верхней площадке, глядя вниз на своего брата.
- Разве Рауль ничего тебе не сказал? Он не был у тебя вчера?
Робер взглянул на меня, улыбнулся и стал подниматься по лестнице в сопровождении Жака, который шел за ним следом.
- Сказал? - повторил он. - Конечно же, он ничего мне не сказал. В последние тридцать шесть часов между нами и лабораторией было по меньшей мере тря тысячи человек. Мне езе повезло, что я сумел добраться сегодня до дома. Ты знаешь, они разгромили фабрику Ревейона, вместе с домом и всем прочим, и то же самое проделали с Анрио. Когда парижская толпа поднимется, ее не так-то просто остановить. Я все это наблюдал из окон лаборатории, славное было зрелище! Толпа ревет: "Vive le Tier Etat! Vive Necker!"*, хотя никому не известно, какое отношение имеют третье сословие или наш министр к беспорядкам. Как бы то ни было, бедняги бунтовщики поплатились за это жизнью, когда солдаты стали в них стрелять. По крайней мере, двадцать убитых и пятьдесят раненых, и это только то, что я видел на улице Травестьер.
К этому времени он дошел до верха лестницы и стоял возле меня.
- А где же Кэти? Почему здесь темно?
Мы вместе вошли в комнату. Я поднесла свечу к кровати и сказала ему:
- Мы сидим здесь со вчерашнего вечера. Я совсем не знала, что мне делать.
Я осветила лицо Кэти. В нем не было ни кровинки. Робер склонился к ней и взял ее за руку, а потом вдруг в ужасе воскликнул:
- Боже мой, Боже мой, Боже мой! Она умерла, Софи, разве ты не видишь?
Снаружи все еще раздавались звуки шагов, это последние зеваки расходились по домам. Мимо проходила небольшая группка людей, они весело смеялись и пели:
Vive Louis Seize,
Vive ce roi vaillant,
Monsieur Necker
Notre bon duc d'Orleans!*
Жак вбежал в комнату и взобрался на подоконник, крича вслед марширующим людям:
- Пах... пах-пах... пах-пах...
А потом звуки песни смолкли, и на улице Сент-Оноре воцарилась тишина.
Глава восьмая
Первым моим побуждением было забрать Жака и увезти его к нам в Шен-Бидо, подальше от Парижа со всеми его треволнениями, однако Робер, когда прошло первое потрясение, вызванное смертью Кэти, сказал, что не может расстаться с сыном, ему будет слишком тяжело и что оба они поживут какое-то время у родителей Кэти, мсье и мадам Фиат, которые переехали на улицу Пти Пильер возле Центрального рынка, совсем недалеко от лавки в Пале-Рояле. Фиаты, которые прежде жаловались на свою старость и немощи и отказались по этой причине взять к себе внука на время родов Кэти, теперь мучались угрызениями совести и требовали, чтобы внука отдали им столь же решительно, как прежде от него отказывались. И все-таки у меня было неспокойно на душе, когда я прощалась с мальчиком. Да и брата мне было жалко - он, как мне кажется, еще не осознал, какой удар на него обрушился.
- Я буду много работать, - сказал он мне, провожая меня до дилижанса. Это самое лучшее средство от грусти.
Однако я не могла отделаться от мысли, что он имеет в виду совсем не работу в лаборатории над проблемами, связанными с фарфором и хрусталем, а дела герцога Орлеанского.
Пока мы ехали из столицы на юго-запад, разговоры в дилижансе вертелись исключительно вокруг ревейонского бунта и того, как странно он возник. Говорили о том, что среди участников не было ни одного работника с мануфактуры самого Ревейона, это были рабочие с соседних фабрик-конкурентов, а вместе с ними и другие: слесари, столяры и докеры. Были, однако, среди арестованных и двое рабочих с королевской стекловарни на улице Рейи, которая находится в двух шагах от лаборатории моего брата на улице Траверсьер.
Я молчала, однако жадно прислушивалась к этим разговорам, в особенности после того, как один из моих спутников, хорошо одетый важный господин с властными манерами рассказал об одной любопытной детали, известной ему со слов кузена, занимающего какой-то пост в Шатле*, а именно: у многих арестованных в карманах были обнаружены монеты с изображением герцога Орлеанского.
- Теперь не знаешь, что и думать, - отозвался сосед напротив. - Мне говорил мой шурин, что среди бунтовщиков видели переодетых священников, которые подбивали зевак присоединиться к бунтовщикам.
"Все это нужно будет рассказать Мишелю", - мрачно подумала я.
Когда я сошла с дилижанса в Ферте-Бернаре, мне пришлось провести пренеприятные полчаса в "Пти Шапо Руж"*, поскольку дилижанс пришел раньше времени. Этот маленький постоялый двор служил прибежищем всяких бродяг, шатающихся по дорогам: разносчиков, жестянщиков, торговцев и бродячих артистов; последние зарабатывали свое скудное пропитание, пытаясь продать фермерам всевозможную дребедень - разные мелочи, дешевые украшения и все такое прочее.
Я ожидала в маленькой комнатке, предназначенной для пассажиров дилижанса, но до моих ушей доносились разговоры, которые велись в соседней комнате, куда приходили просто выпить и поболтать. Из этих разговоров я поняла, что Париж - не единственное место, где возникли бунты. За это время беспорядки вспыхнули в Ножане и Белеме. Я обратила внимание на одного человека, который, по всей видимости, был слепым; однако позднее он приподнял повязку, закрывавшую глаз, и я поняла, что он видит ничуть не хуже, чем любой другой человек. Такие нищие нарочно притворялись слепыми, чтобы вызвать сочувствие и чтобы им больше подавали. Он все стучал своим посохом по полу и кричал:
- Нужно захватывать все обозы с зерном, а возчиков вешать. Тогда мы не будем голодать.
Я с грустью думала о бедняге Дюроше и других наших рабочих, которых сбивали с толку подобные молодчики.
Наконец Франсуа и Мишель приехали за мной, и, как это часто бывает, когда возвращаешься домой, им, оставшимся дома, было гораздо интереснее рассказывать свои новости, чем слушать мои. Смерть Кэти, бунты в Париже все это они выслушали, торопливо выразив соболезнование, и тут же стали рассказывать мне о том, как по всей округе фермеры отказывают в работе батракам, что прежде нанимались на сезонные работы, и эти последние, сбившись в шайки, бродят по дорогам, терроризируя местных жителей. Чтобы отомстить фермерам, они калечат скот и портят посевы. Шайки местных мародеров и разбойников пополняются за счет пришельцев из соседних западных районов - из Бретани и прибрежных округов, которые находятся в столь же бедственном положении.
- Это сущие бандиты, - говорил Франсуа, - им ничего не стоит ворваться среди ночи в дом и перевернуть все вверх дном в поисках денег. Скоро нам придется завести милицию в каждом приходе.
- Если т-только мы сами не п-присоединимся к разбойникам, - сказал Мишель. - Стоит мне сказать слово, и большинство наших ребят именно так и сделают.
Итак, я снова вернулась к тому же самому: к нашим невзгодам и лишениям, к скверному положению дел на заводе. Может, это и к лучшему, что я не привезла сюда маленького Жака. И все-таки, когда я выглянула в ту ночь из окна и вдохнула чистый свежий воздух, наполненный благоуханием цветущих деревьев, которое доносилось из сада под моим окном, я с благодарностью подумала о том, что я дома, под своей собственной крышей, в то время, как Париж с его страшным рокотом разъяренной толпы, воспоминание о котором долго еще будет наполнять меня ужасом, остался далеко позади.
В письмах от Робера, которые он присылал из Парижа, очень мало говорилось о нем самом или о его чувствах; мало что узнавали мы из этих писем и о Жаке. Брата по-прежнему больше всего занимал политический пульс столицы. Ему каким-то образом удалось быть в первых рядах толпы, которая собралась перед Версалем пятого мая, когда там состоялось первое заседание Генеральных Штатов, и таким образом он из первых рук узнал о том, что там происходило. Его беспокоило то, что большинство депутатов от Третьего сословия были одеты в строгое черное платье и, судя по его словам, представляли жалкое зрелище рядом с высокопоставленными прелатами и аристократами, разодетыми со всем возможным блеском и роскошью.
"Их, к тому же, отделили загородкой, словно скотину, - писал Робер, - в то время, как аристократы и церковники толпились вокруг короля. Это было намеренное оскорбление буржуазии. Герцога Орлеанского встретили бурей аплодисментов, король и Некер тоже получили свою порцию оваций, а вот королеве не оказали почти никакого внимания; говорят, она была бледна и ни разу не улыбнулась. Что же касается речей, то они всех разочаровали. Хорошее впечатление произвел архиепископ Экский, который говорил от имени духовенства; он даже показал собравшимся кусок отвратительного черного хлеба в доказательство того, какую скверную пищу вынуждены есть бедняки. Однако его совершенно затмил один из депутатов от Третьего сословия, некий молодой адвокат по имени Робеспьер - интересно, слышал ли о нем Пьер? - который сказал, что было бы гораздо лучше, если бы епископ предложил своим коллегам священникам объединиться с патриотами, которые являются искренними друзьями народа, и что если они хотят помочь беднякам, то могут подать пример, отказавшись, хотя бы в какой-то степени, от своего роскошного образа жизни и вернувшись к той простоте, которую проповедовал основатель их веры.
Могу себе представить, как аплодировал бы этой речи Пьер! Можете мне поверить, мы еще услышим об этом человеке!"
Наша печь, тем временем, снова заработала, однако она топилась не более трех раз в неделю, и некоторые из наших рабочих, из тех, что помоложе, ушли, чтобы поискать работу где-нибудь в другом месте, пока не наступят лучшие времена. Я с болью смотрела на то, что они от нас уходят, потому что было очень маловероятно, что им удастся что-нибудь найти - разве что какую-нибудь случайную работу на фермах вроде уборки сена, - и они, таким образом, только пополнят собой ряды бродяг, скитающихся по дорогам.
Зима со своими бедами и лишениями подходила к концу, и мы в нашей маленькой общине пострадали, слава Богу, не особенно сильно, но каждый день до нас доходили сведения о новых волнениях и беспорядках в разных концах страны, и мне казалось, что собрание Генеральных штатов в Версале мало что изменило. В конце июня у нас побывал Пьер, как обычно, полный энтузиазма. Он привез с собой свою добродушную жену и двоих сыновей, которых он воспитывал в соответствии с учением Жан-Жака Руссо. Они не знали грамоты, ели руками и вели себя, словно дикие вольные птицы, но в общем-то были славные ребятишки.
Помню, мы как-то решили воспользоваться хорошей погодой и убирали сено в сарай возле хозяйского дома.
- Я согласен, что сейчас мы зашли в тупик, - сказал Пьер, свистнув мальчикам, чтобы они перестали кувыркаться в сене и съезжать вниз с только что сложенных аккуратных стогов. - Но Третье сословие организовалось, по крайней мере, в Национальное Собрание - даже угрозы не сумели его разогнать, - и королю придется согласиться на новую конституцию. Ни один из депутатов не вернется домой, пока этого не добьются. Ты слышала, какую клятву они дали двадцать третьего числа? "Ни под каким видом не расходиться, пока не будет утверждена новая конституция". Чего бы я только не дал, чтобы находиться там! Это же голос подлинной Франции.
Он продолжал свистом призывать мальчиков к порядку, а они по-прежнему не обращали на него внимания.
- У короля плохие советчики, вот в чем беда, - сказал Франсуа. - Если бы он был один, у Собрания не было бы никаких затруднений. Все портит партия двора, и в особенности королева.
- С-сука! - взорвался Мишель.
Сколько еще семей по всей стране, думала я, в которых сегодня, в этот самый день, обсуждаются те же самые вопросы, повторяются те же сплетни?
- Называй ее, как хочешь, - сказала я Мишелю, - только не забывай, что она потеряла ребенка, всего три недели тому назад.
Это было действительно так. Я, как и все женщины на нашем заводе, была потрясена, когда узнала о смерти дофина. Бедняжка умер второго июня, он был всего на несколько месяцев моложе моего племянника Жака.
- Если ты воображаешь, - продолжала я, - что мать в такое время способна думать о политике...
- П-почему бы ей тогда не перестать вмешиваться? - сказал Мишель. П-пусть бы она оставила страну в покое, к-как-нибудь обойдутся и без нее.
Я не знала, что на это ответить, не знал этого и Пьер, хотя он и был согласен с Мишелем. Мне казалось, что с нашей стороны было бы слишком самонадеянным полагать, что мы разбираемся в делах, которые творятся в высших сферах. Взять хотя бы Пьера: он безапелляционно рассуждает о том, что должен король сказать Собранию и что Собрание должно сказать королю, но в то же время он не может заставить своих собственных непослушных сыновей перестать возиться в сене и портить сложенные стога. Матушка уж давно бы их прогнала, отшлепав обоих как следует.
В первую неделю июля пришло еще одно письмо от Робера. Пале-Рояль снова пребывал в сильном волнении. Сторонники герцога Орлеанского - он, кстати сказать, занял свое место в Собрании как обычный гражданин, представитель Третьего сословия, - науськивали толпу, призывая освободить одиннадцать гвардейцев из тюрьмы Абайе - этих гвардейцев посадили за то, что они отказались стрелять в демонстрантов двадцать третьего июня, и вообще по всему городу, в кафе и ресторанах гвардейцы братались с буйной неуправляемой толпой, уверяя людей, что если начнутся беспорядки, они ни за что не будут стрелять в своих сограждан.
Кэти посмотрела на меня и вздохнула.
- Но, Робер, - сказала она. - Ты ведь, кажется, говорил нам, что мсье Ревейон только выразил сожаление о том, что было в старые времена, он ведь ничего не говорил о том, что собирается снизить заработки.
- Верно, он сказал именно так, - пожал плечами брат, - но ведь всякий человек может трактовать его слова по-своему.
По воскресеньям в лавке всегда бывало многолюдно, поскольку парижане любили погулять в садах Пале-Рояля и потолкаться в торговых галереях, но нам с Кэти показалось, что в воскресенье двадцать шестого апреля толпа была гуще, чем обычно; народ толпился перед дворцом, то подступая к нему, то, наоборот, откатываясь и устремляясь по улице Сент-Оноре к Тюильри. Великолепная выставка фарфора и хрусталя на полках и в витринах лавки Робера не привлекла ни одного покупателя, и в тот вечер он рано закрыл ставни и двери. В понедельник лавка не работала, в этот день Кэти и Робер обычно отправлялись, взяв с собой маленького Жака, на другой конец Парижа, чтобы повидаться с Фиатами, родителями Кэти, и погулять в Булонском лесу. Но сегодня Робер сказал нам за завтраком, чтобы мы сидели дома. Он велел держать лавку на запоре и ни в коем случае не высовывать носа на улицу.
Кэти побледнела и попросила его объяснить, в чем дело.
- Могут произойти беспорядки, - небрежно бросил он. - Лучше принять меры предосторожности. Я пойду в лабораторию и посмотрю, как там обстоят дела.
Мы умоляли его остаться с нами и не подвергаться риску - мало ли что может случиться в толпе? Но он не желал ничего слушать, уверяя, что все будет хорошо. Я видела, так же, как и Кэти, что он очень возбужден и взволнован. За завтраком он едва мог проглотить чашку кофе и убежал, оставив запертую лавку на попечение своего подмастерья Рауля.
Приходящая прислуга, которая обычно помогала Кэти по хозяйству, не явилась, и это лишний раз показало, что все идет не так, как обычно. Мы пошли наверх, в свои комнаты, и я пыталась развлечь Жака, который шумно жаловался на то, что в выходной день его держат взаперти.
Через некоторое время меня позвала Кэти, которая находилась в своей спальне.
- Я разбирала одежду Робера, - прошептала она. - Посмотри, что я нашла.
Она протянула мне большую горсть мелких монет достоинством в один денье - двенадцать денье составляли одно су; на одной стороне монеты было изображение головы герцога Орлеанского и надпись: "Mgr le duc d'Orleans citoyen"*, а на обороте было написано: "Надежда Франции".
- Лакло и все остальные раздают эти монеты народу, - сказала Кэти. Теперь мне понятно, почему сегодня у Робера отопыривались карманы. Но кому это нужно? Чему это поможет?
Мы молча смотрели на монеты, и в этот момент из соседней комнаты нас окликнул Жак.
- На улице столько народа, и все бегут, - сообщил он. - Можно, я открою окно?
Мы тоже услышали топот бегущей толпы и открыли окно, однако каменные выступы и арки галереи мешали нам видеть; мы только поняли, что звуки шли со стороны площади и улицы Сент-Оноре. Помимо грохота бегущих шагов был слышен рокот, который становился все громче и громче, превращаясь в рев стремительного речного потока; мне еще никогда не приходилось слышать ничего подобного - это был рев разъяренной толпы.
Прежде, чем мы успели его остановить, Жак бросился вниз к Раулю, который отодвинул засовы, открыл двери лавки и выбежал на площадь Пале-Рояль, чтобы узнать, что происходит. Вскоре он вернулся, задыхающийся и взволнованный, и сообщил нам, что все рабочие в квартале Сент-Антуан, как объяснил ему кто-то из толпы, бросили работу и вышли на улицу; они направляются к дому какого-то мануфактурщика, который грозился снизить заработную плату.
- Они сожгут все, что попадется им на глаза! - воскликнул подмастерье.
Тут Кэти лишилась чувств, и, когда мы несли ее в спальню, чтобы положить на кровать, я поняла, что случилось худшее; мне стало ясно, что роды начнутся именно сегодня, возможно, в ближайшие несколько часов. Я послала Рауля за лекарем, который должен был принимать роды, и, пока мы его ждали, рев толпы, спешащей в Сент-Антуан, все усиливался. Когда несколько часов спустя Рауль вернулся, он сообщил нам, что лекаря, вместе с другими врачами, потребовали в тот район, где собрались бунтовщики. Я совершенно растерялась, потому что у Кэти уже начались схватки, и снова послала мальчика на улицу, чтобы он привел хоть кого-нибудь, кто может помочь при родах. Бедняга Жак был так же испуган, как и я, но все-таки я послала его вниз кипятить воду и рвать старые простыни, а сама сидела подле Кэти и держала ее за руку, стараясь успокоить.
Прошла целая вечность - так мне, по крайней мере, казалось, на самом же деле не больше сорока минут. Рауль снова поднялся наверх, и с ним, к моему великому ужасу, пришла та самая толстенная торговка рыбой. Она, должно быть, заметила выражение моего лица, потому что засмеялась грубоватым, но добрым смехом и отрекомендовалась: "Тетка Марго".
- Во всем квартале не найдешь сейчас ни одного лекаря, - сообщила она нам. - Народу, говорят, все прибывает. Бунтовщики заполнили уже все пространство от улицы Монтрей до самой королевской стекловарни на улице Рейи. Они несут с собой чучела, изображающие Ревейона и Анрио, тех самых мануфактурщиков. Так им, негодяям, и надо. Нужно бы не чучела жечь, а их самих поджарить. А у вас тут что случилось? Женщина рожает? Да я этих ребятишек не меньше дюжины приняла за свою жизнь.
Она откинула простыни, чтобы осмотреть Кэти, которая устремила на меня измученный и испуганный взгляд. Но что нам было делать? Мы были вынуждены принять помощь этой женщины, ибо я, несмотря на свое положение, была так же неопытна и несведуща в этих делах, как маленький Жак. Как не хватало мне сейчас матушки, как хотелось, чтобы она была с нами, она или хотя бы кто-нибудь из наших женщин из Шен-Бидо...
Я попросила Рауля сходить в лабораторию на улицу Траверсьер и сказать Роберу, чтобы он немедленно шел домой, если, конечно, ему удастся пробиться сквозь толпу, и он тут же убежал - не потому, конечно, что он так уж беспокоился о нас, просто ему было интересно, что делается на улицах. Только после того, как он ушел, наша повитуха жизнерадостно сообщила:
- Все равно он туда не доберется, его тут же собьют с ног.
Окна в верхних комнатах я держала открытыми, и, несмотря на то, что мы находились довольно далеко от мятежных кварталов, до нас доносился отдаленный ропот толпы, и время от времени слышался цокот копыт - значит, были вызваны войска, чтобы разогнать мятежников.
День близился к вечеру, бедняжка Кэти продолжала мучиться, а Робер все не появлялся. Уже темнело, когда наша спасительница позвала меня наверх, так как ей нужна была помощь. Я послала Жака на кухню, чтобы он сварил кофе; бедный мальчик дрожал от страха и жалости, слушая крики и стоны матери - мы вместе с "теткой Марго" приняли ребенка Кэти, он был мертвый, бедняжка, у него пуповина обмоталась вокруг шейки.
- Какая жалость, - пробормотала повитуха, - но даже если бы тут был лекарь, он все равно ничего не смог бы сделать. Мне приходилось такое видеть. Ребенок шел ножками, и пуповина его задушила.
Мы сделали для Кэти все, что было нужно. Мне кажется, она была слишком измучена, чтобы горевать о своем мертвом ребенке. А я всеми силами старалась развлечь и утешить Жака, который с детским любопытством все хотел взглянуть на своего мертвого братишку, лежавшего в корзинке и чем-то прикрытого нами. А потом мы вдруг обнаружили, что уже совсем темно и что на улицах стало тихо - бунтовщиков больше не было слышно.
- Больше я ничем не могу помочь, - сказала повитуха. - Пойду-ка я домой да посмотрю, в каком виде вернулся мой старик, не прошибли ли ему голову. Загляну к вам завтра. Пусть она спит. Природа сделает свое.
Я поблагодарила ее и пыталась сунуть ей в руку несколько монет, но она отказалась их взять.
- Не нужно мне денег, - сказала она. - Мы все равны, когда наступит трудная минута. Жаль, что младенчик-то помер. Ну да ничего, она молодая... Еще детки будут...
Я никак не думала, что буду жалеть об уходе этой женщины; но когда я закрыла за ней дверь внизу, меня охватила странная непонятная тоска.
В ту ночь Робер так и не вернулся. Жак вскоре уснул, Кэти тоже спала, а я сидела у открытого окна, ожидая услышать звук шагов.
На следующий день, во вторник, волнения возобновились с самого утра. Я, наверное, все-таки заснула на час-другой, потому что меня разбудили топот, крики, и вдруг кто-то стал колотить в дверь. Я думала, что это Рауль, но оказалось, что стучит незнакомый человек.
- Открывайте... открывайте двери, - кричал он. - Мы идем через мосты, поднимем тех, кто за рекой. Нам нужен каждый рабочий человек, все должны выйти на улицу. Открывайте... открывайте двери!
Я захлопнула окно и слышала, как он колотит в соседнюю дверь, потом в следующую и так далее, по всей улице Сент-Оноре. Вскоре за ним последовали другие, они орали и кричали, и с наступлением дня толпа заняла уже весь квартал, потом соседний, еще один... А выстрелы звучали все чаще, и по улицам скакали солдаты.
Наша повитуха в тот день не появилась. Она либо присоединилась к толпе, либо сидела, запершись, у себя дома, так же, как и мы сами, потому что на улицах были только одни бунтовщики. Жак, высунувшись из оконца своей комнатки, расположенной под самой крышей, сообщил нам, что видит людей, у которых забинтованы головы, а других они несут на руках, и у них сильно течет кровь. Трудно сказать, было ли это действительно так, или он все выдумал.
Мы уже два дня сидели без свежей пищи, и даже злеб у нас подходил к концу, но я не осмеливалась выйти на рынок, боясь бунтовщиков. Кэти проснулась, ей захотелось есть, что я сочал добрым знаком. Я сварила ей супу, но едва она успела проглотить несколько ложек, как ее тут же вырвало, и она стала жаловаться на боли, напоминающие родовые схватки. Боли все усиливались, и, по мере того, как день близился к вечеру, она становилась все слабее и слабее. Я видела, что она теряет много крови и понимала, что это очень плохо, однако не знала, что делать и только рвала и рвала простыни, чтобы попытаться остановить кровотечение.
Жак, теперь, когда его мать больше не стонала, как накануне, не отходил от окна. Он стоял, облоктившись на подоконник, и сообщал мне, что происходит на улице: крики стихают... вот они снова становятся громче... - в зависимости от того, как развиваются события.
- Послушай, это солдаты, - кричал он. - Это кавалерия, я слышу, как звенят уздечки и цокают копыта. Как жаль, что мне их не видно! - При каждом выстреле из мушкета он с вотсоргом кричал: - Пах... пах-пах... пах-пах!
Лицо Кэти покрылось смертельной бледностью. Снова наступил вечер, было около восьми, а она лежала, абсолютно не двигаясь, начиная с трех часов дня. Жаку надоело "палить" вместе с солдатами, он проголодался и требовал, чтобы ему дали поужинаь. Я сварила еще супу, но к нему не было хлеба, и мальчик по-прежнему жаловался, что ему хочется есть. А потом - ведь ему было всего восемь лет, и он сидел взаперти с воскресенья - Жаку вздумалось побегать вверх-вниз по лестнице: из лавки в комнаты, где мы жили, и обратно, и этот грохот казался мне оглушающим, его нельзя было сранвить даже со стрельбой и прочими звуками бунта, доносившимися из Сент-Антуанского предместья.
В воздухе носился запах гари, должно быть, где-то горели дома или это пахло порохом от солдатских выстрелов, а Жак все носился по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. В комнате Кэти стало совсем темно, и я стояла на коленях перед кроватью, держа ее слабую бессильную руку в своей.
Снова были слышны шаги, это возвращались домой те, кто ходили смотреть на бунтовщиков, и, наконец, раздался стук в нашу дверь. Жак испустил воинственный клич:
- Это папа пришел! - и помчался вниз открывать дверь.
Я встала на колени и зажгла свечи, слушая, как Робер, смеясь, разговаривает с сыном внизу в лавке. Я подошла к лестнице и стояла там, на верхней площадке, глядя вниз на своего брата.
- Разве Рауль ничего тебе не сказал? Он не был у тебя вчера?
Робер взглянул на меня, улыбнулся и стал подниматься по лестнице в сопровождении Жака, который шел за ним следом.
- Сказал? - повторил он. - Конечно же, он ничего мне не сказал. В последние тридцать шесть часов между нами и лабораторией было по меньшей мере тря тысячи человек. Мне езе повезло, что я сумел добраться сегодня до дома. Ты знаешь, они разгромили фабрику Ревейона, вместе с домом и всем прочим, и то же самое проделали с Анрио. Когда парижская толпа поднимется, ее не так-то просто остановить. Я все это наблюдал из окон лаборатории, славное было зрелище! Толпа ревет: "Vive le Tier Etat! Vive Necker!"*, хотя никому не известно, какое отношение имеют третье сословие или наш министр к беспорядкам. Как бы то ни было, бедняги бунтовщики поплатились за это жизнью, когда солдаты стали в них стрелять. По крайней мере, двадцать убитых и пятьдесят раненых, и это только то, что я видел на улице Травестьер.
К этому времени он дошел до верха лестницы и стоял возле меня.
- А где же Кэти? Почему здесь темно?
Мы вместе вошли в комнату. Я поднесла свечу к кровати и сказала ему:
- Мы сидим здесь со вчерашнего вечера. Я совсем не знала, что мне делать.
Я осветила лицо Кэти. В нем не было ни кровинки. Робер склонился к ней и взял ее за руку, а потом вдруг в ужасе воскликнул:
- Боже мой, Боже мой, Боже мой! Она умерла, Софи, разве ты не видишь?
Снаружи все еще раздавались звуки шагов, это последние зеваки расходились по домам. Мимо проходила небольшая группка людей, они весело смеялись и пели:
Vive Louis Seize,
Vive ce roi vaillant,
Monsieur Necker
Notre bon duc d'Orleans!*
Жак вбежал в комнату и взобрался на подоконник, крича вслед марширующим людям:
- Пах... пах-пах... пах-пах...
А потом звуки песни смолкли, и на улице Сент-Оноре воцарилась тишина.
Глава восьмая
Первым моим побуждением было забрать Жака и увезти его к нам в Шен-Бидо, подальше от Парижа со всеми его треволнениями, однако Робер, когда прошло первое потрясение, вызванное смертью Кэти, сказал, что не может расстаться с сыном, ему будет слишком тяжело и что оба они поживут какое-то время у родителей Кэти, мсье и мадам Фиат, которые переехали на улицу Пти Пильер возле Центрального рынка, совсем недалеко от лавки в Пале-Рояле. Фиаты, которые прежде жаловались на свою старость и немощи и отказались по этой причине взять к себе внука на время родов Кэти, теперь мучались угрызениями совести и требовали, чтобы внука отдали им столь же решительно, как прежде от него отказывались. И все-таки у меня было неспокойно на душе, когда я прощалась с мальчиком. Да и брата мне было жалко - он, как мне кажется, еще не осознал, какой удар на него обрушился.
- Я буду много работать, - сказал он мне, провожая меня до дилижанса. Это самое лучшее средство от грусти.
Однако я не могла отделаться от мысли, что он имеет в виду совсем не работу в лаборатории над проблемами, связанными с фарфором и хрусталем, а дела герцога Орлеанского.
Пока мы ехали из столицы на юго-запад, разговоры в дилижансе вертелись исключительно вокруг ревейонского бунта и того, как странно он возник. Говорили о том, что среди участников не было ни одного работника с мануфактуры самого Ревейона, это были рабочие с соседних фабрик-конкурентов, а вместе с ними и другие: слесари, столяры и докеры. Были, однако, среди арестованных и двое рабочих с королевской стекловарни на улице Рейи, которая находится в двух шагах от лаборатории моего брата на улице Траверсьер.
Я молчала, однако жадно прислушивалась к этим разговорам, в особенности после того, как один из моих спутников, хорошо одетый важный господин с властными манерами рассказал об одной любопытной детали, известной ему со слов кузена, занимающего какой-то пост в Шатле*, а именно: у многих арестованных в карманах были обнаружены монеты с изображением герцога Орлеанского.
- Теперь не знаешь, что и думать, - отозвался сосед напротив. - Мне говорил мой шурин, что среди бунтовщиков видели переодетых священников, которые подбивали зевак присоединиться к бунтовщикам.
"Все это нужно будет рассказать Мишелю", - мрачно подумала я.
Когда я сошла с дилижанса в Ферте-Бернаре, мне пришлось провести пренеприятные полчаса в "Пти Шапо Руж"*, поскольку дилижанс пришел раньше времени. Этот маленький постоялый двор служил прибежищем всяких бродяг, шатающихся по дорогам: разносчиков, жестянщиков, торговцев и бродячих артистов; последние зарабатывали свое скудное пропитание, пытаясь продать фермерам всевозможную дребедень - разные мелочи, дешевые украшения и все такое прочее.
Я ожидала в маленькой комнатке, предназначенной для пассажиров дилижанса, но до моих ушей доносились разговоры, которые велись в соседней комнате, куда приходили просто выпить и поболтать. Из этих разговоров я поняла, что Париж - не единственное место, где возникли бунты. За это время беспорядки вспыхнули в Ножане и Белеме. Я обратила внимание на одного человека, который, по всей видимости, был слепым; однако позднее он приподнял повязку, закрывавшую глаз, и я поняла, что он видит ничуть не хуже, чем любой другой человек. Такие нищие нарочно притворялись слепыми, чтобы вызвать сочувствие и чтобы им больше подавали. Он все стучал своим посохом по полу и кричал:
- Нужно захватывать все обозы с зерном, а возчиков вешать. Тогда мы не будем голодать.
Я с грустью думала о бедняге Дюроше и других наших рабочих, которых сбивали с толку подобные молодчики.
Наконец Франсуа и Мишель приехали за мной, и, как это часто бывает, когда возвращаешься домой, им, оставшимся дома, было гораздо интереснее рассказывать свои новости, чем слушать мои. Смерть Кэти, бунты в Париже все это они выслушали, торопливо выразив соболезнование, и тут же стали рассказывать мне о том, как по всей округе фермеры отказывают в работе батракам, что прежде нанимались на сезонные работы, и эти последние, сбившись в шайки, бродят по дорогам, терроризируя местных жителей. Чтобы отомстить фермерам, они калечат скот и портят посевы. Шайки местных мародеров и разбойников пополняются за счет пришельцев из соседних западных районов - из Бретани и прибрежных округов, которые находятся в столь же бедственном положении.
- Это сущие бандиты, - говорил Франсуа, - им ничего не стоит ворваться среди ночи в дом и перевернуть все вверх дном в поисках денег. Скоро нам придется завести милицию в каждом приходе.
- Если т-только мы сами не п-присоединимся к разбойникам, - сказал Мишель. - Стоит мне сказать слово, и большинство наших ребят именно так и сделают.
Итак, я снова вернулась к тому же самому: к нашим невзгодам и лишениям, к скверному положению дел на заводе. Может, это и к лучшему, что я не привезла сюда маленького Жака. И все-таки, когда я выглянула в ту ночь из окна и вдохнула чистый свежий воздух, наполненный благоуханием цветущих деревьев, которое доносилось из сада под моим окном, я с благодарностью подумала о том, что я дома, под своей собственной крышей, в то время, как Париж с его страшным рокотом разъяренной толпы, воспоминание о котором долго еще будет наполнять меня ужасом, остался далеко позади.
В письмах от Робера, которые он присылал из Парижа, очень мало говорилось о нем самом или о его чувствах; мало что узнавали мы из этих писем и о Жаке. Брата по-прежнему больше всего занимал политический пульс столицы. Ему каким-то образом удалось быть в первых рядах толпы, которая собралась перед Версалем пятого мая, когда там состоялось первое заседание Генеральных Штатов, и таким образом он из первых рук узнал о том, что там происходило. Его беспокоило то, что большинство депутатов от Третьего сословия были одеты в строгое черное платье и, судя по его словам, представляли жалкое зрелище рядом с высокопоставленными прелатами и аристократами, разодетыми со всем возможным блеском и роскошью.
"Их, к тому же, отделили загородкой, словно скотину, - писал Робер, - в то время, как аристократы и церковники толпились вокруг короля. Это было намеренное оскорбление буржуазии. Герцога Орлеанского встретили бурей аплодисментов, король и Некер тоже получили свою порцию оваций, а вот королеве не оказали почти никакого внимания; говорят, она была бледна и ни разу не улыбнулась. Что же касается речей, то они всех разочаровали. Хорошее впечатление произвел архиепископ Экский, который говорил от имени духовенства; он даже показал собравшимся кусок отвратительного черного хлеба в доказательство того, какую скверную пищу вынуждены есть бедняки. Однако его совершенно затмил один из депутатов от Третьего сословия, некий молодой адвокат по имени Робеспьер - интересно, слышал ли о нем Пьер? - который сказал, что было бы гораздо лучше, если бы епископ предложил своим коллегам священникам объединиться с патриотами, которые являются искренними друзьями народа, и что если они хотят помочь беднякам, то могут подать пример, отказавшись, хотя бы в какой-то степени, от своего роскошного образа жизни и вернувшись к той простоте, которую проповедовал основатель их веры.
Могу себе представить, как аплодировал бы этой речи Пьер! Можете мне поверить, мы еще услышим об этом человеке!"
Наша печь, тем временем, снова заработала, однако она топилась не более трех раз в неделю, и некоторые из наших рабочих, из тех, что помоложе, ушли, чтобы поискать работу где-нибудь в другом месте, пока не наступят лучшие времена. Я с болью смотрела на то, что они от нас уходят, потому что было очень маловероятно, что им удастся что-нибудь найти - разве что какую-нибудь случайную работу на фермах вроде уборки сена, - и они, таким образом, только пополнят собой ряды бродяг, скитающихся по дорогам.
Зима со своими бедами и лишениями подходила к концу, и мы в нашей маленькой общине пострадали, слава Богу, не особенно сильно, но каждый день до нас доходили сведения о новых волнениях и беспорядках в разных концах страны, и мне казалось, что собрание Генеральных штатов в Версале мало что изменило. В конце июня у нас побывал Пьер, как обычно, полный энтузиазма. Он привез с собой свою добродушную жену и двоих сыновей, которых он воспитывал в соответствии с учением Жан-Жака Руссо. Они не знали грамоты, ели руками и вели себя, словно дикие вольные птицы, но в общем-то были славные ребятишки.
Помню, мы как-то решили воспользоваться хорошей погодой и убирали сено в сарай возле хозяйского дома.
- Я согласен, что сейчас мы зашли в тупик, - сказал Пьер, свистнув мальчикам, чтобы они перестали кувыркаться в сене и съезжать вниз с только что сложенных аккуратных стогов. - Но Третье сословие организовалось, по крайней мере, в Национальное Собрание - даже угрозы не сумели его разогнать, - и королю придется согласиться на новую конституцию. Ни один из депутатов не вернется домой, пока этого не добьются. Ты слышала, какую клятву они дали двадцать третьего числа? "Ни под каким видом не расходиться, пока не будет утверждена новая конституция". Чего бы я только не дал, чтобы находиться там! Это же голос подлинной Франции.
Он продолжал свистом призывать мальчиков к порядку, а они по-прежнему не обращали на него внимания.
- У короля плохие советчики, вот в чем беда, - сказал Франсуа. - Если бы он был один, у Собрания не было бы никаких затруднений. Все портит партия двора, и в особенности королева.
- С-сука! - взорвался Мишель.
Сколько еще семей по всей стране, думала я, в которых сегодня, в этот самый день, обсуждаются те же самые вопросы, повторяются те же сплетни?
- Называй ее, как хочешь, - сказала я Мишелю, - только не забывай, что она потеряла ребенка, всего три недели тому назад.
Это было действительно так. Я, как и все женщины на нашем заводе, была потрясена, когда узнала о смерти дофина. Бедняжка умер второго июня, он был всего на несколько месяцев моложе моего племянника Жака.
- Если ты воображаешь, - продолжала я, - что мать в такое время способна думать о политике...
- П-почему бы ей тогда не перестать вмешиваться? - сказал Мишель. П-пусть бы она оставила страну в покое, к-как-нибудь обойдутся и без нее.
Я не знала, что на это ответить, не знал этого и Пьер, хотя он и был согласен с Мишелем. Мне казалось, что с нашей стороны было бы слишком самонадеянным полагать, что мы разбираемся в делах, которые творятся в высших сферах. Взять хотя бы Пьера: он безапелляционно рассуждает о том, что должен король сказать Собранию и что Собрание должно сказать королю, но в то же время он не может заставить своих собственных непослушных сыновей перестать возиться в сене и портить сложенные стога. Матушка уж давно бы их прогнала, отшлепав обоих как следует.
В первую неделю июля пришло еще одно письмо от Робера. Пале-Рояль снова пребывал в сильном волнении. Сторонники герцога Орлеанского - он, кстати сказать, занял свое место в Собрании как обычный гражданин, представитель Третьего сословия, - науськивали толпу, призывая освободить одиннадцать гвардейцев из тюрьмы Абайе - этих гвардейцев посадили за то, что они отказались стрелять в демонстрантов двадцать третьего июня, и вообще по всему городу, в кафе и ресторанах гвардейцы братались с буйной неуправляемой толпой, уверяя людей, что если начнутся беспорядки, они ни за что не будут стрелять в своих сограждан.