дю Морье Дафна. Стеклодувы

   Женщина покачала головой.
   - Его здесь нет, - ответила она. - Он временно живет при лаборатории на улице Траверсьер, там в верхнем этаже есть жилые комнаты. Он, возможно, будет здесь сегодня утром, если вам угодно зайти попозже. Как о вас доложить?
   Я уже готова была сказать, что я сестра мсье Бюссона, но что-то меня удержало.
   - Несколько дней тому назад я получила от него письмо, - сказала я, - в котором он меня просил зайти и поговорить с ним по делу, если я буду в Париже. Я приехала только вчера вечером и пришла прямо из гостиницы.
   Она по-прежнему смотрела на меня с подозрением, придерживая рукой дверь. Удивительно то, что эта женщина каким-то неуловимым образом напоминала мне Кэти. Она была немного выше и стройнее, но глаза у нее были такие же огромные, а вот цвет лица несколько смугловат; а волосы были распущены по плечам, совершенно так же, как носила Кэти, когда только что вышла замуж за моего брата.
   - Простите за бесцеремонность, - сказала я, - но какое положение вы занимаете в этом доме? Вы консьержка?
   - Нет, - сказала она. - Я его жена.
   Она, должно быть, заметила, что я изменилась в лице. Я и сама это почувствовала, сердце у меня бешено колотилось, к щекам прилила кровь.
   - Прошу прощения, - пробормотала я. - Он никогда не говорил о том, что снова женился.
   - Снова? - Она приподняла брови и в первый раз улыбнулась. - Боюсь, что вы ошибаетесь, - сказала она мне. - Мсье Бюссон никогда до этого не был женат. Вы, должно быть, путаете его с братом, владельцем замка где-то между Ле-Маном и Анжером. Вот тот вдовец, насколько мне известно.
   Здесь была какая-то путаница. Я была настолько изумлена, что мне стало даже немного нехорошо. Она, должно быть, это почувствовала, потому что пододвинула мне стул, и я села.
   - Возможно, вы правы, - сказала я. - Братьев иногда путают.
   Теперь, глядя на нее снизу, я увидела, какая прелестная у нее улыбка. Не такая откровенно приветливая, как у Кэти, но очень молодая и безыскусная.
   - И давно вы поженились? - спросила я у нее.
   - Около полутора месяцев, - ответила она. - Сказать по правде, это пока еще держится в секрете. Насколько я понимаю, в кругу семьи его женитьба может встретить возражения.
   - Семьи?
   - Да. В особенности может быть недоволен его брат, тот, у которого замок. Мой муж - его наследник, и семья хотела, чтобы он женился на женщине его круга. А я сирота, у меня нет никакого состояния. Среди аристократии такие вещи считаются непростительными, даже в наши дни.
   Я начинала понемногу понимать, в чем дело. Робер снова принялся за старые штучки, снова фантазирует, выдумывает то, чего нет на самом деле. Совсем как раньше, когда он поступил в аркебузьеры или устраивал бал-маскарад в Шартре. Придется пустить в ход всю изобретательность, чтобы его обман не вышел наружу.
   - Где вы встретились? - спросила я, осмелев от любопытства.
   - В приюте для сирот в Севре, - сказала она. - Вы, может быть, знаете, там была большая стекольная мануфактура, только теперь она закрылась. К сожалению, мой муж в свое время потерял на этом много денег. Он встречался по делам с директором приюта - это было вскоре после падения Бастилии, - и они как-то договорились насчет меня. Вы понимаете, я, когда выросла, стала работать прислугой у директора и его жены. Одним словом, я приехала сюда, в лавку, и через несколько недель мы поженились.
   Она опустила глаза и посмотрела на свое обручальное кольцо; рядом с ним было и второе: великолепный рубин, который стоил, должно быть, моему брату целого состояния, если, конечно, он его не украл.
   - А вас не смущает, - спросила я, - что ваш муж почти вдвое старше вас?
   - Напротив, - ответила она, - это значит, что у человека есть жизненный опыт.
   На сей раз ее улыбка была еще прелестней. Я пожалела о Кэти, но брата едва ли можно было обвинять.
   - Я не понимаю, как это он решается оставлять вас одну по ночам.
   Она казалась удивленной.
   - Но ведь ставни закрыты, а дверь на засове.
   - Все равно... - Я махнула рукой, не закончив фразы.
   - Мы видимся днем, - прошептала она. - Он очень занят в своей лаборатории, да еще стряпчие и адвокаты, которые занимаются его делами, но он всегда выкраивает час-другой, чтобы побыть с женой.
   Мне показалось, что для девушки, воспитанной в приюте, она прекрасно во всем разбирается, хотя и поверила россказням моего братца о его происхождении.
   - Нисколько в этом не сомневаюсь, - ответила я, посмеявшись этому про себя, когда осознала, что в моем голосе появились такие же ледяные нотки, какие прозвучали бы в аналогичных обстоятельствах в голосе матушки. Однако мое веселое настроение продержалось недолго. Взглянув на лестницу, я сразу же вспомнила, как во время моего предыдущего визита помогала бедняжке Кэти подняться в комнату и дойти до кровати, которую она покинула только для того, чтобы лечь в гроб. И вот передо мной ее преемница, счастливая, довольная и безмятежная, не подозревающая о том, что у нее была предшественница, которая ступала по тем же ступеням меньше года тому назад. Если Робер способен об этом забыть, то я никак не могу.
   - Я должна идти, - сказала я, поднимаясь со стула. Мне вдруг стало все противно, хотя я и презирала себя за это. Видит Бог, думала я, если это поможет Роберу, скрасит его одиночество, так на здоровье. Она спросила, как сказать, кто приходил, и я назвала свою фамилию: Дюваль, мадам Дюваль. Мы попрощались друг с другом, и она закрыла за мной дверь лавки.
   Снова шел дождь, и листья в дворцовом саду, которые были еще в почках, когда я приходила сюда в прошлый раз, теперь валялись на земле и на дорожках. Я поспешила прочь от этого места, где витал призрак бедняжки покойницы Кэти, и мне вспоминался маленький Жак, который катил передо мной обруч. Забитые окна Пале-Рояля и глазеющие на меня часовые символизировали собой совсем иной мир по сравнению с тем, что окружал меня весной.
   В полном унынии я шла обратно, в сторону "Красной Лошади", и на пороге гостиницы увидела Мишеля, который уже собирался отправиться на поиски. Сама не зная, почему, скорее всего, инстинктивно, я ничего ему не сказала. Только то, что дверь лавки заперта, окна закрыты ставнями, и внутри никого нет. Он счел это вполне естественным. Если Робер снова находится на грани банкротства, лавка уйдет в первую очередь.
   - Пойдем, п-погуляем по улицам, - тащил меня Мишель со всем нетерпением провинциала, впервые попавшего в столицу. - Робера мы разыщем потом.
   Надеясь, что это поможет прогнать мрачное настроение, я позволила себя увести снова почти в том же направлении, что и ранним утром - мне было безразлично, куда идти. Мишель, конечно, ничего не подозревал. Наконец мы подошли к Тюильри, где теперь была резиденция короля и королевы. Мы смотрели на огромный дворец, на ту его часть, которая была видна в глубине двора, видели швейцарских гвардейцев, шагавших взад и вперед вдоль фасада, и думали, как, вероятно, многие провинциалы: а вдруг сейчас в эти окна на нас смотрят король и королева.
   - Подумать только, - говорил Мишель, - все эти комнаты, весь дом всего только для четырех человек. Ну, для пяти, если считать сестру короля. Как ты думаешь, что они там делают целыми днями?
   - Наверное, то же самое, что и мы, - предположила я. - После обеда король играет с сестрой в карты, а королева читает книжки своим детям.
   - Что? - удивился Мишель. - А все придворные стоят вокруг и смотрят?
   Кто может это знать? В сером свете декабря дворец казался мрачным и неприступным. Я вспомнила королеву, как она, более десяти лет тому назад, выходила из кареты, готовясь войти в здание оперы - фарфоровая статуэтка, которая могла разлететься вдребезги от одного лишь легкого дуновения, опираясь на руку д'Артуа и окруженная пажами, готовыми исполнить любое ее приказание. Он теперь находился в эмиграции, можно сказать, в изгнании, а королева, которую все ненавидели, строила козни Собранию - нити тянулись из Тюильрийского дворца во все концы страны. Правда это или нет, неизвестно, достоверно только одно: дни оперы и маскарадов канули в вечность.
   - Он все равно, что мертвый, - вдруг сказал Мишель. - Смотришь на него - гробница да и только. Пойдем отсюда, пусть себе гниют дальше.
   Мы пошли назад, вернулись на набережную, где, как сказал Мишель, несмотря на вонь, чувствовались какая-то жизнь и работа - к берегу реки приткнулись плоскодонные баржи, груженные лесом, раздавались хриплые голоса лодочников. Здесь я могла не стесняться деревенского вида моего брата. В этой части Парижа не было ни одного человека, перед которым нужно было стыдиться. Всюду были нищие, и если бы я позволила Мишелю подавать каждому из них, у нас не осталось бы денег, чтобы заплатить за постой в гостинице.
   - Если Б-бастилию разгромили такие вот люди, - заметил Мишель, - их никак нельзя осуждать. Если бы я в это время был там, то заодно разрушил бы и Тюильри.
   Ему хотелось посмотреть то место, где стояла Бастилия, и мы, расспрашивая, как пройти, оказались, наконец, на площади и смотрели на каменные глыбы и груды обломков, которые прежде были крепостью. На развалинах работали группы рабочих с кирками и ломами.
   - Какой это б-был день, - мечтательно проговорил Мишель. - Чего бы я ни д-дал, чтобы находиться среди тех, кто там сражался.
   А я совсем не была уверена, что мне этого хочется. Ревейонский бунт и дикие крики перед Сен-Винсенским аббатством рассказали все, что мне хотелось бы знать о мятежах и бунтах.
   Время уже перевалило за полдень, и мы оба устали и проголодались. Не привыкшие к большому городу, мы зашли слишком далеко и не представляли себе, где находимся. "Красная Лошадь" могла быть на востоке, на западе, далеко от нас или в двух шагах - мы не имели ни малейшего представления, где именно. Нам попалось маленькое кафе, не то, чтобы очень привлекательное и не слишком чистое, но мы, тем не менее, там пообедали, и даже неплохо. Мальчик, который подавал нам еду, сообщил Мишелю, что это место называется Фобур Сент-Антуан. Тут я вспомнила, что лаборатория Робера находится где-то поблизости.
   Когда мы закончили есть, я спросила, как найти улицу Траверсьер, и мальчик показал мне пальцем. Она была всего в пяти минутах ходьбы. Мы с Мишелем обсудили, что делать дальше, и решили отправиться в лабораторию номер дома я знала, - и посмотреть, не там ли Робер. Я велела Мишелю подождать меня на улице, мне хотелось сначала поговорить с Робером наедине.
   Улица Траверсьер казалась бесконечной, там были сплошь лавки и склады, и я была рада обществу Мишеля. Там, кроме всего прочего, было довольно много рабочих, провожавших нас любопытными взглядами, и возчиков, которые погоняли измученных лошадей, запряженных в тяжело нагруженные телеги, осыпая несчастных ругательствами.
   - Н-не могу я этого понять, - вдруг сказал Мишель. - Почему он не остался в Брюлоннери? Чего ему там не хватало? Он похож на Исава - продал свое первородство за чечевичную похлебку. Ну скажи на милость, чего он добился, живя такой жизнью? Разве стоило ради этого бросить все, что у него было?
   Он указал на черно-серые дома, на сточную канаву посередине мостовой, на грубого извозчика, нещадно хлеставшего своих лошадей.
   - Ничего, - ответила я, - если не считать права называться парижанином. Для нас это не имеет значения, а для него имеет.
   Наконец мы дошли до номера сто сорок четыре. Высокий сырой дом с примыкающим к нему двориком. Я сделала Мишелю знак подождать, пересекла дворик и стала читать фамилии, нацарапанные на входной двери. Наконец мне удалось разобрать выцветшие буквы, составляющие фамилию Бюссон и стрелку, указывающую в сторону подвала. Я ощупью спустилась по лестнице, ведущей в уставленный ящиками коридор, и он привел меня в большую пустую комнату, в центре которой находилась печь - это, должно быть, и была лаборатория. Пол в комнате был покрыт пылью и завален мусором; там, похоже, не подметали несколько недель.
   Из маленькой комнатки, расположенной по соседству, доносились звуки голосов и стук молотка, поскольку дверь в нее была полуоткрыта. Пройдя по замусоренному полу к дверям комнатки, я увидела брата, он сидел за столом, заваленным бумагами, которые находились в полном беспорядке. Возле него на коленях стоял рабочий, забивавший гвоздями крышку какого-то ящика. Робер поднял голову как раз в тот момент, когда я входила в дверь, и на какое-то мгновение на его лице появилось выражение удивления и страха, словно у животного, попавшего в ловушку. Однако он быстро пришел в себя и поднялся мне навстречу.
   - Софи! - воскликнул он. - Почему, скажи на милость, ты не известила меня, что находишься в Париже?
   Он обнял меня и поцеловал, велев рабочему оставить свое дело и выйти из комнаты.
   - Как давно ты здесь и как тебе удалось найти этот дом? Прошу прощения за беспорядок, я продаю лабораторию, как ты понимаешь.
   Он обвел рукой комнату и пожал плечами, слегка засмеявшись, и у меня создалось впечатление, что он извиняется не за беспорядок, а за то, какими жалкими оказались его владения. Слова "моя лаборатория", которые он произносил в прошлом, вызывали в моем воображении великолепное обширное помещение, хорошо оборудованное и содержащееся в образцовом порядке, отнюдь не этот мрачный подвал, где окна были расположены под самым потолком и все равно не достигали уровня улицы.
   - Я приехала вчера, - сообщила я ему. - Остановилась в "Красной Лошади". А утром заходила в лавку в Пале-Рояле.
   Он сделал глубокий вдох, некоторое время смотрел на меня, а потом внезапно расхохотался.
   - Ну и как? - спросил он. - Значит, теперь ты знаешь мой секрет, то есть один из моих секретов. Что ты о ней думаешь?
   - Очень хорошенькая, - ответила я, - и очень молодая.
   Он улыбнулся.
   - Двадцать два года, - сказал он. - Прямо из приюта в Севре. Понятия не имеет о том, что такое жизнь, не умеет даже подписать свое имя. Впрочем, я узнал от людей, которые работают в приюте, все, что касается ее родителей. Здесь совершенно нечего стыдиться. Она родилась в Дудене, отец ее был торговцем, не особенно крупным, а мать - племянница знаменитого Жана Барта, капитана пиратского судна. В ее жилах течет хорошая кровь.
   Теперь настал мой черед улыбнуться. Неужели он действительно думает, что меня занимает ее происхождение? Если она ему нравится и он решил на ней жениться, вот и отлично, все остальное значения не имеет.
   Ты знаешь о ее семье значительно больше, чем она о твоей, - заметила я. - Я и не подозревала, что у тебя есть брат, которому принадлежит замок между Ле-Маном и Анжером.
   На какой-то миг он смутился, но потом снова рассмеялся, вытер пыль с одного стула и заставил меня сесть.
   - Да ладно, - сказал он. - Она ведь решительно ничего не понимает, а это так интересно. Мне кажется, что моя любовь доставляет ей еще больше удовольствия оттого, что она считает меня важной персоной, дворянином, которого преследует злая судьба. Стеклодув на грани банкротства - это ведь не такое уж ценное приобретение. Зачем лишать молодую девицу иллюзий?
   Я оглядела комнату, еще раз отметив разбросанные бумаги и общий беспорядок.
   - Значит, это правда? - спросила я. - Ты снова до этого дошел?
   Он кивнул головой.
   - Я оставил доверенность на ведение дел одному своему другу, - сказал он, - стряпчему старого парламента. Его зовут мсье Мушо де Бельмон. Он разделается со всеми моими кредиторами, проследит за продажей лаборатории и лавки, и, если удастся что-нибудь спасти, в чем я сомневаюсь, то положит деньги в Ле-Манский банк на имя Пьера. Во всяком случае, он напишет Пьеру после моего отъезда, сообщив ему все обстоятельства, слишком запутанные для того, чтобы я сейчас мог тебе их объяснить.
   Я смотрела на него, ничего не понимая. Он же делал вид, что поглощен разборкой бумаг.
   - Отъезда? - спросила я. - Какого отъезда? Куда ты уезжаешь?
   - В Лондон, - ответил он после минутной паузы. - Я эмигрирую. Покидаю страну. Здесь мне больше делать нечего. А там нужны гравировщики по хрусталю. Меня ожидает место у одного из самых крупных стеклоделов в Лондоне.
   Я была потрясена. Я думала, что он уезжает из Парижа в Нормандию, где было несколько стеклозаводов, или даже что он возвращается в наши края, где его знают и уважают. Но я не могла себе представить, что он бежит из страны, эмигрирует, словно какой-нибудь трусливый аристократ, который не может примириться с новым режимом...
   - Не делай этого, Робер, - сказала я. - Умоляю тебя, не делай этого.
   - А почему, собственно говоря? - резко спросил брат. Он сердито дернул рукой, смахнув со стола бумаги на пол. - Что меня здесь держит? Только долги, долги и долги, а потом наверняка и тюрьма. В Англии я начну новую жизнь, никто не будет задавать мне вопросов, а молодая жена придаст мне мужества. Все уже решено, и никто не заставит меня отказаться от принятого решения.
   Я поняла, что мне не удастся ни в чем его убедить.
   - Робер, - ласково сказала я. - Со мной приехал Мишель. Он дожидается на улице.
   - Мишель? - Снова в глазах Робера мелькнуло выражение животного, попавшего в капкан. - Он был с тобой в Пале-Рояле? - спросил Робер.
   - Нет, я ходила туда одна. Я ничего не сказала ему о том, что ты снова женился.
   - Это как раз меня не очень беспокоит. Это он поймет. А вот мой отъезд... - Робер помолчал, глядя прямо перед собой. - Пьер пустился бы в бесконечные споры, но он, по крайней мере, способен видеть две стороны вопроса. А Мишель - это другое дело. Он фанатик.
   Я снова приуныла. С моей стороны было ошибкой взять с собой Мишеля. Если бы я только знала о намерениях Робера оставить страну, я бы никогда этого не сделала. Дело в том, что мой старший брат нашел верное слово. Мишель никогда этого не поймет. Он действительно фанатик.
   - Все равно придется ему сказать, пойду, позову его.
   Робер прошел через комнату к окну и крикнул:
   - Мишель, иди сюда, негодяй ты этакий! Мишель!
   Я увидела, как в окне у нас над головой показались ноги брата и задержались там на мгновение. Потом он что-то крикнул в ответ, и ноги исчезли. Робер прошел в лабораторию, и вскоре я услышала, как они здороваются друг с другом, услышала их смех, и братья вошли в комнату вместе, держась за руки.
   - Ну что же, признаюсь, вы загнали меня в мою собственную нору, словно барсука, - говорил Робер. - Как видите, у меня не осталось никакого оборудования. Все пусто. А ведь раньше здесь делались большие дела, я неплохо здесь потрудился.
   Я видела по обескураженному лицу Мишеля, что его, так же, как и меня, поразило то обстоятельство, что Робер, его обожаемый старший брат, работает в этом жалком подвале.
   - Конечно, я в этом уверен, - вежливо сказал он. - Всякое помещение будет иметь жалкий вид, когда в нем ничего нет, и печь погашена.
   Для того, чтобы избежать разговоров на эту тему, Робер вдруг наклонился и поднял с пола какой-то сверток.
   - Впрочем, кое-что удалось сохранить, - сказал он, снимая бумагу и торжественно выставляя на стол бокал. - Наш знаменитый кубок.
   Это был бокал с королевскими лилиями, изготовленный в Ла-Пьере для Людовика XV почти двадцать лет назад.
   - Я уже снимал с него копии и собираюсь делать это снова, - сказал Робер. - Там, куда я уезжаю, бокал с таким символом можно будет продавать за двойную цену.
   - А куда ты уезжаешь? - спросил Мишель.
   Мне стало жарко, я почувствовала, что приближается гроза. Робер взглянул на меня в притворном смущении.
   - Скажи ему, что ты обнаружила сегодня в лавке, - велел он мне.
   - Робер снова женился, - сказала я. - Я не хотела тебе говорить, не получив его разрешения.
   Теплая улыбка осветила лицо Мишеля, он подошел и хлопнул брата по плечу.
   - Я очень рад, - сказал он. - Это лучшее, что т-ты мог сделать. С-софи просто дурочка, что сразу мне не сказала. Кто она?
   Робер начал рассказывать о сиротском приюте, и Мишель одобрительно закивал головой.
   - П-похоже, она красавица, - сказал он, - и ничего о себе не воображает. Я так и знал, что ты женишься, но боялся, что выберешь себе какую-нибудь высокмерную девицу с аристократическими предрассудками. Так как же ты собираешься дальше жить, если ты продал лавку и это заведение?
   - В этом все и дело, - сказал Робер. - Я вынужден оставить Париж. Я уже объяснил Софи: меня преследуют кредиторы, и мне совсем не улыбается перспектива снова угодить в Ла-Форс.
   Он снова сделал паузу, и я видела, что он обдумывает, как бы смягчить удар, который собирается нанести.
   - П-приветствую твое желание уехать из Парижа, - сказал Мишель. Просто не могу понять, как ты до сих пор мог выносить этот город. Возвращайся к нам, старина. Если не в Шен-Бидо, то по крайней мере куда-нибудь недалеко оттуда. Послушай, ведь можно, наверное, как-нибудь договориться с нынешним хозяином Ла-Пьера. Все сейчас переходит из рук в руки. Аристократы перепуганы насмерть, они бегут из страны, как крысы, и поэтому повсюду открываются великолепные возможности. Мы найдем тебе что-нибудь, т-ты не беспокойся. Забудь про свои долги.
   - Все это бесполезно, - перебил его Робер. - Слишком поздно.
   - Чепуха, - настаивал Мишель, - ничуть не поздно. Я знаю, что последние несколько месяцев в делах был застой, но теперь положение с каждым днем исправляется. Всех нас ждет великолепное будущее.
   - Нет, - отвечал Робер. - Франция погибла.
   Мишель с недоумением посмотрел на брата. Было такое впечатление, что он не расслышал его слова.
   - Во всяком случае, таково мое мнение, - сказал Робер, - и поэтому я уезжаю. Эмигрирую. Я везу свою молодую жену в Лондон. Там нужны гравировщики по хрусталю, и, как я говорил Софи, меня уже ждет работа. Там у меня есть друзья, они все и устроили.
   Воцарилось тягостное молчание. На Мишеля больно было смотреть. Лицо его побелело, брови, которые на белом фоне казались черными, как уголь, сошлись над переносицей, образовав прямую линию, совсем так же, как это бывало у отца.
   - Друзья, - сказал Мишель. - Ты хочешь сказать: предатели.
   Робер улыбнулся и сделал шаг к брату.
   - Ну, успокойся, - сказал он. - Не торопись с выводами. Просто я не особенно верю в то, что может сделать нынешнее Собрание для торговли и промышленности, да и вообще. Эти последние месяцы в Париже многому меня научили. Очень приятно быть патриотом, но человек должен думать и о собственном будущем. А при существующем положении вещей для меня во Франции будущего нет. Поэтому я уезжаю.
   Когда Робер обанкротился, в год смерти нашего отца, Мишель не жил дома, он находился в Берри. Стыд и позор, которые испытала тогда вся семья, его миновали, он их не почувствовал. Мне кажется, что если он вообще об этом думал, то считал, наверное, что Роберу не повезло. Во второй раз, в восемьдесят пятом, он был слишком занят своими делами - был хозяином Шен-Бидо - и своей дружбой с Франсуа, и у него не оставалось времени на то, чтобы беспокоиться о делах старшего брата. Робер всегда был мотом, его постоянно подводили друзья. Но теперь дело обстояло иначе.
   - Ты написал Пьеру, сообщил ему об этом? - спросил Мишель.
   - Нет, - сказал Робер. - Я напишу ему перед отъездом. Во всяком случае, мой поверенный, которому я поручил уладить все дела, напишет ему и все объяснит.
   - А как же Жак? - спросила я.
   - Об этом я тоже договорился. Пьер будет его опекуном. Я предполагаю оставить Жака у матери. Насколько я понимаю, она сможет его обеспечить. А там уж пусть сам пробивает себе дорогу в жизни.
   Можно было подумать, что он отдает распоряжение о каком-нибудь ящике, который нужно доставить туда-то и туда-то, а не о судьбе собственного сына. Безразличие, звучавшее в его голосе, не было для меня новостью. Это был Робер, с которым я ехала в Сен-Кристоф, Робер, который только что потерял свою жену Кэти, человек, который жил только сегодняшним днем. Человек, которого совершенно не знал его младший брат. Глядя в глаза Мишелю, я видела, как рассыпаются в прах иллюзии, которые он лелеял на протяжении всей своей жизни. Все, что говорил Робер, когда приезжал к нам в Шен-Бидо после падения Бастилии - о патриотизме, о заре новой жизни, - оказалось ложью, обыкновенными баснями. Сам Робер ничему этому не верил.
   Возможно, после потери моего первого ребенка я немного очерствела. Никакие слова Робера, никакие его поступки не могли больше меня удивить. Если он предпочитает уехать от нас таким образом - пусть даже мое сердце разрывается от этой мысли, - это его дело, а не мое и не наше.
   Я не думала, что Мишель так это воспримет. Его вера разлетелась в прах. Он поднял руку, чтобы освободить галстук. На какой-то момент мне показалось, что он сейчас задохнется; лицо его из бледного стало пепельно-серым.
   - Так это окончательно? - спросил он.
   - Окончательно, - подтвердил Робер.
   Мишель обернулся ко мне.
   - Я возвращаюсь в гостиницу, - объявил он. - Если хочешь, пойдем со мной. Я уезжаю утренним дилижансом. А если хочешь, оставайся, это твое дело, решай сама.
   Робер ничего не сказал. Он тоже побледнел. Я смотрела то на одного, то на другого. Я любила их обоих.
   - Вы не можете так расстаться, - сказала я им. - В былые времена, когда у вас случались размолвки с отцом, вы всегда стояли против него втроем. Между собой мы никогда не ссорились. Прошу тебя, Мишель.
   Мишель ничего не ответил. Он повернулся на каблуках и пошел прочь из лаборатории. Я бросила беспомощный взгляд на Робера и пошла за ним.
   - Мишель! - крикнула я. - Может быть, мы больше никогда его не увидим. Неужели ты хотя бы не пожелаешь ему счастья?
   - Счастья? - отозвался Мишель, обернувшись через плечо. - Все счастье, к-которое ему может понадобиться, он заб-бирает с собой вместе с этим кубком. Б-благодарю Бога, что отец не дожил до этого дня.
   Я снова оглянулась на Робера, который смотрел на нас - странная потерянная фигура, затерявшаяся среди беспорядочно разбросанных бумаг в этой мрачной подвальной комнатушке.