дю Морье Дафна. Стеклодувы

   - Нужно предупредить соседние деревни, - ответил он, помолчав. Беспорядки могут начаться в любую минуту - сегодня, завтра или послезавтра. Как говорит Робер, кто предостережен, тот вооружен.
   - Иными словами, - сказала я, - и ты, и Мишель, оба вы согласились играть в его игрушки. Вместо того, чтобы работать у печи, дуть в свои трубки, вы будете дуть на его мельницу, раздувать слухи и разносить их по округе. В таком случае, я предпочитаю находиться у матушки в Сен-Кристофе.
   Итак... Робер мог быть доволен. Ему удалось посеять рознь между женой и мужем, не говоря уже о том, что он поссорил Ферте-Бернар с Парижем.
   - Это ваша первая ссора? - спросил он. - Ничего, побудете врозь день-другой, в первые месяцы совместной жизни это очень полезно. Я буду рад, Софи, если ты возьмешь на себя заботы о Жаке, только при одном условии: ты будешь молчать и не будешь мне мешать говорить то, что я найду нужным.
   Мы уехали сразу же, я только собрала кое-что в дорогу, позвала Жака, который играл на заводском дворе, и отдала распоряжения мадам Верделе по поводу того, что нужно делать в мое отсутствие.
   Она очень взволновалась, узнав, что я уезжаю.
   - Это потому, что здесь опасно? - спросила она. - Неужели действительно разбойники так близко?
   Я успокоила ее, насколько могла, но, когда мы проезжали мимо домишек, где жили наши рабочие, я заметила, что женщины и дети смотрят мне вслед, и у меня появилось неприятное чувство: они, наверное, думают, что я их бросаю.
   В Плесси-Дорен мы увидели мсье Конье, местного священника, он стоял возле церкви, окруженный своими прихожанами. Робер натянул поводья и остановил лошадь, чтобы с ним поговорить.
   - Правда ли, что разбойники находятся в нескольких милях отсюда? - с беспокойством спросил кюре.
   - Ничего не известно, - ответил Робер. - Однако необходимо принять все меры предосторожности. Эти бродяги ни перед чем не остановятся. Лучше всего, если женщины и дети будут находиться в церкви, а если на вас нападут, начинайте бить в набат и звоните без остановки.
   Когда мы свернули на дорогу, ведущую в Мондубло, я оглянулась назад и увидела, что кюре отдает распоряжения столпившимся вокруг него взволнованным людям.
   Я подумала, что лучший способ вызвать панику и страх среди женщин - это запереть их всех в церкви, разлучив с мужьями и братьями, и чтобы на колокольне у них над головой непрерывно гудел колокол, разнося весть об опасности.
   В Мондубло нам встретился один из наших мастеров, из тех, кого мы обычно нанимали на стороне, и он рассказал нам последние новости о бандитах. Судя по рассказам, дошедшим до них из Клуайе - а там в свою очередь узнали об этом от пассажиров парижского дилижанса, следовавшего по дороге между Шартром и Блуа, - бандиты наступают тысячными толпами, и все это - в результате заговора аристократов, которые стремятся сломить Третье сословие. Здесь тоже били в набат, так же, как и в нашей маленькой деревушке Плесси-Дорен, а на улицах стояли группы растерянных и взволнованных людей, не знавших, что им делать.
   - А как у вас в Шен-Бидо? Все благополучно? - спросил мастер, который, естественно, удивился, увидев меня в шарабане рядом с Робером и Жаком.
   Прежде, чем я успела его успокоить, Робер неуверенно покачал головой и сказал:
   - Разбойников видели в окрестных лесах прошлой ночью. Мы выставили сильную охрану вокруг самого завода, ведь говорят, что эти негодяи жгут все, что попадается им на пути.
   Он говорил так искренне, что я на секунду испугалась. Неужели слова моего мужа о том, что все эти слухи не подтвердились, говорились только для того, чтобы я была в безопасности?
   - Ты мне говорил... - начала я, но Робер стегнул лошадь, и мы снова оказались на дороге, оставив удивленного мастера глядеть нам вслед в полном недоумении.
   - Где же, наконец, правда? - спросила я, вновь охваченная мучительными сомнениями. А может быть, я действительно поступила нехорошо, бросив мужа в Шен-Бидо на произвол судьбы? А что, если сейчас, в эту самую минуту, бандиты поджигают мой дом вместе со всем, что мне дорого?
   - Правда? - повторил за мной Робер. - Ни один человек на свете не знает правды.
   Он натянул вожжи, насвистывая какую-то мелодию, и я вспомнила, как много лет тому назад он отправил в Шартр партию хрусталя без ведома матушки, и на вырученные деньги устроил костюмированный бал. Неужели он играет на моем испуге и на страхе сотен таких же, как я, так же, как в тот раз он воспользовался неосведомленностью матушки, и все для того, чтобы удостовериться в своей силе и власти?
   Я посмотрела на брата, который сидел возле меня, держа в руках вожжи и внимательно глядя на дорогу, взглянула на сидящего возле него сына и вдруг осознала то, что как-то забылось благодаря его вечно юному виду: ведь моему старшему брату Роберу уже почти сорок лет. Все его беды и невзгоды не оставили на нем никаких следов, разве что сделали его еще большим авантюристом, если только это возможно; игроком, который ставит на кон не только чужие деньги наравне со своими, но и человеческие слабости.
   - Будь осторожен, - говаривал наш отец, обучая Робера искусству обращения со стеклодувной трубкой. - Самое важное в этом деле - осторожность и умение себя контролировать. Достаточно сделать одно неверное движение, и сосуд, который ты выдуваешь, разлетается на куски.
   Я помню, как загорелись глаза у брата - а что, если попробовать, что, если осмелиться выйти за пределы дозволенного? Он, казалось, даже хотел, чтобы это произошло, шел навстречу этому взрыву, который должен был положить конец его первой попытке, а вместе с ней - и терпению отца. В работе каждого стеклодува наступает момент, когда он либо вдыхает жизнь в каплю расплавленной массы, которая на его глазах принимает желаемую форму, либо губит ее, превращая в груду осколков. Исход зависит от искусства стеклодува и от того, какое он примет решение, на чашу весов кладутся и воля мастера, и его искусство - в этом и заключался весь интерес для моего брата.
   - В Сен-Кале, - сказал Робер, нарушая течение моих мыслей, - мы, возможно, первыми сможем рассказать что-нибудь новое. Во всяком случае, нужно будет обязательно заглянуть в ратушу.
   Я лишний раз убедилась в том, что была права. Неважно, кто платил ему за услуги - сторонники герцога Орлеанского или братья короля, а, может быть, даже само Национальное Собрание, - для брата это не имело никакого значения. Причина, которая заставляла его ехать из Парижа в Плесси-Дорен, а потом бросила его на дороги провинции, заключалась в том же самом желании опьянить себя, испытать возбуждение, которое двенадцать лет назад заставило его купить стеклозавод в Ружемоне. Его пьянила власть, которой у него не было.
   В Сен-Кале все было спокойно. Жизнь текла, как обычно. Да, сказал один прохожий, ходят слухи о том, что в Париже беспорядки, но о разбойниках ничего не слышно. Брат передал мне вожжи и отправился в ратушу, где оставался минут двадцать.
   Весь этот долгий жаркий летний день, когда мы ехали по дороге от одного селения до другого, мы видели, что все жители работают в полях. Мы не замечали никаких признаков волнения или тревоги, только колеса нашей повозки поднимали дорожную пыль; и тем не менее, каждому новому человеку, которого случалось встретить по дороге, будь то старик, прилегший соснуть под деревом, или женщина, сидящая возле дверей своего дома, Робер, окликнув его или ее, сообщал, что со стороны Парижа движется толпа бандитов, грозящих нарушить мир и покой во всей стране.
   В Шартре, где мы остановились, чтобы покормить лошадь и закусить, нас встретила ответная волна слухов: со стороны побережья на нас движутся толпы бретонцев. Эти слухи были не менее значительны, чем наши; бретонцы стоили бандитов, и я не знаю, у кого из нас был более растерянный вид, у Робера или у меня. В существовании разбойников я уже стала сомневаться. Но бретонцы... Разве мы не слышали еще в прошлом году, что на западе отказываются платить соляной налог, что там уже разграблено и сожжено множество амбаров с зерном? В Шартре тоже били в набат, там царили волнение и растерянность, словом, все было так же, как в Ферте-Бернаре, который мы проезжали накануне.
   - Каким образом вам стало это известно? - спросил Робер у трактирщика, когда мы сели за стол и принялись за еду - в первый раз после того, как выехали рано утром из Шен-Бидо.
   Трактирщик, который метался, не зная, что ему делать - то ли обслуживать нас, то ли запирать и баррикадировать двери от грозного нашествия бретонцев, - сообщил, что они узнали новость сегодня в семь утра от пассажиров прибывшего из Ле-Мана дилижанса.
   - А те узнали вчера вечером, новости привез парижский дилижанс, говорил трактирщик. - Разбойники идут на юг со стороны столицы, а бретонцы движутся от побережья. Мы окажемся между ними, и нас просто уничтожат.
   Пассажиры дилижанса, подумала я, хорошо справились со своей работой. Круг замкнулся. Слух, первоначально пущенный в Дре, набирал силу.
   - Ну как? - спросила я у брата. - Теперь ты доволен? - И я рассказала обезумевшему от страха трактирщику, что мы в этот день находились в Мондубло и даже дальше и не видели на дороге никаких разбойников.
   - Может, и не видели, мадам, - отвечал этот человек. - Бандиты или бретонцы, все едино, простым люядм вроде нас далости от них не дождаться. А ведь нам угрожают не только чужаки, а и наши собственные крестьяне. Пассажиры сегодняшнего дилижанса рассказывали, что карету, в которой ехали двео аристократов - это были депутаты, которые возвращались домой из Парижа, - сбросили в реку возле Савиньи л'Эвек, а самим депутатам пришлось бы расстаться с жизнью, если бы кто-то из местных жителей не спрятал их у себя.
   Савиньи л'Эвек - это предпоследняя остановка парижского дилижанса, следующего на Ле-Ман, сразу после Боннетабля.
   - А как зовут этих депутатов? - спросил мой брат.
   - Граф де Монтессон и маркиз де Вассе, - ответил трактирщик.
   Обе фамилии я знала понаслышке. Эти депутаты были весьма непопулярны в Ле-Мане из-за своей враждебности к Третьему сословию. Вот вам, пожалуйста, нападение и расправа, в которых нельзя обвинить ни разбойников, ни бретонцев, и которую нельзя отнести за счет богатого воображения кучера парижского дилижанса.
   - Странно, - пробормотал Робер. - Маркиз де Вассе принадлежит к ложе Parfait Estime*. Мне казалось...
   Он не договорил. Может быть, он хотел сказать, что масоны во времена народных волнений должны оставаться неприкосновенными. Я не знаю, но мне подумалось, что слухи, так же как и революции, отскакивая рикошетом, частенько попадают в голову тех самых людей, которые были их инициаторами.
   В Шартре, где в церквах тревожно звонили колокола, а улицы были заполнены возбужденной толпой, мы задерживаться не стали, и вскоре снова пустились в путь, миновали Марсон, проехали через Диссе, и вот перед нами раскинулась благодатная холмистая равнина родной матушкиной Турени, где созревшие хлеба золотились в лучах заходящего солнца.
   Здесь не было никаких разбойников с вымазанными сажей лицами или смуглолицых бретонцев; на полях виднелись только согбенные фигуры крестьян, которые жали серпами пшеницу и ячмень - хлеба здесь созревали раньше, чем в наших лесных краях.
   Мы выехали из деревни Сен-Кристоф, направляясь в матушкино имение Антиньер. Это была небольшая ферма, расположенная в ложбине и окруженная со всех сторон фруктовыми деревьями и несколькими акрами посевов; и хотя был уже поздний вечер, матушка со своими работниками находилась в полях. Я узнала ее высокую фигуру, которая отчетливо вырисовывалась на фоне закатного неба. Робер окликнул ее, и мы увидели, как она обернулась и посмотрела через поле на шарабан, а потом медленно направилась в нашу сторону, помахав рукой в знак того, что узнала нас.
   - А я и не знал, - удивленно воскликнул маленький Жак, - что бабушка работает в поле, как простая крестьянка.
   Через минуту она была уже возле нас, и я сразу же соскочила на землю и со слезами бросилась в ее объятия. Не знаю, отчего я плакала - от радости, от усталости или от облегчения. В ее объятиях я чувствовала себя в безопасности, они означали для меня наш прежний старый мир во всей его незыблемости, мир, который был так крепок, и теперь рушился; возле ее сердца я нашла убежище от страхов перед настоящим и тревоги за будущее.
   - Ну полно, полно, - говорила она, прижимая меня к себе, а потом отстраняя и ласково поглаживая по плечу, словно я была ребенком вроде Жака. - Если вы едете из самого Шен-Бидо, вы, конечно, устали и проголодались, вам нужно как следует подкрепиться и отдохнуть. Пойдемте в дом, посмотрим, что там найдется у Берты. Жак, ты вырос. А ты, Робер, по-прежнему неотразим, даже больше, чем обычно. Но что все это значит, зачем вы сюда явились?
   Да, она слышала о беспорядках в Париже. Она слышала, что первые два сословия не дают жить Третьему.
   - Чего еще можно ожидать от таких людей? - говорила она. - Они слишком долго творили все, что хотели, и им, конечно, не нравится, когда кто-то другой пытается им противостоять.
   Нет, она ничего не знает о четырнадцатом июля и о штурме Бастилии, нет, ей никто ничего не говорил о разбойниках и о том, что их нужно бояться.
   - Если в наших краях и появятся какие-нибудь негодяи с черными рожами, им не поздоровится, - сказала она.
   Она бросила взгляд на вилы, прислоненные к амбару, и я подумала, что с этими вилами она выйдет навстречу целой армии и прогонит ее от своего дома, вооруженная подобным орудием и собственной решимостью.
   Пока мы все рассказывали и объясняли, матушка вместе с Бертой накрыла в кухне на стол и приготовила ужин - громадный кусок окорока домашнего копчения, сыр, домашний хлеб и даже бутылку домашнего вина, чтобы все это запивать.
   - Итак... - сказала матушка, которая сидела, как обычно, во главе стола, отчего мне казалось, что мы по-прежнему находимся дома, на нашем заводе, а она всеми нами распоряжается. - Значит, Национальное Собрание крепко держит в руках власть, а король обещает новую конституцию. Почему же тогда столько волнений? Ведь все, как будто бы, должны быть довольны.
   - Вы забываете о первых двух сословиях, аристократии и духовенстве. Они не примут нового порядка без борьбы.
   - Ну и пусть себе борются, - сказала матушка, - а мы тем временем будем убирать урожай. Вытирай рот, Жак, после того, как попьешь.
   Робер рассказал ей о заговорах аристократов, о шести тысячах разбойников, которые рыщут по дорогам. Матушка слушала совершенно спокойно.
   - Мы пережили самую тяжелую зиму, которую только можно припомнить, сказала она. - Естественно, что по дорогам ходят бродяги в поисках работы. Я сама наняла на прошлой неделе троих и накормила их, к тому же. Они были очень благодарны. Если, как ты говоришь, открыли парижские тюрьмы, и все арестанты разбежались из Парижа, то теперь тебе и таким же, как ты, там было бы гораздо спокойнее.
   Каковы бы ни были слухи, которые привез Робер из Парижа, Ферте-Бернара и прочих отдаленных краев, они ни в коей мере не нарушили спокойствия, царившего на матушкиной ферме в Антиньере.
   Один-единственный раз удалось Роберу вывести ее из равновесия, это было тогда, когда его посадили в тюрьму в Ла Форсе. Больше этого не случится, даже если он расскажет ей о том, что произошла революция.
   - А ты, Софи, - сказала она, глядя на меня со своей обычной прямотой, зачем ты вообще сюда явилась, ведь тебе через два месяца рожать?
   - Я надеялась, - пробормотала я с необычной для себя смелостью, - что вы позволите мне остаться и рожать в Антиньере.
   - Ни под каким видом, - отрезала матушка. - Твое место в Шен-Бидо, рядом с мужем. А кроме того, кто будет заботиться о семьях, пока тебя не будет дома? Никогда не слышала ничего подобного. Жака я оставлю у себя, если Робер этого хочет, воздух здесь лучше, чем в Париже, и накормить его я смогу, теперь уже легче, чем было весной, несколько месяцев назад.
   Как всегда, она была хозяйкой положения и распоряжалась нами, как хотела; даже Роберу нелегко было оправдываться и обяъснять, почему он уехал из Парижа. Причина, которую он привел - он, дескать, заботится о безопасности сына, - не произвела на матушку никакого впечатления.
   - Я не могу понять, почему ты не думаешь о безопасности своей лавки, заметила она, - если Пале-Рояль, как ты говоришь, находится в центре событий. Я бы на твоем месте побеспокоилась о целости своего имущества. Ты там оставил кого-нибудь?
   В ответ на его объяснения, что за лавкой присматривают друзья, она лишь удивленно приподняла брови.
   - Мне приятно слышать, - сказала она, - что в наше неспокойное время можно всецело положиться на друзей. Несколько лет назад, когда ты так нуждался в поддержке, друзей у тебя не оказалось. Возможно, революция все это изменила.
   - Я искренне на это надеюсь, - отвечал Робер, - поскольку мой патрон, герцог Орлеанский, собирается выступить посредником между королем и гражданами Парижа в качестве генерального наместника.
   Они смотрели друг на друга через стол, как два боевых петуха, и я нисколько не сомневаюсь, что это продолжалось бы далеко за полночь, если бы неожиданные звуки, столь знакомые мне, но новые для матушки, не заставили ее насторожиться.
   - Ну-ка, послушайте! - сказала она. - Кому это, скажите на милость, вздумалось звонить в колокола в такое время?
   Тревожный звон раздавался со стороны Сен-Кристофа. Жак, измученный волнением и усталостью, расплакался и бросился ко мне.
   - Это разбойники, - кричал он. - Они бегут за нами из Парижа.
   Даже Робер удивился. Когда мы проезжали через деревню, мы никого не видели и ни с кем не разговаривали. Матушка поднялась со своего места, подошла к дверям и крикнула скотника, который находился во дворе.
   - Загони скотину в хлев и запри покрепче, - распорядилась она. - И не забудь запереть свою собственную дверь, когда пойдешь спать.
   Вернувшись, она и нашу дверь закрыла на засов.
   - Разбойники там или не разбойники, - сказала она, - всегда лучше приготовиться. Наш кюре никогда не велел бы звонить в колокол, если бы не получил предупреждения об опасности. Наверное, ему что-нибудь сообщили из Шато-дю-Луар или Ле-Мана.
   Как я ошибалась, надеясь найти покой в Антиньере. Кучер того дилижанса слишком хорошо знал свое дело. Слухи о революции снова настигли нас.
   Глава десятая
   Мы пробыли у матушки в Сен-Кристофе понедельник и вторник, а в среду двадцать второго июля, поскольку ни о каких разбойниках в этих краях не было слышно, брат решил не откладывать дальше наше возвращение. Но вместо того, чтобы ехать по старому пути, через Шартр и Сен-Кале, мы отправились на запад, в Ле-Ман, чтобы узнать последние новости из Парижа.
   - Если выборщики в Ле-Мане образовали комитет с целью сместить муниципальные власти, Пьер обязательно будет в этом замешан, можно не сомневаться, - сказал Робер. - А они непременно свяжутся с Парижем. Я считаю, что больше нельзя терять времени, нужно немедленно отправляться.
   Мне очень не хотелось уезжать, но я понимала, что выбора у меня нет. Матушка достаточно ясно выразила свою мысль: мне следует возвращаться в Шен-Бидо, ибо это мой долг: и я предпочла бы встретиться с целой бандой разбойников, только бы не заслужить ее неодобрение. За Жака я не беспокоилась, он уже ходил хвостом за матушкой, и ему так не терпелось бежать в поле и помогать убирать хлеб, что он едва мог выдержать несколько минут, чтобы попрощаться со мной и с отцом.
   Не знаю, кто охраняет нас на небесах - Великий ли Архитектор вселенной, как говорит Пьер, или Пресвятая Дева и все святые, как с детства учила меня матушка, но я всегда думаю, как это счастливо и милосердно, что высшие силы, управляющие нашей жизнью, кто бы они ни были, скрывают от нас будущее. Никто из нас не знал, что этому восьмилетнему мальчику будет двадцать два года, когда он увидит своего отца в следующий раз, и никто не подозревал, какой горькой и безрадостной будет эта встреча. Что же касается матушки, то она обнимала своего сына в последний раз.
   - Ты потерял свою Кэти, - сказала она ему. - Постарайся удержать то, что у тебя осталось.
   - Ничего не осталось, - ответил Робер. - Вот почему я привез к вам своего сына.
   Он больше не улыбался и уже не казался молодым - ему вполне можно было дать его сорок лет. Может быть, этот его отрешенный вид, равнодушие к другим людям были только фасадом? Никто не знал, как много из того, что составляло его юность, ушло в могилу вместе с Кэти.
   - О нем-то я позабочусь, - сказала матушка. - Хотелось бы верить, что о себе ты позаботишься сам.
   Мы погрузились в повозку, поднялись из Антиньера вверх по склону и выехали на дорогу. Оглянувшись назад, мы увидели, что бабушка и внук стоят, взявшись за руки, рядом и прощально машут нам, и мне показалось, что они олицетворяют собой все, что есть на свете прочного и постоянного в прошлом и будущем, в то время как нашему собственному поколению - Робера и моему - не хватало устойчивости, мы были во власти, на милости событий, с которыми порою не могли справиться.
   - Мы находимся совсем недалеко от Шериньи, где я родился, - сказал Робер, указывая бичом куда-то вправо. - Маркиз де Шербон не оставил наследников. Я забыл спросить у матушки, кто теперь владеет имением.
   - На заводе, по-моему, до сих пор хозяйничают наши кузены Ранвуазе, сказала я ему. - Можно заехать и посмотреть, если хочешь.
   Робер покачал головой.
   - Нет, - сказал он. - Что прошло, то прошло. Но шато и все, что с ним связано, сохранится у меня в душе до самой моей смерти.
   Он стегнул лошадь, заставив ее бежать быстрее, и я подумала, что до сих пор не знаю, какими чувствами были продиктованы его слова - была ли это зависть или тоска по прошлому; оставался ли шато де Шериньи предметом его вожделений, или же ему хотелось его разрушить и уничтожить.
   Мы приехали в Шато-дю-Люар, городок, где была рыночная площадь, и сразу же оказались в гуще самых противоречивых слухов. На площади перед ратушей собралась огромная толпа, и люди кричали: "Да здравствует нация! Да здравствует Третье сословие!", но как-то смущенно и растерянно, словно эти слова были талисманом, который должен отвести беду.
   Был базарный день, и там, должно быть, происходили какие-то беспорядки, поскольку кое-где прилавки были опрокинуты, повсюду бегали куры, которые вырвались на свободу и путались у всех под ногами; женщины плакали, а одна из них, посмелее, чем остальные, грозила кулаком в сторону мужчин, которые бежали по направлению к ратуше.
   Наш шарабан, чужой в этом городке, сразу же оказался в центре внимания, нас тут же окружили, спрашивая, какие дела привели нас в город, а один молодчик схватил нашу лошадь за узду и непрерывно дергал, заставляя животное пятиться назад, и при этом кричал нам: "Вы за Третье сословие или нет?".
   - Конечно, - отвечал мой брат. - Я родственник одного из депутатов. Отпусти мою лошадь. - И он указал на розовую с синим розетку, которую получил от кучера парижского дилижанса и догадался прикрепить на верхушку шарабана.
   - Надень ее на шляпу, - кричал этот человек, - так, чтобы всем было ясно!
   Мне кажется, если бы Робер немедленно не послушался, его бы вытащили из повозки, хотя совершенно неизвестно, понимали ли они, что означает "Третье сословие" и что знаменуют собой розовый и синий цвета. Потом нас допросили, требуя, чтобы мы сказали, куда и с какой целью мы направляемся. Робер ответил на все вопросы, но, когда он им сказал, что мы едем в Ле-Ман, кто-то из толпы посоветовал ему повернуть назад и возвращаться в Сен-Кристоф.
   - Ле-Ман со всех сторон окружен бандитами, - сообщил этот человек. - В лесах Боннетабля их десять тысяч. Каждый приход, все деревни до самого города получили предупреждение об опасности и готовы обороняться.
   - Но мы все-таки рискнем и попробуем проехать, - сказал Робер. Сегодня вечером я должен присутствовать там на собрании выборщиков.
   Слово "выборщики" произвело большое впечатление. Толпа отхлынула, и нам дали возможность проехать. Кто-то крикнул вслед, что если нам встретится на дороге монах и попросит его подвезти, ни в коем случае не следует этого делать, так как по всей округе бродят разбойники, переодетые монахами. Я снова оказалась во власти прежних страхов, и когда мы выехали из городка, мне за каждым деревом чудился монах в черной рясе, а на вершине каждого холма - засада.
   - А зачем, собственно, разбойникам переодеваться монахами, какой в этом смысл? - спросила я у брата.
   - Полный смысл, - спокойно ответил он. - Человеку в таком обличье открыт доступ повсюду, он может зайти в любой дом, попросить хлеба, прочесть молитву, а потом убить обитателей.
   Возможно, это моя беременность - ведь то же самое было и с Кэти три месяца назад, - сделала меня более чувствительной и обострила мое воображение, но только мне безумно захотелось вернуться назад, к матушке и Жаку. Чем ближе мы подъезжали к Ле-Ману в этот долгий дождливый день, тем более очевидным становилось, что в каждой деревне, в каждом приходе жители находились во власти страха. Деревни, казалось, вымерли; повсюду царила мертвая тишина; двери домов были заперты, а люди, которые подглядывали за нами из окон верхних этажей, казались призраками. Или наоборот, как это было в Шато-дю-Луар, тревожно звонил колокол, нас немедленно окружали и требовали новостей.
   Два или три раза за время пути мы замечали впереди себя на дороге группы людей, на первый взгляд, похожих на разбойников, которых мы так опасались; и Робер из предосторожности сворачивал с дороги, чтобы укрыть повозку под деревьями, в надежде, что нас не заметят. Однако нас каждый раз замечали, к нам тут же неслись, окружали, допрашивали, и оказывалось, что это отряды, состоявшие из местных жителей, которые патрулировали по дорогам между деревнями, то есть делали то же самое, что Мишель и Франсуа делали в Шен-Бидо. От каждого такого отряда мы узнавали что-нибудь новое: там дотла сожгли дом, а его обитатели были вынуждены спасаться бегством; город Ферте-Бернар объят пламенем; разбойники в тот день захватили Ле-Ман, а граф д'Артуа вовсе не бежал из страны, а, напротив, наступает во главе двадцатитысячного войска, с тем чтобы опустошить всю Францию.