дю Морье Дафна. Стеклодувы

   Как только был подписан Амьенский договор и объявлена амнистия эмигрантам, брат решил возвратиться домой. В то время у него не было мысли о том, чтобы бросить жену и детей. Он собирался отыскать меня, посоветоваться с Пьером и Мишелем и попытаться найти себе какое-нибудь занятие, а потом вернуться в Англию за семьей.
   - Даже тогда, когда я с ними прощался в нашей тесной квартирке на Клевленд-стрит, - рассказывал Робер, - я снова вернулся к прежним фантазиям - вспоминал сожженный замок, былое великолепие, утраченное навек. Мы все это восстановим, уверял я их, на месте старого ле Морье. А в парке снова построим стекловарню, на которой ты, Бобби, и ты, Джемс, и ты, Луи-Матюрен, будете работать. Я чуть ли не сам верил тому, что говорю, и хотя я прекрасно знал, что все это неправда, была какая-то надежда, что со временем мне, может быть, удастся что-нибудь придумать, что у них будет, наконец, дом, и этот мой обман будет каким-то образом компенсирован. Мы увидимся, обещал я им, через полгода, а может быть и раньше. Сразу, как только я устрою наши дела там, во Франции. И да простит меня Бог, когда я вышел из этой квартиры на Клевленд-стрит и сел в дилижанс, чтобы ехать в Саутхэмптон, бремя забот и прожитых лет словно упало с моих плеч. Стоило мне вдохнуть воздух Ла-Манша, как лица их потускнели, а когда я входил на борт пакетбота, единственной моей мыслью было то, что скоро я снова ступлю на землю Франции.
   Даже в то время Робер смотрел на свою поездку как на рекогносцировку. У него не было никакой другой цели, он только хотел разузнать, каким образом можно будет снова устроиться во Франции. И только в вечер накануне прибытия пакетбота на континент перед ним возникло внезапное, молниеносное искушение, когда у его попутчика, ехавшего вместе с ним в тесной каюте, сделался сердечный приступ, и он умер прежде, чем успели найти врача.
   - И вот, он лежал у меня на руках, - рассказывал мне Робер, - этот больной человек, такой же эмигрант, как и все остальные на том судне, ни с кем не знакомый, известный только по своим документам. Обменять документы, подложить ему свои и взять его собственные было делом одной минуты. А потом оставалось только позвать на помощь, а по прибытии в порт сообщить о происшедшем портовой администрации и предоставить им позаботиться о похоронах - все это не составляло никакого труда. Я оставил Гавр вольным человеком, Софи. Теперь я свободен и могу начать новую жизнь - я не связан никакими узами, у меня нет никаких обязательств. И нет нужды возвращаться к старому ремеслу, можно заняться чем-нибудь другим, все равно, чем. У меня не осталось честолюбия, я просто хочу наверстать то, что упущено. И в первую очередь я хочу увидеть сына.
   Именно к этому он и вел, с самого начала. Обретя, наконец, пристанище в нашем доме в Ге де Лоне, сделав меня поверенной своей тайны, он сосредоточил все свои помыслы на Жаке. Смерть матери не была для него неожиданностью, и грусть, вызванная этим известием, длилась недолго. А Жак сделался символом всего, что было ему дорого в той старой жизни, которой он в свое время пренебрег.
   - Я тебе уже говорила, - напомнила я ему, стараясь выиграть время, что Жака призвали на военную службу. Это случилось в апреле, когда ему исполнился двадцать один год; он служит в инфантерии, только не знаю, где и в каком полку. Даже Пьер не может тебе точно сказать, где он сейчас находится.
   - Но расскажи мне о нем, - просил брат. - Какой он стал, на кого похож? Вспоминает ли когда-нибудь обо мне?
   Ответить на первые два вопроса было совсем не трудно.
   - У него твои глаза, - сказала я, - и такого же цвета волосы. А фигурой он похож на Кэти, он невысок, ниже среднего роста. Что касается характера, то мальчик всегда был ласковым и привязчивым. Он очень любит Пьера и его детей.
   - А как насчет ума? Хорошо он соображает?
   - Я бы не назвала его особенно сообразительным. Он скорее добросовестный. Военная служба пришлась ему по душе, судя по его письмам домой, и офицеры хорошо о нем отзываются.
   Робер одобрительно кивал головой. Я понимала, что Жак для него по-прежнему остается веселым восьмилетним мальчуганом, который требовал, чтобы ему позволили поработать в поле в то лето восемьдесят девятого года.
   - Если у него такой же характер, как у Кэти, мы с ним отлично поладим, - заявил он. - Ведь теперь, когда у нас мир, ему вполне могут предоставить отпуск по семейным обстоятельствам, чтобы повидаться с отцом, верно?
   Неужели желание видеть сына до такой степени притупило интуицию моего брата?
   - Ты забываешь, - сказала я, помолчав, - что республиканская армия сражалась с англичанами, с союзниками и с вами, эмигрантами, в течение девяти лет. Возможно, что этот неожиданный мир и отвечает интересам консула и его правительства, однако солдаты, которым приходилось сражаться, не стали от этого менее озлобленными. Вряд ли ты можешь рассчитывать, что командир Жака разрешит солдату уйти в отпуск ради тебя.
   Теперь наступила очередь Робера замолчать.
   - Ты права, - сказал он, наконец. - Теперь, когда я нахожусь в родных краях, я и забыл, что уезжал. Нужно набраться терпения, вот и все.
   Тяжело вздохнув, он повернулся, чтобы идти в дом, и я уже не в первый раз заметила, какие сутулые у него плечи; он стал горбиться, как старик, а ведь ему нет еще и пятидесяти трех лет.
   - Кроме того, - сказала я ему вслед, - стоит ли тебе привлекать внимание к своей особе, если официально ты умер.
   Он небрежно отмахнулся, словно это его не касалось.
   - Умер для тех, кто находится в Лондоне, - сказал он, - и для служащих гаврского порта. Кого еще может интересовать несчастный эмигрант, который решил окончить свои дни в кругу близких?
   Свидание с Жаком, таким образом, откладывалось, ибо я не обманывала Робера, сказав ему, что ни Пьер, ни я сама не знаем, где находится полк Жака. Он мог быть, где угодно - в Италии, в Египте, в Турции, - и подписание мирного договора совсем не означало, что он вернется домой.
   - Если я не могу увидеть сына, - заявил Робер, - то могу, по крайней мере, повидаться с братьями. Ты не собираешься им написать и сообщить, что блудный сын вернулся домой?
   И снова я подумала, что Робер ничего не понимает. Я приняла брата, потому что всегда его любила, но это не означало, что и остальные испытывают те же чувства и одобряют мой поступок. Франсуа был подчеркнуто холоден, и Робер с этим мирился, поскольку никогда не был с ним близок. Что касается детей, то они были еще слишком малы, чтобы составить собственное мнение и, видя мою привязанность к давно пропавшему дядюшке, они брали пример с меня и обращались с ним так же ласково.
   Но Эдме и Мишель... Это было совсем другое дело. Эти двое, как я уже говорила, потеряли все свои сбережения, а также деньги, полученные в наследство, вложив их в Ружемон. Теперь они поселились где-то на границе Сартра и Орна, недалеко от Алансона. Мишель нашел работу управляющего на небольшой стекловарне, Эдме вела хозяйство в доме. Никто не знал, сколько это будет продолжаться. У Мишеля появились признаки легочного заболевания бич каждого стеклодува, - которое скоро должно было сделать его нетрудоспособным, а то и свести в могилу. Я слишком часто наблюдала признаки этого недуга у наших старых мастеров в Шен-Бидо, и когда у него появились нездоровая бледность, одышка и натужный сухой кашель, я не могла ошибиться. Наличие этих симптомов означало, что болезнь развивается, а это предвещало скорый конец. Я гнала от себя эти мысли, то же самое делала Эдме, однако мы себя не обманывали.
   В самом конце июля мы получили письмо, извещающее нас об их приезде. Эдме узнала, что в Ле-Мане есть врач, хороший специалист по легочным заболеваниям. Теплые летние ветра, несущие с собой пыльцу самых разных растений, вызвали у Мишеля обострение - у него усилился кашель, стало труднее дышать. Эдме уговорила его взять на несколько дней отпуск, и они собирались поехать в Ле-Ман, с тем чтобы на обратном пути заехать к нам.
   - Что мне делать? - спросила я у Франсуа. - Прямо сказать им правду? Что Робер вернулся домой?
   - Они не приедут, если ты это сделаешь, - ответил он. - Ты, возможно, забыла, что говорил Мишель о своем брате, а я помню. Он мне однажды сказал, что лучше бы Робер умер, да и дело с концом. Конечно, их нужно предупредить, чтобы они могли изменить свои планы. Я не желаю никаких ссор в своем доме. Присутствие здесь твоего брата и без того ставит меня в весьма неловкое положение. Мэру Вибрейе не пристало давать приют эмигранту, хотя бы даже и родственнику. Мне кажется, что ты как жена мэра не всегда понимаешь, что можно делать и чего нельзя.
   Я знала это слишком хорошо. Годы милостиво обошлись с лицом и физическим состоянием Франсуа, однако они не украсили его смирением и сочувствием к ближнему. Я по-прежнему его любила, но это был совсем не тот человек, в форме национального гварлейца, который в девяносто первом году сопровождал Мишеля в его набегах, распевая "Ca ira!".
   - Я напишу Эдме, - сказала я, - и Мишелю тоже. Пусть лучше они знают, что Робер вернулся и живет у нас, и отменят визит к нам.
   Письмо было написано и отослано. Прошла неделя, миновал день, на который было намечено посещение доктора в Ле-Мане. Я ожидала, что по возвращении в Алансон они мне напишут и сообщат, что сказал доктор о состоянии Мишеля и, возможно, как-то выразят свое мнение о появлении у нас Робера. Для меня было полной неожиданностью, когда однажды днем я услышала стук колес на подъездной аллее и увидела наемный экипаж, из которого вышли сначала Мишель, а потом Эдме.
   Робер, читавший в это время книгу, снял и отложил в сторону очки.
   - Разве ты ждала гостей? - спросил он. - Или господин мэр исправляет свою должность не только в Вибрейе, но и дома?
   Франсуа и Робер не слишком любили друг друга, однако на этот раз я не обратила внимания на шпильку. Меня слишком беспокоили те двое.
   - Это Эдме и Мишель, - быстро сказала я. - Я пойду встречу их, а ты оставайся здесь.
   Лицо Робера просияло, он поднялся с кресла, но увидел выражение моего лица, и его улыбка погасла. Он снова сел, медленно опустившись в кресло.
   - Все ясно, - сказал он. - Объяснения излишни.
   Он, вероятно, все-таки что-то почувствовал. А может быть, его просветил Франсуа, не говоря об этом мне.
   Я вышла из гостиной в холл. Эдме уже успела войти, она меня опередила, а Мишель был еще возле экипажа, он расплачивался с кучером.
   - Ты нас не ожидала, - сразу сказала сестра. - Ты была права, мы сначала решили не приезжать, но потом, после визита к доктору, Мишель передумал.
   Я посмотрела на нее. Ответ можно было прочитать в ее глазах.
   - Да, - подтвердила она. - Ему уже не поправиться...
   Лицо ее было бесстрастным. О том, что она чувствовала, можно было догадаться только по голосу.
   - Это может случиться через полгода, - сказала она, - если не раньше. Он принял известие очень хорошо. Решил продолжать работать до самого конца, и совершенно правильно.
   Больше она ничего не сказала, потому что в этот момент в холл вошел Мишель. Я была поражена тем, как изменился мой брат с тех пор, как я видела его в последний раз несколько месяцев тому назад. Мишель осунулся, лицо его приобрело сероватый оттенок, шел он маленькими шажками, волоча ноги. Когда он заговорил, у него сразу же сделалась одышка, словно это усилие причинило ему боль.
   - Если у тебя нет места, мы можем переночевать в Вибрейе, - сказал он. - Это я виноват. Эдме, тебе, наверное, сказала. Я п-передумал.
   Я обняла его. Некогда крепкое здоровое тело брата стало вдруг маленьким.
   - Ты же знаешь, для тебя у нас всегда найдется место, - ответила я. - И сегодня, и в любое другое время, когда только нужно.
   - Т-только на сегодня, - сказал он. - Завтра я д-должен вернуться на работу. Робер здесь?
   Я посмотрела на Эдме, она кивнула и опустила глаза.
   - Где дети? - спросила она. - Можно я пойду их поищу?
   Моей сестре, которая не очень-то любила маленьких детей, должно быть, понадобился предлог. Пусть Мишель передумал и все-таки приехал к нам, она-то своего решения не переменила.
   - Как хочешь, - сказала я ей. - Они где-то в саду. Пойдем, Мишель.
   Я взяла его под руку и открыла дверь в гостиную. В тот же момент я меня перед глазами встала сцена из прошлого, я как будто снова увидела, как тринадцать лет назад мы с Мишелем выходили из лаборатории на улице Траверсьер.
   Робер, который стоял у окна в моей гостиной, волнуясь и готовясь схватиться с братом - дать отпор насмешке или обвинениям, - никак не ожидал того, что ему пришлось увидеть. Воинственного фанатика с копной непокорных волос на голове больше не существовало. В больном человеке, который стоял в дверях, опираясь на мою руку, не осталось никакого огня.
   - Салют, старина, - сказал Мишель.
   Вот и все. Шаркающей походкой он подошел к Роберу и протянул ему руки. Я вышла из комнаты, оставив их одних, и заперлась у себя, чтобы вволю поплакать.
   В тот день Франсуа задержался в Вибрейе и вернулся домой только после обеда, яему я была очень рада, поскольку это дало нам возможность побыть вчетвером. Нам не хватало только Пьера, иначе вся семья была бы в сборе.
   Эдме поначалу держалась холодно и церемонно протянула руку Роберу, которую тот поцеловал с насмешливой галантностью, а потом отбросил, чтобы крепко обнять сестру. Но вскоре она не выдержала - не смогла устоять против очарования нашего когда-то такого веселого брата. Она следовала примеру Мишеля главным образом из любви к нему, ибо знала, так же, как и я, что наша встреча - истинное чудо, которое больше никогда не повторится. Если же говорить о Мишеле, то возможно, что вынесенный ему смертный приговор заставил его примириться, забыть свое ожесточение против брата, иначе, если вспомнить те чувства, которые он испытывал прежде, и то, что говорил, когда Робер эмигрировал из Франции, то только чудо могло бы объяснить то размягченное состояние, в котором он находился в тот день.
   Говорят, что на нас оказывает подобное влияние смерть, стоит нам лишь осознать ее близость. Мы невольно стараемся не тратить драгоценное время на пустяки. Все мелкое отпадает - все, что не имеет прямого отношения к нашей жизни. Если бы мы знали раньше, говорим мы себе, мы бы вели себя иначе - без гнева, губительных устремлений и, превыще всего, не поддаваясь гордыне.
   За обедом Робер развлекал нас рассказами о простонародном Лондоне, издеваясь над городом, который его пригрел, над его обитателями и своими товарищами-эмигрантами, с полным равнодушием игнорируя помощь, которую ему оказывали и те, и другие. Но, когда мы после обеда перешли в гостиную, он вдруг сказал:
   - С какой стати, старик, ты убиваешься на этой алансонской стекловарне, когда ты мог бы арендовать какое-нибудь солидное предприятие вроде Ла-Пьера. Матушкино наследство плюс то, что ты получил за церковные земли, составили бы вполне приличную сумму.
   У меня упало сердце. Эта тема могла привести нас к драматическим событиям, которых я так опасалась. Я бы с удовольствием ушла из комнаты под каким-нибудь предлогом, но было поздно: Робер, входя в гостиную, плотно прикрыл за собой дверь.
   Мишель медленно подошел к камину и встал на коврик, заложив руки за спину. За обедом он выпил вина, и на его сером нездоровом лице горели два красных пятна.
   - У меня не б-было выхода, - ответил он, наконец. - В седьмом году мы с Эдме затеяли одно предприятие. И п-потеряли все, что у нас было.
   Робер удивленно поднял брови.
   - Значит, я не единственный игрок в этом семействе, - заметил он. Что, скажи на милость, вас-то заставило пойти на риск?
   Мишель помолчал.
   - Т-ты заставил, - сказал он.
   Ничего не понимая, Робер смотрел то на него, то на Эдме.
   - Я? - спросил он. - Как же я мог это сделать, если вы были здесь, а я в Лондоне?
   - Т-ты меня не п-понял, - сказал Мишель. - Я это сделал п-потому, что думал о тебе. Мне хотелось д-добиться успеха там, где ты потерпел поражение. Н-ничего не вышло. Мне кажется, ответ надо искать в том, что у нас у обоих, и у тебя, и у меня не хватает не только таланта нашего отца, но и его мужества. После меня детей не останется, а вот твой Жак, возможно, передаст будущим поколениям эти его свойства.
   Не обязательно Жак, подумала я. Есть и еще дети, брошенные отцом в Лондоне, они тоже могут это сделать.
   - Где вы потеряли свои деньги? - спросил Робер.
   - В Р-ружемоне, - ответил Мишель.
   Мне никогда не забыть лица Робера в этот момент. На нем попеременно отразились удивление, потом восхищение, жалость и, наконец, стыд.
   - Мне очень жаль, - проговорил он. - Если бы я мог, я бы вас предупредил.
   - Не надо жалеть, - отозвался Мишель. - Мы, по крайней мере, кое-чему научились. Я теперь знаю предел своим возможностям, а также возможностям страны.
   - Страны?
   - Да. Наш план состоял в том, чтобы п-пользоваться доходами наравне с рабочими. Ты, верно, ничего не слышал о Гракхе Б-бабефе, который предпочел гильотине самоубийство? Он считал, что вся собственность, все богатства должны делиться поровну между всеми людьми. Он был моим д-другом.
   Наш эмигрант, держа в руках очки, смотрел на младшего брата, раскрыв рот. Их разделяло не только тринадцать лет, но еще и целое столетие идей. Возможно, королевская тюрьма и научила Робера некоторому смирению, но он, тем не менее, оставался человеком восемьдесят девятого года, тогда как Мишель и Эдме принадлежали будущему, которое нам не суждено было увидеть.
   - Другими словами, - медленно проговорил Робер, - вы сделали ставку на мечту.
   - Назови это так, если тебе нравится, - ответил Мишель.
   Робер подошел к окну и выглянул в сад. Дети ловили бабочек на лужайке.
   - Если хорошо подумать, то моя ставка тоже была мечтой, только несколько иного рода, чем ваша.
   Все мы замолчали, и молчание длилось до тех пор, пока Мишель не начал кашлять, и мы вдруг вспомнили о том, что ему предстоит. Он сел, задыхаясь, и стал махать нам рукой, чтобы мы не обращали на него внимания.
   - Не т-тревожьтесь, - сказал он. - Это скоро проходит. Софи слишком хорошо меня накормила. - Он посмотрел на брата и улыбнулся. - А что сталось с бокалом?
   - С бокалом?
   Робер, слишком недавно возвратившись в настоящее, растерялся, но только на секунду. Потом, взглянув на меня, подошел к шкафчику у стены.
   - Вот он, здесь. Единственная вещь, которую я привез с собой из Англии. Однажды я его чуть было не потерял, но это уже другая история. - Он открыл шкафчик, достал бокал и показал его Мишелю. - Видишь, на нем нет ни единой царапины, - сказал он. - Но я не дам тебе его трогать, говорят, он приносит несчастье.
   - Мне это уже не страшно, - возразил Мишель. - Все несчастья со мной уже произошли. Дай мне его подержать.
   Он протянул руку, взял бокал и стал его медленно поворачивать то в одну, то в другую сторону. Свет из окна упал на лилии, выгравированные на его стенках.
   - Да, это были мастера, нужно отдать им справедливость, - и отец, и дядя, - сказал Мишель. - Я сотни раз пытался сделать что-либо подобное, но у м-меня ничего не п-получалось. Ты оставишь его у Софи?
   - До тех пор, пока его не востребует Жак, - ответил Робер.
   - Он этого не сделает, - сказал Мишель. - Он принадлежит Бонапарту. Жак пойдет за Первым Консулом в сибирские степи и еще дальше. Надо было тебе завести побольше сыновей. Очень жаль, что т-твой второй брак закончился т-так же трагически, как и первый.
   Робер ничего не ответил. Он взял бокал у Мишеля и поставил его обратно в шкафчик. Я по-прежнему была единственной хранительницей его тайны.
   - Поздно нам, старик, затевать совместное дело, - сказал Мишель. - Все очень п-просто, я вряд ли проживу больше полугода. Но я буду рад твоему обществу, если ты поселишься с нами, хоть ты и эмигрант, черт тебя побери. Ведь ты не возражаешь, Эдме, правда?
   - Конечно, нет, если тебе этого хочется, - ответила Эдме.
   - А потом, когда меня не станет, ты можешь вернуться к Софи и наслаждаться комфортом в доме господина мэра. Как ты на это смотришь?
   Теперь настала очередь Робера вспомнить, как они расстались на улице Треверсьер. Горечь и озлобление, которые он тогда испытывал, были забыты, исчезли навсегда после слов Мишеля. Как изменились оба брата: Робер, некогда блестящий денди, сгорбился, платье висело на нем, как на вешалке, крашеные волосы были тронуты сединой, глаза скрывались под очками; а бвыший террорист Мишель, гроза всей округи Мондубло, готовый сражаться с целым миром, превратился в умирающего старика, которому осталась только одна последняя битва.
   Если бы они знали это тогда, повторяла я себе, если бы только знали, может быть, они вели бы себя иначе, может быть, не стали бы ссориться. К чему тогда все то, что было потом - одиночество, злоба, мучительная тоска?
   - Я поеду с тобой, - сказал Робер. - С радостью и гордостью. А все эти разговоры, что тебе осталось жить полгода... Это мы еще поспорим, я, во всяком случае, даю тебе год. Если выиграю, тем лучше для нас обоих. А если проиграю, то, по крайней мере, не придется платить.
   Ясно было одно: ни лондонские туманы, ни мрачная камера королевской тюрьмы, ни близкая смерть Мишеля - ничто не могло изменить его натуру игрока, лишить моего старшего брата чувства юмора.
   Глава двадцатая
   Мой старший брат проиграл пари. Мишель умер через шесть месяцев, в апреле тысяча восемьсот третьего года, слава Богу, без особых мучений. Еще за день до смерти он продолжал работать, и конец наступил внезапно, во время приступа кашля. Вот только что он разговаривал с Эдме, а в следующую минуту его не стало. Мы привезли тело в Вибрейе и похоронили на кладбище, где со временем буду лежать я сама, а после меня - мои сыновья.
   Никто из нас не желал, чтобы продлилась его жизнь. Силы его угасали, а примириться с жизнью инвалида, коротающего свои дни в покойном кресле, ему было бы очень трудно. Присутствие брата очень скрасило его последние месяцы. Робер, по словам Эдме, обращался с ним так ласково, что лучшего нельзя было и желать. Он стелил Мишелю постель, помогал ему одеваться, сидел с ним ночью, когда приступы кашля становились особенно жестокими. И все это делалось легко и весело.
   - Я не хотела, чтобы он с нами ехал, - призналась Эдме, - но уже через две недели поняла, что на него вполне можно положиться. Если бы не он, я не знаю, как у меня хватило бы сил встретить конец.
   Итак, мой младший брат покинул нас первым, и мне хотелось думать - я ведь никогда не переставала верить в Бога, - что теперь, когда его нет с нами, он там, на небе, вместе с нашим отцом работает в некоей небесной стекловарне... Он спокоен, со всем примирился и больше не заикается. С помощью наших чувств мы можем превратить загробную жизнь в волшебную сказку для детей, но мне это нравится больше, чем теория Эдме о полном забвении.
   Смерть Мишеля странно на нее подействовала, настолько, что жизнь оказалась для нее лишенной смысла. Последние семь лет она жила только для него, и теперь, когда его не стало, она чувствовала себя потерянной. Слишком долго они делили все поровну: у них была одна вера, один и тот же фанатизм, и даже крушение мечты - когда рухнуло их предприятие, они находили утешение в том, что это их общая катастрофа.
   - Ей нужно снова выйти замуж, - решительно заявил Франсуа. - Муж, дети и домашние заботы скоро ее вылечат.
   Я подумала о том, насколько мужчины лишены всякого понимания, когда они думают, что заботы о покое и удобствах какого-нибудь чужого человека, штопанье его белья и носков могут удовлетворить такую женищину, как моя сестра Эдме с ее живым умом и любовью к спорам. Ведь живи она в другие времена, она бы стала бороться за свои убеждения с такой же страстью, как Жанна д'Арк.
   Для Эдме революция закончилась слишком рано. Победоносными армиями Бонапарта можно было гордиться, однако, по ее мнению и по мнению Мишеля, если бы он был жив, вся эта слава - не более чем пустая насмешка, годная лишь для того, чтобы служить украшением генералов, ведь массы людей в этом участия не принимали. Из друзей Первого Консула составилась новая аристократия, разукрашенная, разубранная перьями и лентами; все они толпились вокруг него, плутовали и интриговали ради того, чтобы добиться милостей, совсем как прежние придворные в Версале. Изменились только имена.
   - Я пережила сое время, - говорила она. - Меня надо было отправить на гильотину вместе с Робеспьером и Сен-Жюстом, или же мне следовало погибнуть, защищая их идеалы на улицах Парижа. Все, что было после - испорчено и прогнило.
   Нескольких недель, что она прожила с нами с Ги де Лоне, оказалось достаточно. Она скучала, не могла найти себе места. А потом быстро собралась и отправилась в Вандом в надежде отыскать кого-нибудь из "бабевистов"*, которые, возможно, еще уцелели. Некоторое время мы ничего о ней не знали, а потом стало известно, что она пишет статьи для Гесина, друга и соратника Бабефа - он снова был на свободе и боролся против законов о воинской повинности.
   Я всегда говорила, что ей следовало родиться мужчиной. Ее ум, ее решительность и упорство только даром в ней пропадали.
   Когда наступила весна, мы с Робером поехали в Сен-Кристоф, чтобы повидаться с Пьером, который, конечно, приезжал до этого на похороны Мишеля, так что братья уже виделись. Это свидание не вызывало во мне опасений. Пьер встретил нашего эмигранта так, словно тот никуда не уезжал, и тут же предложил ему ту часть матушкиного наследства, которую он берег, чтобы впоследствии передать Жаку. Доход от небольшой фермы и виноградника был невелик, однако его было достаточно, чтобы брат мог на него существовать и даже что-то откладывать.