Страница:
Меня нисколько не удивило, когда выборы были закончены, что от департамента Голль были избраны мой брат и мой муж. Какие бы чувства ни испытывала при этом я сама, было ясно одно: политика запугивания принесла свои плоды. "Судьба нации, - говорил мой деверь Жак Дюваль, - зависит от того, кто будет избран в качестве депутатов". От Луар-и-Шер прошли одни только прогрессисты. Среди них не было ни одного умеренного.
Падение Вердена второго сентября привело всю страну в состояние тревоги. Если враг продвинется хотя бы на один шаг, мы готовы дать ему отпор. Я, по крайней мере, готова была сражаться на нашем заводском дворе бок о бок с мужчинами.
"Опасность надвигается, - писал нам Жак Дюваль из Парижа. - Здесь у нас в столице бьют в набат. То же самое нужно делать в каждом департаменте Франции, чтобы каждый гражданин встал на ее защиту".
В тот самый день, когда он писал это письмо, толпы парижан ворвались в тюрьмы, и более тысячи двухсот арестованных были убиты. Мы так никогда и не узнали, кто был в этом повинен. В качестве причины, оправдывающей это деяние, называлась всеобщая паника. Был пущен слух, который моментально распространился по всему городу, что аристократы, находящиеся в тюрьмах, имеют оружие и только ждут подходящего момента, чтобы вырваться на свободу и поубивать всех жителей Парижа. Снова на сцене появились "разбойники" восемьдесят девятого года.
Двадцатого сентября прусские и австрийские войска потерпели поражение при Вальми, и через несколько дней Верден снова был взят нашими солдатами. Народная армия отозвалась на призыв.
Новое Собрание - Национальный Конвент - было созвано в первый раз двадцать первого сентября. На стекловарне в Шен-Бидо мы вывесили трехцветное знамя, а наши рабочие в форме национальной гвардии пели новую песню-марш, которая пришла на смену "Ca ira!", она называлась "Марсельеза".
В тот вечер за ужином в господском доме мы с Франсуа и Мишелем достали драгоценные бокалы - точное повторение того, который был сделан двадцать лет тому назад для Людовика XV в шато Ла-Пьер, и выпили за новую республику.
=
Глава пятнадцатая
"Национальный Конвент объявляет Луи Капета, последнего короля Франции, виновным в заговоре против свободы нации и в попытке нанести урон благополучию и безопасности государства.
Национальный Конвент приговаривает Луи Капета к смертной казни".
В январе девяносто третьего года не было ни одного дома во всей стране, где не обсуждали бы это событие, высказываясь либо против короля, либо, наоборот, в его защиту. Робеспьер сформулировал этот вопрос со свойственной ему ясностью, заявив в одном из своих выступлений в Конвенте в декабре этого года: "Если король невиновен, значит, виновны те, кто лишил его трона".
Двух мнений здесь быть не могло. Либо то, что король был свергнут с престола за оказание помощи иностранным державам против своей собственной страны было правильно, либо это было неправильно. Если правильно, значит, монарх виновен в измене и должен понести наказание. А если неправильно, то нужно распустить Национальный Конвент, извиниться перед королем и капитулировать перед противником.
- Против логики Робеспьера спорить невозможно, - говорил мой брат Пьер. - Конвент должен либо обвинить короля, либо признать виновным себя. Если оправдать короля, это равносильно признанию, что не нужно было провозглашать республику и что нужно сложить оружие перед Пруссией и Австрией.
- Да п-причем тут логика? - отозвался Мишель. - Людовик - предатель, это и без того известно. Стоит Конвенту п-проявить хоть малейшую слабость, и все аристократы, все священники начнут радостно потирать руки. Всех их надо отправить на гильотину, всех до единого.
- А почему нельзя просто выслать королевскую фамилию из Франции? спросила я.
Оба моих брата дружно застонали, к ним присоединился и Франсуа.
- Выслать? - воскликнул Пьер. - И допустить, чтобы они использовали свое влияние для получения помощи? Представь себе, например, что королева находится в Австрии? Нет, пожизненное заключение - вот что нужно. Это единственно возможное решение.
Мишель сделал выразительный жест, направив большой палец в землю.
- На этот вопрос может быть только один ответ, - сказал он. - До тех пор, пока эти люди, и прежде всего эта женщина, живут на свете, они являются угрозой безопасности.
Однако оказалось, что когда решение суда - не в пользу короля - было, наконец, принято, и его казнили двадцать первого января, неприятности начались у нас самих.
Власти департамента Голль образовали следственную комиссию по расследованию первичных выборов и той роли, которую играли в этом мои мужчины. По-видимому, мэр Голля, а также другие официальные лица направили жалобу министру внутренних дел мсье Ролану, который и распорядился провести расследование. Меня не удивило, что целый ряд жителей Голля, а также граждане из других приходов выступили свидетелями обвинения.
Разбирательство состоялось двадцать второго и двадцать третьего января, на следующий день после казни короля. Вполне возможно, что представители наших властей в Луар-и-Шер питали тайное сочувствие к падшему королю, но, во всяком случае, они решительно протестовали против произвола и насилия, и Мишеля с Франсуа подвергли суровому осуждению.
"Суд признал, что господа Бюссон-Шалуар и Дюваль, отстранив в августе прошлого года бывших аристократов и представителей духовенства от первичных выборов, действовали вопреки закону; что в своих действиях по отношению к председателю собрания они превысили свои полномочия; что рабочие со стекловарни в Шен-Бидо угрожали уважаемым гражданам; что наблюдалось нарушение общественного порядка и что в глазах закона и справедливости подобное поведение следует считать предосудительным, и господа Бюссон-Шалуар и Дюваль должны предстать перед трибуналом и понести наказание, предусмотренное для лиц, виновных в нарушении общественного порядка".
Таков был приговор, и понадобилось все влияние моего деверя для того, чтобы спасти Мишеля и Франсуа от тюремного заключения. А так им пришлось уплатить весьма чувствительный штраф, и, кроме того, Мишель лишился своего положения в национальной гвардии, где он был генерал-адъютантом нашего округа. Этот инцидент отнюдь не преуменьшил его патриотизма, напротив, брат сделался еще большим фанатиком, чем прежде.
В течение всего девяносто третьего года мы постоянно читали нашу газету "Ami du Peuple", узнавая из нее о непрекращающихся разногласиях внутри Конвента; министры, подобные Робану - тому самому, который назначил расследование, направленное против Мишеля и Франсуа, - ослабили контроль, в результате чего цены на зерно снова подскочили, несмотря на противодействие Робеспьера и его сторонников-якобинцев, которые предостерегали против опасности инфляции, и понадобилось все влияние Пьера, чтобы Мишель не отправился в Париж и не связал свою судьбу с тамошними экстремистами.
В течение февраля и марта в Париже непрерывно возникали бунты; люди жаловались на высокие цены на сахар, мыло и свечи.
Журналист Марат, рупор всех недовольных, выступил с очередным предложением: единственный способ снизить цены - это повесить пару-другую бакалейщиков перед дверями их лавок.
- Он прав, черт возьми, - одобрил мой младший брат. - Н-не понимаю, почему парижане не восстанут и н-не сделают этого ч-человека диктатором.
Конечно же, нашу республику, за которую мы с такой надеждой полнимали тосты в сентябре, осаждали враги, они были повсюду, и вне ее, за границей, и внутри, в самом сердце.
После февраля я оставила всякую надежду узнать что-либо о Робере. Конвент объявил войну Англии и Голландии, и Робер, если он все еще находился в Лондоне, был не только эмигрантом, но, вполне возможно, и вел активную деятельность против собственной страны. Если это так, то он был не меньшим предателем, чем все эти тысячи наших соотечественников, которые в этот момент смертельной опасности для республики со стороны вражеских армий нашли возможным поднять восстание на западе, обрекая нас всех на ужасы гражданской войны.
Инициатором восстания было духовенство. Обозленные потерей привилегий, которыми они пользовались на протяжении многих столетий, конфискацией земель и прочей собственности, представители духовного сословия все эти месяцы обрабатывали крестьян, ловко играя на их суевериях и предрассудках. Крестьяне, инертные по природе, вообще не любят перемен. Они всегда с подозрением относились к декретам, выпускаемым Конвентом. Больше всего они боялись мобилизации, которая была объявлена на последней неделе февраля и согласно которой в армию призывались все здоровые неженатые мужчины в возрасте от восемнадцати до сорока лет, не занятые на жизненно важных участках работы.
Казнь короля и воинская повинность явились решающими факторами, которые заставили подняться крестьян, подстрекаемых не присягнувшими священниками и исполненными злобы аристократами. Начавшееся восстание распространилось со скоростью лесного пожара, хуже того, как заразная болезнь, поражавшая всех недовольных, всех потерявших по той или иной причине веру в революцию.
К апрелю весь запад - Вандея, Нижняя Вандея, Бокаж, Анжу, Нижняя Луара - был охвачен восстанием. Тысячи крестьян, вооруженных чем попало топорами, ножами, мушкетами и серпами, - двинулись на восток через Луару, ведомые вождями, исполненными неукротимой отваги, которым нечего было терять, кроме собственной жизни, предавая разграблению все, что попадалось им на пути. Поначалу она не встречали никакого сопротивления, разве что со стороны перепуганных жителей городов и деревень, из которых они уносили все, что только могли с собой захватить. Республиканские армии были сосредоточены на границах, отражая нападение союзных войск; свободными были только немногочисленные подразделения национальной гвардии, им-то и предстояло оказать сопротивление грозному движению с запада.
Мятежники с триумфом двигались на восток, окружили Нант, продвинулись к Анжеру и Сомюру, гоня перед собой пленных и беженцев; тут же в фургонах ехали женщины и дети - семьи крестьян, а также жены и любовницы бывших аристократов; вся эта масса далжна была существовать за счет страны, через которую они двигались, грабя и уничтожая все на своем пути.
Богу известно, мы ненавидели захватчиков-иностранцев - союзные войска и эмигрантов, по наущению которых они вторглись в нашу страну, но вандейцев, как стали называть эту армию мятежников, мы ненавидели еще больше. Лицемерие их военного клича "За Иисуса Христа!" и знамена с изображением "Священного сердца", которыми они размахивали, словно это был новый крестовый поход, можно было сравнить разве только с их жестокостью. Их путь сопровождался массовыми убийствами, значительно превосходившими по масштабу все то, что делалось в свое время в Париже. Жертвами их были патриоты в городах и деревнях, которые осмеливались им противостоять. Не щадили ни женщин, ни детей; живых людей бросали во рвы, наполненные трупами. Священников, присягнувших конституции, привязывали к хвостам лошадей и волокли по пыльным дорогам, где они находили свою ужасную смерть. Тут, наконец, мы и узнали, что такое "разбойники", которых так боялись в восемьдесят девятом году; это были не мифические бандиты, порождение пустых слухов, а самые настоящие, из плоти и крови. Роялистские лидеры, украшенные белыми орденскими лентами и белыми кокардами, гнали темную крестьянскую массу вперед, обещая им все новую и новую добычу и новые победы, а священники, которые двигались в арьергарде, призывали их к молитве перед каждым сражением. Стоя на коленях перед распятием на рассвете, проходя с боями по беззащитным деревням днем, пьянея от крови и побед к вечеру, эта победоносная, недисциплинированная, но отважная армия, состоящая из отребья и называющая себя "Божьими воинами", на протяжении апреля и мая двигалась к тому, что казалось им победой.
Это была борьба, как говорил мой брат Пьер, между "Te Deum"* и "Марсельезой", и в течение всего этого мучительного лета девяносто третьего года те, кто пели "Марсельезу", терпели одно унизительно поражение за другим.
Конвент в Париже, терзаемый разногласиями, царящими в его собственных рядах, поспешно вызывал с фронта генералов, перед которыми теперь встала задача подавления мятежа. И только после того, как удалось перегруппировать республиканские армии - это произошло в конце сентября, - наступил конец длинному ряду побед вандейцев. Робеспьер, который теперь властвовал в Конвенте и был одним и главных членов Комитета Общественного Спасения, оставался непреклонным в своем требовании: мятеж должен быть подавлен, чего бы это ни стоило. Он отдал приказ генералам пленных не брать и уничтожать их без всякой пощады.
Семнадцатого октября вандейцы потерпели сокрушительное поражение при Шоле в Мэн-и-Луар, где были серьезное ранены двое из их главных военачальников д'Эльбе и Воншам. Это было началом конца повстанческой армии, хотя сами они об этом еще не знали; и вместо того, чтобы отступить за Луару и укрепиться на своей собственной территории, они рванулись на север, намереваясь захватить Гранвиль, один из портов на Ла-Манше, поскольку англичане якобы готовили мощный флот, который должен был прийти к ним на помощь. Население Гранвиля, надо отдать ему должное, оказало мятежникам сопротивление, и в середине ноября началось долгое отступление к Луаре, во время которого республиканские армии теснили вандейцев со всех сторон.
У нас в Шен-Бидо работы почти полностью прекратились - хотя мятежники находились от нас достаточно далеко к западу, в Майене, а мы - на границе Сарта и Луар-и-Шер, - не было никакой гарантии, что их лидерам не придет в голову совершить бросок, в результате которого они окажутся в нашем департаменте. Мишель, так же, как и наши рабочие, все время находился в состоянии напряженного ожидания, и ему, капитану национальной гвардии в Пьесси-Дорен, не терпелось построить своих людей и бросить их в самую гущу схватки. Долг, однако, повелевал ему охранять и защищать деревню в случае, если ей будет грозить опасность; и хотя я понимала, что эта горстка рабочих мало что сможет сделать против тысячной армии вандейцев, если они повернут в нашу сторону, все-таки вид вооруженных людей, одетых в форму, марширующих на заводском дворе, придавал мне некоторую уверенность.
Жизнь снова приобрела для меня свою цену и свою прелесть - двадцать седьмого мая у меня родилась дочь Зоэ-Сюзанна, и ей исполнилось уже полгода. Пухленькая и здоровая, она с первого же дня своей жизни выказала больше жизненной стойкости и энергии, чем те две малютки, которых я потеряла, и матушка, приехавшая к нам на лето из Сен-Кристофа, предсказывала, что все будет хорошо. Пусть только вандейцев, наконец, разобьют, и тогда мы сможем успокоиться - те из нас, кто принадлежит к патриотам. Твердое правление Робеспьера, несмотря на то, что при нем сотни людей были отправлены на гильотину, включая королеву и бавшего патрона Робера, Филипа Эгалите герцога Орлеанского, не только спасло страну от поражения, но и сделало каждодневную жизнь простого народа более сносной благодаря законам максимума, ограничивающим цены на продовольствие, ходовые товары и рабочую силу.
В эту осень мы больше всего тревожились за Пьера с его семейством и Эдме. Вандейцы в своем броске на север к побережью, проходя через Лаваль, находились всего в девятнадцати лье от Ле-Мана, а месяц спустя, при отступлении, они снова проходили по тем же местам. Майен, Лаваль, Сабле, ла Флеш - каждый день мы узнавали новости о продивжении на юг этой армии мятежников, не подчиняющейся ни дисциплине, ни законам морали, сплошь зараженной дизентерией, отягощенной огромным количеством женщин, детей, монахов, монахинь и священников, которые тащились за повстанцами.
Во вторник тринадцатого фримера - или третьего декабря - мы узнали, что они подошли к Анжеру и собираются взять город в осаду. Жак Дюваль жил в это время с нами, и именно он привез эту новость из Мондубло, куда ездил на совещание с начальством.
- Все в порядке, - сообщил он. - Анжер будет обороняться. Следом за противником идет наша армия под командованием Вестермана; мы отрежем их и заманим в ловушку, прежде чем они успеют дойти до Луары.
Анжер находится в двадцати двух милях к юго-западу от Ле-Мана, на расстоянии более чем одного марша, и меня охватила волна благодарности - я благодарила Бога за Пьера, Эдме и Мари с ребятишками.
- Тут им придет конец, - продолжал мой деверь, - наши армии зажмут их в клещи. А с отставшими и дезертирами мы сумеем справиться сами.
Я видела, как Мишель бросил быстрый взгляд на Франсуа, и поняла, что произойдет дальше.
- Если бы отряды национальной гвардии слились воедино, и мы выступили бы все вместе, единым фронтом, - сказал он, - мы могли бы их расколошматить, пусть только посмеют снова сунуться на восток.
Он подошел к окну и, открыв его, крикнул Андре Делаланду, который в это время проходил через двор:
- Труби тревогу! Явиться всем до одного в полной боевой готовности через час. Будем преследовать этих проклятых разбойников.
Они выступили в третьем часу. По крайней мере три сотни человек шагали под гром барабанов, под трехцветным знаменем, во главе с Мишелем. Будь жив наш отец, он гордился бы своим младшим сыном, который в свое время, более тридцати лет назад, огорчал его своим вечно надутым видом и заиканием.
Весь остаток той недели мы находились во власти слухов, если не считать достоверного известия о том, что под Анжером вандейцы потерпели поражение. Город доблестно защищался и устоял, а повстанческие лидеры теперь пытаются решить, где и когда им следует переправиться через Луару, не дожидаясь, пока республиканская армия атакует их с тыла.
Мне следовало бы знать, что никогда нельзя доверять слухам, что, когда раньше все говорили о разбойниках, никаких разбойников не было. Теперь же все было наоборот: слух о победе разнесся еще до того, как она была одержана.
- Мы уже давно ничего не знаем о Пьере, - сказала я Франсуа в следующий понедельник, как только мы проснулись. - Я хочу поехать сегодня в Ле-Ман, переночевать там и, если все благополучно, завтра вернуться обратно. Меня отвезет Марсель.
По обычаю всех мужей Франсуа начал протестовать, уверяя, что если бы с Пьером что-нибудь случилось, мы бы давно об этом узнали. На дорогах все еще неспокойно, да и погода не слишком хорошая. Если нужно, пусть Марсель едет один и отвезет письмо, а мне лучше сидеть дома, в Шен-Бидо, тем более, что ребенок будет ночью без меня беспокоиться.
- Зоэ еще ни разу не плакала и не будила нас по ночам с самого своего рождения, - возразила я. - Колыбельку можно поставить возле мадам Верделе, и она там прекрасно будет спать. Я буду отсутстовать всего полдня и ночь, не более, и могу привезти сюда Эдме и Мари с мальчиками, если они захотят.
Я настояла на своем, несомненно, из одного упрямства. Мне, должно быть, придал храбрости вид Мишеля, который неделю назад во главе своего отряда отважно бросился в погоню за вандейцами. А разве Жак Дюваль не уверил меня, что "разбойники", как мы совершенно справедливо их называли, разбиты наголову и отчаянно бьются, чтобы только успеть переправиться через Луару?
Возможно также - впрочем, в этом я не смела признаться даже себе, - я думала, что Франсуа оказался не таким смелым и решительным, как Мишель. Мой муж, в отличие от брата, не вызвался добровольно выступить в этот поход с национальной гвардией. Он мог бы догадаться, что его жена не разделяет его колебаний.
Мы с Марселем выехали сразу же после завтрака. Франсуа, видя, что я не слушаю никаких резонов, в последний момент заявил, что поедет вместе со мной. Но я не согласилась и просила его остаться дома и смотреть за ребенком.
- Если мы увидим разбойников, - сказала я ему напоследок, - мы сумеем с ними справиться. - И я указала на два мушкета, прикрепленных к верхушке шарабана. Я сказала это в шутку, не подозревая о том, насколько близкими к правде окажутся эти слова.
Как только мы проехали Вибрейе, мне пришлось признать, что Франсуа был прав, во всяком случае, в одном отношении: в смысле погоды. Стало ужасно холодно, пошел дождь вперемежку со снегом. Я была тепло укутана, и все равно ноги и руки у меня заледенели, а у Марселя, который пытался что-то разглядеть сквозь потоки дождя, был совсем унылый вид.
- Вы выбрали не слишком удачный день для поездки, гражданка, - сказал он.
После сентябрьских декретов мы были очень осторожны, придерживаясь исключительно новых форм вежливости. Слова "мсье" и "мадам" ушли в прошлое, так же как и старый календарь. И нужно было постоянно себе напоминать, что сегодня девятнадцатое фримера, второй год Республики, а отнюдь не девятое декабря тысяча семьсот девяносто третьего года.
- Возможно, ты и прав, - ответила я, - но у нашего шарабана есть, по крайней мере, крыша, так что мы не мокнем, чего нельзя сказать о наших гвардейцах, которые, может быть, в этот самый момент готовы встретиться с мятежниками.
К счастью для себя, я представляла себе наших ребят веселыми и торжествующими, а не отступающими в полном беспорядке перед противником, значительно превосходящим их по силам, как это было на самом деле.
Мы добрались до Ле-Мана среди дня, однако из-за ненастной погоды было почти темно, и на мосту через Гуин нас остановил патруль.
Часовые подошли, чтобы проверить наши паспорта, и я увидела, что это были не гвардейцы, а обыкновенные горожане с повязками на рукавах, вооруженные мушкетами. Я узнала начальника - он был клиентом Пьера, - а он, увидев меня, махнул рукой своим подчиненным и сам подошел к шарабану.
- Гражданка Дюваль! - с удивлением воскликнул он. - Что, скажите на милость, вы здесь делаете в такое время?
- Я приехала к брату, - объяснила я ему. - Все это время, вот уже несколько недель, мы очень беспокоимся о нем и его семье, вы и сами должны это понять. А теперь, когда самое страшное уже позади, я при первой возможности приехала его навестить.
Он уставился на меня во все глаза, считая, вероятно, что я не в своем уме.
- Позади? - повторил он. - Да разве вы не слышали, что произошло?
- А что такое? В чем дело?
- Вандейцы снова захватили Флеш и вполне могут завтра оказаться в Ле-Мане, - сказал он. - Их чуть ли не восемьдесят тысяч, и они обезумели от голода и болзней. Они рвутся на восток, собираются захватить Париж. Почти весь наш гарнизон двинулся отсюда на юг, чтобы попытаться их остановить, но надежды на это мало, ведь наших всего полторы тысячи против целой огромной армии.
Мне казалось, что бледность, покрывавшая его лицо, вызвана ветром, но теперь я поняла, что это еще и страх.
- Но нам говорили, что под Анжером была одержана победа, - сказала я с упавшим сердцем. - Что же нам теперь делать? Мы уже полдня находимся в пути, едем от самого Пьесси-Дорена, а ведь уже становится темно.
- Возвращайтесь назад, это будет самое разумное, - сказал он, - или переночуйте на какой-нибудь ферме.
Я посмотрела на Марселя. Бедняга был так же бледен, как и все остальные.
- Лошадь не выдержит обратной дороги без отдыха, - сказала я, - а ночевать нас никто не пустит, если учесть эти последние новости. По всей округе двери будут крепко заперты.
Гражданин Рожер - я вдруг вспомнила его фамилию - смотрел на меня с сочувствием, со шляпы его струилась вода.
- Не берусь вам советовать, - сказал он. - Я, слава Богу, не женат, но если бы у меня была жена, я бы ни за что не позволил ей ехать в город, над которым нависла такая опасность.
Я была наказана за свое упрямство. Какое легкомыслие - уехать из Шен-Бидо, не дождавшись, пока ситуация прояснится.
- Если эти разбойники действительно близко, - сказала я, - я предпочитаю встретиться с ними в Ле-Мане, вместе с братом, а не в чистом поле, под кустом.
Клиент Пьера вернул мне паспорт и пожал плечами.
- В Ле-Мане вы брата не найдете, - отозвался он. - Гражданин Бюссон дю Шарм наверняка уехал вместе с национальной гвардией защищать дорогу на Флеш. Приказ был отдан им в полдень, тогда же, когда и нам.
Нет, ехать назад было невозможно. Унылые поля за Гуином, откуда мы только что приехали, серые и мрачные под потоками дождя в надвигающихся сумерках, заставили меня решиться. Не говоря уже о лошади, которая, понурившись, стояла между оглоблями.
- Придется нам рсикнуть, гражданин, - сказала я мсье Рожеру. - Желаю удачи вам и вашим людям.
Он поднес руку к полям шляпы, помахал нам рукой, и мы въехали в замерший город, в котором все окна были закрыты, а на улицах не было ни души. Гостиница, где мы обычно кормили лошадей, была забаррикадирована, как и все остальные, и нам пришлось долго стучать, прежде чем хозяин вышел к нам, думая, что это патруль. Несмотря на то, что он прекрасно знал и меня, и лошадь, и шарабан, мне пришлось заплатить ему тройную плату, прежде чем он согласился поставить лошадь в конюшню.
- Если эти разбойники войдут в город, гражданка, они его сожгут до основания, вам это, конечно, известно, - сказал он мне, когда я уходила, и показал пару заряженных пистолетов, из которых, как он меня уверил, он убьет свою жену и детей раньше, чем допустит, чтобы они попали в руки вандейцев.
Мы с Марселем быстро пошли по улицам по направлению к кварталу, где жил Пьер возле церкви святого Павена. По дороге - мы промокли насквозь уже через пять минут - я думала о том, что Франсуа и его брат спокойно сидят дома в Шен-Бидо, не подозревая о том, в каком ужасном положении мы оказались. Думала я и о моей малютке, которая сейчас мирно спит в своей колыбельке, а также о жене и детишках бедняги Марселя.
Падение Вердена второго сентября привело всю страну в состояние тревоги. Если враг продвинется хотя бы на один шаг, мы готовы дать ему отпор. Я, по крайней мере, готова была сражаться на нашем заводском дворе бок о бок с мужчинами.
"Опасность надвигается, - писал нам Жак Дюваль из Парижа. - Здесь у нас в столице бьют в набат. То же самое нужно делать в каждом департаменте Франции, чтобы каждый гражданин встал на ее защиту".
В тот самый день, когда он писал это письмо, толпы парижан ворвались в тюрьмы, и более тысячи двухсот арестованных были убиты. Мы так никогда и не узнали, кто был в этом повинен. В качестве причины, оправдывающей это деяние, называлась всеобщая паника. Был пущен слух, который моментально распространился по всему городу, что аристократы, находящиеся в тюрьмах, имеют оружие и только ждут подходящего момента, чтобы вырваться на свободу и поубивать всех жителей Парижа. Снова на сцене появились "разбойники" восемьдесят девятого года.
Двадцатого сентября прусские и австрийские войска потерпели поражение при Вальми, и через несколько дней Верден снова был взят нашими солдатами. Народная армия отозвалась на призыв.
Новое Собрание - Национальный Конвент - было созвано в первый раз двадцать первого сентября. На стекловарне в Шен-Бидо мы вывесили трехцветное знамя, а наши рабочие в форме национальной гвардии пели новую песню-марш, которая пришла на смену "Ca ira!", она называлась "Марсельеза".
В тот вечер за ужином в господском доме мы с Франсуа и Мишелем достали драгоценные бокалы - точное повторение того, который был сделан двадцать лет тому назад для Людовика XV в шато Ла-Пьер, и выпили за новую республику.
=
Глава пятнадцатая
"Национальный Конвент объявляет Луи Капета, последнего короля Франции, виновным в заговоре против свободы нации и в попытке нанести урон благополучию и безопасности государства.
Национальный Конвент приговаривает Луи Капета к смертной казни".
В январе девяносто третьего года не было ни одного дома во всей стране, где не обсуждали бы это событие, высказываясь либо против короля, либо, наоборот, в его защиту. Робеспьер сформулировал этот вопрос со свойственной ему ясностью, заявив в одном из своих выступлений в Конвенте в декабре этого года: "Если король невиновен, значит, виновны те, кто лишил его трона".
Двух мнений здесь быть не могло. Либо то, что король был свергнут с престола за оказание помощи иностранным державам против своей собственной страны было правильно, либо это было неправильно. Если правильно, значит, монарх виновен в измене и должен понести наказание. А если неправильно, то нужно распустить Национальный Конвент, извиниться перед королем и капитулировать перед противником.
- Против логики Робеспьера спорить невозможно, - говорил мой брат Пьер. - Конвент должен либо обвинить короля, либо признать виновным себя. Если оправдать короля, это равносильно признанию, что не нужно было провозглашать республику и что нужно сложить оружие перед Пруссией и Австрией.
- Да п-причем тут логика? - отозвался Мишель. - Людовик - предатель, это и без того известно. Стоит Конвенту п-проявить хоть малейшую слабость, и все аристократы, все священники начнут радостно потирать руки. Всех их надо отправить на гильотину, всех до единого.
- А почему нельзя просто выслать королевскую фамилию из Франции? спросила я.
Оба моих брата дружно застонали, к ним присоединился и Франсуа.
- Выслать? - воскликнул Пьер. - И допустить, чтобы они использовали свое влияние для получения помощи? Представь себе, например, что королева находится в Австрии? Нет, пожизненное заключение - вот что нужно. Это единственно возможное решение.
Мишель сделал выразительный жест, направив большой палец в землю.
- На этот вопрос может быть только один ответ, - сказал он. - До тех пор, пока эти люди, и прежде всего эта женщина, живут на свете, они являются угрозой безопасности.
Однако оказалось, что когда решение суда - не в пользу короля - было, наконец, принято, и его казнили двадцать первого января, неприятности начались у нас самих.
Власти департамента Голль образовали следственную комиссию по расследованию первичных выборов и той роли, которую играли в этом мои мужчины. По-видимому, мэр Голля, а также другие официальные лица направили жалобу министру внутренних дел мсье Ролану, который и распорядился провести расследование. Меня не удивило, что целый ряд жителей Голля, а также граждане из других приходов выступили свидетелями обвинения.
Разбирательство состоялось двадцать второго и двадцать третьего января, на следующий день после казни короля. Вполне возможно, что представители наших властей в Луар-и-Шер питали тайное сочувствие к падшему королю, но, во всяком случае, они решительно протестовали против произвола и насилия, и Мишеля с Франсуа подвергли суровому осуждению.
"Суд признал, что господа Бюссон-Шалуар и Дюваль, отстранив в августе прошлого года бывших аристократов и представителей духовенства от первичных выборов, действовали вопреки закону; что в своих действиях по отношению к председателю собрания они превысили свои полномочия; что рабочие со стекловарни в Шен-Бидо угрожали уважаемым гражданам; что наблюдалось нарушение общественного порядка и что в глазах закона и справедливости подобное поведение следует считать предосудительным, и господа Бюссон-Шалуар и Дюваль должны предстать перед трибуналом и понести наказание, предусмотренное для лиц, виновных в нарушении общественного порядка".
Таков был приговор, и понадобилось все влияние моего деверя для того, чтобы спасти Мишеля и Франсуа от тюремного заключения. А так им пришлось уплатить весьма чувствительный штраф, и, кроме того, Мишель лишился своего положения в национальной гвардии, где он был генерал-адъютантом нашего округа. Этот инцидент отнюдь не преуменьшил его патриотизма, напротив, брат сделался еще большим фанатиком, чем прежде.
В течение всего девяносто третьего года мы постоянно читали нашу газету "Ami du Peuple", узнавая из нее о непрекращающихся разногласиях внутри Конвента; министры, подобные Робану - тому самому, который назначил расследование, направленное против Мишеля и Франсуа, - ослабили контроль, в результате чего цены на зерно снова подскочили, несмотря на противодействие Робеспьера и его сторонников-якобинцев, которые предостерегали против опасности инфляции, и понадобилось все влияние Пьера, чтобы Мишель не отправился в Париж и не связал свою судьбу с тамошними экстремистами.
В течение февраля и марта в Париже непрерывно возникали бунты; люди жаловались на высокие цены на сахар, мыло и свечи.
Журналист Марат, рупор всех недовольных, выступил с очередным предложением: единственный способ снизить цены - это повесить пару-другую бакалейщиков перед дверями их лавок.
- Он прав, черт возьми, - одобрил мой младший брат. - Н-не понимаю, почему парижане не восстанут и н-не сделают этого ч-человека диктатором.
Конечно же, нашу республику, за которую мы с такой надеждой полнимали тосты в сентябре, осаждали враги, они были повсюду, и вне ее, за границей, и внутри, в самом сердце.
После февраля я оставила всякую надежду узнать что-либо о Робере. Конвент объявил войну Англии и Голландии, и Робер, если он все еще находился в Лондоне, был не только эмигрантом, но, вполне возможно, и вел активную деятельность против собственной страны. Если это так, то он был не меньшим предателем, чем все эти тысячи наших соотечественников, которые в этот момент смертельной опасности для республики со стороны вражеских армий нашли возможным поднять восстание на западе, обрекая нас всех на ужасы гражданской войны.
Инициатором восстания было духовенство. Обозленные потерей привилегий, которыми они пользовались на протяжении многих столетий, конфискацией земель и прочей собственности, представители духовного сословия все эти месяцы обрабатывали крестьян, ловко играя на их суевериях и предрассудках. Крестьяне, инертные по природе, вообще не любят перемен. Они всегда с подозрением относились к декретам, выпускаемым Конвентом. Больше всего они боялись мобилизации, которая была объявлена на последней неделе февраля и согласно которой в армию призывались все здоровые неженатые мужчины в возрасте от восемнадцати до сорока лет, не занятые на жизненно важных участках работы.
Казнь короля и воинская повинность явились решающими факторами, которые заставили подняться крестьян, подстрекаемых не присягнувшими священниками и исполненными злобы аристократами. Начавшееся восстание распространилось со скоростью лесного пожара, хуже того, как заразная болезнь, поражавшая всех недовольных, всех потерявших по той или иной причине веру в революцию.
К апрелю весь запад - Вандея, Нижняя Вандея, Бокаж, Анжу, Нижняя Луара - был охвачен восстанием. Тысячи крестьян, вооруженных чем попало топорами, ножами, мушкетами и серпами, - двинулись на восток через Луару, ведомые вождями, исполненными неукротимой отваги, которым нечего было терять, кроме собственной жизни, предавая разграблению все, что попадалось им на пути. Поначалу она не встречали никакого сопротивления, разве что со стороны перепуганных жителей городов и деревень, из которых они уносили все, что только могли с собой захватить. Республиканские армии были сосредоточены на границах, отражая нападение союзных войск; свободными были только немногочисленные подразделения национальной гвардии, им-то и предстояло оказать сопротивление грозному движению с запада.
Мятежники с триумфом двигались на восток, окружили Нант, продвинулись к Анжеру и Сомюру, гоня перед собой пленных и беженцев; тут же в фургонах ехали женщины и дети - семьи крестьян, а также жены и любовницы бывших аристократов; вся эта масса далжна была существовать за счет страны, через которую они двигались, грабя и уничтожая все на своем пути.
Богу известно, мы ненавидели захватчиков-иностранцев - союзные войска и эмигрантов, по наущению которых они вторглись в нашу страну, но вандейцев, как стали называть эту армию мятежников, мы ненавидели еще больше. Лицемерие их военного клича "За Иисуса Христа!" и знамена с изображением "Священного сердца", которыми они размахивали, словно это был новый крестовый поход, можно было сравнить разве только с их жестокостью. Их путь сопровождался массовыми убийствами, значительно превосходившими по масштабу все то, что делалось в свое время в Париже. Жертвами их были патриоты в городах и деревнях, которые осмеливались им противостоять. Не щадили ни женщин, ни детей; живых людей бросали во рвы, наполненные трупами. Священников, присягнувших конституции, привязывали к хвостам лошадей и волокли по пыльным дорогам, где они находили свою ужасную смерть. Тут, наконец, мы и узнали, что такое "разбойники", которых так боялись в восемьдесят девятом году; это были не мифические бандиты, порождение пустых слухов, а самые настоящие, из плоти и крови. Роялистские лидеры, украшенные белыми орденскими лентами и белыми кокардами, гнали темную крестьянскую массу вперед, обещая им все новую и новую добычу и новые победы, а священники, которые двигались в арьергарде, призывали их к молитве перед каждым сражением. Стоя на коленях перед распятием на рассвете, проходя с боями по беззащитным деревням днем, пьянея от крови и побед к вечеру, эта победоносная, недисциплинированная, но отважная армия, состоящая из отребья и называющая себя "Божьими воинами", на протяжении апреля и мая двигалась к тому, что казалось им победой.
Это была борьба, как говорил мой брат Пьер, между "Te Deum"* и "Марсельезой", и в течение всего этого мучительного лета девяносто третьего года те, кто пели "Марсельезу", терпели одно унизительно поражение за другим.
Конвент в Париже, терзаемый разногласиями, царящими в его собственных рядах, поспешно вызывал с фронта генералов, перед которыми теперь встала задача подавления мятежа. И только после того, как удалось перегруппировать республиканские армии - это произошло в конце сентября, - наступил конец длинному ряду побед вандейцев. Робеспьер, который теперь властвовал в Конвенте и был одним и главных членов Комитета Общественного Спасения, оставался непреклонным в своем требовании: мятеж должен быть подавлен, чего бы это ни стоило. Он отдал приказ генералам пленных не брать и уничтожать их без всякой пощады.
Семнадцатого октября вандейцы потерпели сокрушительное поражение при Шоле в Мэн-и-Луар, где были серьезное ранены двое из их главных военачальников д'Эльбе и Воншам. Это было началом конца повстанческой армии, хотя сами они об этом еще не знали; и вместо того, чтобы отступить за Луару и укрепиться на своей собственной территории, они рванулись на север, намереваясь захватить Гранвиль, один из портов на Ла-Манше, поскольку англичане якобы готовили мощный флот, который должен был прийти к ним на помощь. Население Гранвиля, надо отдать ему должное, оказало мятежникам сопротивление, и в середине ноября началось долгое отступление к Луаре, во время которого республиканские армии теснили вандейцев со всех сторон.
У нас в Шен-Бидо работы почти полностью прекратились - хотя мятежники находились от нас достаточно далеко к западу, в Майене, а мы - на границе Сарта и Луар-и-Шер, - не было никакой гарантии, что их лидерам не придет в голову совершить бросок, в результате которого они окажутся в нашем департаменте. Мишель, так же, как и наши рабочие, все время находился в состоянии напряженного ожидания, и ему, капитану национальной гвардии в Пьесси-Дорен, не терпелось построить своих людей и бросить их в самую гущу схватки. Долг, однако, повелевал ему охранять и защищать деревню в случае, если ей будет грозить опасность; и хотя я понимала, что эта горстка рабочих мало что сможет сделать против тысячной армии вандейцев, если они повернут в нашу сторону, все-таки вид вооруженных людей, одетых в форму, марширующих на заводском дворе, придавал мне некоторую уверенность.
Жизнь снова приобрела для меня свою цену и свою прелесть - двадцать седьмого мая у меня родилась дочь Зоэ-Сюзанна, и ей исполнилось уже полгода. Пухленькая и здоровая, она с первого же дня своей жизни выказала больше жизненной стойкости и энергии, чем те две малютки, которых я потеряла, и матушка, приехавшая к нам на лето из Сен-Кристофа, предсказывала, что все будет хорошо. Пусть только вандейцев, наконец, разобьют, и тогда мы сможем успокоиться - те из нас, кто принадлежит к патриотам. Твердое правление Робеспьера, несмотря на то, что при нем сотни людей были отправлены на гильотину, включая королеву и бавшего патрона Робера, Филипа Эгалите герцога Орлеанского, не только спасло страну от поражения, но и сделало каждодневную жизнь простого народа более сносной благодаря законам максимума, ограничивающим цены на продовольствие, ходовые товары и рабочую силу.
В эту осень мы больше всего тревожились за Пьера с его семейством и Эдме. Вандейцы в своем броске на север к побережью, проходя через Лаваль, находились всего в девятнадцати лье от Ле-Мана, а месяц спустя, при отступлении, они снова проходили по тем же местам. Майен, Лаваль, Сабле, ла Флеш - каждый день мы узнавали новости о продивжении на юг этой армии мятежников, не подчиняющейся ни дисциплине, ни законам морали, сплошь зараженной дизентерией, отягощенной огромным количеством женщин, детей, монахов, монахинь и священников, которые тащились за повстанцами.
Во вторник тринадцатого фримера - или третьего декабря - мы узнали, что они подошли к Анжеру и собираются взять город в осаду. Жак Дюваль жил в это время с нами, и именно он привез эту новость из Мондубло, куда ездил на совещание с начальством.
- Все в порядке, - сообщил он. - Анжер будет обороняться. Следом за противником идет наша армия под командованием Вестермана; мы отрежем их и заманим в ловушку, прежде чем они успеют дойти до Луары.
Анжер находится в двадцати двух милях к юго-западу от Ле-Мана, на расстоянии более чем одного марша, и меня охватила волна благодарности - я благодарила Бога за Пьера, Эдме и Мари с ребятишками.
- Тут им придет конец, - продолжал мой деверь, - наши армии зажмут их в клещи. А с отставшими и дезертирами мы сумеем справиться сами.
Я видела, как Мишель бросил быстрый взгляд на Франсуа, и поняла, что произойдет дальше.
- Если бы отряды национальной гвардии слились воедино, и мы выступили бы все вместе, единым фронтом, - сказал он, - мы могли бы их расколошматить, пусть только посмеют снова сунуться на восток.
Он подошел к окну и, открыв его, крикнул Андре Делаланду, который в это время проходил через двор:
- Труби тревогу! Явиться всем до одного в полной боевой готовности через час. Будем преследовать этих проклятых разбойников.
Они выступили в третьем часу. По крайней мере три сотни человек шагали под гром барабанов, под трехцветным знаменем, во главе с Мишелем. Будь жив наш отец, он гордился бы своим младшим сыном, который в свое время, более тридцати лет назад, огорчал его своим вечно надутым видом и заиканием.
Весь остаток той недели мы находились во власти слухов, если не считать достоверного известия о том, что под Анжером вандейцы потерпели поражение. Город доблестно защищался и устоял, а повстанческие лидеры теперь пытаются решить, где и когда им следует переправиться через Луару, не дожидаясь, пока республиканская армия атакует их с тыла.
Мне следовало бы знать, что никогда нельзя доверять слухам, что, когда раньше все говорили о разбойниках, никаких разбойников не было. Теперь же все было наоборот: слух о победе разнесся еще до того, как она была одержана.
- Мы уже давно ничего не знаем о Пьере, - сказала я Франсуа в следующий понедельник, как только мы проснулись. - Я хочу поехать сегодня в Ле-Ман, переночевать там и, если все благополучно, завтра вернуться обратно. Меня отвезет Марсель.
По обычаю всех мужей Франсуа начал протестовать, уверяя, что если бы с Пьером что-нибудь случилось, мы бы давно об этом узнали. На дорогах все еще неспокойно, да и погода не слишком хорошая. Если нужно, пусть Марсель едет один и отвезет письмо, а мне лучше сидеть дома, в Шен-Бидо, тем более, что ребенок будет ночью без меня беспокоиться.
- Зоэ еще ни разу не плакала и не будила нас по ночам с самого своего рождения, - возразила я. - Колыбельку можно поставить возле мадам Верделе, и она там прекрасно будет спать. Я буду отсутстовать всего полдня и ночь, не более, и могу привезти сюда Эдме и Мари с мальчиками, если они захотят.
Я настояла на своем, несомненно, из одного упрямства. Мне, должно быть, придал храбрости вид Мишеля, который неделю назад во главе своего отряда отважно бросился в погоню за вандейцами. А разве Жак Дюваль не уверил меня, что "разбойники", как мы совершенно справедливо их называли, разбиты наголову и отчаянно бьются, чтобы только успеть переправиться через Луару?
Возможно также - впрочем, в этом я не смела признаться даже себе, - я думала, что Франсуа оказался не таким смелым и решительным, как Мишель. Мой муж, в отличие от брата, не вызвался добровольно выступить в этот поход с национальной гвардией. Он мог бы догадаться, что его жена не разделяет его колебаний.
Мы с Марселем выехали сразу же после завтрака. Франсуа, видя, что я не слушаю никаких резонов, в последний момент заявил, что поедет вместе со мной. Но я не согласилась и просила его остаться дома и смотреть за ребенком.
- Если мы увидим разбойников, - сказала я ему напоследок, - мы сумеем с ними справиться. - И я указала на два мушкета, прикрепленных к верхушке шарабана. Я сказала это в шутку, не подозревая о том, насколько близкими к правде окажутся эти слова.
Как только мы проехали Вибрейе, мне пришлось признать, что Франсуа был прав, во всяком случае, в одном отношении: в смысле погоды. Стало ужасно холодно, пошел дождь вперемежку со снегом. Я была тепло укутана, и все равно ноги и руки у меня заледенели, а у Марселя, который пытался что-то разглядеть сквозь потоки дождя, был совсем унылый вид.
- Вы выбрали не слишком удачный день для поездки, гражданка, - сказал он.
После сентябрьских декретов мы были очень осторожны, придерживаясь исключительно новых форм вежливости. Слова "мсье" и "мадам" ушли в прошлое, так же как и старый календарь. И нужно было постоянно себе напоминать, что сегодня девятнадцатое фримера, второй год Республики, а отнюдь не девятое декабря тысяча семьсот девяносто третьего года.
- Возможно, ты и прав, - ответила я, - но у нашего шарабана есть, по крайней мере, крыша, так что мы не мокнем, чего нельзя сказать о наших гвардейцах, которые, может быть, в этот самый момент готовы встретиться с мятежниками.
К счастью для себя, я представляла себе наших ребят веселыми и торжествующими, а не отступающими в полном беспорядке перед противником, значительно превосходящим их по силам, как это было на самом деле.
Мы добрались до Ле-Мана среди дня, однако из-за ненастной погоды было почти темно, и на мосту через Гуин нас остановил патруль.
Часовые подошли, чтобы проверить наши паспорта, и я увидела, что это были не гвардейцы, а обыкновенные горожане с повязками на рукавах, вооруженные мушкетами. Я узнала начальника - он был клиентом Пьера, - а он, увидев меня, махнул рукой своим подчиненным и сам подошел к шарабану.
- Гражданка Дюваль! - с удивлением воскликнул он. - Что, скажите на милость, вы здесь делаете в такое время?
- Я приехала к брату, - объяснила я ему. - Все это время, вот уже несколько недель, мы очень беспокоимся о нем и его семье, вы и сами должны это понять. А теперь, когда самое страшное уже позади, я при первой возможности приехала его навестить.
Он уставился на меня во все глаза, считая, вероятно, что я не в своем уме.
- Позади? - повторил он. - Да разве вы не слышали, что произошло?
- А что такое? В чем дело?
- Вандейцы снова захватили Флеш и вполне могут завтра оказаться в Ле-Мане, - сказал он. - Их чуть ли не восемьдесят тысяч, и они обезумели от голода и болзней. Они рвутся на восток, собираются захватить Париж. Почти весь наш гарнизон двинулся отсюда на юг, чтобы попытаться их остановить, но надежды на это мало, ведь наших всего полторы тысячи против целой огромной армии.
Мне казалось, что бледность, покрывавшая его лицо, вызвана ветром, но теперь я поняла, что это еще и страх.
- Но нам говорили, что под Анжером была одержана победа, - сказала я с упавшим сердцем. - Что же нам теперь делать? Мы уже полдня находимся в пути, едем от самого Пьесси-Дорена, а ведь уже становится темно.
- Возвращайтесь назад, это будет самое разумное, - сказал он, - или переночуйте на какой-нибудь ферме.
Я посмотрела на Марселя. Бедняга был так же бледен, как и все остальные.
- Лошадь не выдержит обратной дороги без отдыха, - сказала я, - а ночевать нас никто не пустит, если учесть эти последние новости. По всей округе двери будут крепко заперты.
Гражданин Рожер - я вдруг вспомнила его фамилию - смотрел на меня с сочувствием, со шляпы его струилась вода.
- Не берусь вам советовать, - сказал он. - Я, слава Богу, не женат, но если бы у меня была жена, я бы ни за что не позволил ей ехать в город, над которым нависла такая опасность.
Я была наказана за свое упрямство. Какое легкомыслие - уехать из Шен-Бидо, не дождавшись, пока ситуация прояснится.
- Если эти разбойники действительно близко, - сказала я, - я предпочитаю встретиться с ними в Ле-Мане, вместе с братом, а не в чистом поле, под кустом.
Клиент Пьера вернул мне паспорт и пожал плечами.
- В Ле-Мане вы брата не найдете, - отозвался он. - Гражданин Бюссон дю Шарм наверняка уехал вместе с национальной гвардией защищать дорогу на Флеш. Приказ был отдан им в полдень, тогда же, когда и нам.
Нет, ехать назад было невозможно. Унылые поля за Гуином, откуда мы только что приехали, серые и мрачные под потоками дождя в надвигающихся сумерках, заставили меня решиться. Не говоря уже о лошади, которая, понурившись, стояла между оглоблями.
- Придется нам рсикнуть, гражданин, - сказала я мсье Рожеру. - Желаю удачи вам и вашим людям.
Он поднес руку к полям шляпы, помахал нам рукой, и мы въехали в замерший город, в котором все окна были закрыты, а на улицах не было ни души. Гостиница, где мы обычно кормили лошадей, была забаррикадирована, как и все остальные, и нам пришлось долго стучать, прежде чем хозяин вышел к нам, думая, что это патруль. Несмотря на то, что он прекрасно знал и меня, и лошадь, и шарабан, мне пришлось заплатить ему тройную плату, прежде чем он согласился поставить лошадь в конюшню.
- Если эти разбойники войдут в город, гражданка, они его сожгут до основания, вам это, конечно, известно, - сказал он мне, когда я уходила, и показал пару заряженных пистолетов, из которых, как он меня уверил, он убьет свою жену и детей раньше, чем допустит, чтобы они попали в руки вандейцев.
Мы с Марселем быстро пошли по улицам по направлению к кварталу, где жил Пьер возле церкви святого Павена. По дороге - мы промокли насквозь уже через пять минут - я думала о том, что Франсуа и его брат спокойно сидят дома в Шен-Бидо, не подозревая о том, в каком ужасном положении мы оказались. Думала я и о моей малютке, которая сейчас мирно спит в своей колыбельке, а также о жене и детишках бедняги Марселя.