дю Морье Дафна. Стеклодувы

   - Вопрос в том, - сказал Пьер, - что ты предполагаешь делать с этим наследством.
   - Предполагаю не делать ничего, - отвечал Робер, - пока не переговорю об этом с Жаком. Я ничего не понимаю с этим его призывом в армию. Разве нельзя было уплатить компенсацию, чтобы его отпустили?
   - Нет, - ответил Пьер. - Но даже если бы...
   Он не договорил и посмотрел на меня. Я очень хорошо понимала, о чем он думает. Жаку было уже почти двадцать два года, и он был уверен - по крайней мере, мы так считали, - что отец его умер. Изменить это было нельзя, независимо от того, будет ли Жак продолжать служить в армии или нет.
   - Мне кажется, ты должен знать, - сказал Пьер, - что за все время, что мы живем в Сен-Кристофе, Жак ни разу не упомянул твоего имени. Мои ребята говорили мне то же самое. Может быть, он разговаривал о тебе с матушкой, когда жил у нее, но со мной - никогда.
   - Возможно, и так, - возразил Робер, - но это не значит, что он обо мне не думал.
   Я чувствовала, что Пьера это беспокоит, как из-за Робера, так и из-за Жака. Больше всего на свете ему, конечно, хотелось бы помирить отца с сыном, что же до Робера, то он не видел в создавшейся ситуации ничего необычного. Он, наверное, думал, что это все равно, как если бы он уезжал в колонии и вернулся после долгого отсутствия. Но ведь он бросил своего сына, покинул свою страну и жил в Англии в течение тринадцати лет. Он не вправе ожидать, что найдет по приезде ту же любовь, которую помнил по прежним временам.
   - А как же его дедушка и бабушка? - расспрашивал Робер. - Он, наверное, потерял с ними связь? Я думаю, что это так.
   - Напротив, - возразил Пьер. - Он регулярно с ними переписывается и часто ездит к ним, по крайней мере, ездил, пока его не призвали в армию. Я специально оговорил это обстоятельство, когда стал его опекуном. Насколько я понимаю, после смерти Фиатов все их состояние перейдет к нему. Возможно, это не так уж много - дом в Париже и то, что старику Фиату удалось скопить, но, во всяком случае, это будет приятным добавлением к его военному жалованью.
   Робер помолчал.
   - Боюсь, что Фиаты не особенно высокого мнения обо мне, - сказал он, наконец.
   - А чего ты, собственно, ожидал? - спросил Пьер.
   - Нет-нет, это вполне естественно. А как ты думаешь, они не настраивали Жака против меня?
   - Возможно, - отвечал Пьер, - хотя маловероятно. Они славные старики, и скорее всего просто избегали упоминать твое имя. Вряд ли они стали бы произносить при Жаке слово "эмигрант".
   Лицо Робера словно отвердело, приняв необычное для него выражение. Странно, что он узнал от Пьера то, чего ему не сказал Мишель.
   - Неужели нас так презирали? - спросил он.
   - Честно говоря, да, - сказал Пьер. - И не забудь, что ты уехал одним из первых. В твоем случае нельзя даже говорить о преследовании.
   - А угроза тюремного заключения? - возразил Робер.
   - Это опять-таки не вызовет особого восторга со стороны твоего сына, сказал Пьер.
   Пьер, который был самым снисходительным и сострадательным из людей, обладал, тем не менее, способностью называть вещи своими именами, когда дело касалось эмиграции, и он хотел избавить брата от унижения. Но он не принял во внимание богатой фантазии Робера и не подозревал - в отличие от меня, которая знала о его лондонской жизни, - что у нашего брата всегда найдется в запасе куча объяснений, с помощью которых он успокоит свою совесть.
   Испытание наступило скорее, чем мы предполагали. Был последний день нашего визита, когда Пьер-Франсуа, шестнадцатилетний сын Пьера и полный тезка моего собственного, прибежал домой, задыхаясь от возбуждения, и сообщил, что четвертый батальон четвертого пехотного полка находится в Туре.
   - Они следуют на север, к побережью, и остановились там на отдых, сказал он. - Пробудут в казармах дня три. Жак, конечно, попросил, чтобы его отпустили, и приедет повидаться с нами. Хотя бы на час или два.
   Жак служил в пятой роте этого батальона, и если сведения были верны, если они действительно находились в Туре, было вполне вероятно, что он попросит отпуск.
   - Мы должны немедленно отправиться в Тур, - сказал Робер, который пришел в лихорадочное возбуждение при мысли, что скоро увидит сына. - Какой смысл дожидаться его здесь?
   - Надо сначала выяснить, насколько достоверны эти сведения, - отозвался Пьер. - Это, несомненно, девяносто третий полк, но почему обязательно четвертый батальон?
   Он пошел выяснить, откуда взялись эти слухи, в то время как Робер - я не видела его таким беспокойным и нетерпеливым со дня его возвращения из Англии, он даже стал похож на прежнего Робера, - шагал взад-вперед по гостиной в доме Пьера, где царил отчаянный беспорядок: под ногами вертелись щенки, котята и ручные ежики, валялись самодельные клетки, по углам были свалены книги, которых было слишком много, так что они не помещались на полках, а на стенах висели поразительные рисунки дочери Пьера, очаровательной семилетней Пивуан-Белль-де-Нюи, которая очень скоро стала любимицей дядюшки.
   - Если я по вине Пьера не сумею повидать Жака, - говорил Робер, - я никогда ему этого не прощу. До Тура всего полтора часа езды. Мы могли бы нанять экипаж, и к четырем часам были бы уже на месте.
   Я видела, как он мучается, и жалела его, но в то же время понимала и Пьера, который считал, что необходимо действовать с осторожностью. С одной стороны, жалко было бы проехаться впустую, а с другой - я опасалась, как бы по приезде в Тур Робер в своей горячности не стал бы спорить и ссориться с офицерами - командирами Жака.
   - Положись на Пьера, он сделает все, что нужно, - уговаривала я. - Ты ведь достаточно хорошо его знаешь.
   Вместо ответа он жестом показал на беспорядок в комнате.
   - Я не слишком в этом уверен, - возразил он. - Все, что ты видишь, говорит о том, что такой же беспорядок у него в голове. Его сыновья, конечно, отличные ребята, они могут наложить лубки на лапу какого-нибудь котенка, но ведь они же едва умеют писать на своем родном языке. Я уверен, что и мой сын тоже не получил образования из-за теорий Пьера.
   Я предоставила ему бушевать. Он просто очень волновался. Ему было прекрасно известно, так же, как и мне, что теории Пьера относительно воспитания детей не имеют решительно никакого значения, важно было только то, что Пьер - глубоко порядочный человек. Если бы не предусмотрительность Пьера, у Робера сейчас не было бы ни гроша.
   - Прошу прощения, - сказал Робер немного погодя. - Я его ни в чем не обвиняю. Просто он, по-моему, не понимает, что для меня означает эта встреча.
   - Он прекрасно все понимает, - заметила я, - поэтому и старается сделать все так, как нужно.
   Пьер вернулся через час. Сведения оказались верными. Четвертый батальон находился в Туре.
   - Я предлагаю, - сказал Пьер, взглянув на часы, - подождать до пяти часов, в это время прибывает дилижанс из Тура на Шато-дю-Люар, может быть, Жак приедет сюда сам. Если это так, а я думаю, что это вполне вероятно, то через два часа мы его увидим. Но у меня к тебе одна просьба: я хочу сначала сам встретиться с мальчиком и сообщить ему, что ты находишься здесь.
   - Но почему, скажи на милость? - Робер, потерявший всякое терпение, закричал так, что Белль-де-Нюи, рисовавшая что-то у окна, испугалась.
   - Да потому, - терпеливо объяснил Пьер, - что для вас с Жаком это будет не простая встреча, вы оба будете волноваться. Ты же не хочешь, чтобы на вас глазела вся улица?
   Следующие два часа были исполнены беспокойства. Если Жака не окажется в дилижансе, Робер будет страшно разочарован, и нужно будет придумывать новые планы, если же он приедет... Я не могла себе представить, что тогда произойдет, так же, как и Пьер.
   За пять минут до назначенного часа Пьер направился к мэрии, возле которой пассажиры обычно выходили из дилижанса. Он пошел туда один. Пьер-Франсуа и Жозеф, его второй сын, вместе с матерью и Белль-де-Нюи, остались дома, согласно строгому распоряжению отца. Дети помчались наверх и устроились там у окна, из которого им сразу будет видно, когда приедет Жак. Мы с Робером сидели в гостиной, вернее, сидела я, а он мерил комнату шагами. Моя невестка деликатно удалилась в кухню.
   Через некоторое время я увидела, что в дверях гостиной стоит Белль-де-Нюи, прижимая к животу двух щенков.
   - Папа и Жак гуляют перед домом, - доложила она. - Давно уже гуляют, ходят туда и обратно. По-моему, Жак не хочет заходить в дом.
   Робер сразу же бросился к выходу, но я схватила его за руку.
   - Подожди, - сказала я. - Может быть, Пьер все объяснит.
   Не прошло и минуты, как Пьер вошел в комнату. Он встретился со мной взглядом, и я сразу поняла, в чем дело. Затем он обратился к Роберу.
   - Жак приехал, - коротко сообщил он. - У него всего час времени, он должен вернуться в Тур обратным дилижансом. Я сказал ему, что ты находишься у нас.
   - Ну и что?
   Тяжело было видеть, как волнуется наш старший брат.
   - Случилось то, чего я боялся. Он потрясен и согласился встретиться с тобой только ради меня.
   Пьер вышел в переднюю и позвал Жака. Робер двинулся было за ним, остановился в нерешительности и стоял, не зная, что делать дальше. Его сын вошел в комнату и встал у дверей рядом с дядей. Жак не вырос за то время, что мы с ним не виделись, но окреп, раздался в плечах и даже пополнел видимо, солдатский рацион пошел ему на пользу. Ему очень шла форма, правда, она казалась тяжеловатой, и он чувствовал себя несколько стесненно. Я подумала о том, как он не похож на своего отца - Робер, когда служил в полку аркебузьеров, гораздо больше интересовался покроем своего мундира, чем самой службой.
   Он стоял у дверей, бледный, без тени улыбки на лице, а я задавала себе вопрос: кто из них страдает больше - Жак, который смотрел на своего старого отца, нервно теребящего в руках очки, или Робер при виде враждебно настроенного сына.
   - Ты ведь не забыл меня, правда? - спросил, наконец, Робер, заставив себя улыбнуться.
   - Нет, - коротко отрезал Жак. - А было бы, наверное, лучше, если бы забыл.
   Пьер сделал мне знак, приглашая выйти из комнаты.
   - Пойдем, Софи, - сказал он. - Пусть они побудут вдвоем.
   Я уже направилась к двери, но Жак поднял руку.
   - Нет, дядя, - сказал он. - Не уходите. И вы тоже, тетя Софи. Я предпочитаю, чтобы вы остались. Мне нечего сказать этому человеку.
   Лучше бы уж он подошел и ударил отца по лицу, это было бы не так жестоко. Глаза Робера были полны мучительной боли - он не мог поверить своим ушам, - но потом понял, что потерпел полное поражение. Тем не менее он сделал последнюю попытку выйти из положения.
   - Полно, мой мальчик, - сказал он. - Сейчас не время разыгрывать драму. Ты славный юноша, я горжусь тобой. Подойди же, пожми руку своему старому отцу, который любил тебя все эти годы.
   Пьер положил руку на плечо племянника, но тот стряхнул ее.
   - Простите меня, дядя, - сказал он. - Я сделал то, о чем вы меня просили, вошел в комнату. Он видит, что я существую. А теперь я хотел бы пойти и повидаться с тетей Мари и ребятами.
   Он повернулся на каблуках, но Пьер загородил ему дорогу.
   - Жак, - тихо сказал он. - Неужели в тебе нет ни капли жалости?
   Жак резко обернулся и посмотрел на всех нас по очереди.
   - Жалости? - повторил он. - Почему я должен его жалеть? Он ведь меня не пожалел четырнадцать лет тому назад, когда бросил меня. Он думал только о том, чтобы поскорее убраться из страны, спасая собственную шкуру. А теперь, когда объявили амнистию, решил, что можно и вернуться. Ну, это его дело, я только не понимаю, как у него хватило наглости это сделать. Можете жалеть его, если угодно, я же могу его только презирать.
   Как плохо, когда видишь прошлое так же ясно и отчетливо, как и настоящее, когда хранишь в памяти картины, такие же яркие, как в тот день, когда они происходили. Я вижу себя в л'Антиньере, я сижу в шарабане, собираясь ехать домой, а рядом с коляской стоит Жак, загорелый малыш в синем костюмчике, он целует своего папу и машет ему на прощанье рукой.
   - Ну, довольно, - спокойно сказал Робер. - Пусть он уходит.
   Пьер отошел в сторону, и Жак вышел из комнаты. Я слышала, как Белль-де-Нюи позвала его с лестницы, потом что-то говорили мальчики и возбужденно лаяли собаки. Дети забрали его в свой мир, и мы, старшее поколение, остались одни.
   - Этого я и боялся, - сказал Пьер, обращаясь то ли к Роберу, то ли ко мне, я так и не поняла. Словно в глубокой задумчивости, он повторил еще раз: - Этого я и боялся.
   Робер тут же ушел наверх и заперся в своей комнате. Он оставался там до тех пор, пока Жаку не настало время снова садиться в дилижанс. Тогда он встал на площадке лестницы в надежде на то, что сын смягчится и придет сказать ему до свидания. Мы умоляли об этом Жака, но он был тверд. Ни Пьер, ни Мари, ни я не могли заставить его изменить свое решение. Весь час своего отпуска он провел с двоюродными братьями в старой детской комнате наверху, рассказывая им, как мы узнали впоследствии, о том, как ему служится в армии, и, судя по смеху, который слышался сверху, он изображал жизнь новобранца с достаточным юмором. Он не сказал ни одного слова об отце, и все остальные, следуя его примеру, тоже не касались этой темы.
   Когда, расцеловавшись со всеми нами, он отправился к дилижансу в сопровождении Пьера-Франсуа и Жозефа, и мы услышали, как за ними хлопнула входная дверь, наверху, словно эхо, раздался такой же звук. Это Робер, ждавший до последней минуты, захлопнул дверь в свою комнату.
   В этот вечер я открыла тайну Робера, рассказав Пьеру о его семье, оставленной в Англии. Он выслушал всю эту некрасивую историю, не сказав ни слова, а когда я закончила, поблагодарил меня за то, что я ему ее рассказала.
   - Ничего другого не остается, - сказал он, - как привезти сюда его жену и детей. Неважно, кто за ними поедет, он или я. Но если этого не сделать, он пропадет, после того, что сегодня сделал Жак.
   Для меня было большим облегчением разделить ответственность с Пьером. Мы долго разговаривали, обсуждая различные дела, необходимые для того, чтобы переправить жену и детей Робера из Англии во Францию. Она считала себя вдовой и, вероятно, получала какое-нибудь вспомоществование от английских властей. Там никто не должен знать, что Робер вовсе не умер, потому что если все откроется, его ожидает суровое наказание, я была почти в этом уверена. Пьер, несмотря на всю свою образованность в области юриспруденции, не знал, в чем могло заключаться это наказание и как оно могло быть применено. Это мошенничество носило весьма специфический характер, и ему придется очень осторожно навести справки у своих друзей-юристов.
   - Мне кажется, - сказала я, - что лучше всего было бы написать Мари-Франсуазе письмо - это может сделать кто-нибудь из нас, - и предложить ей приехать сюда и поселиться у нас. Мы можем сказать, что здесь ее ожидает наследство, оставленное Робером.
   - А если она не захочет приехать? - возразил Пьер. - Что тогда? Может быть, она предпочитает жить в Лондоне вместе с эмигрантами, которые не хотят возвращаться домой. Лучше уж поехать туда и попробовать ее уговорить. Как только она узнает, что Робер жив, она, конечно же, согласится приехать, в этом нет никакого сомнения.
   Я вспомнила о том, что рассказывал мне Робер о своей жене, о том, что, когда он находился в тюрьме, Мари-Франсуаза обратилась к религии и сделалась очень набожной. Вполне возможно, что она сочтет грехом умолчание об обмане и пожелает рассказать о нем аббата Каррону, который был к ней так добр.
   Этим проблемам не было конца, однако я понимала, что Пьер прав. Единственным способом исправить зло, причиненное Робером его второй семье и Жаку, было немедленное возвращение к жене и детям. Он дважды совершил одно и то же преступление. Именно так обстояло дело, иными словами не скажешь. К чувству вины за первое преступление должно было присоединиться чувство вины за второе, а когда это случится... Пьер выразительно посмотрел на меня.
   - Чего ты боишься? - спросила я его.
   - Я боюсь, как бы он не покончил с собой, - отвечал Пьер.
   Он пошел наверх к Роберу и оставался у него в течение долгого времени. Вернувшись, он сказал мне, что Робер согласился сделать все, что мы найдем нужным. Жак для него потерян и, несомненно, навсегда. Робер понимал, какой жестокий удар он нанес впечатлительному юноше. Мысль о том, что для него не потеряна надежда соединиться с детьми, оставленными в Англии, может стать для него спасительной.
   - Ты можешь отложить на несколько дней свое возвращение домой? спросил Пьер.
   Я ответила, что могу. Мое семейство вполне можно было оставить на Шарлотту, племянницу нашей милой мадам Верделе, которая служила у нас кухаркой в Шен-Бидо.
   - В таком случае, - сказал Пьер, - я завтра поеду в Париж и узнаю, какие существуют возможности поездки в Англию - все равно, кто из нас поедет, он сам или я. А ты тем временем побудь здесь с Робером. Не выпускай его из вида.
   Пьер уехал на следующий день, еще до того, как Робер встал с постели, а я делала то, что мне поручил Пьер: вместе с мальчиками и Белль-де-Нюи составляла компанию Роберу.
   Он вел себя странно, был непохож на себя: молча бродил по дому с покаянным видом, и за двадцать четыре часа, прошедшие с отъезда Жака, превратился в настоящего старика.
   Он был глубоко потрясен, причем были ранены не только его чувства, он был уязвлен в своем самоуважении. За те несколько часов, что он провел в своей комнате после разговора с Пьером, он, наверное, понял, наконец, что произошло за последние несколько лет. Он понял, что такое клеймо эмигранта, что это означало для Жака, сына эмигранта, воспитанного в семье патриотов. Старшее поколение - мы с Пьером, Мишель в меньшей степени и Эдме - готовы были его принять, нам это было легче, принимая во внимание наш почтенный возраст. Что же касается молодежи, они вообще гораздо менее склонны прощать.
   Пока мы ожидали возвращения Пьера из Парижа, Робер начал поговаривать, сначала нерешительно, а потом с энтузиазмом, о возможности снова увидеть Мари-Франсуазу и детей.
   - Она скоро примирится с тем, что я ее обманул, - говорил он. - Я придумаю какую-нибудь историю, например, что перепутали документы или что-нибудь в этом роде. Во всяком случае, это не имеет особого значения. Когда же они приедут сюда, то теперь, с полученным наследством, нам нетрудно будет купить какое-нибудь небольшое имение и... Дети, по крайней мере, будут говорить на двух языках, а это даст им большое преимущество в будущем, когда они начнут самостоятельную жизнь. Моя малышка Луиза сейчас почти такого же возраста, как Белль-де-Нюи. Они будут подружками.
   Говоря это, он взял племянницу на руки, и ласковая девочка крепко к нему прижалась.
   - Да, - продолжал он. - Да, теперь я понимаю, что с моей стороны было безумием сделать то, что я сделал. Надо было просто приехать к тебе, как я снчала и собирался, и мы бы вместе все устроили, привезли бы и их тоже. Правда, в то время я еще ничего не знал о наследстве, я даже не был уверен, застану ли кого-нибудь из вас в живых. Я действовал по вдохновению, это моя всегдашняя манера.
   Я всячески поощряла его стремление строить планы на будущее, решать всякие практические вопросы, потому что это был единственный способ занять время, к тому же это отвлекало его от мыслей о Жаке.
   Прошло пять или шесть дней, он почти пришел в себя и стал с нетерпением ожидать возвращения Пьера. Наконец ровно через неделю после того, как Пьер уехал в Париж - мы все были в столовой и собирались садиться обедать, вдруг раздался голосок Белль-де-Нюи: "Папа приехал, я слышу его голос в передней". Она стала слезать со своего стула, однако Робер ее опередил. Я слышала, как он поздоровался с Пьером, они обменялись несколькими словами, и наступило молчание. Я вышла из-за стола и направилась в переднюю.
   Пьер стоял возле брата, положив руку ему на плечо.
   - Ничего нельзя сделать, - говорил он. - Между нами и Англией возобновились военные действия, и порты в Ла-Манше закрыты. Теперь я понимаю, почему батальон Жака послали на север. Говорят, что Наполеон готовится к вторжению в Англию.
   Перемирие, которое длилось в течение года и двух месяцев, окончилось, и снова началась война, которой суждено было продлиться еще тринадцать лет. Планы Пьера оказались несколько преждевременными. Робер не только потерял своего старшего сына, он потерял всякую надежду соединиться со своей второй женой и детьми. Ему не суждено было их увидеть, и он никогда больше о них не слышал.
   Глава двадцать первая
   Мы настолько привыкли к победам Наполеона, что рассматривали возобновление войны между Англией и Францией только как временное затруднение, мешающее нашим планам. Через несколько месяцев все будет окончено, Бонапарт вторгнется в Англию, прямым маршем направится в Лондон и заставит английское правительство принять его условия, каковы бы они ни были. Что же касается эмигрантов, живущих под покровительством Англии, то их, разумеется, отправят домой, в свою страну, и, следовательно, желание Робера вновь соединиться с Мари-Франсуазой и детьми не замедлит осуществиться. Поскольку мы рассуждали таким образом, возобновление войны не было для нас тяжким ударом, мы рассматривали его скорее как досадное нарушение наших планов. Так, по крайней мере, уверяла я с полного одобрения Пьера. Но именно Робер, который стал гораздо спокойнее, словно бы примирился с неизбежным, предупредил нас о том, чтобы мы не рассчитывали на быструю победу.
   - Не забывайте, - говорил он, - что я прожил среди этих людей тринадцать лет. Возможно, что война на континенте не заставит их особенно воодушевиться, но если возникнет угроза их собственным берегам, они будут стоять крепко. Не рассчитывайте на скорую победу. мне кажется, если Бонапарт планирует вторжение, он может крупно просчитаться.
   Следующие месяцы показали, что брат был прав. Огромная армия, сосредоточенная в Булони, напрасно ожидала случая, когда можно будет переправиться через Ла-Манш, а когда на смену лету пришла осень, надежда на победу улетучилась так же, как и наши собственные надежды.
   Однажды вечером, в один из особенно ненастных дней февраля тысяча восемьсот четвертого года Робер, который снова жил у нас в Ге-де-Лоне, признался мне, что Бонапарт, по его мнению, не отважится на вторжение даже когда наступит весна.
   - Слишком велики шансы, что он потерпит поражение на море, - говорил брат. - Я считаю, что мы должны настроиться на то, что война с Англией примет затяжной характер, независимо от того, какие победы Бонапарт будет одерживать в других местах. Это означает, как я понимаю, что мне следует перестать думать о Мари-Франсуазе и детях. Я для них умер и должен примириться с тем, что для меня их тоже не существует.
   Он говорил без всякой горечи, однако достаточно решительно, и я поняла, что он уже давно вынашивает эту мысль.
   - Ну что же, если ты действительно так думаешь, а не просто хочешь успокоить свою совесть. Дети твои живы, они находятся в Лондоне и растут, так же как растут Пьер-Франсуа, Альфонс-Сиприен и Зоэ, как растут ребятишки Пьера в Сен-Кристофе. Примирись с мыслью о том, что они живы, но ты ничем не можешь им помочь. Тебе будет легче смотреть правде в глаза, если у тебя хватит на это мужества.
   - Дело тут не в мужестве, - возразил Робер. - Я хочу сказать, что они умерли для меня эмоционально. Это очень странно, но я даже не могу представить себе их лица. Они для меня, словно тени. Когда я думаю о Луизе, когда всегда была моей любимицей, вместо ее лица мне видится личико Белль-де-Нюи. Может быть, потому, что они одного возраста.
   Этого я никак не могла понять. Я-то знала, что если бы мне пришлось расстаться с моими детьми, неважно, на какой долгий срок, я всегда буду видеть их лица, слышать их голоса, и чем дальше, тем отчетливее. Мне стало казаться, что тягостная встреча с Жаком, словно шоком, поразила сознание Робера, и в результате у него что-то произошло с памятью. А может быть, ему было просто удобнее забыть то, что причиняет ему беспокойство? Я сомневаюсь, что мысли о Жаке сильно тревожили его в Лондоне, а решение назвать второго мальчика Жаком было продиктовано скорее упрямством, желанием утвердиться в своем новом, фантастическом существовании. В то же время я не могла не отметить, что к моим детям и к детям Пьера он относился с искренней любовью. Несмотря на разницу в возрасте, ему ничего не стоило завоевать их ответную любовь - у него был такой веселый, добродушный открытый характер, и я не раз замечала, что мои сыновья, когда у них возникали трудности с уроками - не решалась задачка или попадалось особенно непонятное правило, - охотнее бежали к нему, чем к собственному отцу. Ведь именно Робер учил меня когда-то латыни в те далекие времена в Шен-Бидо, еще до того, как я вышла замуж, а в Лондоне, в последние годы его пребывания там, он помогал аббату Каррону учить эмигрантских детишек в организованной аббатом школе.
   - Ты неправильно выбрал профессию, зря загубил свой талант, работая гравировщиком, - сказала я ему однажды, когда увидела, что он сидит с учебником латыни, а по обе стороны от него - мои сыновья. - Тебе нужно было стать учителем в школе.
   Он засмеялся и отложил книгу в сторону.
   - В Лондоне мне очень нравилось учить детей, тем более, что мне за это платили. А сейчас уроки помогают мне убить время, отвлечься от неприятных мыслей. Согласись, что это достижение.
   Он опять говорил спокойно, без горечи, но я знала, что хотя он и рад нашему обществу и ему нравится жить в нашем доме, в душе его все равно ощущается пустота. Год тому назад он в своем воображении строил планы совместной жизни с Жаком. Теперь же, когда это не получилось, ему приходилось думать о том, чем заполнить свои дни. Моему брату было пятьдесят четыре года. Наследство, которое он получил от матушки, оставалось нетронутым. Нужно было за что-то уцепиться, найти смысл дальнейшей жизни.