дю Морье Дафна. Стеклодувы

   Лежа в постели, я еще раз мысленно представила себе все жуткие события этого дня, то, как я чудом избежала смерти. Меня охватила острая тоска по своему дому, по мужу. Я гадала, дома ли Франсуа и Мишель или они в дозоре, и вдруг, словно молния, в мозгу сверкнули слова Эдме: "После вчерашнего никому не придет в голову упрекнуть их в предательстве".
   Вчера, двадцать третьего июля, был тот самый день, когда в Баллоне были убиты серебряных дел мастер Кюро и его зять Монтессон, а тех, кого обвиняли в убийстве, если верить сообщениям, полученным в ратуше, науськивали бродяги из леса. Из какого леса? Тут только я вспомнила слух, один из многих, которые мы услышали в среду, в день нашего приезда, что бандитов разогнали, но что всю округу от Ферте-Бернара до Ле-Мана терроризируют мародеры из лесов Монмирайля.
   Глава одиннадцатая
   Робер отвез меня домой в воскресенье, двадцать шестого июля. Мы ехали через Кудресье, мимо нашего старого дома в Ла Пьере, а потом через леса Вибрейе, но на сей раз, хотя мы по дороге разговаривали со встречными людьми, бандитов никто не видел. Они исчезли; как нам говорили, они откатились дальше на юг, к Туру, или на запад, в сторону Ла Флеш и Анжера, предавая огню и разграблению все, что встречалось им на пути. Впрочем, никто не мог сказать наверняка, чьи земли пострадали, чей дом или имение были разграблены и уничтожены - все это были только слухи, слухи и слухи, так же, как и всегда.
   Когда мы приехали в Шен-Бидо, там все было спокойно. Поселок имел заброшенный вид, словно во время нашего отсутствия завод вообще не работал. Трубы не дымили, склады и сараи были на запоре; окна господского дома были закрыты ставнями, там не было никаких признаков жизни. Мы обошли дом сзади и стали стучаться в дверь черного хода, и через некоторое время услышали, как в кухне открылись ставни, и в щелку выглянула мадам Верделе, бледная, как смерть. Увидев нас, она вскрикнула, подбежала к двери, открыла ее и бросилась мне на шею, заливаясь слезами.
   - Они говорили, что вы больше не вернетесь, - рыдала она, схватив меня за руку и крепко сжимая ее. - Что вы останетесь у мадам в Сен-Кристофе, пока не прекратятся беспорядки, возможно, на несколько недель, до самых родов. Слава Пресвятой Деве и всем святым, что с вами все благополучно.
   Я вошла в дом и огляделась. Если не считать кухни - владений мадам Верделе, - в доме царила нежилая атмосфера, воздух в комнатах застоялся и было душно; судя по виду большой гостиной - это была самая главная комната в доме, - на креслах никто не сидел с самого нашего отъезда.
   - Кто вам сказал, что я не вернусь? - спросила я.
   - Мсье Мишель и мсье Франсуа. В тот день, когда вы уехали, они велели мне закрыть ставни и запереть двери на случай, если нападут разбойники. К счастью, у меня было достаточно еды, так что мне хватило. Они оставили несколько человек, чтобы охранять стекловарню, но женщинам тоже было велено запереться и сидеть дома, по крайней мере, не высовывать носа за ворота завода.
   Я взглянула на Робера. Лицо его оставалось бесстрастным, но он стал ходить по комнате, открывать окна и ставни, так что в комнату ворвались свет и свежий воздух.
   - Теперь все это кончилось, - сказал он. - Разбойники отошли на юг. Нас они больше не будут беспокоить.
   Я, однако, не была в этом уверена. Разбойников я больше не боялась, я боялась чего-то худшего, но не могла этого объяснить мадам Верделе.
   - А где теперь мсье Мишель и мсье Франсуа? - спросила я.
   - Не знаю, м'зель Софи, - ответила она. - Всю эту неделю они были в лесах, патрулировали дороги вместе с другими мужчинами. Наши сторожа говорили, что возле Ферет-Барнара и еще дальше на запад, в Боннетабле, были настоящие сражения, так, может быть, наши люди тоже там сражались. Никто этого не знает.
   Она снова готова была заплакать, и я отвела ее в кухню, успокоила и помогла готовить для нас еду. А потом, вспомнив свой долг и подумав о том, что сделала бы на моем месте матушка, я отправилась с тяжелым сердцем через заводской двор к жилищам рабочих, чтобы навестить их семьи.
   Некоторые женщины видели, как мы приехали, и теперь высыпали из своих домишек, такие же испуганные и всполошенные, как мадам Верделе, чтобы поздороваться со мной. Единственное, что я могла сделать, это повторить успокоительные слова Робера: разбойники разбежались, самое скверное уже позади, и из Ле-Мана мы добрались благополучно, не встретив на дороге никаких препятствий.
   - Если опасность миновала, почему не возвращаются наши мужчины? спросила одна из них. Все остальные подхватили: - Где наши мужья? Что они делают?
   Я не могла ответить на эти вопросы. Я могла только сказать, что они все еще патрулируют в лесах или, возможно, помогают гражданской милиции в Ферте-Бернаре, если там действительно идут сражения.
   Мадам Делаланд, жена одного из наших старших мастеров, стояла и смотрела на меня, скрестив руки на груди.
   - Это правда, - спросила она, - что в Баллоне убили двух предателей?
   - О предателях я ничего не знаю, - осторожно ответила я. - В четверг были убиты два почтенных гражданина Ле-Мана. Больше я ничего сказать не могу.
   - Скупщики зерна, - отрезала она, - аристократы, так им и надо. Это из-за них мы голодали всю зиму. Их надо не просто убивать, а рвать на куски, всех до одного.
   Эти слова были встречены всеобщим одобрением, женщины переговаривались, качали головами, а одна из них выкрикнула, что муж рассказал ей перед уходом о заговоре: аристократы по всей стране сговорились убить всех бедных людей. Об этом говорит весь Париж, а теперь дошло и до нас. Вот почему мсье Бюссон Шалуар и мсье Дюваль отправились сражаться с аристократами.
   - Верно, - сказала мадам Делаланд. - Мой Андре говорил мне то же самое. Но король на нашей стороне, и герцог Орлеанский тоже, и они обещали, что теперь все будет принадлежать народу, а у аристократов не будет ничего. Если мы захотим, мы можем отобрать у них замки и особняки.
   Эта идея показалась мне столь же маловероятной, как и слух о появлении в наших краях шести тысяч разбойников или убийство всех бедняков во Франции.
   - Скоро мы узнаем правду о том, что действительно происходит в Париже, - сказала я. - А пока, независимо от того, вернулись наши мужчины или нет, мы прежде всего должны думать об урожае. Хлеба на наших полях созрели, и мы можем начать жатву завтра же. Чем больше мы соберем, тем меньше опасность, что зимой нам снова придется голодать.
   Женщины одобрительно загудели, и я смогла вернуться домой, положив конец разговорам о том, чтобы сражаться с аристократами или захватывать их имения и замки, что, возможно, встретило бы одобрение Эдме, но мне казалось столь же бессмысленным и неосуществимым, как если бы мы все отправились в Версаль и стали бы просить хлеба у самой королевы.
   Когда я вернулась, Робер разговаривал с дозорными, которые, наокнец, появились. Они вышли из стекловарни, где, как я полагаю, скорее всего, спали. Их было не менее десятка: кочегары Мушар и Берье, Дюкло, один из наших гравировщиков, который все равно уже несколько месяцев болел; помощник флюсовщика Казар и другие, простые рабочие и подмастерья.
   Печь не топилась, поскольку так распорядился Мишель, и все это время завод не работал. Они понятия не имеют, куда делись остальные мастера и рабочие. Они могут быть либо в Ферте-Бернаре, либо в Отоне. Возможно, они сражаются с разбойниками, а, может быть, и с аристократами, трудно сказать наверное. Мы с Робером вернулись в дом и сели за ужин, который приготовила нам мадам Верделе.
   - Может, ты все-таки знаешь, - спросила я у брата, - где сейчас Франсуа и Мишель? Есть у тебя какие-нибудь соображения на этот счет?
   Робер был слишком занят едой и ответил мне не сразу. Когда он, наконец, это сделал, у него был иронический, насмешливый вид, который я так хорошо знала.
   - Нет никаких оснований полагать, что с ними что-нибудь случилось, ответил он. - Если они действовали по инструкции, то они несут охранную службу в лесах, держась в стороне от городов.
   - Инструкции? Какие инструкции?
   Робер проговорился и понял это. Он пожал плечами и продолжал есть.
   - Правильнее было бы сказать - совет, - поправился он, помолчав минуту. - Все это было решено еще до нашего отъезда в Сен-Кристоф. С разбойниками, наступающими с севера из Парижа, гораздо легче справиться в лесу, где они могут заблудиться и потерять связь друг с другом, чем на дорогах.
   - Если вообще существуют разбойники, с которыми нужно справляться, заметила я.
   Он налил себе еще вина и посмотрел на меня поверх бокала.
   - Ты же слышала, что о них говорили, так же, как и мы все, - сказал он. - Разбойников видели в Дре, в Беллеме, в Шартре. Самое меньшее, что можно было сделать, это предупредить об опасности народ.
   Я отодвинула от себя тарелку, вдруг почувствовав тошноту - и от пищи, и от всего, что мне пришлось пережить; вдруг, неизвестно почему, мне снова представилась та несчастная женщина, которая попала под копыта лошадей возле Сен-Винсенского аббатства, в ушах прозвучал ее пронзительный крик.
   - Ты сам привез этот слух из Парижа, когда приехал сюда в дилижансе, сказала я. - Ты, и никто другой.
   Он вытер салфеткой рот и пристально посмотрел на меня.
   - Дилижанс, в котором я ехал с Жаком, был не единственным, - сказал он. - В субботу утром, когда мы выезжали, на конечной станции на улице Белле стояло не меньше десятка, они выезжали из столицы по разным направлениям. Там, в конторе дилижансов, только и разговоров было, что о разбойниках, которые могут встретиться нам по пути.
   - Я тебе не верю, - сказала я. - А в других дилижансах, наверное, тоже были агенты вроде тебя, которым хорошо заплатили, либо герцог Орлеанский, либо Дакло или еще кто-нибудь, чтобы они распространяли эти слухи, вызывая тем самым страх и панику у населения.
   Робер улыбнулся. Он снова взял нож и вилку, которые до того положил на стол.
   - Дорогая сестренка, - ласково сказал он, - путешествие настолько тебя утомило, что ты сама не знаешь, что говоришь. Мне кажется, что тебе нужно лечь в постель и как следует выспаться. Сон рассеет все твои страхи.
   - Я никуда не пойду, пока ты не скажешь мне всей правды, - отвечала я. - По какой такой инструкции Франсуа и Мишель собрали рабочих и повели их в лес?
   Он ничего не ответил. Я смотрела на него, пока он доедал то, что у него было на тарелке, а потом мы молча сидели за столом. Было тихо, кроме тиканья больших старых часов на комоде не было слышно ни одного звука, и это заставило меня мысленно вернуться назад, во времена нашего детства в Ла-Пьере, когда во главе стола сидел отец, напротив него мать, справа - три брата, а слева мы с Эдме, ожидая, когда отец позволит нам разговаривать.
   - Даже если бы я признал - но я этого не делаю, - что мне заплатили, как ты говоришь, за то, чтобы я распространял слухи, вызывающие волнения в народе, ты совершенно не способна была бы понять смысла и причины этих действий. Ни одна женщина на это не способна.
   - Продолжай, - сказала я ему.
   Он встал и принялся мерить шагами комнату. Было такое впечатление, что в его душе происходит борьба, что он пытается выпустить на свободу что-то, что слишком долго, с самого юного возраста копилось у него в душе и не находило выхода.
   - Всю жизнь, - начал он, - я стремился вырваться отсюда. О нет, не из Шен-Бидо, не из какой-то конкретной стекловарни - в конце концов, когда я был здесь управляющим, я делал все, что хотел, - но вообще из этого окружения, из замкнутого пространства стекловарни, любой стекловарни. Один только раз, в Ружемоне, мне казалось, что это удалось. Помнишь, как вы с отцом и матушкой приезжали туда к нам в гости? Это был день моего торжества, мне казалось, что для меня нет ничего недоступного. А потом наступил крах, после этого были и другие неудачи. Ты, конечно, скажешь, так же как сказал бы наш отец, что виноват только я один; но я не могу с этим согласиться. В моих неудачах виновато прежде всего общество, а потом уже я сам. Кевремон Деламот в Вильнев-Сен-Жорж, Комон и другие, например, маркиз де Виши, который обещал мне тридцать тысяч ливров и не исполнил своего обещания - вот кто помешал мне добиться успеха, вот почему мне это не удалось, по крайней мере, пока.
   Он перестал шагать, остановился и стоял, глядя на меня через стол.
   - А теперь настало время, когда я могу отомстить за все, - продолжал он. - Впрочем, месть - это слишком сильное слово. Скажем так: встретиться, наконец, на равных. То, что произошло в последние месяцы, начиная с мая, и в особенности в последние недели, коренным образом изменило все общество. Я не могу тебе сказать, да и никто не может, что несет с собой будущее, куда теперь подует ветер. Но для человека, который хочет использовать благоприятный момент и знает, как это сделать, - а таких, как я, у нас сотни и тысячи, - час настал. Мне безразлично, так же как и другим, таким, как я, какие произойдут катаклизмы. Если мы можем извлечь из них пользу, все остальное не имеет ровно никакого значения.
   Снова, как в тот день, когда мы ехали в Сен-Кристоф, он выглядел далеко не молодым: было ясно, что ему сорок лет, однако в его лице появилось и другое: он походил на человека, который поставил на кон все, что у него было, решив рискнуть напоследок, а там - будь, что будет. Но если он проиграет, то уж позаботится о том, чтобы вместе с ним пострадали и другие.
   - Неужели на тебя так подействовала смерть Кэти? - спросила я его.
   - Оставь Кэти в покое. Эти воспоминания давно умерли и похоронены.
   В этот момент он вдруг показался мне таким одиноким, таким ранимым. Мне стало безумно жаль его, захотелось подойти к нему и обнять, но он внезапно рассмеялся, снова надев свою маску легкомыслия и веселости.
   - До чего мы стали серьезными, - воскликнул он, - вместо того, чтобы радоваться - ведь в мире с каждым днем становится все интереснее, разве не так? Вот посмотришь, что у нас будет через несколько месяцев. Иди-ка ты лучше спать, Софи.
   Это было предупреждение: не следовало давать волю чувствам, и я это поняла. Я поцеловала его и пошла наверх спать, а на следующее утро мы оба поднялись ни свет, ни заря и отправились со всеми вместе в поля. Робер, сняв сюртук и засучив рукава, подбирал колосья, складывал снопы в скирды, словно всю жизнь только этим и занимался; смеялся и шутил, отбросив в сторону свой важный вид и обычную манерность. Мне трудно было следовать его примеру, поскольку у нас до сих пор не было никаких сведений о Франсуа и Мишеле, за весь этот долгий день мы не встретили ни одного чужого человека и не слышали никаких новостей из-за леса.
   В тот вечер я рано отправилась спать, так же, как и Робер, ведь оба мы страшно устали после целого дня работы в поле. Я проснулась среди ночи, где-то между тремя и четырьмя, когда в комнату только-только начинают заползать бледные предрассветные сумерки. Меня разбудил какой-то звук, какое-то движение. Я не могла определить, что это было, однако инстинкт подсказал: они вернулись.
   Я встала с постели и пошла в бывшую комнату Пьера, откуда был виден заводской двор перед стекловарней; все они были там, человек тридцать-сорок, они двигались, словно призраки, в сером сумеречном свете и говорили шепотом, как если бы все еще находились в лесу, в засаде, подстерегая противника. Иногда вдруг слышался смех - так смеются мальчишки, когда им удается кого-то провести. Задняя дверь стекловарни была открыта, и они сновали взад-вперед с тяжелыми мешками на плечах.
   Я слышала шаги Робера в коридоре рядом с комнатой Пьера, слышала, как он спустился по лестнице, значит, он тоже проснулся; через минуту он отпер входную дверь и вышел во двор. Тут я вернулась назад к себе в комнату, в наивной уверенности, что через минуту-другую ко мне придет Франсуа, страшно обеспокоенный тем, как я себя чувствую и что со мной происходит. Я намеревалась встретить его достаточно холодно, чтобы ему стало стыдно. Однако прошло полчаса, а он все не являлся.
   Но потом беспокойство и волнение победили мою гордость, и я, накинув капот, подошла к лестнице, чтобы послушать, что происходит. Из большой гостиной слышались голоса; очень громко, как всегда, когда он волновался, говорил Мишель, потом засмеялся Робер. Я спустилась вниз и открыла дверь.
   Первым, кого я увидела, был Франсуа, который лежал на полу на подушках. Робер и Мишель сидели рядом с ним в креслах, у Мишеля на голове была повязка. Я сразу же подбежала к мужу и опустилась возле него на колени, чтобы посмотреть, куда он ранен. Глаза у него были закрыты, но я не заметила ни следов крови, ни повязки.
   - Что случилось? Куда он ранен? - спросила я у братьев.
   К моему великому удивлению и негодованию, они не проявляли ни малейшего беспокойства, и Робер, посмотрев на Мишеля, состроил насмешливую гримасу.
   - Н-ничего не случилось, - сказал Мишель. - П-просто он пьян, вот и все.
   Я снова посмотрела на мужа. Никогда, с того самого времени, как мы познакомились, а потом поженились, не видела я его в таком состоянии, однако поняла, что они правы, как только почувствовала его дыхание: от него разило спиртным. Франсуа был мертвецки пьян.
   - Пусть лежит, - сказал Робер. - Ничего страшного, он скоро проспится.
   Потом я обратила внимание на стол, который они оттащили к стене; он был завален разнообразными предметами, начиная от съестного и кончая мебелью. Поверх обитого атласом стула громоздился огромный окорок, мешки с мукой были звернуты в парчовые портьеры, столовое серебро валялось рядом с брусками соли и банками с маринадами и вареньем.
   Они смотрели на меня и ждали, что я скажу. Я знала, что Мишель не выдержит и заговорит сам.
   - Ну и что? - сказал он. - Что ты на это скажешь?
   Я подошла к столу и потрогала портьеры. Мне вспомнились очень похожие, те, что висели в большом зале в Ла-Пьере.
   - Что тут говорить? - в свою очередь спросила я. - Не в лесу же вы это нашли, верно? Вот и все. Если вы решили закрыть завод и добывать себе пропитание подобным образом, это ваше дело, а не мое. Но в следующий раз, когда вам вздумается сражаться с разбойниками, моего мужа оставьте в покое.
   Я повернулась, чтобы снова подняться к себе в комнату, но меня остановил Мишель.
   - Н-не обманывай себя, Софи, - сказал он. - Уверяю тебя, Франсуа совсем не нужно было уговаривать. А то, что ты видишь здесь на столе, это сущая ерунда. Все наши склады и сараи забиты доверху. Могу сказать тебе только одно: ни я, ни Франсуа не намерены терпеть то, что нам пришлось пережить в прошлую зиму. Это уж точно.
   - Вам и не придется, - ответила я. - Если то, что говорит Робер, правда, весь мир изменился. За первым же углом вас ожидает рай. А теперь, если это вас не затруднит, перенесите, пожалуйста, Франсуа на кровать. Только не ко мне, а в комнату Пьера.
   Я вышла, не посмотрев на них, и, когда закрыла дверь к себе в комнату, слышала, как они волокли Франсуа вверх по лестнице. Он отбивался, говорил какие-то глупости, как это обычно делают пьяные, а братья пытались его унять и смеялись при этом.
   Я снова легла в постель, наблюдая за тем, как разгорается день, а потом, когда после предутреннего затишья проснулись и завозились на ветках птицы, услышала, как просыпается вся ферма, расположенная за господским домом: залаяли собаки, мычат коровы, ожидая утренней дойки - словом, все привычные звуки, возвещающие начало очередного летнего дня.
   Это было странное чувство: лежать здесь в матушкиной комнате, которую она делила с нашим отцом, которую я сразу же после нашей свадьбы сделала своей, считая, что мы с Франсуа, по-своему, конечно, будем следовать тем же самым путем. И вот теперь, в течение одной ночи - а может быть, это готовилось гораздо дольше, всем тем, что произошло за последние несколько недель, начиная со смерти Кэти и бунтов в Париже, включая страшную долгую зиму, которая затмила все остальное? Теперь - я знала совершенно точно, между сегодняшним днем и всем, что было раньше, лежит огромная пропасть.
   Мои братья, муж, даже Эдме, моя маленькая сестренка, принадлежат нынешнему времени, они ожидали его, приветствуя перемены как нечто такое, формированию чего они способствовали, как если бы выдували из стекла сосуд, придавая ему желаемую форму. То, чему их учили с детства, больше не имело для них никакого значения. Все это отошло в прошлое, а с ним было покончено навсегда; значение имело только будущее, оно должно быть иным, во всех отношениях отличаться от ранее известного. Почему же я от них отстаю? Почему у меня не лежит к этому душа? Я думала о зиме, о том, как страдали мы сами и наши рабочие с семьями, и понимала, что имел в виду Мишель, когда говорил, что это никогда не должно повториться; и все-таки во мне все сопротивлялось, когда я думала о том, что он сделал.
   Я себя не обманывала. Вещи, которые лежали внизу на столе в большой гостиной - краденые, они украдены, вероятнее всего, из шато Нуан, где скрывались несчастные серебряник Кюро и его зять, прежде чем их вытащили из дома и поволокли в Баллон навстречу смерти. Чего я не знала и, вероятно, никогда не узнаю, это принимали ли мой брат и муж участие в расправе над ними.
   Я, наконец, уснула, оттого, что все внутри у меня онемело, а когда проснулась, рядом со мной был Франсуа, он умолял простить его, ему было так стыдно за вчерашнее, за то, что он напился, и мне ничего не оставалось делать - только обнять его и утешить.
   Я не собиралась его расспрашивать, но он сам охотно все рассказал, ему, наверное, очень хотелось избавиться от необходимости скрывать что-то от меня. Я угадала правильно: они были в Нуане. Их патруль вышел далеко за пределы установленных для него границ, подгоняемый слухами о заговоре аристократов. Весь район к югу от Мамера, вплоть до самого Баллона и Боннетабля был охвачен паникой, причем никто толком не знал, что это за слухи - кто-то им сказал, что в лесу рыщут разбойники, переодетые монахами все та же старая история, что мы слышали на дорогах.
   - Когда Мишель услышал про этих вооруженных монахов, которые врываются в деревни и пугают людей, - рассказывал Франсуа, - он просто обезумел. Нам было известно, что кюре Бенар из Нуана - скупщик зерна и что он поехал в Париж за оружием и боеприпасами, чтобы привезти все это в шато и потом использовать против своих же прихожан. Поэтому мы отправились в шато Ноан. Туда уже ворвалась толпа, они схватили Кюро и его зятя в качестве заложников. Мы за ними не пошли.
   - А ты знаешь, что с ними случилось потом? - спросила я. Франсуа молчал.
   - Да, - сказал он, наконец. - Да, мы слышали. - Потом, приподнявшись на локте и склонившись надо мной, он добавил: Мы не принимали никакого участия в убийстве. Эти люди словно лишились рассудка. Им нужна была жертва. Здесь нельзя винить никого в отдельности, их всех охватило какое-то безумие, словно мгновенно распространившаяся зараза.
   Точно такое же безумие охватило толпу возле Се-Винсенского аббатства, и в результате там под копытами лошадей погибла женщина. В его власти оказалась и моя сестра Эдме, она забыла своего мужа, свой дом.
   - Франсуа, - сказала я, - если так поцдет дальше, если начнутся грабежи и убийства, и можно будет отнимать у человека жизнь и имущество, то наступит конец закону и порядку, и мы вернемся к варварству. Неужели это и есть создание нового общества, о котором толкует Пьер?
   - Это одно из условий достижения цели, - ответил он. - Во всяком случае, так говорит Мишель. Прежде, чем что-нибудь построить, нужно сначала разрушить, по крайней мере, расчистить место. Те люди, Софи, которых... которые погибли в Баллоне, они же устраивали заговоры против народа. Они бы, не задумываясь, всех перестреляли, если бы только у них в шато было оружие. Они заслужили смерть, их надо было убить в назидание другим, в качестве примера. Мишель нам все это объяснил, ведь наши люди тоже задавали ему вопросы.
   Мишель сказал... Мишель объяснил... Все было, как прежде. Мой муж шел за своим другом, за своим вождем.
   - Значит, вы взяли в шато все, что хотели, и вернулись домой? спросила я.
   - Можно сказать и так, - ответил он. - Мишель говорит, что человек, который голодал и холодал целую зиму, имеет право получить за это компенсацию. И люди, конечно, против этого не возражали, как ты можешь себе представить. Четыре ночи подряд мы ночевали в лесу, одидая, чтобы все успокоилось. Еды и питья у нас было достаточно, как видишь. Тогда-то я...
   - ...и напился, чтобы успокоить свою совесть, - закончила я за него.
   Потом мы еще немного полежали, не говоря ни слова. В течение этой недели, с того момента, как мы расстались, каждый из нас проделал огромный путь, - не по расстоянию, а по времени. Если это новое общество действительно такое, к нему нелегко будет приспособиться.
   - Не будь ко мне слишком суровой, - вдруг сказал он. - Я не знаю, как это случилось. Мы развели костер в лесу, пили и ели, мы с Мишелем все время находились рядом с нашими людьми. Это было очень странное чувство - были только мы, все остальное не имело никакого значения, у нас не было мыслей о вчерашнем дне, не думали мы и о завтрашнем. Мишель все повторял: "Это все кончено... это все кончено... Старое ушло навсегда. Страна принадлежит нам". Я уже говорил тебе, нас охватило безумие...
   Потом он заснул, положив голову на мою согнутую руку, а позднее, когда он снова проснулся, и мы оделись и сошли вниз, в гостиной все было чисто и прибрано, стол по-прежнему стоял посередине комнаты, и единственным изменением было то, что за обедом у нас на столе было великолепное серебро: вилки и ножи с монограммами и серебряная сахарница.
   - Интересно, - сказала я мадам Верделе, чтобы испытать ее, - что сказала бы матушка, если бы видела все это.