Дюма Александр. Женская война

   Не Канолю следовало начать разговор, поэтому он ждал, чтобы с ним заговорили. Но принцесса, по-видимому, решилась упрямо молчать, и офицер подумал, что лучше нарушить приличие, чем долее оставаться в таком затруднительном положении. Однако же он не обманывал себя и был уверен, что ему придется выдержать сильную бурю, как только принцесса заговорит, и подвергнуться гневу новой принцессы, которая казалась ему гораздо страшнее первой, потому что она моложе и внушает более участия и сострадания.
   Но обиды, нанесенные ему, придали ему смелости. Он поклонился в третий раз, соображаясь с обстоятельствами, то есть холодно и неприветливо (это показывало, что его гасконский ум начинает волноваться) и сказал:
   — Я имел честь просить аудиенции у вашего высочества от имени ее величества королевы-правительницы. Вашему высочеству угодно было принять меня. Теперь не угодно ли вам знаком или словом показать мне, что вы изволили заметить мое присутствие, что вам угодно выслушать меня.
   Движение за занавесками и под одеялом показало Канолю, что ему ответят.
   Действительно, послышался голос, но так слабо, что его едва можно было расслышать.
   — Говорите, милостивый государь, — сказал этот голос, — я слушаю вас.
   Каноль начал ораторским тоном.
   — Ее величество королева прислала меня к вашему высочеству, чтобы сказать вам, что ей приятно было бы продолжать с вами дружеские сношения.
   Заметное движение произошло за занавесками кровати. Принцесса перебила речь оратора.
   — Милостивый государь, — сказала она нетвердым голосом, — не говорите более о дружбе королевы к Дому принца Конде. Есть доказательства противного в тюрьме Венсенского замка.
   «Ну, — подумал Каноль, — они, верно, согласились, и будут повторять мне одно и то же».
   В эту минуту за занавесками повторилось движение, но Каноль не заметил его, потому что сам находился в затруднительном положении.
   Принцесса продолжала:
   — Впрочем, чего же вы хотите?
   — Я ничего не хочу, ваше высочество, — сказал Каноль ободрясь, — а ее величеству королеве угодно, чтобы я жил в этом замке, чтобы беспрерывно находился в обществе вашего высочества (хотя я вовсе не достоин такой чести), и чтобы я всеми силами старался восстановить согласие между принцами, которые в раздоре без всякой причины и притом в такое тяжкое время.
   — Без всякой причины! — повторила принцесса. — Вы уверяете, что мы удалились без причины?
   — Извините, ваше высочество, — возразил Каноль, — я ни в чем вас не уверяю. Я не судья, я только передаю вам то, что мне сказано.
   — А для восстановления согласия королева приказывает присматривать за мною?
   — Так я шпион! — вскричал Каноль с досадой. — Наконец вы сказали это слово! Покорно благодарю ваше высочество за вашу откровенность.
   И в отчаянии Каноль стал в одну из тех превосходных позиций, каких так жадно ищут живописцы и актеры.
   — Так решено, я шпион! — сказал Каноль. — Так извольте поступить со мною, как поступают с подобными людьми. Забудьте, что я посланник королевы, что королева отвечает за мои поступки, что я только пылинка, повинующаяся ее дыханию. Прикажите лакеям вашим выгнать меня или дворянам вашим убить меня, поставьте против меня людей, которым я мог бы отвечать палкой или шпагой, но не оскорбляйте так жестоко человека, который исполняет долг солдата и верного подданого, не оскорбляйте его чести, вы, так высоко стоящие по рождению, достоинству и несчастию!
   Эти слова, вырвавшиеся из его души, горькие, как стенание, пронзительные, как упрек, должны были произвести и произвели действие.
   Слушая их, принцесса приподнялась, глаза ее заблистали, руки задрожали, она со страхом оборотилась к офицеру и сказала:
   — Боже мой! Я вовсе не хотела оскорбить такого благородного человека, как вы. Нет, барон де Каноль, нет, я не сомневалась в вашей чести. Забудьте слова мои, они огорчили вас, но я не думала огорчать вас. Нет, нет, вы благородный человек, барон, и я отдаю вам полную, совершенную справедливость.
   Когда, произнося эти слова, принцесса, увлеченная великодушием, которое вырывало их у нее из груди, невольно показалась из тени занавесок, когда можно было видеть ее белый лоб, белокурые волосы, ее ярко-пунцовые губы, ее влажные, очаровательные глаза, — Каноль вздрогнул. Как будто сладкое видение пронеслось перед его глазами. Ему показалось, что он дышет тем же благоуханием, воспоминание о котором приводило его в упоение. Ему показалось, что перед ним отворяется одна из тех золотых дверей, в которые вылетают мечты, и что навстречу к нему несется рой веселых мыслей и радостей любви. Барон пристально посмотрел на принцессу и тотчас же узнал в ней прежнего знакомца, виконта де Канб.
   Но принцесса тотчас отбросилась назад и старалась не без волнения, но без беспокойства, продолжать прерванный разговор.
   — Так вы говорили мне… — начала она.
   Но Каноль был изумлен, очарован, видения проходили и сменялись перед его глазами, мысли вились беспорядочно, он терял память, чувства, казалось, он скоро забудется и начнет расспрашивать. Один инстинкт, данный природою влюбленным, который женщины называют робостью и который есть не иное что, как скупость, посоветовал Канолю притворяться еще несколько времени, не терять сладкого сновидения и не отгонять от себя счастия всей жизни одним неосторожным словом.
   Поэтому Каноль не двинулся с места и замолчал. Что будет с ним, если принцесса узнает его! Если она так же возненавидит его в Шантильи, как ненавидела в гостинице почтенного Бискарро! Если она повторит прежнее обвинение и вообразит, что он, пользуясь официальным титулом, королевским поручением, хочет продолжать преследование, извинительное в отношении к виконтессе де Канб, но непростительное в отношении к супруге принца Конде?
   — Но, — подумал он, — не может быть, чтобы принцесса путешествовала одна, с одним лакеем.
   И как всегда бывает в такие минуты, когда смущенный и беспокойный ум ищет опоры, Каноль осмотрелся и глаза его остановились на портрете женщины с ребенком.
   Он тотчас догадался, в чем дело, и невольно подошел к картине.
   Подложная принцесса не могла не вскрикнуть, и когда Каноль обернулся, он увидел, что лицо ее совершенно закрыто.
   «Ого! Это что такое? — думал Каноль. — Или я встретил принцессу в Бордо, или меня здесь обманывают и не принцесса покоится на этой постели. Во всяком случае, я узнаю…» — Ваше высочество, — сказал он вдруг, — я теперь понимаю ваше молчание и узнаю…
   — Что вы узнали? — нетерпеливо спросила принцесса.
   — Я узнал, что вы думаете обо мне то же самое, что думает вдовствующая принцесса.
   — Ах! — невольно прошептала дама, заменявшая принцессу, и вздохнула свободнее.
   Фразе Каноля не доставало смысла, но удар был нанесен верно. Каноль заметил, с каким трепетом перебили начало его фразы и с какою радостью встретили его слова.
   — Однако же, — продолжал Каноль, — должен сказать, хотя это будет очень вам неприятно, что я обязан остаться в замке и сопровождать ваше высочество безотлучно.
   — Так мне нельзя будет оставаться одной даже в моей комнате! — вскричала принцесса. — О, я уж не знаю, как это называется!
   — Я сказал вашему высочеству, что такая инструкция дана мне, но вы можете успокоиться, — прибавил Каноль, пристально смотря на подложную принцессу и останавливаясь на каждом слове, — вы должны знать лучше, чем кто-нибудь, что я умею повиноваться просьбе женщины.
   — Я должна знать… — возразила принцесса голосом, в котором выражалось более смущения, чем удивления. — Право, милостивый государь, я не понимаю вас, не понимаю, на что вы намекаете.
   — Ваше высочество, — отвечал офицер, кланяясь, — мне показалось, что камердинер ваш сказал вам мое имя, когда я входил сюда. Я барон де Каноль.
   — Так что же? — спросила принцесса довольно твердым голосом.
   — Я думал… что, имея честь быть вам один раз полезным…
   — Мне? Что такое, скажите, прошу вас! — спросила принцесса таким смущенным голосом, что он напомнил Канолю другой голос, очень раздраженный и очень боязливый, оставшийся в его памяти.
   Каноль подумал, что зашел уже слишком далеко; впрочем, он понял все дело.
   — Я был вам полезен тем, что исполнил данное мне поручение не в буквальном смысле, — отвечал он почтительно.
   Принцесса успокоилась.
   — Милостивый государь, — сказала она, — я не хочу вводить вас в преступление, исполняйте данную вам инструкцию, какова бы она ни была.
   — Ваше высочество, — отвечал Каноль, — до сих пор по счастию я не знаю, каким образом терзают женщин, стало быть, не знаю, как оскорбляют принцесс. Поэтому имею честь повторить вашему высочеству то, что сказал вдовствующей принцессе: я ваш преданнейший слуга… Сделайте милость, удостойте меня честным словом, что вы не выйдете из замка без меня, и я избавлю вас от моего присутствия, которое, я понимаю, должно быть ненавистно вашему высочеству.
   — Стало быть, вы не исполните данной вам инструкции? — живо спросила принцесса.
   — Я поступлю по совести.
   — Барон Каноль, — сказала она, — клянусь вам, я не уеду из замка Шантильи, не предупредив вас.
   — В таком случае, — отвечал Каноль, низко кланяясь, — простите, что я был невольною причиною вашего минутного гнева. Ваше высочество увидите меня только, когда прикажете позвать меня.
   — Благодарю вас, — отвечала принцесса с радостью, которая отозвалась даже за занавесками. — Ступайте! Еще раз благодарю! Завтра мы увидимся!
   Тут барон вполне узнал голос, глаза и очаровательную улыбку прелестной женщины, которая, так сказать, ускользнула из его рук в тот вечер, когда курьер герцога д'Эпернона привез ему депешу.
   Один взгляд на портрет, хотя и худо освещенный, показал барону, которого глаза начинали привыкать к полусвету, орлиный нос, черные волосы и впалые глаза принцессы. А у женщины, которая теперь разыграла первый акт трудной своей роли, глаза были навыкате, нос прямой с широкими ноздрями, на устах неизменная улыбка, и круглые щечки, удалявшие всякую мысль о заботе и тяжелых размышлениях.
   Каноль узнал все, что ему хотелось знать, он поклонился с таким почтением, с каким поклонился бы принцессе, и ушел в свою комнату.

II

   Каноль ни на что еще не решился. Воротясь в свою комнату, он принялся ходить вдоль и поперек, как обыкновенно делают нерешительные люди. Он не заметил, что Касторин, ждавший его возвращения, встал и ходил за ним с его шлафроком, за которым бедный слуга совершенно исчезал.
   Касторин наткнулся на стул.
   Каноль обернулся.
   — Это что? — спросил он. — Что ты тут делаешь?
   — Жду, когда вы изволите раздеваться.
   — Не знаю, когда разденусь. Положи шлафрок на стул и жди.
   — Как! Вы не изволите раздеваться? — спросил Касторин, обыкновенно капризный лакей, но в этот вечер казавшийся еще капризнее, — Так вам не угодно ложиться спать теперь?
   — Нет.
   — Так когда же вы ляжете?
   — Какое тебе дело!
   — Как какое мне дело! Я очень устал.
   — В самом деле, ты очень устал? — спросил Каноль, останавливаясь и пристально поглядывая на грубого Касторина.
   Каноль увидел на лице лакея то дерзкое выражение грубости, которым отличаются все лакеи, желающие получить увольнение.
   — Очень устал! — повторил Касторин.
   Каноль пожал плечами.
   — Пошел вон, — сказал он, — стой в передней, когда будет нужно, я позову тебя.
   — Честь имею доложить вам, что если вы не скоро позовете меня, так меня не будет в передней.
   — А где же ты будешь?
   — В постели. Кажется, проехавши двести лье, пора лечь спать.
   — Касторин, — сказал Каноль, — ты дурак.
   — Если вам кажется, что дурак не может служить вам, так извольте сказать одно слово, и я тотчас избавлю вас от дурака, — отвечал Касторин самым торжественным голосом.
   Каноль был не в хорошем расположении духа, и если бы Касторин знал, какая буря растет в душе его господина, то, верно, отложил бы свое предложение до другого дня, несмотря на все свое желание получить свободу.
   Барон пошел прямо на лакея и взял его за пуговицу кафтана (такая привычка была впоследствии у одного великого человека, познаменитее Каноля).
   — Повтори, что ты сказал?
   — Повторяю, — отвечал Касторин с прежним бесстыдством, — что если вы недовольны моею службою, так я избавлю вас от дурака.
   Каноль выпустил из рук пуговицу и пошел за палкой. Касторин понял, что дело плохо.
   — Позвольте, — закричал он, — подумайте, что хотите вы делать? Ведь я служу принцессе.
   — Ага, — пробормотал Каноль, опуская поднятую палку, — ты служишь принцессе?
   — Точно так, сударь, — отвечал Касторин, ободрившись, — служу ей уж четверть часа.
   — А кто тебя завербовал?
   — Господин Помпей, ее управляющий.
   — Господин Помпей?
   — Да.
   — Так что же ты давно не скажешь мне об этом? — вскричал Каноль. — Хорошо, хорошо, прекрасно делаешь, что уходишь от меня, Касторин. Вот тебе два пистоля за то, что я хотел побить тебя.
   — О, — сказал Касторин, не смея взять денег, — что это значит? Вы шутите, сударь?
   — Вовсе не шучу. Напротив, ступай в лакеи к принцессе, друг мой. Только позволь спросить, когда начинается твоя служба?
   — С той минуты, когда вы меня отпустите.
   — Хорошо, я отпускаю тебя завтра утром.
   — А до тех пор?
   — Ты все-таки мой лакей и обязан повиноваться мне.
   — Извольте! Что же вы прикажете, сударь? — спросил Касторин, решившись взять два пистоля.
   — Тебе хочется спать, так я приказываю тебе раздеться и лечь в мою постель.
   — Что вы приказываете? Я вас не понимаю.
   — Тебе нужно не понимать, а только повиноваться. Раздевайся, я тебе помогу.
   — Как! Вы станете раздевать меня?
   — Разумеется: ты будешь играть роль барона Каноля, так я поневоле должен представлять Касторина.
   И не дожидаясь согласия лакея, барон снял с него кафтан, надел на себя, взял его шляпу и, заперев его в комнате прежде, чем тот успел опомниться, быстро спустился с лестницы.
   Каноль начинал разгадывать тайну, хотя часть событий была ему еще неизвестна. В продолжение последних двух часов ему казалось, что все, что он видит, все, что слышит, неестественно. Все в Шантильи, казалось, притворялись: все люди, встречаемые им, играли роль, однако же подробности составляли гармоническое целое, которое предвещало посланному королевы, что он должен удвоить бдительность, если не хочет быть жертвою обмана.
   Сочетание Помпея с виконтом Канбом объясняло многие недоразумения.
   Последние сомнения Каноля исчезли, когда он вышел на двор замка и увидел, что четыре человека готовятся идти в ту самую дверь, через которую он прошел. Этих людей вел тот же самый лакей, который вел и его. Другой человек, завернувшийся в плащ, шел за ними следом.
   Около самой двери группа остановилась, ожидая приказаний человека в плаще.
   — Ты знаешь, где он теперь, — произнес этот человек повелительным тоном, обращаясь к лакею. — Ты знаешь его в лицо, потому что ты его и ввел. Карауль его, чтобы он не мог уйти. Поставь людей на лестницу, в коридоре, где придется, это все равно, но только сделай так, чтобы он оказался сам под стражею, вместо того, чтобы быть стражем их высочеств.
   Каноль притаился так в своем углу, где царила глубочайшая тьма, что стал неуловим, как призрак. Со своего места он видел, не будучи сам виден, как пять человек стражей, которых для него предназначали, исчезли под сводом, а человек в плаще, убедившись в том, что его приказания исполнены, удалился в ту сторону, откуда пришел.
   — Все это пока еще не дает никаких точных указаний, — подумал Каноль, провожая его глазами. — Пожалуй, они с досады и со мной выкинут штуку. Теперь все дело в том, чтобы этот дьявол Касторин не вздумал кричать, звать на помощь или вообще как-нибудь наглупить. Жаль, что я не заткнул ему рот. Но теперь уже поздно. Ну, надо идти в обход.
   Бросив кругом испытующий взгляд, Каноль перешел через двор и подошел к крыльцу здания, позади которого были расположены конюшни. Казалось, вся жизнь замка сосредоточилась в этих частях построек. Слышалось ржание лошадей, беготня суетившихся людей, стук металлических частей упряжи. Из завозен выкатывали кареты и слышались подавленные страхом, но все же ясно различимые голоса.
   Каноль некоторое время прислушивался. Для него не оставалось сомнения в том, что идут приготовления к отъезду.
   Он перешел через весь промежуток между обоими крыльями здания, прошел под сводом и подошел к фасаду замка. Тут он остановился.
   И в самом деле, окна нижнего этажа были ярко освещены и несомненно там горело множество факелов или свечей. Эти источники света беспрестанно переменяли место, бросая длинные тени и светлые полосы, и Каноль понял, что тут-то центр деятельности, тут главное место действия.
   Сначала Каноль не решался выведать тайну, которую старались скрыть от него. Потом он подумал, что титул посланника королевы и ответственность, возлагаемая на него этим титулом, извинят его поведение даже перед самыми строгими судьями.
   Осторожно пробрался он около стены, которой низ казался совершенно темным, потому что окна были ярко освещены, встал на тумбу, с тумбы уцепился за окно и, придерживаясь одною рукою за окно, другою за кольцо, заглянул через стекло.
   Вот что он увидел.
   Возле женщины, которая прикалывала последнюю булавку к дорожной шляпе, несколько горничных одевали ребенка в охотничье платье. Дитя стояло спиною к Канолю, который мог видеть только белокурые его волосы. Но дама, ярко освещенная двумя жирандолями с шестью свечами, которые были в руках двух лакеев, стоявших неподвижно, как кариатиды, показала Канолю верный оригинал того портрета, который он недавно видел в спальне принцессы: то же продолговатое лицо, тот же строгий рот, тот же орлиный нос — Каноль совершенно узнал ее. Все показывало в ней привычку властвовать: ее смелые жесты, ее блестящий взгляд, быстрые движения головы. Напротив, в присутствующих все показывало привычку повиноваться: их поклоны, поспешная услужливость, их усилия отвечать на голос повелительницы или угадывать ее взгляд.
   Несколько слуг, между которыми Каноль узнал и известного ему камердинера, укладывали в чемоданы, в ящики, в сундуки разные вещи, драгоценности, деньги, весь женский арсенал, называемый туалетом. Между тем маленький принц играл и бегал посреди озабоченных слуг, но по странной прихоти случая, Каноль никак не мог видеть его лица.
   «Я так и знал, — подумал он, — меня обманывают. Все эти люди готовятся к отъезду. Да, но я могу одним мановением руки переменить всю эту сцену в самую печальную, мне стоит только выбежать на террасу и свистнуть три раза в этот серебряный свисток, и через минуту по его пронзительному призыву двести человек явятся в замок, арестуют принцесс, перевяжут всех этих офицеров, которые так дерзко смеются…
   Да, — продолжал Каноль (на этот раз говорило его сердце, а не уста), — да, но что будет с той, которая спит там или притворяется, что спит? Я потеряю ее безвозвратно: она станет ненавидеть меня и на этот раз не без причины… И еще хуже: она станет презирать меня, говоря, что я до конца исполнил гнусный долг шпиона… Однако же, когда она повинуется принцессе, почему мне не повиноваться королеве? » В эту минуту случай как бы хотел изменить его решение. Отворилась дверь комнаты, где принцесса доканчивала туалет, и показались две особы — старик пятидесяти лет и дама лет двадцати. Оба они казались веселы и довольны. Когда Каноль увидел их, то весь превратился в зрение. Он тотчас узнал прекрасные волосы, свежие губы, умные глаза виконта Канба, который с улыбкою целовал руку принцессе Конде. Только в этот раз виконт надел настоящее свое платье и превратился в очаровательную виконтессу.
   Каноль отдал бы десять лет жизни, чтобы слышать их разговор, но он тщетно приставлял ухо к стеклу, он мог слышать только неясный шепот. Он видел, как принцесса простилась с молодой дамой, поцеловала ее в лоб, приказала ей что-то такое, отчего все присутствующие засмеялись. Потом виконтесса пошла в парадные апартаменты с несколькими унтер-офицерами, которые надели генеральские мундиры. Барон заметил даже почтенного Помпея: он растолстел от гордости и в оранжевом кафтане с серебром гордо опирался на длинную шпагу. Он провожал свою госпожу, которая грациозно приподнимала длинное шелковое платье. Налево, в противоположную сторону, тихо и осторожно отправилась свита принцессы. Принцесса шла впереди, как королева, а не как женщина, принужденная бежать; за нею шел Виалас и нес на руках маленького герцога Энгиенского, закутанного в плащ. Потом Лене нес шкатулку и связку бумаг, наконец, комендант замка заключал шествие, которое открывали два офицера с обнаженными шпагами.
   Все эти люди вышли через потайной коридор. Тотчас Каноль отскочил от окна и побежал к конюшням. Туда направлялось шествие: нет сомнения, принцесса уезжает.
   В эту минуту мысль об обязанностях, возложенных на Каноля поручением королевы, представилась его уму. Эта женщина, которая уезжает, просто междоусобная война; он выпускает ее из своих рук, и она опять начнет терзать грудь Франции. Разумеется, стыдно ему, мужчине, быть шпионом и сторожем женщины, но ведь женщина же, герцогиня Лонгвиль, зажгла Париж со всех четырех сторон.
   Каноль бросился на террасу, возвышавшуюся над садом, и приложил свисток к губам.
   Погибли бы все эти приготовления. Принцесса Конде не выехала бы из Шантильи, а если бы и выехала, так была бы остановлена шагов через сто со всею своею свитою, остановлена отрядом, который был бы втрое сильнее ее свиты. Каноль мог исполнить свое поручение, не подвергаясь ни малейшей опасности. Он мог одним ударом разрушить счастие и будущность Дома Конде и тем же ударом создать себе счастие и будущность, как в прежнее время сделали Витри и Люинь, недавно Гито и Миоссан при обстоятельствах, не столь важных для блага королевства.
   Но Каноль поднял глаза к той комнате, где за пунцовыми занавесками тихо и задумчиво горел ночник у подложной принцессы, и ему показалось, что очаровательная тень рисуется на огромных белых шторах.
   Все решения, принятые рассудком, расчеты эгоизма исчезли перед этим лучом сладкого света, как при первых лучах солнца исчезают ночные призраки и видения.
   «Мазарини, — подумал Каноль в припадке страсти, — так богат, что погубит всех этих принцесс и принцев, которые стараются убежать от него. Но я не так богат, чтобы терять сокровище, теперь уже принадлежащее мне: буду стеречь его, как дракон. Теперь она одна, в моей власти, зависит совершенно от меня. Во всякое время дня и ночи я могу войти в ее комнату. Она не уедет отсюда, не сказав мне, потому что дала мне честное слово. Какое мне дело, что Мазарини взбесится! Мне приказано стеречь принцессу Конде, я стерегу ее. Надобно было дать мне ее приметы или послать к ней досмотрщика поискуснее меня».
   И Каноль положил свисток в карман, слушал, как заскрипели затворы, как задрожал мост парка под каретами и как затихал отдаленный стук конного отряда. Потом, когда все исчезло, он не подумал, что играет жизнью за любовь женщины, то есть за тень счастья, перешел на второй двор, совершенно пустой, и осторожно взобрался по своей лестнице, погруженной в непроницаемую темноту.
   Как ни осторожно шел Каноль, однако же в коридоре он наткнулся на человека, который прислушивался у дверей его комнаты. Незнакомец вскрикнул от страха.
   — Кто вы? Что вы? — спросил он испуганным голосом.
   — Черт возьми, — пробормотал Каноль, — кто ты сам, пробравшийся сюда, как шпион?
   — Я Помпей!
   — Управитель принцессы?
   — Да.
   — Бесподобно, — сказал Каноль, — а я Касторин.
   — Камердинер Каноля?
   — Именно так.
   — Ах, любезный Касторин, — сказал Помпей, — бьюсь об заклад, что я вас очень напугал.
   — Меня?
   — Да! Ведь никогда вы не были солдатом! Могу ли сделать что-нибудь для вас, любезный друг? — продолжал Помпей, принимая опять важный вид.
   — Можете.
   — Так говорите.
   — Доложите сейчас ее высочеству, что мой господин хочет говорить с нею.
   — Теперь?
   — Да, теперь.
   — Никак нельзя!
   — Вы думаете?
   — Я в этом уверен!
   — Так она не примет моего господина?
   — Нет, не примет.
   — По королевскому повелению, Помпей! .. Ступайте и скажите ей, Помпей!
   — По королевскому повелению! — повторил Помпей. — Сейчас иду, бегу!
   Помпей живо побежал с лестницы, его подстрекали уважение и страх, эти два рычага, могущие заставить бежать черепаху.
   Каноль вошел в свою комнату. Касторин важно храпел, растянувшись в кресле.
   Барон надел свое офицерское платье и ждал события, которое сам подготовил.
   — Черт возьми, — сказал он сам себе, — если я плохо устраиваю дела Мазарини, то, мне кажется, порядочно устроил свои делишки.
   Каноль напрасно ждал возвращения Помпея. Минут через десять, видя, что Помпей не идет и никто не является вместо него, барон решился идти сам.
   Поэтому он разбудил Касторина, которого желчь успокоилась после часового отдыха, приказал ему быть готовым на всякий случай голосом, не допускавшим возражения, и пошел к комнатам молодой принцессы.