Страница:
Клара бросилась к барону, подала ему руку и хотела сказать: «Любовью! » Но двери растворились, и подставной начальник телохранителей явился в дверях в сопровождении неизбежного Помпея.
— В Жоне я докончу, — сказала виконтесса.
— Фразу или мысль?
— И то, и другое: первая вполне выражает вторую.
— Ваше высочество, — сказал подставной начальник телохранителей, — лошади готовы.
— Удивляйтесь же! — сказала Клара потихоньку Канолю.
Барон улыбнулся с состраданием к самому себе.
— Куда же вы едете? — спросил он.
— Я уезжаю.
— Но ваше высочество изволили забыть, что мне приказано не оставлять вас ни на минуту?
— Ваше поручение кончено.
— Что это значит?
— Это значит, что я не принцесса Конде, но только виконтесса де Канб, ее старшая придворная дама. Принцесса уехала вчера вечером, и я теперь отправляюсь к ее высочеству.
Каноль оставался неподвижен, ему, очевидно, не хотелось продолжать играть эту комедию при партере, состоявшем из лакеев.
Виконтесса де Канб, желая придать ему бодрости, обратила на него самый нежный взгляд. Он внушил барону несколько отваги.
— Так меня обманули, — сказал он. — Где же его высочество герцог Энгиенский?
— Я приказала маленькому Пьерро опять идти в огород, — сказал грубый голос дамы, показавшейся в дверях.
Это говорила вдовствующая принцесса. Она стояла на пороге, ее поддерживали две дамы.
— Воротитесь в Париж, в Мант, в Сен-Жермен, одним словом, воротитесь ко двору, потому что обязанности ваши здесь кончились. Скажите королю, что те, кого преследуют, обыкновенно прибегают к хитрости, которая уничтожает силу. Однако же вы можете остаться в Шантильи, если хотите, и присматривать за мной. Но я не уехала и не уеду из замка, потому что не имею намерения бежать. Прощайте, господин барон!
Каноль покраснел от стыда, едва имел силы поклониться, и, взглянув на Клару, прошептал:
— Ах, виконтесса!
Она поняла его взгляд и восклицание.
— Позвольте мне, ваше высочество, — сказала она вдовствующей принцессе, — заменить теперь отсутствующую дочь вашу. Я хочу именем уехавших знаменитых владельцев замка Шантильи благодарить барона Каноля за уважение, которое он показал нам, и за деликатность, с которою исполнил возложенное на него поручение, — поручение весьма трудное. Смею надеяться, что ваше высочество согласны со мною и изволите присоединить вашу благодарность к моей.
Вдовствующая принцесса, тронутая этими словами, догадалась, может быть, в чем заключается тайна, и сказала ласковым голосом:
— Забываю все, что вы сделали против нас, милостивый государь, благодарю за все, что вы сделали для моего семейства.
Каноль стал на колени, и принцесса подала ему руку, которую так часто целовал Генрих IV.
Этим кончилось прощание. Канолю оставалось только уехать, как уезжала виконтесса де Канб.
Он тотчас же пошел в свою комнату и написал Мазарини самую отчаянную депешу. Это письмо должно было избавить его от первого гнева министра. Потом, не без опасения быть оскорбленным, прошел он между рядами служителей замка на крыльцо, перед которым стояла его лошадь.
В ту минуту, как он садился, повелительный голос произнес следующие слова:
— Отдайте почтение посланному короля!
При этих словах все присутствующие сняли шляпы. Каноль поклонился перед окном, в которое смотрела принцесса, пришпорил лошадь и, гордо подняв голову, поскакал.
Касторин, потеряв место, предложенное ему Помпеем во время его ложного владычества в замке Шантильи, покорно ехал за своим господином.
V
VI
— В Жоне я докончу, — сказала виконтесса.
— Фразу или мысль?
— И то, и другое: первая вполне выражает вторую.
— Ваше высочество, — сказал подставной начальник телохранителей, — лошади готовы.
— Удивляйтесь же! — сказала Клара потихоньку Канолю.
Барон улыбнулся с состраданием к самому себе.
— Куда же вы едете? — спросил он.
— Я уезжаю.
— Но ваше высочество изволили забыть, что мне приказано не оставлять вас ни на минуту?
— Ваше поручение кончено.
— Что это значит?
— Это значит, что я не принцесса Конде, но только виконтесса де Канб, ее старшая придворная дама. Принцесса уехала вчера вечером, и я теперь отправляюсь к ее высочеству.
Каноль оставался неподвижен, ему, очевидно, не хотелось продолжать играть эту комедию при партере, состоявшем из лакеев.
Виконтесса де Канб, желая придать ему бодрости, обратила на него самый нежный взгляд. Он внушил барону несколько отваги.
— Так меня обманули, — сказал он. — Где же его высочество герцог Энгиенский?
— Я приказала маленькому Пьерро опять идти в огород, — сказал грубый голос дамы, показавшейся в дверях.
Это говорила вдовствующая принцесса. Она стояла на пороге, ее поддерживали две дамы.
— Воротитесь в Париж, в Мант, в Сен-Жермен, одним словом, воротитесь ко двору, потому что обязанности ваши здесь кончились. Скажите королю, что те, кого преследуют, обыкновенно прибегают к хитрости, которая уничтожает силу. Однако же вы можете остаться в Шантильи, если хотите, и присматривать за мной. Но я не уехала и не уеду из замка, потому что не имею намерения бежать. Прощайте, господин барон!
Каноль покраснел от стыда, едва имел силы поклониться, и, взглянув на Клару, прошептал:
— Ах, виконтесса!
Она поняла его взгляд и восклицание.
— Позвольте мне, ваше высочество, — сказала она вдовствующей принцессе, — заменить теперь отсутствующую дочь вашу. Я хочу именем уехавших знаменитых владельцев замка Шантильи благодарить барона Каноля за уважение, которое он показал нам, и за деликатность, с которою исполнил возложенное на него поручение, — поручение весьма трудное. Смею надеяться, что ваше высочество согласны со мною и изволите присоединить вашу благодарность к моей.
Вдовствующая принцесса, тронутая этими словами, догадалась, может быть, в чем заключается тайна, и сказала ласковым голосом:
— Забываю все, что вы сделали против нас, милостивый государь, благодарю за все, что вы сделали для моего семейства.
Каноль стал на колени, и принцесса подала ему руку, которую так часто целовал Генрих IV.
Этим кончилось прощание. Канолю оставалось только уехать, как уезжала виконтесса де Канб.
Он тотчас же пошел в свою комнату и написал Мазарини самую отчаянную депешу. Это письмо должно было избавить его от первого гнева министра. Потом, не без опасения быть оскорбленным, прошел он между рядами служителей замка на крыльцо, перед которым стояла его лошадь.
В ту минуту, как он садился, повелительный голос произнес следующие слова:
— Отдайте почтение посланному короля!
При этих словах все присутствующие сняли шляпы. Каноль поклонился перед окном, в которое смотрела принцесса, пришпорил лошадь и, гордо подняв голову, поскакал.
Касторин, потеряв место, предложенное ему Помпеем во время его ложного владычества в замке Шантильи, покорно ехал за своим господином.
V
Пора уже нам вернуться к одному из главнейших наших действующих лиц, который на добром коне скачет по большой дороге из Парижа в Бордо с пятью товарищами. Глаза их блестят при каждом звоне мешка с золотом, которое лейтенант Фергюзон везет на своем седле. Эта музыка веселит и радует путешественников, как звук барабанов и военных инструментов ободряет солдата во время трудных переходов.
— Все равно, все равно, — говорил один из товарищей, — десять тысяч ливров — славная штука!
— То есть, — прибавил Фергюзон, — это была бы бесподобная штука, если бы не была в долгу. Но она должна поставить целую роту принцессе Конде. Nimium satis est, как говорили древние, что значит почти: тут и многого мало. Но вот беда, мой милый Барраба, у нас нет даже этого «малого», которое соответствует «многому».
— Как дорого стоит казаться честным человеком! — сказал вдруг Ковиньяк. — Все деньги королевского сборщика податей пошли на упряжь, на платье и на шитье! Мы блестим, как вельможи, и простираем роскошь даже до того, что у нас есть кошельки, правда, в них ровно ничего нет. О, наружность!
— Говорите за нас, капитан, а не за себя, — возразил Барраба, — у вас есть кошелек и при нем кое-что, десять тысяч ливров!
— Друг мой, — сказал Ковиньяк, — ты верно не слыхал или дурно понял то, что сейчас сказал Фергюзон об обязанностях наших в отношении к принцессе Конде? Я не принадлежу к числу тех людей, которые обещают одно, а делают совсем другое. Лене отсчитал мне десять тысяч ливров с тем, чтобы я набрал ему целую роту, я наберу ее или черт возьмет меня! Но он должен заплатить мне еще сорок тысяч в тот день, как я представлю ему рекрутов. Тогда, если он не заплатит мне этих сорока тысяч ливров, мы увидим…
— На десять тысяч! — закричали четыре голоса иронически, потому что из всего отряда один Фергюзон, веривший в изумительную изобретательность капитана, был убежден, что Ковиньяк достигнет предположенной цели. — На десять тысяч вы соберете целую роту!
— Да, — сказал Ковиньяк, — если бы даже пришлось прибавить что-нибудь…
— А кто же прибавит что-нибудь?
— Уж верно, не я, — сказал Фергюзон.
— Так кто же? — спросил Барраба.
— Кто? Первый, кто нам встретится! Вот, кстати, я вижу человека там, на дороге. Вы сейчас увидите…
— Понимаю, — сказал Фергюзон.
— Только-то? — спросил Ковиньяк.
— И удивляюсь.
— Да, — сказал один из всадников, подъезжая к Ковиньяку, — да, я очень хорошо понимаю, что вы непременно хотите исполнить ваше обещание, капитан. Однако же мы верно проиграем, если будем слишком честны. Теперь имеют в нас нужду, но если завтра мы наберем роту, то ее отдадут доверенным офицерам, а нас поблагодарят, нас, которые трудились и вербовали.
— Ты глуп, как пробка, друг мой Карротель, и это я говорю тебе не в первый раз, — отвечал Ковиньяк. — Твое нелепое теперешнее рассуждение лишает тебя этого звания, которое я назначал тебе в этой роте. Ведь очевидно, что мы будем первые шесть офицеров в этой армии. Я назначил бы тебя прямо подпоручиком, Карротель, но теперь ты будешь только сержантом. По милости этого глупца и рассуждения, которое ты сейчас слышал, Барраба, ты, ничего не говоривший, будешь подпоручиком, до тех пор, пока не повесят Фергюзона. Тогда я произведу тебя в поручики по праву старшинства. Но смотрите, не терять из виду моего первого солдата, вон он там!
— Вы знаете, кто он? — спросил Фергюзон.
— Нет.
— Он должно быть горожанин, потому что на нем черный плащ.
— Так ли?
— Посмотрите сами, ветер поднимает его.
— Если на нем черный плащ, так он верно богатый горожанин. Тем лучше: мы вербуем людей на службу принцев, и надобно, чтобы рота наша состояла из людей порядочных. Если бы мы трудились для скряги Мазарини, так все бы годилось, но для принцев — другое дело! Фергюзон, у меня есть предчувствие, что у меня будет удивительная рота.
Весь отряд пустился рысью догонять прохожего, который спокойно держался середины дороги.
Когда почтенный горожанин, ехавший на добром лошаке, увидал скачущих красивых всадников, он почтительно отъехал к боку дороги и поклонился Ковиньяку.
— Он учтив, — сказал Ковиньяк, — это уже очень хорошо. Но не умеет кланяться по-военному. Впрочем, мы его выучим.
Ковиньяк отвечал на его поклон поклоном, подъехал к нему и спросил:
— Милостивый государь, скажите нам, любите ли вы короля?
— Разумеется! — отвечал путешественник.
— Бесподобно! — вскричал Ковиньяк в восторге. — А любите ли вы королеву?
— Чрезвычайно уважаю ее.
— Чудо! А кардинала Мазарини?
— Кардинал Мазарини великий человек, и я всегда удивляюсь ему!
— Бесподобно! В таком случае, — продолжал Ковиньяк, — мы имели счастие встретить человека, совершенно преданного королю?
— Разумеется.
— И готового показать усердие?
— Во всякое время.
— Какая счастливая встреча! Только на больших дорогах случаются такие встречи!
— Что хотите вы сказать? — спросил путешественник, поглядывая с беспокойством на Ковиньяка.
— Я хочу сказать, сударь, что надобно ехать за нами.
Путешественник подскочил на седле от неожиданности, удивления и страха.
— Ехать за вами? Куда?
— Да я и сам не знаю. Туда, куда мы поедем.
— Милостивый государь, я езжу только с людьми знакомыми и известными мне.
— Это совершенно справедливо и очень благоразумно, и потому я скажу вам, кто я.
Путешественник показал рукою, что знает, кто они, но Ковиньяк продолжал, как бы не заметив его телодвижения:
— Я Ролан де Ковиньяк, капитан несуществующей еще роты, это правда, но уже достойно представляемой здесь моим поручиком Луи Габриелем Фергюзоном, подпоручиком Жоржем-Гильомом Баррабой, сержантом моим Зефирином Карротелем и этими двумя господами, из которых один у меня ефрейтором, а другой квартирмейстером. Теперь вы знаете нас, милостивый государь, — прибавил Ковиньяк с приятною улыбкою, — и смею надеяться, верно не чувствуете антипатии к нам.
— Но, милостивый государь, я уж служил королю в городской милиции и очень аккуратно уплачиваю подати, налоги, пошлины и прочее, — отвечал озадаченный путешественник.
— Поэтому-то, — возразил Ковиньяк, — я приглашаю вас на службу не к королю, а к принцам. Вы видите здесь представителя их.
— На службу принцев, врагов короля! — вскричал горожанин, еще более удивленный. — Так зачем же спрашивали вы меня, люблю ли я короля?
— Потому что я не посмел бы беспокоить вас, если бы вы не любили короля, порицали королеву, ругали Мазарини. В таком случае я считал бы вас за брата…
— Но, позвольте, милостивый государь, ведь я не невольник, не пленный!
— Точно так, сударь, но вы солдат, то есть очень легко можете выбраться в капитаны, как я, или в маршалы Франции, как Тюрен.
— Милостивый государь, мне часто приходилось судиться.
— Тем хуже, сударь, тем хуже. Привычка тягаться — самая дурная из всех привычек. У меня никогда не было тяжб, может быть потому, что я учился и готовился в адвокаты.
— Но тягаясь, я изучил законы Франции.
— А это дело нелегкое. Вы знаете, что между Юстиниановыми пандектами и последним парламентским решением, постановившим по случаю смерти маршала д'Анкра, что иностранец никогда не может быть министром во Франции, существуют восемнадцать тысяч семьсот семьдесят законов, не считая королевских приказаний. Но, впрочем, бывают люди с удивительною памятью, Пико де ла Мирандола говорил на двенадцати языках, когда ему было только восемнадцать лет. А какую пользу извлекли вы из знания законов, милостивый государь?
— Какую? А ту, что на большой дороге не забирают людей без особенного дозволения.
— Оно есть у меня. Посмотрите!
— От принцессы?
— От ее высочества.
И Ковиньяк почтительно поднял шляпу.
— Стало быть, во Франции два короля? — вскричал несчастный путешественник.
— Точно так, сударь. Вот почему я имел честь просить вас предпочесть моего и почитаю обязанностью пригласить вас на его службу.
— Милостивый государь, я принесу жалобу парламенту!
— Парламент — третий король, это правда, и вам, вероятно, придется служить и ему. Наша политика чрезвычайно обширна. Извольте идти, сударь!
— Но я не могу идти с вами, милостивый государь, меня ждут по делам.
— Где?
— В Орлеане.
— Кто ждет?
— Мой прокурор.
— Зачем?
— По денежному делу.
— Первое дело — служба Франции!
— Но разве нельзя обойтись без меня?
— Мы надеялись на вас! Неужели вы измените нам? Но если, как вы изволите говорить, вы отправляетесь в Орлеан по денежному делу…
— Да, точно.
— В какую сумму дело?
— В четыре тысячи ливров.
— Которые вам следует получать?
— Нет, заплатить.
— Вашему прокурору?
— Именно ему.
— За выигранную тяжбу?
— Нет, за проигранную.
— А, это обстоятельство можно принять в уважение… Четыре тысячи ливров! Такую именно сумму вы должны были бы заплатить, если бы принцы согласились взять вместо вас подставного рекрута.
— Вот еще! Да я найду охотника за сто экю!
— Такого рекрута, как вы, который бы ездил на лошаке, как на лошади, как вы, который знал бы восемнадцать тысяч семьсот семьдесят законов! Не может быть! За обыкновенного человека, разумеется, очень довольно и ста экю, но если бы мы довольствовались обыкновенными людьми, так не стоило бы вступать в соперничество с кардиналом Мазарини. Нет, нам нужны люди вашего достоинства, вашего звания, вашего роста. Черт возьми! Зачем вы так мало цените себя! Мне кажется, вы очень стоите четырех тысяч ливров.
— Вижу, к чему вы подбираетесь! — вскричал путешественник. — Вы хотите обокрасть меня с оружием в руках!
— Милостивый государь, вы оскорбляете нас, — возразил Ковиньяк, — и мы с вас живого содрали бы кожу, если бы не боялись повредить доброй славе армии принцев. Нет, милостивый государь, отдайте нам ваши четыре тысячи ливров, но не думайте, чтобы это была взятка, нет, это необходимость.
— Так кто же заплатит моему прокурору?
— Мы.
— А доставите ли мне квитанцию?
— Как следует, по форме.
— Им подписанную?
— Разумеется.
— Ну, это другое дело.
— Видите ли! Что ж, согласны?
— Поневоле согласишься, когда нельзя сделать иначе.
— Теперь дайте мне адрес прокурора и кое-какие необходимые сведения.
— Я сказал, что уплачиваю деньги по судебному приговору.
— Кому?
— Трактирщику Бискарро. Он взыскивал с меня эти деньги, как наследство после жены, которая была из нашего Орлеана.
— Осторожнее! — прошептал Фергюзон.
Ковиньяк мигнул, что значило: не бойся, я уже все обдумал.
— Бискарро! — повторил Ковиньяк. — Кажется, гостиница его около Либурна?
— Точно так, между Либурном и Кюбзаком.
— Под вывескою «Золотого Тельца»?
— Да, да, вы знаете его?
— Немножко.
— Мерзавец! Тянет с меня деньги…
— Которых вы ему не должны?
— Должен… Но надеялся не заплатить их.
— Понимаю, это очень неприятно.
— О, уверяю вас, что мне было бы гораздо приятнее видеть эти деньги в ваших руках, чем в его.
— Ну, так вы будете довольны.
— А квитанция?
— Поезжайте с нами, так получите ее.
— Но как вы ее добудете?
— Это уж мое дело.
Поехали к Орлеану, куда и прибыли через два часа. Путешественник привел вербовщиков в гостиницу, которая находилась поближе к прокурору. То была предрянная харчевня под вывескою «Голубка».
— Теперь, — спросил путешественник, — что нам делать? Мне бы очень не хотелось выдавать моих четырех тысяч прежде получения расписки.
— Пожалуй, извольте. Знаете ли вы руку прокурора?
— Как не знать!
— Если мы принесем расписку от него, вы без затруднения отдадите нам деньги?
— Тотчас отдам! Но без денег мой прокурор не даст расписки. Я его знаю.
— Я заплачу ему эту сумму, — сказал Ковиньяк.
И в ту же минуту вынул из мешка четыре тысячи ливров, две тысячи луидорами и две тысячи полупистолями, и разложил их кучками перед глазами удивленного горожанина.
— Как зовут вашего прокурора? — спросил он.
— Рабоден.
— Возьмите перо и пишите.
Горожанин взял перо.
«Господин Рабоден!
Посылаю вам четыре тысячи ливров, которые по приговору суда обязан я заплатить трактирщику Бискарро, и думаю, что он намерен употребить их на дурное дело. Сделайте одолжение, снабдите сего посланного надлежащею форменного квитанциею».
— А потом? — спросил путешественник.
— Поставьте число и подпишите.
Тот подписал.
— Ну, Фергюзон, — сказал Ковиньяк, — возьми это письмо и деньги, переоденься мельником и ступай поскорей к прокурору.
— Зачем?
— Отдай ему деньги и возьми с него расписку.
— Только-то?
— Да.
— Я что-то не понимаю.
— Тем лучше. Ты исправнее исполнишь поручение.
Фергюзон питал безграничное доверие к своему капитану и без возражений пошел к дверям.
— Дайте нам вина, самого лучшего, — сказал Ковиньяк, — нашему новому товарищу, верно, хочется выпить.
Фергюзон поклонился и вышел. Через полчаса он воротился и застал капитана и путешественника за столом. Оба они потягивали знаменитое орлеанское винцо, которое услаждало гасконский вкус Генриха IV.
— Что? — спросил Ковиньяк.
— Вот квитанция.
— Так ли?
И Ковиньяк передал путешественнику гербовую бумагу.
— Именно то!
— Квитанция писана по форме?
— Совершенно.
— Так вы можете, основываясь на этой квитанции, отдать мне ваши деньги.
— Могу.
— Так пожалуйте.
Путешественник отсчитал четыре тысячи ливров. Ковиньяк положил их в свой мешок, заменив ими отсутствовавшие деньги.
— И этими деньгами я откупился? — спросил гость.
— Да, разумеется, если вы не набиваетесь в службу.
— Не то, но…
— Что же? Говорите! У меня есть предчувствие, что мы не разойдемся, не устроив другого дела.
— Очень может быть, — отвечал гость, совершенно успокоившийся после получения квитанции. — Видите ли, у меня есть племянник…
— Ага, вот что!
— Малый грубый и беспокойный.
— И вы хотели бы избавиться от него?
— Нет, нет… но думаю, что из него вышел бы превосходный солдат.
— Пришлите мне его, я сделаю из него героя.
— Так вы примете его?
— С величайшей радостью.
— У меня также есть и крестник, за воспитание которого я плачу очень значительную сумму.
— Вы хотите и ему дать в руки мушкет? Дело! Пришлите мне крестника с племянником, это будет стоить вам только пятьсот ливров за обоих, не больше.
— Пятьсот ливров! Я вас не понимаю.
— Да ведь платят при вступлении.
— Так как же вы хотите заставить меня заплатить за то, чтобы не вступать на службу?
— Это совсем другое дело! Ваш племянник и ваш крестник заплатят каждый по двести пятидесяти ливров и вы о них уже никогда не услышите.
— Черт возьми! Ваше обещание очень соблазнительно! А им будет хорошо?
— То есть, если они попробуют послужить под моим начальством, то не захотят быть китайскими мандаринами. Спросите у этих господ, как я их кормлю. Отвечайте, Барраба, Карротель.
— Действительно, — сказал Барраба, — мы живем, как вельможи.
— А как они одеты! Посмотрите.
Карротель повернулся и показал свое великолепное платье со всех сторон.
— Да, — сказал путешественник, — платья нельзя похаять.
— Так вы пришлете мне ваших молодцов?
— Да, хочется! Вы долго пробудете здесь?
— Нет, недолго, уедем завтра утром, но поедем шагом, чтобы они могли догнать нас. Дайте нам пятьсот ливров, и дело будет покончено.
— Со мною только двести пятьдесят.
— Вы отдадите им остальные двести пятьдесят, и под предлогом доставки этой суммы пришлите их ко мне. А иначе, если у вас не будет предлога, они, пожалуй, догадаются.
— Но, — сказал гость, — они, может быть, возразят мне, что одного человека достаточно на исполнение такого поручения.
— Скажите им, что на дорогах грабят и дайте каждому из них двадцать пять ливров в счет жалованья.
Гость смотрел на Ковиньяка с изумлением.
— Право, — сказал он, — только военных людей не останавливают никакие препятствия.
И отсчитав двести пятьдесят ливров Ковиньяку, он вышел, в восторге, что за такую малую сумму мог пристроить племянника и крестника, которых содержание стоило ему более ста пистолей в год.
— Все равно, все равно, — говорил один из товарищей, — десять тысяч ливров — славная штука!
— То есть, — прибавил Фергюзон, — это была бы бесподобная штука, если бы не была в долгу. Но она должна поставить целую роту принцессе Конде. Nimium satis est, как говорили древние, что значит почти: тут и многого мало. Но вот беда, мой милый Барраба, у нас нет даже этого «малого», которое соответствует «многому».
— Как дорого стоит казаться честным человеком! — сказал вдруг Ковиньяк. — Все деньги королевского сборщика податей пошли на упряжь, на платье и на шитье! Мы блестим, как вельможи, и простираем роскошь даже до того, что у нас есть кошельки, правда, в них ровно ничего нет. О, наружность!
— Говорите за нас, капитан, а не за себя, — возразил Барраба, — у вас есть кошелек и при нем кое-что, десять тысяч ливров!
— Друг мой, — сказал Ковиньяк, — ты верно не слыхал или дурно понял то, что сейчас сказал Фергюзон об обязанностях наших в отношении к принцессе Конде? Я не принадлежу к числу тех людей, которые обещают одно, а делают совсем другое. Лене отсчитал мне десять тысяч ливров с тем, чтобы я набрал ему целую роту, я наберу ее или черт возьмет меня! Но он должен заплатить мне еще сорок тысяч в тот день, как я представлю ему рекрутов. Тогда, если он не заплатит мне этих сорока тысяч ливров, мы увидим…
— На десять тысяч! — закричали четыре голоса иронически, потому что из всего отряда один Фергюзон, веривший в изумительную изобретательность капитана, был убежден, что Ковиньяк достигнет предположенной цели. — На десять тысяч вы соберете целую роту!
— Да, — сказал Ковиньяк, — если бы даже пришлось прибавить что-нибудь…
— А кто же прибавит что-нибудь?
— Уж верно, не я, — сказал Фергюзон.
— Так кто же? — спросил Барраба.
— Кто? Первый, кто нам встретится! Вот, кстати, я вижу человека там, на дороге. Вы сейчас увидите…
— Понимаю, — сказал Фергюзон.
— Только-то? — спросил Ковиньяк.
— И удивляюсь.
— Да, — сказал один из всадников, подъезжая к Ковиньяку, — да, я очень хорошо понимаю, что вы непременно хотите исполнить ваше обещание, капитан. Однако же мы верно проиграем, если будем слишком честны. Теперь имеют в нас нужду, но если завтра мы наберем роту, то ее отдадут доверенным офицерам, а нас поблагодарят, нас, которые трудились и вербовали.
— Ты глуп, как пробка, друг мой Карротель, и это я говорю тебе не в первый раз, — отвечал Ковиньяк. — Твое нелепое теперешнее рассуждение лишает тебя этого звания, которое я назначал тебе в этой роте. Ведь очевидно, что мы будем первые шесть офицеров в этой армии. Я назначил бы тебя прямо подпоручиком, Карротель, но теперь ты будешь только сержантом. По милости этого глупца и рассуждения, которое ты сейчас слышал, Барраба, ты, ничего не говоривший, будешь подпоручиком, до тех пор, пока не повесят Фергюзона. Тогда я произведу тебя в поручики по праву старшинства. Но смотрите, не терять из виду моего первого солдата, вон он там!
— Вы знаете, кто он? — спросил Фергюзон.
— Нет.
— Он должно быть горожанин, потому что на нем черный плащ.
— Так ли?
— Посмотрите сами, ветер поднимает его.
— Если на нем черный плащ, так он верно богатый горожанин. Тем лучше: мы вербуем людей на службу принцев, и надобно, чтобы рота наша состояла из людей порядочных. Если бы мы трудились для скряги Мазарини, так все бы годилось, но для принцев — другое дело! Фергюзон, у меня есть предчувствие, что у меня будет удивительная рота.
Весь отряд пустился рысью догонять прохожего, который спокойно держался середины дороги.
Когда почтенный горожанин, ехавший на добром лошаке, увидал скачущих красивых всадников, он почтительно отъехал к боку дороги и поклонился Ковиньяку.
— Он учтив, — сказал Ковиньяк, — это уже очень хорошо. Но не умеет кланяться по-военному. Впрочем, мы его выучим.
Ковиньяк отвечал на его поклон поклоном, подъехал к нему и спросил:
— Милостивый государь, скажите нам, любите ли вы короля?
— Разумеется! — отвечал путешественник.
— Бесподобно! — вскричал Ковиньяк в восторге. — А любите ли вы королеву?
— Чрезвычайно уважаю ее.
— Чудо! А кардинала Мазарини?
— Кардинал Мазарини великий человек, и я всегда удивляюсь ему!
— Бесподобно! В таком случае, — продолжал Ковиньяк, — мы имели счастие встретить человека, совершенно преданного королю?
— Разумеется.
— И готового показать усердие?
— Во всякое время.
— Какая счастливая встреча! Только на больших дорогах случаются такие встречи!
— Что хотите вы сказать? — спросил путешественник, поглядывая с беспокойством на Ковиньяка.
— Я хочу сказать, сударь, что надобно ехать за нами.
Путешественник подскочил на седле от неожиданности, удивления и страха.
— Ехать за вами? Куда?
— Да я и сам не знаю. Туда, куда мы поедем.
— Милостивый государь, я езжу только с людьми знакомыми и известными мне.
— Это совершенно справедливо и очень благоразумно, и потому я скажу вам, кто я.
Путешественник показал рукою, что знает, кто они, но Ковиньяк продолжал, как бы не заметив его телодвижения:
— Я Ролан де Ковиньяк, капитан несуществующей еще роты, это правда, но уже достойно представляемой здесь моим поручиком Луи Габриелем Фергюзоном, подпоручиком Жоржем-Гильомом Баррабой, сержантом моим Зефирином Карротелем и этими двумя господами, из которых один у меня ефрейтором, а другой квартирмейстером. Теперь вы знаете нас, милостивый государь, — прибавил Ковиньяк с приятною улыбкою, — и смею надеяться, верно не чувствуете антипатии к нам.
— Но, милостивый государь, я уж служил королю в городской милиции и очень аккуратно уплачиваю подати, налоги, пошлины и прочее, — отвечал озадаченный путешественник.
— Поэтому-то, — возразил Ковиньяк, — я приглашаю вас на службу не к королю, а к принцам. Вы видите здесь представителя их.
— На службу принцев, врагов короля! — вскричал горожанин, еще более удивленный. — Так зачем же спрашивали вы меня, люблю ли я короля?
— Потому что я не посмел бы беспокоить вас, если бы вы не любили короля, порицали королеву, ругали Мазарини. В таком случае я считал бы вас за брата…
— Но, позвольте, милостивый государь, ведь я не невольник, не пленный!
— Точно так, сударь, но вы солдат, то есть очень легко можете выбраться в капитаны, как я, или в маршалы Франции, как Тюрен.
— Милостивый государь, мне часто приходилось судиться.
— Тем хуже, сударь, тем хуже. Привычка тягаться — самая дурная из всех привычек. У меня никогда не было тяжб, может быть потому, что я учился и готовился в адвокаты.
— Но тягаясь, я изучил законы Франции.
— А это дело нелегкое. Вы знаете, что между Юстиниановыми пандектами и последним парламентским решением, постановившим по случаю смерти маршала д'Анкра, что иностранец никогда не может быть министром во Франции, существуют восемнадцать тысяч семьсот семьдесят законов, не считая королевских приказаний. Но, впрочем, бывают люди с удивительною памятью, Пико де ла Мирандола говорил на двенадцати языках, когда ему было только восемнадцать лет. А какую пользу извлекли вы из знания законов, милостивый государь?
— Какую? А ту, что на большой дороге не забирают людей без особенного дозволения.
— Оно есть у меня. Посмотрите!
— От принцессы?
— От ее высочества.
И Ковиньяк почтительно поднял шляпу.
— Стало быть, во Франции два короля? — вскричал несчастный путешественник.
— Точно так, сударь. Вот почему я имел честь просить вас предпочесть моего и почитаю обязанностью пригласить вас на его службу.
— Милостивый государь, я принесу жалобу парламенту!
— Парламент — третий король, это правда, и вам, вероятно, придется служить и ему. Наша политика чрезвычайно обширна. Извольте идти, сударь!
— Но я не могу идти с вами, милостивый государь, меня ждут по делам.
— Где?
— В Орлеане.
— Кто ждет?
— Мой прокурор.
— Зачем?
— По денежному делу.
— Первое дело — служба Франции!
— Но разве нельзя обойтись без меня?
— Мы надеялись на вас! Неужели вы измените нам? Но если, как вы изволите говорить, вы отправляетесь в Орлеан по денежному делу…
— Да, точно.
— В какую сумму дело?
— В четыре тысячи ливров.
— Которые вам следует получать?
— Нет, заплатить.
— Вашему прокурору?
— Именно ему.
— За выигранную тяжбу?
— Нет, за проигранную.
— А, это обстоятельство можно принять в уважение… Четыре тысячи ливров! Такую именно сумму вы должны были бы заплатить, если бы принцы согласились взять вместо вас подставного рекрута.
— Вот еще! Да я найду охотника за сто экю!
— Такого рекрута, как вы, который бы ездил на лошаке, как на лошади, как вы, который знал бы восемнадцать тысяч семьсот семьдесят законов! Не может быть! За обыкновенного человека, разумеется, очень довольно и ста экю, но если бы мы довольствовались обыкновенными людьми, так не стоило бы вступать в соперничество с кардиналом Мазарини. Нет, нам нужны люди вашего достоинства, вашего звания, вашего роста. Черт возьми! Зачем вы так мало цените себя! Мне кажется, вы очень стоите четырех тысяч ливров.
— Вижу, к чему вы подбираетесь! — вскричал путешественник. — Вы хотите обокрасть меня с оружием в руках!
— Милостивый государь, вы оскорбляете нас, — возразил Ковиньяк, — и мы с вас живого содрали бы кожу, если бы не боялись повредить доброй славе армии принцев. Нет, милостивый государь, отдайте нам ваши четыре тысячи ливров, но не думайте, чтобы это была взятка, нет, это необходимость.
— Так кто же заплатит моему прокурору?
— Мы.
— А доставите ли мне квитанцию?
— Как следует, по форме.
— Им подписанную?
— Разумеется.
— Ну, это другое дело.
— Видите ли! Что ж, согласны?
— Поневоле согласишься, когда нельзя сделать иначе.
— Теперь дайте мне адрес прокурора и кое-какие необходимые сведения.
— Я сказал, что уплачиваю деньги по судебному приговору.
— Кому?
— Трактирщику Бискарро. Он взыскивал с меня эти деньги, как наследство после жены, которая была из нашего Орлеана.
— Осторожнее! — прошептал Фергюзон.
Ковиньяк мигнул, что значило: не бойся, я уже все обдумал.
— Бискарро! — повторил Ковиньяк. — Кажется, гостиница его около Либурна?
— Точно так, между Либурном и Кюбзаком.
— Под вывескою «Золотого Тельца»?
— Да, да, вы знаете его?
— Немножко.
— Мерзавец! Тянет с меня деньги…
— Которых вы ему не должны?
— Должен… Но надеялся не заплатить их.
— Понимаю, это очень неприятно.
— О, уверяю вас, что мне было бы гораздо приятнее видеть эти деньги в ваших руках, чем в его.
— Ну, так вы будете довольны.
— А квитанция?
— Поезжайте с нами, так получите ее.
— Но как вы ее добудете?
— Это уж мое дело.
Поехали к Орлеану, куда и прибыли через два часа. Путешественник привел вербовщиков в гостиницу, которая находилась поближе к прокурору. То была предрянная харчевня под вывескою «Голубка».
— Теперь, — спросил путешественник, — что нам делать? Мне бы очень не хотелось выдавать моих четырех тысяч прежде получения расписки.
— Пожалуй, извольте. Знаете ли вы руку прокурора?
— Как не знать!
— Если мы принесем расписку от него, вы без затруднения отдадите нам деньги?
— Тотчас отдам! Но без денег мой прокурор не даст расписки. Я его знаю.
— Я заплачу ему эту сумму, — сказал Ковиньяк.
И в ту же минуту вынул из мешка четыре тысячи ливров, две тысячи луидорами и две тысячи полупистолями, и разложил их кучками перед глазами удивленного горожанина.
— Как зовут вашего прокурора? — спросил он.
— Рабоден.
— Возьмите перо и пишите.
Горожанин взял перо.
«Господин Рабоден!
Посылаю вам четыре тысячи ливров, которые по приговору суда обязан я заплатить трактирщику Бискарро, и думаю, что он намерен употребить их на дурное дело. Сделайте одолжение, снабдите сего посланного надлежащею форменного квитанциею».
— А потом? — спросил путешественник.
— Поставьте число и подпишите.
Тот подписал.
— Ну, Фергюзон, — сказал Ковиньяк, — возьми это письмо и деньги, переоденься мельником и ступай поскорей к прокурору.
— Зачем?
— Отдай ему деньги и возьми с него расписку.
— Только-то?
— Да.
— Я что-то не понимаю.
— Тем лучше. Ты исправнее исполнишь поручение.
Фергюзон питал безграничное доверие к своему капитану и без возражений пошел к дверям.
— Дайте нам вина, самого лучшего, — сказал Ковиньяк, — нашему новому товарищу, верно, хочется выпить.
Фергюзон поклонился и вышел. Через полчаса он воротился и застал капитана и путешественника за столом. Оба они потягивали знаменитое орлеанское винцо, которое услаждало гасконский вкус Генриха IV.
— Что? — спросил Ковиньяк.
— Вот квитанция.
— Так ли?
И Ковиньяк передал путешественнику гербовую бумагу.
— Именно то!
— Квитанция писана по форме?
— Совершенно.
— Так вы можете, основываясь на этой квитанции, отдать мне ваши деньги.
— Могу.
— Так пожалуйте.
Путешественник отсчитал четыре тысячи ливров. Ковиньяк положил их в свой мешок, заменив ими отсутствовавшие деньги.
— И этими деньгами я откупился? — спросил гость.
— Да, разумеется, если вы не набиваетесь в службу.
— Не то, но…
— Что же? Говорите! У меня есть предчувствие, что мы не разойдемся, не устроив другого дела.
— Очень может быть, — отвечал гость, совершенно успокоившийся после получения квитанции. — Видите ли, у меня есть племянник…
— Ага, вот что!
— Малый грубый и беспокойный.
— И вы хотели бы избавиться от него?
— Нет, нет… но думаю, что из него вышел бы превосходный солдат.
— Пришлите мне его, я сделаю из него героя.
— Так вы примете его?
— С величайшей радостью.
— У меня также есть и крестник, за воспитание которого я плачу очень значительную сумму.
— Вы хотите и ему дать в руки мушкет? Дело! Пришлите мне крестника с племянником, это будет стоить вам только пятьсот ливров за обоих, не больше.
— Пятьсот ливров! Я вас не понимаю.
— Да ведь платят при вступлении.
— Так как же вы хотите заставить меня заплатить за то, чтобы не вступать на службу?
— Это совсем другое дело! Ваш племянник и ваш крестник заплатят каждый по двести пятидесяти ливров и вы о них уже никогда не услышите.
— Черт возьми! Ваше обещание очень соблазнительно! А им будет хорошо?
— То есть, если они попробуют послужить под моим начальством, то не захотят быть китайскими мандаринами. Спросите у этих господ, как я их кормлю. Отвечайте, Барраба, Карротель.
— Действительно, — сказал Барраба, — мы живем, как вельможи.
— А как они одеты! Посмотрите.
Карротель повернулся и показал свое великолепное платье со всех сторон.
— Да, — сказал путешественник, — платья нельзя похаять.
— Так вы пришлете мне ваших молодцов?
— Да, хочется! Вы долго пробудете здесь?
— Нет, недолго, уедем завтра утром, но поедем шагом, чтобы они могли догнать нас. Дайте нам пятьсот ливров, и дело будет покончено.
— Со мною только двести пятьдесят.
— Вы отдадите им остальные двести пятьдесят, и под предлогом доставки этой суммы пришлите их ко мне. А иначе, если у вас не будет предлога, они, пожалуй, догадаются.
— Но, — сказал гость, — они, может быть, возразят мне, что одного человека достаточно на исполнение такого поручения.
— Скажите им, что на дорогах грабят и дайте каждому из них двадцать пять ливров в счет жалованья.
Гость смотрел на Ковиньяка с изумлением.
— Право, — сказал он, — только военных людей не останавливают никакие препятствия.
И отсчитав двести пятьдесят ливров Ковиньяку, он вышел, в восторге, что за такую малую сумму мог пристроить племянника и крестника, которых содержание стоило ему более ста пистолей в год.
VI
— Теперь, Барраба, — сказал Ковиньяк, — нет ли у тебя в чемодане какого-нибудь платья попроще, в котором ты был бы похож на фискала?
— У меня осталось платье того сборщика податей, которого мы, вы знаете…
— Хорошо, очень хорошо, и у тебя, верно, его бумаги?
— Лейтенант Фергюзон приказал мне беречь их, и я берег их, как глаз свой.
— Лейтенант Фергюзон удивительный человек! Оденься сборщиком и захвати его бумаги.
Барраба вышел и через десять минут явился совершенно переодетым.
Он увидал Ковиньяка в черном платье, похожего как две капли воды на приказного.
Оба они отправились к дому прокурора. Господин Рабоден жил в третьем этаже. Квартира его состояла из кабинета, рабочей комнаты и передней. Вероятно, были и еще комнаты, но они не открывались для клиентов, и потому мы не говорим о них.
Ковиньяк прошел переднюю, оставил Баррабу в рабочей комнате, бросив внимательный взгляд на двух писцов, которые делали вид, что пишут, а между тем играли, и вошел в кабинет.
Рабоден сидел перед столом, до того заваленный делами, что действительно исчезал в отношениях, копиях и приговорах. То был человек высокого роста, сухой и желтый, в черном узком платье. Услышав шум шагов Ковиньяка, он выпрямился, поднял голову, и она показалась из-за груды бумаг.
Ковиньяк думал, что встретил василиска, создание, считаемое новейшими писателями баснословным: так маленькие глаза прокурора блистали огнем скупости и жадности.
— Милостивый государь, — сказал Ковиньяк, — извините, что я вошел к вам без доклада, но — прибавил он, улыбаясь как можно приятнее, — это привилегия моей должности.
— Привилегия вашей должности? — спросил Рабоден. — А что это за должность? Позвольте узнать.
— Я уголовный пристав.
— Вы пристав?
— Точно так, сударь.
— Я вас не понимаю.
— Сейчас изволите понять. Вы знаете господина Бискарро?
— Знаю, он мой клиент.
— Что вы о нем думаете?
— Что я думаю?
— Да-с.
— Думаю… думаю, что он хороший человек.
— Так вы ошибаетесь.
— Как ошибаюсь?
— Ваш хороший человек — преступник.
— Преступник!
— Да, милостивый государь, преступник. Он воспользовался уединенным положением своей гостиницы и давал приют злонамеренным людям.
— Не может быть!
— Он взялся извести короля, королеву и кардинала Мазарини, если они случайно остановятся в гостинице.
— Возможно ли!
— Я арестовал его и отвез в Либурнскую тюрьму. Его обвиняют в измене отечеству.
— Милостивый государь, вы поразили меня! — вскричал прокурор, опускаясь в кресло.
— Но вот что еще хуже, — продолжал ложный пристав, — вы замешаны в это дело.
— Я! — вскричал прокурор, и лицо его из желтого стало зеленоватым.
— Я замешан! Как так?
— У вас в руках сумма, которую преступник Бискарро назначал на содержание армии бунтовщиков.
— Правда, я получил для передачи ему…
— Четыре тысячи ливров. Его пытали посредством башмаков, и при восьмом ударе трус сознался, что деньги хранятся у вас.
— Да, деньги точно у меня, но я получил их назад тому с час, не более.
— Тем хуже, сударь, тем хуже!
— Почему же?
— Потому что я должен задержать вас.
— Меня!
— Разумеется: в обвинительном акте вы означены в числе сообщников.
Прокурор совсем позеленел.
— Если бы вы не принимали этих денег, — продолжал Ковиньяк, — то было бы совсем другое дело. Но вы приняли их, и они служат уликою, понимаете?
— Но если я отдам их вам, если отдам их сейчас, если объявлю, что не имею никаких сношений с подлецом Бискарро, если откажусь от знакомства с ним…
— Все-таки вы останетесь в сильном подозрении. Однако же безостановочная выдача денег, может быть…
— Сию секунду отдам их, — отвечал прокурор. — Деньги тут, и в том самом мешке, в котором мне их принесли. Я только пересчитал их.
— И все тут?
— Извольте сами сосчитать, милостивый государь.
— Это не мое дело, сударь, я не имею права дотрагиваться до конфискованных сумм. Но со мною Либурнский сборщик податей. Он прикомандирован ко мне для принятия денег, которые несчастный Бискарро хранил в разных местах, чтобы потом собрать их, если того потребует необходимость.
— Правда, он меня очень просил немедленно переслать ему деньги, тотчас по получении их.
— Видите ли, он уже верно знает, что принцесса Конде бежала из Шантильи и едет теперь в Бордо. Он собирает все свои средства, чтобы составить себе партию. Мерзавец! А вы ничего не знали?
— Ничего, ничего!
— Никто не предупреждал вас?
— Никто!
— Что вы мне говорите! — сказал Ковиньяк, указывая пальцем на письмо путешественника, которое лежало развернутое на столе между разными другими бумагами. — Вы сами доставляете мне доказательство противного.
— Какое доказательство?
— Прочтите письмо.
Прокурор прочел дрожащим голосом:
«Господин Рабоден!
Посылаю вам четыре тысячи ливров, которые по приговору суда обязан я заплатить трактирщику Бискарро, и думаю, что он намерен употребить их на дурное дело. Сделайте одолжение, снабдите сего посланного надлежащею форменною квитанцией».
— Видите, тут говорится о преступных замыслах, — повторил Ковиньяк, — стало быть, слухи о преступлении вашего клиента дошли даже сюда.
— У меня осталось платье того сборщика податей, которого мы, вы знаете…
— Хорошо, очень хорошо, и у тебя, верно, его бумаги?
— Лейтенант Фергюзон приказал мне беречь их, и я берег их, как глаз свой.
— Лейтенант Фергюзон удивительный человек! Оденься сборщиком и захвати его бумаги.
Барраба вышел и через десять минут явился совершенно переодетым.
Он увидал Ковиньяка в черном платье, похожего как две капли воды на приказного.
Оба они отправились к дому прокурора. Господин Рабоден жил в третьем этаже. Квартира его состояла из кабинета, рабочей комнаты и передней. Вероятно, были и еще комнаты, но они не открывались для клиентов, и потому мы не говорим о них.
Ковиньяк прошел переднюю, оставил Баррабу в рабочей комнате, бросив внимательный взгляд на двух писцов, которые делали вид, что пишут, а между тем играли, и вошел в кабинет.
Рабоден сидел перед столом, до того заваленный делами, что действительно исчезал в отношениях, копиях и приговорах. То был человек высокого роста, сухой и желтый, в черном узком платье. Услышав шум шагов Ковиньяка, он выпрямился, поднял голову, и она показалась из-за груды бумаг.
Ковиньяк думал, что встретил василиска, создание, считаемое новейшими писателями баснословным: так маленькие глаза прокурора блистали огнем скупости и жадности.
— Милостивый государь, — сказал Ковиньяк, — извините, что я вошел к вам без доклада, но — прибавил он, улыбаясь как можно приятнее, — это привилегия моей должности.
— Привилегия вашей должности? — спросил Рабоден. — А что это за должность? Позвольте узнать.
— Я уголовный пристав.
— Вы пристав?
— Точно так, сударь.
— Я вас не понимаю.
— Сейчас изволите понять. Вы знаете господина Бискарро?
— Знаю, он мой клиент.
— Что вы о нем думаете?
— Что я думаю?
— Да-с.
— Думаю… думаю, что он хороший человек.
— Так вы ошибаетесь.
— Как ошибаюсь?
— Ваш хороший человек — преступник.
— Преступник!
— Да, милостивый государь, преступник. Он воспользовался уединенным положением своей гостиницы и давал приют злонамеренным людям.
— Не может быть!
— Он взялся извести короля, королеву и кардинала Мазарини, если они случайно остановятся в гостинице.
— Возможно ли!
— Я арестовал его и отвез в Либурнскую тюрьму. Его обвиняют в измене отечеству.
— Милостивый государь, вы поразили меня! — вскричал прокурор, опускаясь в кресло.
— Но вот что еще хуже, — продолжал ложный пристав, — вы замешаны в это дело.
— Я! — вскричал прокурор, и лицо его из желтого стало зеленоватым.
— Я замешан! Как так?
— У вас в руках сумма, которую преступник Бискарро назначал на содержание армии бунтовщиков.
— Правда, я получил для передачи ему…
— Четыре тысячи ливров. Его пытали посредством башмаков, и при восьмом ударе трус сознался, что деньги хранятся у вас.
— Да, деньги точно у меня, но я получил их назад тому с час, не более.
— Тем хуже, сударь, тем хуже!
— Почему же?
— Потому что я должен задержать вас.
— Меня!
— Разумеется: в обвинительном акте вы означены в числе сообщников.
Прокурор совсем позеленел.
— Если бы вы не принимали этих денег, — продолжал Ковиньяк, — то было бы совсем другое дело. Но вы приняли их, и они служат уликою, понимаете?
— Но если я отдам их вам, если отдам их сейчас, если объявлю, что не имею никаких сношений с подлецом Бискарро, если откажусь от знакомства с ним…
— Все-таки вы останетесь в сильном подозрении. Однако же безостановочная выдача денег, может быть…
— Сию секунду отдам их, — отвечал прокурор. — Деньги тут, и в том самом мешке, в котором мне их принесли. Я только пересчитал их.
— И все тут?
— Извольте сами сосчитать, милостивый государь.
— Это не мое дело, сударь, я не имею права дотрагиваться до конфискованных сумм. Но со мною Либурнский сборщик податей. Он прикомандирован ко мне для принятия денег, которые несчастный Бискарро хранил в разных местах, чтобы потом собрать их, если того потребует необходимость.
— Правда, он меня очень просил немедленно переслать ему деньги, тотчас по получении их.
— Видите ли, он уже верно знает, что принцесса Конде бежала из Шантильи и едет теперь в Бордо. Он собирает все свои средства, чтобы составить себе партию. Мерзавец! А вы ничего не знали?
— Ничего, ничего!
— Никто не предупреждал вас?
— Никто!
— Что вы мне говорите! — сказал Ковиньяк, указывая пальцем на письмо путешественника, которое лежало развернутое на столе между разными другими бумагами. — Вы сами доставляете мне доказательство противного.
— Какое доказательство?
— Прочтите письмо.
Прокурор прочел дрожащим голосом:
«Господин Рабоден!
Посылаю вам четыре тысячи ливров, которые по приговору суда обязан я заплатить трактирщику Бискарро, и думаю, что он намерен употребить их на дурное дело. Сделайте одолжение, снабдите сего посланного надлежащею форменною квитанцией».
— Видите, тут говорится о преступных замыслах, — повторил Ковиньяк, — стало быть, слухи о преступлении вашего клиента дошли даже сюда.