Страница:
Барон стоял на обсерватории уже с полчаса и с невыразимою радостью смотрел на эти занавески, перед которыми всякий другой прошел бы равнодушно, как вдруг окно галереи растворилась и в нем показалась добрая фигура Помпея. Все, что имело какое-нибудь отношение к виконтессе, обращало на себя особенное внимание Каноля, он оторвал глаза от привлекательных занавесок и заметил, что Помпей пытается говорить с ним знаками. Сначала Каноль не хотел верить, что эти знаки относятся к нему, и внимательно осмотрелся. Но Помпей, заметив сомнения барона, присоединил к своим знакам призывный свист, который мог показаться очень неприличным между простым конюхом и посланным короля французского, если бы свист не извинялся чем-то белым. Влюбленный тотчас догадался, что это свернутая бумага.
«Записка! — подумал Каноль. — Она пишет ко мне? Что бы это значило? » С трепетом подошел он, хотя первым чувством его была радость, но в радости влюбленных всегда есть порядочная доля страха, который, может быть, составляет главную прелесть любви: быть уверенным в своем счастии — значит, уже не быть счастливым.
По мере того, как Каноль приближался, Помпей все более и более показывал письмо. Наконец Помпей протянул руку, а Каноль подставил шляпу. Стало быть, эти два человека понимали друг друга как нельзя лучше. Первый уронил записку, второй поймал ее очень ловко и тотчас же ушел под дерево, чтобы читать свободнее. Помпей, боясь, вероятно, простуды, тотчас запер окно.
Но первое письмо от женщины, которую любишь, читается не просто, особенно когда неожиданное письмо вовсе не нужно и может только нанести удар вашему счастью. В самом деле, о чем может писать ему виконтесса, если ничто не переменилось во вчерашних их условиях? Стало быть, записка содержит какую-нибудь роковую новость.
Каноль так был уверен в этом, что даже не поцеловал письма, как обыкновенно делают любовники в подобных обстоятельствах. Напротив, он повертывал бумагу с возраставшим ужасом. Но надобно же было когда-нибудь прочесть письмо, поэтому барон призвал на помощь все свое мужество, разломил печать и прочел:
«Милостивый государь!
Совершенно невозможно оставаться долее в том положении, в каком мы находимся, надеюсь, вы в этом согласитесь со мною. Вы, верно, страдаете, думая, что все здешние жители считают вас неприятным надзирателем, с другой стороны, если я буду принимать вас ласковее, чем принимала бы вас сама принцесса, то могут догадаться, что мы играем комедию, которой развязка повлечет за собою потерю моей репутации».
Каноль отер лоб: предчувствие не обмануло его. С дневным светом, известным истребителем всех видений, все золотые его сны исчезли. Он покачал головою, вздохнул и продолжал читать:
«Притворитесь, что открыли обман, на это есть очень простое средство, которое я доставлю вам сама, если вы обещаете исполнить мою просьбу. Вы видите, я не скрываю, сколько завишу от вас. Если вы обещаете исполнить мою просьбу, я доставлю вам мой портрет с подписью моего имени и с моим гербом. Вы скажете, что нашли этот портрет во время одного из ночных осмотров и по портрету узнали, что я вовсе не принцесса Конде.
Считаю бесполезным говорить, что я дозволю вам в знак благодарности за исполнение моей просьбы оставить у себя этот миниатюрный портрет, если только это может быть вам приятно.
Так расстаньтесь с нами, не видавши меня, если это можно, и вы увезете всю мою признательность, а мне останется воспоминание о вас, как о самом благороднейшем и великодушнейшем человеке, какого я знала в моей жизни».
Каноль два раза прочел письмо и стоял как вкопанный. Какую бы милость ни содержало письмо, приказывающее уехать, каким бы медом не обмазывали бы прощания или отказа, все-таки отъезд, прощание и отказ страшно поражают сердце. Разумеется, Канолю было приятно получить портрет; но вся его ценность исчезла перед причиною, для которой его предлагали. Притом же, к чему портрет, когда оригинал тут, под рукою, и когда можно не выпустить его?
Все это так, но Каноль, не боявшийся гнева Анны Австрийской и кардинала Мазарини, дрожал при мысли, что виконтесса Канб может быть недовольна, может рассердиться.
Однако же, как эта женщина обманула его, сперва на дороге, потом в Шантильи, заняв место принцессы Конде, и, наконец, вчера, подав ему надежду, которую теперь отнимает! Из всех этих обманов последний ужаснее всех! На дороге она его не знала и старалась отделаться от неугомонного товарища, не больше. Выдавая себя за принцессу Конде, она повиновалась высшей власти, исполняла роль, назначенною самою принцессою, она не могла поступить иначе. Но теперь она знала его, казалось оценила его преданность, два раза говорила «мы», то знаменитое «мы», которое привело Каноля в восторг, — и вот она возвращается к прежнему, пишет такое письмо! .. Это показалось Канолю не только жестокостью, но даже насмешкою.
И вот он рассердился, предался грустному отчаянию, не замечая, что за занавесками, где огонь погас, стояла скрытая зрительница, смотрела на его отчаяние и, может быть, наслаждалась им.
«Да, да, — думал он, сопровождая мысли свои соответствующими жестами, — да, это отставка, совершенно правильная, полная, великое событие кончилось самою пошлою развязкою, поэтическая надежда превратилась в грубый обман. Но я не хочу казаться смешным, как желают! Лучше пусть она ненавидит меня, чем отделывается этою так называемою благодарностью, которую она обещает мне… Теперь можно верить ее обещаниям! .. Уж лучше поверить постоянству ветра или тишине моря! .. » — О, виконтесса, — прибавил Каноль, обращаясь к окну, — вы два раза ускользали из рук моих, но клянусь вам, если вы попадетесь мне в третий раз, так уж не вырветесь.
Каноль воротился в свою комнату с намерением одеться и войти, даже насильно, к виконтессе. Но, посмотрев на часы, он увидел, что не было еще и семи часов.
В замке все еще спали. Каноль бросился в кресло, закрыл глаза, чтобы не смотреть на призраки, которые вились перед ним, и только открывал их, когда надобно было взглянуть на часы.
Пробило восемь часов, и в замке начали вставать, появилось движение и послышался шум. С невыразимым трудом Каноль прождал еще полчаса, наконец потерял терпение, сошел с лестницы и подошел к Помпею, который на большом дворе наслаждался утренним воздухом и рассказывал окружающим его лакеям про походы свои в Пикардию при покойном короле.
— Ты управляющий принцессы? — спросил у него Каноль, как будто видел его в первый раз.
— Я, сударь, — отвечал удивленный Помпей.
— Доложи ее высочеству, что я хочу иметь честь видеть ее.
— Но она…
— Она встала.
— Все-таки…
— Ступай!
— Я думал, что ваш отъезд…
— Мой отъезд зависит от свидания, которое я буду иметь с принцессой.
— Но у меня нет приказаний от принцессы.
— А у меня есть приказание от короля, — возразил Каноль. При этих словах он величественно ударил по карману своего кафтана.
Но при всей его решимости, храбрость оставляла его. Действительно, со вчерашнего вечера важность Каноля значительно уменьшилась: уже двенадцать часов прошло с тех пор, как принцесса уехала; она, вероятно, не останавливалась во всю ночь и отъехала уже двадцать или двадцать пять лье от Шантильи. Как ни спешил бы Каноль со своим отрядом, он уже не может догнать ее, а если бы и догнал, то теперь у ней может быть человек пятьсот защитников. Канолю все еще оставалась, как он говорил вчера, возможность погибнуть, но имел ли он право жертвовать людьми, ему вверенными, и подвергать их кровавым последствиям его любовной прихоти? Если он ошибся вчера в чувствах виконтессы де Канб, если ее смущение было просто комедией, то виконтесса могла открыто посмеяться над ним. В таком случае над ним будут смеяться лакеи и даже солдаты, спрятанные в лесу. Мазарини возненавидит его, королева рассердится на него, а хуже всего, погаснет его зарождающаяся любовь: женщина не может предать посмеянию того, кого она любит.
Пока он перебирал все эти мысли, Помпей с твердостью доложил, что его готовы принять.
На этот раз виконтесса приняла его без церемонии, возле своей спальни, в небольшой гостиной. Она уже была одета и стояла у камина. На ее прелестном лице видны были следы бессонницы, хотя она старалась скрыть их. Темный круг около глаз показывал, что она не смыкала их во всю ночь.
— Вы видите, барон, — сказала она, не дав ему времени начать разговор, — я исполняю ваше желание, но, признаюсь вам, с надеждой, что это свидание будет последнее и что вы в свою очередь исполните мою просьбу.
— Извините, виконтесса, — сказал Каноль, — но по вчерашнему вашему разговору я думал, что вы будете не так строги в ваших требованиях. Я надеялся, что взамен всего, что я делал для вас, для вас одной, потому что я вовсе не знаю принцессы Конде, вам угодно будет позволить мне подольше пробыть в Шантильи.
— Да, барон, признаюсь, — сказала виконтесса, — в первую минуту… смущение, неразлучное с таким затруднительным положением… огромность вашей жертвы для меня… выгоды принцессы, требовавшей, чтобы я выиграла время… могли вырвать у меня несколько слов, вовсе несогласных с моими мыслями. Но в эту долгую ночь я все обдумала: ни я, ни вы не можем оставаться долее в этом замке.
— Не можем! — повторил Каноль. — Но вы забываете, виконтесса, что все возможно тому, кто говорит именем короля.
— Милостивый государь, надеюсь, что вы поступите, как следует дворянину и не употребите во зло того положения, в которое поставила меня преданность моя принцессе Конде.
— Ах, виконтесса, — отвечал Каноль, — ведь я сумасшедший! И вы это знаете, потому что кто кроме сумасшедшего мог сделать то, что я сделал? Сжальтесь же над моим безумием, виконтесса! Не высылайте меня из Шантильи, умоляю вас!
— Так я уступлю вам место, милостивый государь. Так я против вашей воли возвращу вас к вашим обязанностям. Увидим, дерзнете ли вы удерживать меня силою, решитесь ли предать нас обоих позору. Нет, нет, нет, барон, — прибавила виконтесса голосом, который Каноль слышал в первый раз, — нет, вы почувствуете, что вам нельзя оставаться вечно в Шантильи, вы вспомните, что вас ждут в другом месте.
Это слово, блеснувшее, как молния в глазах Каноля, напомнило ему сцену в гостинице Бискарро, когда виконтесса узнала про знакомство барона с Наноною. Тут все ему объяснилось.
Бессонница Клары происходила не от беспокойства о настоящем, а от воспоминаний о прошедшем. Решимость не видаться с Канолем была внушена ей не размышлением, а ревностью.
Тут и он, и она замолчали на минуту и безмолвно стояли друг перед другом, но в это время каждый из них слушал разговор собственных своих мыслей, которые говорили в груди при сильном биении сердца.
«Она ревнует! — думал Каноль. — Ревнует! О, теперь я все понимаю! Да! Да! Она хочет убедиться, могу ли я пожертвовать для нее всякою другою любовью. Это испытание! » В то же время она думала:
«Я служу Канолю только предметом развлечения, он встретил меня на дороге в ту минуту, как был принужден выехать из Гиенны, он преследовал меня, как путешественник бежит за блуждающим огоньком, но сердце его осталось в том домике, окруженном деревьями, куда он ехал, когда мы встретились. Мне невозможно оставаться с человеком, который любит другую, и которого я, может быть, полюблю, если еще буду видеть его. О, это значило бы не только изменить своей чести, но даже изменить принцессе: какая низость — любить агента ее гонителей! » И потом вдруг, отвечая на свою мысль, она сказала:
— Нет, нет! Вы должны ехать, барон. Уезжайте! Или я сама уеду.
— Вы забываете, виконтесса, вы дали мне слово, что не уедете отсюда, не предупредив меня.
— Так я предупреждаю вас, милостивый государь, что уезжаю из Шантильи теперь же.
— И вы думаете, что я это позволю? — спросил Каноль.
— Как! — вскричала виконтесса. — Вы решитесь остановить меня силою!
— Не знаю сам, что сделаю, знаю только, что не могу расстаться с вами.
— Так я у вас в плену?
— Я уже два раза терял вас, виконтесса, и не хочу потерять в третий.
— Так вы задержите меня?
— Задержу, если нет другого средства.
— О, — вскричала виконтесса, — какое счастье стеречь женщину, которая стонет, просится на волю, не любит нас, даже ненавидит нас!
Каноль вздрогнул и старался разгадать, где правда — в словах или в мыслях Клары.
Он понял, что настала минута, когда следовало рисковать всем.
— Виконтесса, — сказал он, — слова, которые вы сейчас произнесли таким искренним голосом, что нельзя обмануться в истинном их значении, разрешают все мои сомнения. Вы будете плакать! Вы в неволе! Я буду удерживать женщину, которая не любит меня, даже ненавидит меня! О, нет, нет! Успокойтесь, ничего этого не будет! Чувствуя невыразимое счастье при свиданиях с вами, я вообразил, что вам опасно мое присутствие, я надеялся, что за потерю спокойствия совести, будущности и, может быть, чести, вы вознаградите меня, подарив мне хоть несколько часов, которые, быть может, никогда не повторятся. Все это было возможно, если бы вы любили меня… если бы даже были равнодушны ко мне, ведь вы добры и сделали бы из сострадания то, что другая сделала бы из любви. Но я имею дело не с равнодушием, а с ненавистью, ну, это совсем другое дело, и вы совершенно правы. Простите только, виконтесса, мне то, что я не понял, как можно заслужить ненависть, когда безумно любишь! Вы должны остаться повелительницей и свободной в этом замке, как и везде, я должен удалиться и удаляюсь. Через десять минут вы будете совершенно свободны. Прощайте, виконтесса, прощайте навсегда!
И Каноль с отчаянием, которое сначала казалось притворным, а потом превратилось в настоящее и болезненное, поклонился Кларе, повернулся, искал дверь, которую никак не мог найти, и повторял «Прощайте! Прощайте! » таким жалобным голосом, что слова его, выходившие из души, трогали душу Клары. Истинное горе имеет свой голос, как и буря.
Клара вовсе не ожидала, что Каноль будет так послушен, она собрала силы для борьбы, а не для победы и была поражена этою покорностью, смешанною с такою искреннею любовью. Когда барон брался за замок двери, он почувствовал, что рука легла на его плечо. Она останавливала его.
Он обернулся.
Клара стояла перед ним. Ее рука, грациозно протянутая, покоилась на его плече, и ее гордое выражение лица перешло в прелестную улыбку.
— Так вот каким образом вы служите королеве? — сказала она. — Вы уехали бы, хотя вам приказано оставаться здесь, предатель?
Каноль вскрикнул, упал на колени и положил горячую голову на ее руки.
— О, теперь можно умереть от радости! — прошептал он.
— Ах, не радуйтесь еще! — сказала виконтесса. — Знаете ли, зачем я вас остановила? Чтобы мы не расстались в ссоре, чтобы вы не думали, что я неблагодарна… возвратили мне добровольно мое честное слово… чтобы вы видели во мне по крайней мере преданную вам женщину, если уж политические распри мешают мне быть для вас чем-нибудь другим.
— Боже мой! — закричал Каноль. — Так я опять ошибся: вы не любите меня!
— Не будем говорить об этом, барон. Поговорим лучше об опасности, которая грозит нам обоим, если мы здесь останемся. Уезжайте или позвольте мне ехать, это непременно нужно.
— Что вы говорите?
— Я говорю правду. Оставьте меня здесь, поезжайте в Париж, скажите Мазарини, скажите королеве, что здесь случилось. Я помогу вам, сколько мне будет возможно, но уезжайте, уезжайте!
— Но я опять должен повторить вам: расстаться с вами — для меня умереть!
— Нет, нет, вы не умрете, у вас останется надежда, что в другое время, посчастливее, мы встретимся.
— Случай бросил меня на вашу дорогу, или, лучше сказать, виконтесса, случай приводил вас на мою дорогу уже два раза. Случай устанет помогать мне, и если я с вами расстанусь, то мы никогда не встретимся.
— Так я найду вас.
— О, виконтесса, позвольте умереть за вас! Что смерть? Одна минута страдания, не более! Но не просите, чтобы я опять расстался с вами. При одной мысли о разлуке сердце мое разрывается. Подумайте, я едва успел видеть вас, едва успел поговорить с вами…
— Хорошо! Если я позволю вам остаться здесь еще сегодня, если весь день вы будете видеть меня и говорить со мною, будете ли вы довольны?
— Я ничего не обещаю.
— В таком случае и я ничего не обещаю. Я обещала вам только сказать, когда я уеду. Извольте, я еду из замка через час.
— Так надобно делать все, что вам угодно? Так надобно слушаться вас во всем? Надобно отказаться от самого себя и слепо идти за вашею волею? Ну, если все это нужно, извольте! Перед вами раб, приказывайте, он исполнит. Приказывайте!
Клара подала барону руку и сказала самым ласковым, самым нежным голосом:
— Возвратите мне мое честное слово, и сделаем новое условие: если с этой минуты до девяти часов вечера я не расстанусь с вами ни на секунду, уедете ли вы в девять часов?
— Клянусь, что уеду.
— Так пойдемте! Посмотрите: небо голубое! Оно обещает нам ясный день. Роса на лугах, благоухание в рощах! Пойдемте! .. Помпей!
Достопочтенный управляющий, получивший, вероятно, приказание стоять у дверей, тотчас вошел.
— Лошадей для прогулки! — сказала виконтесса гордо, разыгрывая прежнюю роль. — Я теперь поеду на пруды, а ворочусь через ферму, где буду завтракать… Вы поедете со мною, барон, — прибавила она, — провожать меня — обязанность ваша, потому что королева приказала вам не выпускать меня из виду.
Барон едва дышал от радости, он позволил вести себя, не будучи в состоянии ни думать, ни управлять собою. Он был упоен, похож на сумасшедшего. Скоро посреди прохладной рощи, где в таинственных аллеях зеленые ветви задевали за его непокрытую голову, он опять пришел в себя. Он шел пешком, сердце его сжималось от радости так же больно, как оно сжимается от печали. Он вел под руку виконтессу де Канб.
Она была бледна, молчалива и, вероятно, столько же счастлива, сколько и он.
Помпей шел сзади, так близко, что все мог видеть, и так далеко, что ничего не мог слышать.
IV
«Записка! — подумал Каноль. — Она пишет ко мне? Что бы это значило? » С трепетом подошел он, хотя первым чувством его была радость, но в радости влюбленных всегда есть порядочная доля страха, который, может быть, составляет главную прелесть любви: быть уверенным в своем счастии — значит, уже не быть счастливым.
По мере того, как Каноль приближался, Помпей все более и более показывал письмо. Наконец Помпей протянул руку, а Каноль подставил шляпу. Стало быть, эти два человека понимали друг друга как нельзя лучше. Первый уронил записку, второй поймал ее очень ловко и тотчас же ушел под дерево, чтобы читать свободнее. Помпей, боясь, вероятно, простуды, тотчас запер окно.
Но первое письмо от женщины, которую любишь, читается не просто, особенно когда неожиданное письмо вовсе не нужно и может только нанести удар вашему счастью. В самом деле, о чем может писать ему виконтесса, если ничто не переменилось во вчерашних их условиях? Стало быть, записка содержит какую-нибудь роковую новость.
Каноль так был уверен в этом, что даже не поцеловал письма, как обыкновенно делают любовники в подобных обстоятельствах. Напротив, он повертывал бумагу с возраставшим ужасом. Но надобно же было когда-нибудь прочесть письмо, поэтому барон призвал на помощь все свое мужество, разломил печать и прочел:
«Милостивый государь!
Совершенно невозможно оставаться долее в том положении, в каком мы находимся, надеюсь, вы в этом согласитесь со мною. Вы, верно, страдаете, думая, что все здешние жители считают вас неприятным надзирателем, с другой стороны, если я буду принимать вас ласковее, чем принимала бы вас сама принцесса, то могут догадаться, что мы играем комедию, которой развязка повлечет за собою потерю моей репутации».
Каноль отер лоб: предчувствие не обмануло его. С дневным светом, известным истребителем всех видений, все золотые его сны исчезли. Он покачал головою, вздохнул и продолжал читать:
«Притворитесь, что открыли обман, на это есть очень простое средство, которое я доставлю вам сама, если вы обещаете исполнить мою просьбу. Вы видите, я не скрываю, сколько завишу от вас. Если вы обещаете исполнить мою просьбу, я доставлю вам мой портрет с подписью моего имени и с моим гербом. Вы скажете, что нашли этот портрет во время одного из ночных осмотров и по портрету узнали, что я вовсе не принцесса Конде.
Считаю бесполезным говорить, что я дозволю вам в знак благодарности за исполнение моей просьбы оставить у себя этот миниатюрный портрет, если только это может быть вам приятно.
Так расстаньтесь с нами, не видавши меня, если это можно, и вы увезете всю мою признательность, а мне останется воспоминание о вас, как о самом благороднейшем и великодушнейшем человеке, какого я знала в моей жизни».
Каноль два раза прочел письмо и стоял как вкопанный. Какую бы милость ни содержало письмо, приказывающее уехать, каким бы медом не обмазывали бы прощания или отказа, все-таки отъезд, прощание и отказ страшно поражают сердце. Разумеется, Канолю было приятно получить портрет; но вся его ценность исчезла перед причиною, для которой его предлагали. Притом же, к чему портрет, когда оригинал тут, под рукою, и когда можно не выпустить его?
Все это так, но Каноль, не боявшийся гнева Анны Австрийской и кардинала Мазарини, дрожал при мысли, что виконтесса Канб может быть недовольна, может рассердиться.
Однако же, как эта женщина обманула его, сперва на дороге, потом в Шантильи, заняв место принцессы Конде, и, наконец, вчера, подав ему надежду, которую теперь отнимает! Из всех этих обманов последний ужаснее всех! На дороге она его не знала и старалась отделаться от неугомонного товарища, не больше. Выдавая себя за принцессу Конде, она повиновалась высшей власти, исполняла роль, назначенною самою принцессою, она не могла поступить иначе. Но теперь она знала его, казалось оценила его преданность, два раза говорила «мы», то знаменитое «мы», которое привело Каноля в восторг, — и вот она возвращается к прежнему, пишет такое письмо! .. Это показалось Канолю не только жестокостью, но даже насмешкою.
И вот он рассердился, предался грустному отчаянию, не замечая, что за занавесками, где огонь погас, стояла скрытая зрительница, смотрела на его отчаяние и, может быть, наслаждалась им.
«Да, да, — думал он, сопровождая мысли свои соответствующими жестами, — да, это отставка, совершенно правильная, полная, великое событие кончилось самою пошлою развязкою, поэтическая надежда превратилась в грубый обман. Но я не хочу казаться смешным, как желают! Лучше пусть она ненавидит меня, чем отделывается этою так называемою благодарностью, которую она обещает мне… Теперь можно верить ее обещаниям! .. Уж лучше поверить постоянству ветра или тишине моря! .. » — О, виконтесса, — прибавил Каноль, обращаясь к окну, — вы два раза ускользали из рук моих, но клянусь вам, если вы попадетесь мне в третий раз, так уж не вырветесь.
Каноль воротился в свою комнату с намерением одеться и войти, даже насильно, к виконтессе. Но, посмотрев на часы, он увидел, что не было еще и семи часов.
В замке все еще спали. Каноль бросился в кресло, закрыл глаза, чтобы не смотреть на призраки, которые вились перед ним, и только открывал их, когда надобно было взглянуть на часы.
Пробило восемь часов, и в замке начали вставать, появилось движение и послышался шум. С невыразимым трудом Каноль прождал еще полчаса, наконец потерял терпение, сошел с лестницы и подошел к Помпею, который на большом дворе наслаждался утренним воздухом и рассказывал окружающим его лакеям про походы свои в Пикардию при покойном короле.
— Ты управляющий принцессы? — спросил у него Каноль, как будто видел его в первый раз.
— Я, сударь, — отвечал удивленный Помпей.
— Доложи ее высочеству, что я хочу иметь честь видеть ее.
— Но она…
— Она встала.
— Все-таки…
— Ступай!
— Я думал, что ваш отъезд…
— Мой отъезд зависит от свидания, которое я буду иметь с принцессой.
— Но у меня нет приказаний от принцессы.
— А у меня есть приказание от короля, — возразил Каноль. При этих словах он величественно ударил по карману своего кафтана.
Но при всей его решимости, храбрость оставляла его. Действительно, со вчерашнего вечера важность Каноля значительно уменьшилась: уже двенадцать часов прошло с тех пор, как принцесса уехала; она, вероятно, не останавливалась во всю ночь и отъехала уже двадцать или двадцать пять лье от Шантильи. Как ни спешил бы Каноль со своим отрядом, он уже не может догнать ее, а если бы и догнал, то теперь у ней может быть человек пятьсот защитников. Канолю все еще оставалась, как он говорил вчера, возможность погибнуть, но имел ли он право жертвовать людьми, ему вверенными, и подвергать их кровавым последствиям его любовной прихоти? Если он ошибся вчера в чувствах виконтессы де Канб, если ее смущение было просто комедией, то виконтесса могла открыто посмеяться над ним. В таком случае над ним будут смеяться лакеи и даже солдаты, спрятанные в лесу. Мазарини возненавидит его, королева рассердится на него, а хуже всего, погаснет его зарождающаяся любовь: женщина не может предать посмеянию того, кого она любит.
Пока он перебирал все эти мысли, Помпей с твердостью доложил, что его готовы принять.
На этот раз виконтесса приняла его без церемонии, возле своей спальни, в небольшой гостиной. Она уже была одета и стояла у камина. На ее прелестном лице видны были следы бессонницы, хотя она старалась скрыть их. Темный круг около глаз показывал, что она не смыкала их во всю ночь.
— Вы видите, барон, — сказала она, не дав ему времени начать разговор, — я исполняю ваше желание, но, признаюсь вам, с надеждой, что это свидание будет последнее и что вы в свою очередь исполните мою просьбу.
— Извините, виконтесса, — сказал Каноль, — но по вчерашнему вашему разговору я думал, что вы будете не так строги в ваших требованиях. Я надеялся, что взамен всего, что я делал для вас, для вас одной, потому что я вовсе не знаю принцессы Конде, вам угодно будет позволить мне подольше пробыть в Шантильи.
— Да, барон, признаюсь, — сказала виконтесса, — в первую минуту… смущение, неразлучное с таким затруднительным положением… огромность вашей жертвы для меня… выгоды принцессы, требовавшей, чтобы я выиграла время… могли вырвать у меня несколько слов, вовсе несогласных с моими мыслями. Но в эту долгую ночь я все обдумала: ни я, ни вы не можем оставаться долее в этом замке.
— Не можем! — повторил Каноль. — Но вы забываете, виконтесса, что все возможно тому, кто говорит именем короля.
— Милостивый государь, надеюсь, что вы поступите, как следует дворянину и не употребите во зло того положения, в которое поставила меня преданность моя принцессе Конде.
— Ах, виконтесса, — отвечал Каноль, — ведь я сумасшедший! И вы это знаете, потому что кто кроме сумасшедшего мог сделать то, что я сделал? Сжальтесь же над моим безумием, виконтесса! Не высылайте меня из Шантильи, умоляю вас!
— Так я уступлю вам место, милостивый государь. Так я против вашей воли возвращу вас к вашим обязанностям. Увидим, дерзнете ли вы удерживать меня силою, решитесь ли предать нас обоих позору. Нет, нет, нет, барон, — прибавила виконтесса голосом, который Каноль слышал в первый раз, — нет, вы почувствуете, что вам нельзя оставаться вечно в Шантильи, вы вспомните, что вас ждут в другом месте.
Это слово, блеснувшее, как молния в глазах Каноля, напомнило ему сцену в гостинице Бискарро, когда виконтесса узнала про знакомство барона с Наноною. Тут все ему объяснилось.
Бессонница Клары происходила не от беспокойства о настоящем, а от воспоминаний о прошедшем. Решимость не видаться с Канолем была внушена ей не размышлением, а ревностью.
Тут и он, и она замолчали на минуту и безмолвно стояли друг перед другом, но в это время каждый из них слушал разговор собственных своих мыслей, которые говорили в груди при сильном биении сердца.
«Она ревнует! — думал Каноль. — Ревнует! О, теперь я все понимаю! Да! Да! Она хочет убедиться, могу ли я пожертвовать для нее всякою другою любовью. Это испытание! » В то же время она думала:
«Я служу Канолю только предметом развлечения, он встретил меня на дороге в ту минуту, как был принужден выехать из Гиенны, он преследовал меня, как путешественник бежит за блуждающим огоньком, но сердце его осталось в том домике, окруженном деревьями, куда он ехал, когда мы встретились. Мне невозможно оставаться с человеком, который любит другую, и которого я, может быть, полюблю, если еще буду видеть его. О, это значило бы не только изменить своей чести, но даже изменить принцессе: какая низость — любить агента ее гонителей! » И потом вдруг, отвечая на свою мысль, она сказала:
— Нет, нет! Вы должны ехать, барон. Уезжайте! Или я сама уеду.
— Вы забываете, виконтесса, вы дали мне слово, что не уедете отсюда, не предупредив меня.
— Так я предупреждаю вас, милостивый государь, что уезжаю из Шантильи теперь же.
— И вы думаете, что я это позволю? — спросил Каноль.
— Как! — вскричала виконтесса. — Вы решитесь остановить меня силою!
— Не знаю сам, что сделаю, знаю только, что не могу расстаться с вами.
— Так я у вас в плену?
— Я уже два раза терял вас, виконтесса, и не хочу потерять в третий.
— Так вы задержите меня?
— Задержу, если нет другого средства.
— О, — вскричала виконтесса, — какое счастье стеречь женщину, которая стонет, просится на волю, не любит нас, даже ненавидит нас!
Каноль вздрогнул и старался разгадать, где правда — в словах или в мыслях Клары.
Он понял, что настала минута, когда следовало рисковать всем.
— Виконтесса, — сказал он, — слова, которые вы сейчас произнесли таким искренним голосом, что нельзя обмануться в истинном их значении, разрешают все мои сомнения. Вы будете плакать! Вы в неволе! Я буду удерживать женщину, которая не любит меня, даже ненавидит меня! О, нет, нет! Успокойтесь, ничего этого не будет! Чувствуя невыразимое счастье при свиданиях с вами, я вообразил, что вам опасно мое присутствие, я надеялся, что за потерю спокойствия совести, будущности и, может быть, чести, вы вознаградите меня, подарив мне хоть несколько часов, которые, быть может, никогда не повторятся. Все это было возможно, если бы вы любили меня… если бы даже были равнодушны ко мне, ведь вы добры и сделали бы из сострадания то, что другая сделала бы из любви. Но я имею дело не с равнодушием, а с ненавистью, ну, это совсем другое дело, и вы совершенно правы. Простите только, виконтесса, мне то, что я не понял, как можно заслужить ненависть, когда безумно любишь! Вы должны остаться повелительницей и свободной в этом замке, как и везде, я должен удалиться и удаляюсь. Через десять минут вы будете совершенно свободны. Прощайте, виконтесса, прощайте навсегда!
И Каноль с отчаянием, которое сначала казалось притворным, а потом превратилось в настоящее и болезненное, поклонился Кларе, повернулся, искал дверь, которую никак не мог найти, и повторял «Прощайте! Прощайте! » таким жалобным голосом, что слова его, выходившие из души, трогали душу Клары. Истинное горе имеет свой голос, как и буря.
Клара вовсе не ожидала, что Каноль будет так послушен, она собрала силы для борьбы, а не для победы и была поражена этою покорностью, смешанною с такою искреннею любовью. Когда барон брался за замок двери, он почувствовал, что рука легла на его плечо. Она останавливала его.
Он обернулся.
Клара стояла перед ним. Ее рука, грациозно протянутая, покоилась на его плече, и ее гордое выражение лица перешло в прелестную улыбку.
— Так вот каким образом вы служите королеве? — сказала она. — Вы уехали бы, хотя вам приказано оставаться здесь, предатель?
Каноль вскрикнул, упал на колени и положил горячую голову на ее руки.
— О, теперь можно умереть от радости! — прошептал он.
— Ах, не радуйтесь еще! — сказала виконтесса. — Знаете ли, зачем я вас остановила? Чтобы мы не расстались в ссоре, чтобы вы не думали, что я неблагодарна… возвратили мне добровольно мое честное слово… чтобы вы видели во мне по крайней мере преданную вам женщину, если уж политические распри мешают мне быть для вас чем-нибудь другим.
— Боже мой! — закричал Каноль. — Так я опять ошибся: вы не любите меня!
— Не будем говорить об этом, барон. Поговорим лучше об опасности, которая грозит нам обоим, если мы здесь останемся. Уезжайте или позвольте мне ехать, это непременно нужно.
— Что вы говорите?
— Я говорю правду. Оставьте меня здесь, поезжайте в Париж, скажите Мазарини, скажите королеве, что здесь случилось. Я помогу вам, сколько мне будет возможно, но уезжайте, уезжайте!
— Но я опять должен повторить вам: расстаться с вами — для меня умереть!
— Нет, нет, вы не умрете, у вас останется надежда, что в другое время, посчастливее, мы встретимся.
— Случай бросил меня на вашу дорогу, или, лучше сказать, виконтесса, случай приводил вас на мою дорогу уже два раза. Случай устанет помогать мне, и если я с вами расстанусь, то мы никогда не встретимся.
— Так я найду вас.
— О, виконтесса, позвольте умереть за вас! Что смерть? Одна минута страдания, не более! Но не просите, чтобы я опять расстался с вами. При одной мысли о разлуке сердце мое разрывается. Подумайте, я едва успел видеть вас, едва успел поговорить с вами…
— Хорошо! Если я позволю вам остаться здесь еще сегодня, если весь день вы будете видеть меня и говорить со мною, будете ли вы довольны?
— Я ничего не обещаю.
— В таком случае и я ничего не обещаю. Я обещала вам только сказать, когда я уеду. Извольте, я еду из замка через час.
— Так надобно делать все, что вам угодно? Так надобно слушаться вас во всем? Надобно отказаться от самого себя и слепо идти за вашею волею? Ну, если все это нужно, извольте! Перед вами раб, приказывайте, он исполнит. Приказывайте!
Клара подала барону руку и сказала самым ласковым, самым нежным голосом:
— Возвратите мне мое честное слово, и сделаем новое условие: если с этой минуты до девяти часов вечера я не расстанусь с вами ни на секунду, уедете ли вы в девять часов?
— Клянусь, что уеду.
— Так пойдемте! Посмотрите: небо голубое! Оно обещает нам ясный день. Роса на лугах, благоухание в рощах! Пойдемте! .. Помпей!
Достопочтенный управляющий, получивший, вероятно, приказание стоять у дверей, тотчас вошел.
— Лошадей для прогулки! — сказала виконтесса гордо, разыгрывая прежнюю роль. — Я теперь поеду на пруды, а ворочусь через ферму, где буду завтракать… Вы поедете со мною, барон, — прибавила она, — провожать меня — обязанность ваша, потому что королева приказала вам не выпускать меня из виду.
Барон едва дышал от радости, он позволил вести себя, не будучи в состоянии ни думать, ни управлять собою. Он был упоен, похож на сумасшедшего. Скоро посреди прохладной рощи, где в таинственных аллеях зеленые ветви задевали за его непокрытую голову, он опять пришел в себя. Он шел пешком, сердце его сжималось от радости так же больно, как оно сжимается от печали. Он вел под руку виконтессу де Канб.
Она была бледна, молчалива и, вероятно, столько же счастлива, сколько и он.
Помпей шел сзади, так близко, что все мог видеть, и так далеко, что ничего не мог слышать.
IV
Конец этого очаровательного дня наступил, как приходит всегда конец всякого сновидения, для счастливого барона часы летели, как секунды. Однако же ему показалось, что он в один этот день собрал столько воспоминаний, сколько их нужно на три обыкновенные жизни. В каждой из аллей парка виконтесса оставила или слово, или воспоминание, взгляд, движение руки, палец, приложенный к губам — все имело свой смысл… Садясь в лодку, она пожала ему руку; выходя на берег, она опиралась на его руку; обходя стену парка, она устала и села отдыхать, и барон помнил все эти подробности, все эти места, освещенные фантастическим светом.
Каноль не должен был расставаться с виконтессой весь день: за завтраком она пригласила его к обеду, за обедом она пригласила его к ужину.
Посреди великолепия, которое ложная принцесса должна была показать для достойного приема посланника короля, Каноль умел отличить внимание любящей женщины. Он забыл лакеев, этикет, весь свет, он даже забыл обещание свое уехать и думал, что навсегда останется в таком блаженстве.
Но когда наступил вечер, когда кончился ужин, как кончились все прочие части этого дня; когда за десертом придворная дама увела Пьерро, который все еще был переодет принцем, пользовался обстоятельствами и ел за четырех настоящих принцев; когда часы начали бить и виконтесса де Канб взглянула на них, убедилась, что они бьют десять, она сказала со вздохом:
— Ну, теперь пора!
— Что такое? — спросил Каноль, стараясь улыбнуться и отразить злое несчастие шуткой.
— Пора сдержать ваше слово.
— Ах, виконтесса! — возразил Каноль печально. — Так вы ничего не забываете?
— Может быть, и я забыла, как вы, но вот что возвратило мне память.
Она вынула из кармана письмо, которое получила в ту минуту, как садилась ужинать.
— От кого это? — спросил Каноль.
— От принцессы. Она зовет меня к себе.
— По крайней мере, это хороший предлог! Благодарю вас, что вы хоть щадите меня.
— Не обманывайте сами себя, — сказала виконтесса с печалью, которую не старалась даже скрывать. — Если бы я даже не получила этого письма, то все-таки в условленный час напомнила бы вам об отъезде, как теперь напоминаю. Неужели вы думаете, что люди, окружающие нас, могут еще прожить здесь день и не догадаться, что мы действуем заодно? Наши отношения, признайтесь сами, вовсе не похожи на отношения гонимой принцессы с ее гонителем. Но если эта разлука вам так тягостна, как вы говорите, то позвольте сказать вам, барон, что от вас зависит никогда не разлучаться со мною.
— Говорите! Говорите!
— Разве вы не догадываетесь?
— Разумеется! Очень догадываюсь! Вы хотите, чтобы я ехал с вами к принцессе?
— Она сама пишет мне про это в письме своем, — живо сказала виконтесса.
— Благодарю, что мысль эта пришла не вам в голову, благодарю за смущение, с которым вы сказали мне про это предложение. Совесть моя нимало не мешает мне служить той или другой партии, у меня нет никаких убеждений. Когда вынимаю шпагу из ножен, мне все равно, откуда посыплются на меня удары, справа или слева. Я не знаю королевы, не знаю и принцев, я независим по богатству, не честолюбив и ничего не жду ни от нее, ни от них. Я просто служу, вот и все.
— Так вы поедете за мною?
— Нет!
— Но почему же нет?
— Потому что вы перестанете уважать меня.
— Так это только останавливает вас?
— Только это, клянусь вам.
— О, так не бойтесь!
— Вы сами не верите тому, что теперь говорите, — сказал Каноль, грозя пальцем и улыбаясь. — Беглец во всяком случае предатель, первое из этих двух слов несколько поучтивее, но оба они значат одно и то же.
— Да, вы правы, — отвечала виконтесса, — и я не хочу настаивать в своей просьбе. Если бы вы не были посланы королем, я постаралась бы привлечь вас на сторону принцев, но вы доверенное лицо королевы и кардинала Мазарини, отличены благосклонностью герцога д'Эпернона, который, несмотря на мои бывшие безрассудные подозрения, особенно покровительствует вам…
Каноль покраснел.
— Не бойтесь, я не проговорюсь. Но выслушайте меня, барон. Мы расстанемся не навсегда, поверьте мне. Когда-нибудь мы увидимся, так шепчет мне предчувствие.
— Где же? — спросил Каноль.
— Я и сама не знаю, но мы верно увидимся.
Каноль печально покачал головою.
— На это я не надеюсь, — сказал он, — война разделяет нас, да кроме войны, еще любовь.
— А нынешний день? — спросила виконтесса очаровательным голосом. — Вы считаете его за ничто?
— Только сегодня, в первый раз в моей жизни, я уверен, что я жил.
— Так видите, вы неблагодарны.
— Позвольте мне пожить еще один день.
— Нельзя, я должна ехать сегодня вечером.
— Я не прошу этого дня завтра или даже послезавтра, я прошу его у вас когда-нибудь, в будущем. Возьмите сроку, сколько вам угодно, выберите место, где вам угодно, но позвольте мне жить с уверенностью. Я буду слишком несчастлив, если буду жить только с одной надеждой.
— Куда вы теперь поедете?
— В Париж. Надобно отдать отчет…
— А потом?
— Может быть, в Бастилию.
— Но если вы не попадете туда?
— Так вернусь в Либурн, где стоит мой полк.
— А я поеду в Бордо, где должна быть принцесса. Не знаете ли вы какого-нибудь очень уединенного селения на дороге в Бордо и в Либурне?
— Знаю, оно мне почти так же дорого, как Шантильи.
— Верно, Жоне, — сказала она с улыбкой.
— Жоне, — повторил Каноль.
— До Жоне надобно ехать четыре дня. Сегодня у нас вторник. Я пробуду там все воскресенье.
— О, благодарю! Благодарю! — сказал Каноль, целуя руку, которую виконтесса не имела сил отнять.
Потом, через минуту, она сказала:
— Теперь нам остается доиграть комедию.
— Да, правда, ту комедию, которая должна покрыть меня стыдом в глазах целой Франции. Но не смею ничего сказать против этого: я сам выбрал если не роль, которую играл в комедии, то, по крайней мере, развязку.
Виконтесса потупила глаза.
— Извольте, скажите, что остается делать, — продолжал Каноль хладнокровно, — жду ваших приказаний и готов на все.
Клара была в таком волнении, что Каноль мог видеть, как поднимается бархат платья на ее груди.
— Вы приносите мне неизмеримую жертву, я это знаю, но верьте мне, я вечно буду вам за нее благодарна. Да, вы попадете в немилость из-за меня, вас будут из-за меня судить очень строго. Милостивый государь, прошу вас, презирайте все это, если вам приятно думать, что вы доставили мне счастие!
— Постараюсь, виконтесса.
— Поверьте мне, барон, — продолжала виконтесса, — видя вашу холодную грусть, я терзаюсь угрызениями совести. Другая, может быть, придумала бы вам какую-нибудь достойную награду…
При этих словах Клара стыдливо и со вздохом опустила глаза.
— Вот все, что вы хотели сказать мне? — спросил Каноль.
— Вот, — отвечала виконтесса, снимая портрет с груди и подавая Канолю, — вот мой портрет. Когда с вами приключится новая неприятность по этому несчастному делу, взгляните на этот портрет и подумайте, что вы страдаете за ту, которую он изображает, что за каждое ваше страдание платят вам сожалениями.
— Только?
— Еще уважением.
— Только?
— Воспоминанием.
— Ах, виконтесса, еще одно слово! — вскричал Каноль. — Что стоит вам вполне осчастливить меня?
Каноль не должен был расставаться с виконтессой весь день: за завтраком она пригласила его к обеду, за обедом она пригласила его к ужину.
Посреди великолепия, которое ложная принцесса должна была показать для достойного приема посланника короля, Каноль умел отличить внимание любящей женщины. Он забыл лакеев, этикет, весь свет, он даже забыл обещание свое уехать и думал, что навсегда останется в таком блаженстве.
Но когда наступил вечер, когда кончился ужин, как кончились все прочие части этого дня; когда за десертом придворная дама увела Пьерро, который все еще был переодет принцем, пользовался обстоятельствами и ел за четырех настоящих принцев; когда часы начали бить и виконтесса де Канб взглянула на них, убедилась, что они бьют десять, она сказала со вздохом:
— Ну, теперь пора!
— Что такое? — спросил Каноль, стараясь улыбнуться и отразить злое несчастие шуткой.
— Пора сдержать ваше слово.
— Ах, виконтесса! — возразил Каноль печально. — Так вы ничего не забываете?
— Может быть, и я забыла, как вы, но вот что возвратило мне память.
Она вынула из кармана письмо, которое получила в ту минуту, как садилась ужинать.
— От кого это? — спросил Каноль.
— От принцессы. Она зовет меня к себе.
— По крайней мере, это хороший предлог! Благодарю вас, что вы хоть щадите меня.
— Не обманывайте сами себя, — сказала виконтесса с печалью, которую не старалась даже скрывать. — Если бы я даже не получила этого письма, то все-таки в условленный час напомнила бы вам об отъезде, как теперь напоминаю. Неужели вы думаете, что люди, окружающие нас, могут еще прожить здесь день и не догадаться, что мы действуем заодно? Наши отношения, признайтесь сами, вовсе не похожи на отношения гонимой принцессы с ее гонителем. Но если эта разлука вам так тягостна, как вы говорите, то позвольте сказать вам, барон, что от вас зависит никогда не разлучаться со мною.
— Говорите! Говорите!
— Разве вы не догадываетесь?
— Разумеется! Очень догадываюсь! Вы хотите, чтобы я ехал с вами к принцессе?
— Она сама пишет мне про это в письме своем, — живо сказала виконтесса.
— Благодарю, что мысль эта пришла не вам в голову, благодарю за смущение, с которым вы сказали мне про это предложение. Совесть моя нимало не мешает мне служить той или другой партии, у меня нет никаких убеждений. Когда вынимаю шпагу из ножен, мне все равно, откуда посыплются на меня удары, справа или слева. Я не знаю королевы, не знаю и принцев, я независим по богатству, не честолюбив и ничего не жду ни от нее, ни от них. Я просто служу, вот и все.
— Так вы поедете за мною?
— Нет!
— Но почему же нет?
— Потому что вы перестанете уважать меня.
— Так это только останавливает вас?
— Только это, клянусь вам.
— О, так не бойтесь!
— Вы сами не верите тому, что теперь говорите, — сказал Каноль, грозя пальцем и улыбаясь. — Беглец во всяком случае предатель, первое из этих двух слов несколько поучтивее, но оба они значат одно и то же.
— Да, вы правы, — отвечала виконтесса, — и я не хочу настаивать в своей просьбе. Если бы вы не были посланы королем, я постаралась бы привлечь вас на сторону принцев, но вы доверенное лицо королевы и кардинала Мазарини, отличены благосклонностью герцога д'Эпернона, который, несмотря на мои бывшие безрассудные подозрения, особенно покровительствует вам…
Каноль покраснел.
— Не бойтесь, я не проговорюсь. Но выслушайте меня, барон. Мы расстанемся не навсегда, поверьте мне. Когда-нибудь мы увидимся, так шепчет мне предчувствие.
— Где же? — спросил Каноль.
— Я и сама не знаю, но мы верно увидимся.
Каноль печально покачал головою.
— На это я не надеюсь, — сказал он, — война разделяет нас, да кроме войны, еще любовь.
— А нынешний день? — спросила виконтесса очаровательным голосом. — Вы считаете его за ничто?
— Только сегодня, в первый раз в моей жизни, я уверен, что я жил.
— Так видите, вы неблагодарны.
— Позвольте мне пожить еще один день.
— Нельзя, я должна ехать сегодня вечером.
— Я не прошу этого дня завтра или даже послезавтра, я прошу его у вас когда-нибудь, в будущем. Возьмите сроку, сколько вам угодно, выберите место, где вам угодно, но позвольте мне жить с уверенностью. Я буду слишком несчастлив, если буду жить только с одной надеждой.
— Куда вы теперь поедете?
— В Париж. Надобно отдать отчет…
— А потом?
— Может быть, в Бастилию.
— Но если вы не попадете туда?
— Так вернусь в Либурн, где стоит мой полк.
— А я поеду в Бордо, где должна быть принцесса. Не знаете ли вы какого-нибудь очень уединенного селения на дороге в Бордо и в Либурне?
— Знаю, оно мне почти так же дорого, как Шантильи.
— Верно, Жоне, — сказала она с улыбкой.
— Жоне, — повторил Каноль.
— До Жоне надобно ехать четыре дня. Сегодня у нас вторник. Я пробуду там все воскресенье.
— О, благодарю! Благодарю! — сказал Каноль, целуя руку, которую виконтесса не имела сил отнять.
Потом, через минуту, она сказала:
— Теперь нам остается доиграть комедию.
— Да, правда, ту комедию, которая должна покрыть меня стыдом в глазах целой Франции. Но не смею ничего сказать против этого: я сам выбрал если не роль, которую играл в комедии, то, по крайней мере, развязку.
Виконтесса потупила глаза.
— Извольте, скажите, что остается делать, — продолжал Каноль хладнокровно, — жду ваших приказаний и готов на все.
Клара была в таком волнении, что Каноль мог видеть, как поднимается бархат платья на ее груди.
— Вы приносите мне неизмеримую жертву, я это знаю, но верьте мне, я вечно буду вам за нее благодарна. Да, вы попадете в немилость из-за меня, вас будут из-за меня судить очень строго. Милостивый государь, прошу вас, презирайте все это, если вам приятно думать, что вы доставили мне счастие!
— Постараюсь, виконтесса.
— Поверьте мне, барон, — продолжала виконтесса, — видя вашу холодную грусть, я терзаюсь угрызениями совести. Другая, может быть, придумала бы вам какую-нибудь достойную награду…
При этих словах Клара стыдливо и со вздохом опустила глаза.
— Вот все, что вы хотели сказать мне? — спросил Каноль.
— Вот, — отвечала виконтесса, снимая портрет с груди и подавая Канолю, — вот мой портрет. Когда с вами приключится новая неприятность по этому несчастному делу, взгляните на этот портрет и подумайте, что вы страдаете за ту, которую он изображает, что за каждое ваше страдание платят вам сожалениями.
— Только?
— Еще уважением.
— Только?
— Воспоминанием.
— Ах, виконтесса, еще одно слово! — вскричал Каноль. — Что стоит вам вполне осчастливить меня?