Дюма Александр. Женская война

   Нанона простонала, как будто ей нанесли невидимую рану.
   — Надеюсь, — сказала она с чрезвычайным усилием, — что теперь вы довольны, и ваша светлость знает все, что хотел знать.
   Стиснув зубы, с дрожащими губами, она указала пальцем на дверь, но изумленный Бискарро, заметив гнев на лице молодой женщины, ничего не понимал и оставался на одном месте, раскрыв глаза и рот.
   Он подумал:
   «Если отсутствие барона доставляет им такое неудовольствие, то возвращение его покажется счастием. Польщу этому благородному вельможе сладкой надеждой, чтобы у него аппетит был лучше».
   Вследствие такого соображения Бискарро принял самый грациозный вид и, ловко выставив правую ногу вперед, сказал:
   — Барон уехал, но ежеминутно может воротиться.
   Герцог улыбнулся при этом открытии.
   — Правда, — сказал он, — точно правда? Может быть, он даже воротился. Подите-ка, посмотрите, господин Бискарро, и дайте мне ответ.
   — А завтрак-то, — сказала Нанона. — Мне очень хочется есть, я голодна.
   — Дело, — отвечал герцог, — я пошлю туда Куртово. Гей, Куртово, ступай в гостиницу господина Бискарро и осведомься, не воротился ли барон де Каноль. Если его там нет, так разузнай и поищи в окрестностях. Мне очень хочется завтракать с ним, ступай!
   Куртово ушел, а Бискарро, заметив беспокойное молчание обоих хозяев дома, хотел было опять начать говорить.
   — Разве вы не видите, что госпожа моя дает вам знак уйти? — сказала ему Франсинетта.
   — Позвольте, позвольте! — вскричал герцог. — Вот и вы, Нанона, теряетесь в свою очередь! А где же завтрак! Мне так же хочется есть, как и вам, меня мучит голод. Подойдите, господин Бискарро, прибавьте вот эти шесть луи к прежним: они даются вам за приятную историю, которую вы нам рассказали.
   Потом он приказал историку превратиться в повара. Поспешим сказать, что Бискарро столько же отличился во второй должности, сколько и в первой.
   Между тем Нанона обдумала и рассмотрела положение, в которое ее поставило известие почтенного Бискарро. Во-первых, верно ли это известие? А во-вторых, если оно даже верно, не следует ли извинить Каноля? В самом деле, какая жестокая обида ему, храброму дворянину, это несостоявшееся свидание! Какая ему обида — шпионство герцога д'Эпернона и необходимость присутствовать при торжестве соперника! Нанона была так влюблена, что приписывала его бегство припадку ревности и не только извиняла Каноля, но даже жалела о нем; она даже радовалась, что он любит ее так сильно, что решился на маленькое мщение. Но, однако же, надо вырвать зло с корнем, остановить эту любовь в самом ее начале.
   Но тут страшная мысль поразила Нанону, как громом.
   Что, если встреча Каноля и переодетой дамы просто свидание!
   Но нет, она тотчас успокоилась: переодетая дама ждала высокого мужчину с усами, грубо обошлась с Канолем, да и сам Каноль узнал, какого пола незнакомец, только по маленькой перчатке, найденной случайно.
   Все равно, все-таки надобно остановить Каноля.
   Тут, вооружась всем своим мужеством, она воротилась к герцогу, который только что отпустил Бискарро, осыпав его похвалами и наделив приказаниями.
   — Как жаль, — сказала она, — что ветреность несносного Каноля помешает ему воспользоваться честью, которой вы хотели удостоить его! Если бы он был здесь, вся его будущность устроилась бы, но его нет, и он может потерять всю карьеру.
   — Но, — возразил герцог, — если мы его отыщем…
   — О, этого не может быть, ведь дело идет о женщине. Он не вернется.
   — Что же прикажете мне делать? Как помочь горю? — отвечал герцог.
   — Молодые люди ищут веселья, он молод и веселится.
   — Но я постарше его и порассудительнее, и полагаю, что следовало бы оторвать его от этого несвоевременного веселья.
   — Какая сердитая сестрица!
   — В первую минуту он может сетовать на меня, — продолжала Нанона,
   — но впоследствии уж верно будет благодарить.
   — Ну, так говорите, что вы хотите делать? Если у вас есть какой-нибудь план, так я готов исполнить его, говорите!
   — Разумеется, есть.
   — Так говорите.
   — Вы хотели послать его к королеве с важным известием?
   — Хотел, но ведь его нет.
   — Пошлите за ним вдогонку, он едет по Парижской дороге, тут уж половина дела сделана.
   — Вы совершенно правы.
   — Поручите все дело мне, и Каноль получит ваши приказания сегодня вечером или завтра утром, не позже. Отвечаю вам за успех.
   — Но кого послать?
   — Вам нужен Куртово?
   — Нисколько.
   — Так отдайте мне его, и я его отправлю к Канолю с моим поручением.
   — Какая дипломатическая голова! Вы далеко пойдете, Нанона! — сказал герцог.
   — Только бы вечно учиться у такого превосходного учителя, больше я ничего не желаю.
   Она обняла старого герцога, а тот вздрогнул от радости.
   — Какую чудесную шутку сыграем мы с нашим селадоном! — сказала она.
   — И рассказывать будет весело!
   — Я сама хотела бы поехать за ним, чтобы видеть, как он примет посланного.
   — К несчастию, или лучше сказать, к счастию, это невозможно, и вам надобно остаться со мною.
   — Пожалуй, но не будем терять времени. Извольте писать вашу депешу, герцог, и отдавайте Куртово в мое распоряжение.
   Герцог взял перо и на листочке бумаги написал только эти два слова:
   «Бордо — нет».
   Потом подписал свое имя.
   На конверте этой лаконической депеши он надписал:
   «Ее величеству королеве Анне Австрийской, правительнице Франции».
   В то же время Нанона написала две строчки и показала их герцогу.
   Вот они:
   «Любезный барон!
   Вы видите здесь депешу к королеве. Отдайте немедленно, дело идет о спасении отечества.
   Ваша преданная сестра Нанона».
   Нанона складывала записку, когда на лестнице послышались быстрые шаги. Куртово отворил дверь с веселым лицом человека, который принес нетерпеливо ожидаемое известие.
   — Вот барон Каноль, я встретил его очень близко отсюда, — сказал егерь.
   Герцог вскрикнул от приятного изумления.
   Нанона побледнела, бросилась в дверь и прошептала:
   — Верно, такова уж моя судьба!
   В эту минуту в дверях показалось новое лицо, одетое в великолепный костюм, со шляпою в руках и улыбавшееся с самодовольным видом.

VIII

   Если бы гром разразился над Наноною, это не столько бы поразило ее, сколько удивило это неожиданное появление. Она невольно с глубокою горестью вскрикнула в испуге:
   — Опять он!
   — Да, я, милая моя сестрица, — отвечал гость нежным голосом. — Но извините, — прибавил он, увидав герцога, — может быть, я беспокою вас.
   И он до земли поклонился гиеннскому губернатору, который отблагодарил его ласковым жестом.
   — Ковиньяк! — прошептала Нанона так тихо, что слово это, казалось, вылетело из ее сердца, а не из уст.
   — Добро пожаловать, барон де Каноль, — сказал герцог с веселою улыбкою, — ваша сестра и я говорим только о вас со вчерашнего вечера, и со вчерашнего вечера желаем видеть вас.
   — А, вы желали видеть меня! В самом деле? — сказал Ковиньяк, обращая на Нанону взгляд, в котором выражались ирония и сомнение.
   — Да, — отвечала Нанона, — герцогу захотелось, чтобы я представила вас ему.
   — Только из опасения обеспокоить вас не добивался я этой чести раньше, — сказал Ковиньяк, низко кланяясь герцогу.
   — Да, барон, — отвечал герцог, — я удивлялся вашей деликатности, но все-таки упрекаю вас за нее.
   — Меня, герцог, меня хотите упрекать за деликатность!
   — Да, если бы ваша добрая сестра не занялась вашими делами…
   — А… — сказал Ковиньяк, с красноречивым упреком взглянув на сестру. — А, сестра моя занялась делами…
   — Да, делами брата, — подхватила Нанона, — что же тут особенно удивительного?
   — И сегодня кому обязан я удовольствием видеть вас? — спросил герцог.
   — Да, — подхватил Ковиньяк, — кому ваша светлость обязаны удовольствием видеть меня?
   — Кому? Разумеется, одному случаю, только случаю, который воротил вас.
   «Ага, — подумал Ковиньяк, — я, должно быть, уезжал».
   — Да, вы уехали, несносный брат, — сказала Нанона, — и написали мне две строчки, они еще более увеличили мое беспокойство.
   — Что же делать, милая Нанона? сказал герцог. — Надобно прощать влюбленных.
   «Ого, дело запутывается! — подумал Ковиньяк. — Я, должно быть, влюблен».
   — Ну, — сказала Нанона, — признавайтесь, что вы влюблены.
   — Пожалуй, не отказываюсь, — отвечал Ковиньяк с глупой улыбкой и стараясь узнать сколько-нибудь правды, чтобы сказать потом большую ложь.
   — Хорошо, хорошо, — прервал герцог, — однако же, пора завтракать. Вы расскажете нам, барон, про ваши интриги за завтраком. Франсинетта, подай прибор барону Канолю. Вы еще не завтракали, капитан, надеюсь?
   — Нет еще, ваша светлость, и должен даже признаться, что утренний воздух придал мне удивительный аппетит.
   — Скажите лучше, ночной воздух, потому что вы всю ночь провели на большой дороге.
   «Черт возьми! — подумал Ковиньяк. — Мой зять на этот раз угадал чудесно».
   Потом прибавил вслух:
   — Пожалуй, извольте, соглашусь, воздух ночной…
   — Пойдемте же, — сказал герцог, подавая руку Наноне и переходя в столовую с Ковиньяком. — Вот тут довольно работы для вашего желудка, как бы он ни был взыскателен.
   Действительно, Бискарро превзошел самого себя: блюд было немного, но все они были отборные и приготовлены превосходно. Белое гиеннское вино и красное бургонское выливалось из бутылок, как жемчуг и как рубин.
   Ковиньяк ел за четверых.
   — Брат ваш ест чудесно! — сказал герцог. — А вы не кушаете, Нанона?
   — Мне уже не хочется есть.
   — Милая сестрица! — вскричал Ковиньяк. — Ведь удовольствие видеть меня отняло у ней аппетит. Право, мне досадно, что она так любит меня!
   — Возьмите кусочек рябчика, Нанона, — сказал герцог.
   — Отдайте его моему брату, герцог, — отвечала Нанона. Она заметила, что тарелка Ковиньяка быстро пустеет, и боялась, что он опять начнет смеяться, когда кушанье исчезнет.
   Ковиньяк подставил тарелку и улыбнулся самым благодарным образом. Герцог положил ему на тарелку кусок рябчика, а Ковиньяк поставил перед собою тарелку.
   — Ну, что же вы поделываете, Каноль? — спросил герцог с такою милостивою короткостью, которая показалась Ковиньяку чудесным предзнаменованием. — Разумеется, я говорю не о любовных делах.
   — Напротив того, говорите о них, ваша светлость, говорите, сколько вам угодно, не церемоньтесь, — отвечал Ковиньяк, которому частые приемы медока и шамбертена развязали язык. Впрочем, он не боялся появления барона Каноля, что редко случается с теми, кто принимает на себя чужое имя.
   — Ах, герцог, — сказала Нанона, — он очень хорошо понимает шутку!
   — Так мы можем потолковать с ним об этом молоденьком дворянине, — сказал герцог.
   — Да, о том мальчике, которого вы встретили вчера, братец, — прибавила Нанона.
   — Да, на дороге, — сказал Ковиньяк.
   — И потом в гостинице Бискарро, — прибавил герцог д'Эпернон.
   — Да, потом в гостинице Бискарро, — сказал Ковиньяк, — это сущая правда.
   — Так вы в самом деле с ним встретились? — спросила Нанона.
   — С мальчиком?
   — Да.
   — Каков он был? Ну, говорите откровенно, — сказал герцог.
   — По правде сказать вам, — отвечал Ковиньяк, — он был премилый малый: белокурый, стройный, прелестный, ехал с каким-то конюхом.
   — Именно так, — сказала Нанона, кусая губы.
   — И вы влюблены в него?
   — В кого?
   — В этого премилого малого, белокурого, стройного и прелестного?
   — Что это значит, ваша светлость? — спросил Ковиньяк, готовясь рассердиться. — Что хотите вы сказать?
   — Что? У вас до сих пор хранится на сердце серенькая перчатка? — спросил герцог, лукаво улыбаясь.
   — Серенькая перчатка?
   — Да, та самая, которую вы так страстно нюхали и целовали вчера вечером.
   Ковиньяк уже ничего не понимал.
   — Та перчатка, которая заставила вас догадаться, понять пре-вра-ще-ние… — продолжал герцог, останавливаясь на каждом слоге.
   Ковиньяк по одному этому слову понял все.
   — А, этот мальчик был дама? — вскричал он. — Ну, даю вам честное слово, что я угадал эту шутку!
   — Теперь уже нет сомнения, — прошептала Нанона.
   — Налейте мне вина, сестрица, — сказал Ковиньяк. — Не знаю, кто опустошил бутылку, которая стояла возле меня, но в ней уже нет ничего.
   — Хорошо, хорошо! — сказал герцог. — Есть еще возможность вылечить его, если любовь не мешает ему ни есть, ни пить. Государственные дела не пострадают от такой любви.
   — Как! Чтобы от любви моей пострадали дела короля? Никогда! Дела короля прежде всего! Дела короля — вещь священная! Не угодно ли за здоровье короля, ваша светлость!
   — Можно надеяться на вашу преданность, барон?
   — На мою преданность?
   — Да.
   — Разумеется, можно. Иногда я готов позволить изрезать себя на куски…
   — И это очень просто, — перебила Нанона, боясь, что в восторге от медока и шамбертена Ковиньяк забудет свою роль и воротится к своей личности. — И это очень просто. Разве вы не капитан войск его королевского величества по милости герцога?
   — И никогда этого не забуду, — отвечал Ковиньяк с изумительным душевным волнением, положив руку на сердце.
   — Мы и не то сделаем после, — сказал герцог, — а что-нибудь побольше.
   — Покорнейше благодарю!
   — И мы уже начали.
   — В самом деле?
   — Да. Вы слишком скромны, друг мой, — возразил герцог д'Эпернон. — Когда вам нужна будет протекция, надобно обратиться ко мне. Теперь, когда вам не нужно ходить окольною дорогою, когда вам уже не нужно скрываться, когда я знаю, что вы брат Наноны…
   — Теперь, — вскричал Ковиньяк, — я всегда буду относиться прямо к вашей светлости!
   — Вы обещаете?
   — Даю слово.
   — Прекрасно сделаете. Между тем сестра объяснит вам, о чем мы теперь хлопочем: она должна отдать вам письмо от меня. Может быть, все счастие ваше зависит от поручения, которое я даю вам по ее просьбе. Попросите совета у сестры вашей, молодой человек, попросите у нее совета: она умна, осторожна и чрезвычайно добра. Любите сестру вашу, барон, и будьте уверены, что я всегда буду к вам милостив.
   — Ваша светлость, — вскричал Ковиньяк с непритворною радостью, — сестра моя знает, как я люблю ее, как я желаю видеть ее счастливою, славною и особенно… богатою!
   — Ваш пыл нравится мне, — сказал герцог, — так останьтесь с Наноной, а я пойду и займусь одним мерзавцем. Но, кстати, барон, — прибавил герцог, — может статься, вы можете дать мне какие-нибудь сведения об этом бандите?
   — Охотно, — отвечал Ковиньяк. — Только мне надобно знать, о каком бандите вы говорите. В наше время их очень много и они разных сортов.
   — Вы совершенно правы, этот чрезвычайно дерзок, подобного я еще не видывал.
   — В самом деле!
   — Представьте, этот мерзавец взамен письма, которое писала вам вчера сестра и которое он достал гнусным убийством, выманил у меня бланк.
   — Бланк, в самом деле?
   Потом Ковиньяк прибавил простодушно:
   — Но зачем же вам было нужно это письмо, посланное сестрою к брату?
   — Да я не знал родства.
   — Это другое дело.
   — И притом имел глупость, — простите ли меня, милая Нанона, — прибавил герцог, подавая ей руку, — имел глупость ревновать вас.
   — Вы ревновали? В самом деле? Ах, ваша светлость! Как вам не стыдно!
   — Так я хотел спросить у вас, не знаете ли вы, кто был доносчик в этом деле?
   — Нет, право, не знаю… Но ваша светлость понимает, что подобные дела не остаются без наказания и что вы со временем узнаете преступника.
   — Да, разумеется, узнаю со временем, — отвечал герцог, — и для этого я принял свои меры, но мне было бы гораздо приятнее узнать теперь.
   — Так вы приняли меры? — спросил Ковиньяк, слушая обоими ушами. — Вы приняли меры?
   — Да, да, — продолжал герцог, — и мерзавец будет очень счастлив, если его не повесят за его бланк.
   — Ого! — сказал Ковиньяк. — А каким образом узнаете вы этот бланк от прочих бланков, которые вы даете, ваша светлость?
   — На этом сделана заметка.
   — Какая?
   — Для всех незаметная, но я узнаю ее посредством химической операции.
   — Чудесно! — сказал Ковиньяк. — Вы поступили чрезвычайно остроумно в этом случае, но смотрите, остерегитесь, он, может быть, догадается.
   — О, этого нельзя опасаться. Кто может сказать ему об этой заметке?
   — И то правда, — отвечал Ковиньяк, — Нанона не скажет, я тоже не скажу.
   — И я тоже, — прибавил герцог.
   — И вы не скажете. Вы совершенно правы: когда-нибудь вы узнаете имя человека и тогда…
   — И тогда, так как я буду уже квит с ним, потому что он получит за бланк все, чего пожелает, тогда я прикажу повесить его.
   — Прекрасно! — вскричал Ковиньяк.
   — А теперь, — продолжал герцог, — если вы не можете дать мне сведения о нем…
   — Нет, право, не могу.
   — Так я оставлю вас с сестрою. Нанона, растолкуйте ему мое поручение хорошенько, особенно постарайтесь, чтобы он не терял времени.
   — Будьте спокойны.
   — Прощайте!
   Герцог нежно простился рукою с Наноной, дружески кивнул ее брату и спустился с лестницы, обещая воротиться в тот же день.
   — Черт возьми! — сказал Ковиньяк. — Добрый герцог хорошо сделал, что предупредил меня… Право, он не так глуп, как кажется. Но что буду я делать с его бланком? Попробую продать его как вексель…
   Нанона воротилась и заперла дверь.
   — Теперь, — сказала она брату, — потолкуем, как исполнить приказание герцога д'Эпернона.
   — Да, милая сестрица, — отвечал Ковиньяк, — потолкуем, ведь я только для этого и пришел сюда. Но чтобы удобнее разговаривать, надобно сесть. Сделайте одолжение, сядьте, прошу вас.
   Ковиньяк подвинул стул и показал Наноне, что стул готов для нее.
   Нанона села и нахмурила брови, что не предвещало ничего хорошего.
   — Во-первых, — начала Нанона, — почему вы не там, где вам следует быть?
   — Ах, милая сестрица, вот это совсем не любезно с вашей стороны. Если бы я был там, где мне следует быть, то не был бы здесь, и вы не имели бы удовольствия видеть меня.
   — Ведь вы хотели поступить в аббаты?
   — Нет, я не хотел. Скажите лучше, что особы, принимающие участие во мне, и особенно вы, желали этого. Но я лично никогда не чувствовал особенного влечения к этому званию.
   — Однако же, вас так воспитывали.
   — Да, и я воспользовался этим воспитанием.
   — Не шутите так бессовестно!
   — Я и не думаю шутить, прелестная сестрица. Я только рассказываю. Слушайте, вы отправили меня в Ангулем, в монастырь, чтобы я учился.
   — И что же?
   — Ну, я и выучился. Я знаю по-гречески, как Гомер, по-латыни, как Цицерон, а теологию, как Иоанн Гусс. Когда я все выучил, то перешел, все по вашему же желанию, к кармелитам в Руан.
   — Вы забываете сказать, что я обещала вам ежегодную пенсию в сто пистолей и сдержала данное слово. Сто пистолей для кармелита, кажется, очень довольно.
   — Совершенно согласен с вами, милая моя сестрица, но под предлогом, что я еще не кармелит, монахи постоянно получали пенсию вместо меня.
   — Если это и правда, то ведь вы поклялись жить всегда в бедности?
   — И поверьте мне, что я в точности исполнил клятву: трудно было найти человека беднее меня.
   — Но вы ушли от кармелитов?
   — О, да! Наука сгубила меня, я был слишком учен, милая моя сестрица.
   — Что это значит?
   — Между кармелитами, которые вовсе не слывут Эразмами и Декартами, я считался чудом, разумеется, чудом учености. Когда герцог Лонгвиль приехал в Руан просить город склониться на сторону парламента, меня отправили приветствовать герцога речью. Я исполнил поручение так красноречиво и удачно, что герцог был невыразимо доволен и спросил у меня, не хочу ли я быть его секретарем. Это случилось именно в ту минуту, как я хотел постричься.
   — Да, я это помню, и даже под предлогом, что хотите проститься с миром, вы просили у меня сто пистолей, и я доставила вам их прямо в собственные ваши руки.
   — И только эти сто пистолей я и видел, клянусь вам честью дворянина.
   — Но вы должны были отказаться от света.
   — Да, я точно хотел отказаться, но судьба распорядилась иначе: она, верно, хотела определить мне другое поприще, послав мне предложение герцога Лонгвиля. Я покорился решению судеб и, признаюсь вам, до сих пор не раскаиваюсь.
   — Так вы уже не кармелит?
   — Нет, по крайней мере, теперь, милая сестрица. Не смею сказать вам, что никогда не ворочусь в монастырь, потому что какой человек может сказать вечером: я сделаю завтра то-то. Господин Ренсе основал орден Трапистов. Может быть, я последую его примеру и изобрету что-нибудь новенькое. Но теперь я попробовал военное ремесло. Оно сделало меня человеком светским и нечистым, но при первом удобном случае я постараюсь очиститься.
   — Вы военный! — сказала Нанона, пожав плечами.
   — Почему же нет? Не скажу вам, что я Дюнуа, Дюгесклен, Баяр, рыцарь без страха и упрека. Нет, я не так горд, сознаюсь, что заслуживаю кое-какие упреки, и не спрошу, как знаменитый Сфорца, что такое страх. Я человек, и как говорит Плавт: Homo sum, et nihil humanum a me alienum puto, то есть я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Поэтому я трус, сколько человеку позволяется быть трусом, что не мешает мне при случае быть очень храбрым. Когда меня принуждают, я довольно порядочно действую шпагой и пистолетом. Но по природе истинное мое призвание — дипломатическое поприще. Или я очень ошибаюсь, милая Нанона, или я буду великим политиком. Политическое поприще прекрасно. Посмотрите на Мазарини: он пойдет далеко, если его не повесят. Видите ли, я то же самое, что Мазарини. Зато и боюсь только одного: чтобы меня не повесили. По счастью, я могу надеяться на вас, милая Нанона, и эта мысль придает мне бодрости и отваги.
   — Так вы военный?
   — И кроме того, придворный в случае нужды. Ах! Мое пребывание у герцога Лонгвиля много послужило мне в пользу.
   — Чему же вы там учились?
   — Тому, чему можно выучиться у такого человека: выучиться воевать, интриговать, изменять.
   — И к чему это привело вас?
   — К самому блестящему положению.
   — Которое вы не умели удержать за собою?
   — Что ж делать? Ведь даже и принц Конде потерял свое место. Нельзя управлять событиями. Милая сестрица! Каков бы я ни был, я управлял Парижем!
   — Вы?
   — Да, я.
   — Сколько времени?
   — Час и три четверти, по самому верному счету.
   — Вы управляли Парижем?
   — Как настоящий король.
   — Как это случилось?
   — Очень просто. Вы знаете, что коадъютор господин Гонди, то есть аббат Гонди…
   — Знаю, знаю!
   — Был полным властелином столицы. В это самое время я служил герцогу д'Эльбефу. Он лотарингский принц, и нет стыда служить принцу. Ну, в то время герцог был во вражде с коадъютором. Поэтому я произвел восстание и взял в плен…
   — Кого? Коадъютора?
   — Нет не его, я не знал бы, что с ним делать, и был бы в большом затруднении. Нет, я взял в плен его приятельницу герцогиню де Шеврез.
   — Какой ужас! — вскричала Нанона.
   — Не правда ли, какой ужас! У аббата Гонди приятельница! И я подумал то же самое. Поэтому я решился похитить ее и отвезти так далеко, чтобы он никогда не мог видеться с ней. Я сообщил ему свое намерение, но у этого человека всегда такие доводы, что против них никак не устоишь. Он предложил мне тысячу пистолей.
   — Бедная женщина! За нее торговались!
   — Помилуйте! Напротив, это должно быть ей очень приятно. Это доказало ей, как ее любит господин Гонди.
   — Так вы богаты?
   — Богат ли я?
   — Да, можно разбогатеть таким грабежом.
   — Ах, не говорите мне об этом, Нанона, мне как-то не везет! Служанка герцогини, которую никто не думал выкупать, и которая поэтому осталась у меня, растратила все мои деньги.
   — По крайней мере, надеюсь, вы сохранили дружбу тех, кому служили против коадъютора?
   — Ах! Нанона, как видно, вы еще вовсе не знаете людей! Герцог д'Эльбеф помирился с аббатом Гонди. В договоре, который они заключили между собой, мною пожертвовали. Поэтому я нашел вынужденным брать жалованье от Мазарини, но Мазарини величайший скаред. Он не соразмерял наград с моими услугами, и я был принужден предпринять новое восстание в честь советника Брусселя, имевшее целью истребить канцлера Сегье. Но мои люди, неловкие дураки, истребили его только наполовину. В этой схватке я подвергался самой страшной опасности, какой не видывал во всю жизнь. Маршал Мельере выстрелил в меня из пистолета в двух шагах. Посчастью, я успел наклониться, пуля просвистела над моею головою и знаменитый маршал убил какую-то старуху.
   — Какая куча подлостей!
   — Нет, милая сестрица, это уже необходимая принадлежность междоусобной войны.
   — Теперь все понимаю: человек, способный на такие подвиги, мог сделать то, что вы сделали вчера.
   — Что же я сделал? — спросил Ковиньяк с самым невинным видом.
   — Вы осмелились лично обманывать такого важного человека, как герцог д'Эпернон! Но вот чего я не понимаю, вот чего не могу представить себе: чтобы брат, осыпанный моими благодеяниями, мог хладнокровно задумать погубить сестру свою.
   — Я хотел погубить сестру?.. Я хотел?.. — спросил Ковиньяк.
   — Да, вы, — отвечала Нанона. — Мне не нужно было ваших рассказов, которые показывают, что вы на все способны: я и без них узнала почерк письма. Вот, смотрите: не станете ли уверять, что не вы писали эту безымянную записку?