Страница:
Ришон взошел на нее твердым шагом, благородная голова его возвышалась над толпою, он смотрел гордо и с презрением. Палач надел ему на шею петлю и громко прокричал, что король оказывает правосудие над Этиенном Ришоном, клеветником, изменником и разночинцем.
— Мы дожили, — сказал Ришон, — до таких времен, что лучше быть таким разночинцем, как я, чем маршалом Франции.
Едва успел он выговорить эти слова, как из-под него отняли подставку, и трепещущее тело его закачалось под роковою перекладиною.
Ужас разогнал толпу, она не вздумала даже закричать: «Да здравствует король! », хотя всяк мог видеть в окнах короля и королеву. Нанона закрыла глаза руками и убежала в угол своей комнаты.
— Ну, — сказал герцог, — что бы вы ни говорили, Нанона, я думаю, что эта казнь послужит добрым примером. Когда жители Бордо узнают, что здесь вешают их комендантов, посмотрим, что они сделают!
При мысли, что они могут сделать, Нанона хотела говорить, раскрыла рот, но у ней вырвался страшный крик, она подняла обе руки к небу и молила, чтобы смерть Ришона осталась без отмщения. Потом, как будто все силы ее истощились, она рухнула на пол.
— Что такое? — закричал герцог. — Что с вами, Нанона? Что с вами? Можно ли приходить в такое отчаяние оттого, что повесили какую-то дрянь? Милая Нанона, встаньте, придите в себя! .. Но, Боже мой! .. Она лежит без чувств… А жители Ажана уверяли, что она бесчувственна… Эй, люди! .. Скорее спирту! Холодной воды! Скорей! Скорей!
Герцог, видя, что никто не является на его крик, сам побежал за спиртом. Люди не могли слышать его, вероятно, потому что занимались спектаклем, которым безденежно угостила их щедрость королевы.
XVIII
XIX
— Мы дожили, — сказал Ришон, — до таких времен, что лучше быть таким разночинцем, как я, чем маршалом Франции.
Едва успел он выговорить эти слова, как из-под него отняли подставку, и трепещущее тело его закачалось под роковою перекладиною.
Ужас разогнал толпу, она не вздумала даже закричать: «Да здравствует король! », хотя всяк мог видеть в окнах короля и королеву. Нанона закрыла глаза руками и убежала в угол своей комнаты.
— Ну, — сказал герцог, — что бы вы ни говорили, Нанона, я думаю, что эта казнь послужит добрым примером. Когда жители Бордо узнают, что здесь вешают их комендантов, посмотрим, что они сделают!
При мысли, что они могут сделать, Нанона хотела говорить, раскрыла рот, но у ней вырвался страшный крик, она подняла обе руки к небу и молила, чтобы смерть Ришона осталась без отмщения. Потом, как будто все силы ее истощились, она рухнула на пол.
— Что такое? — закричал герцог. — Что с вами, Нанона? Что с вами? Можно ли приходить в такое отчаяние оттого, что повесили какую-то дрянь? Милая Нанона, встаньте, придите в себя! .. Но, Боже мой! .. Она лежит без чувств… А жители Ажана уверяли, что она бесчувственна… Эй, люди! .. Скорее спирту! Холодной воды! Скорей! Скорей!
Герцог, видя, что никто не является на его крик, сам побежал за спиртом. Люди не могли слышать его, вероятно, потому что занимались спектаклем, которым безденежно угостила их щедрость королевы.
XVIII
Когда происходила в Либурне страшная драма, о которой мы теперь рассказали, виконтесса сидела за дубовым столом, перед нею стоял Помпей и составлял опись ее имения. Она писала к Канолю следующее письмо:
«Опять остановка, друг мой. В ту минуту, как я хотела сказать принцессе ваше имя и просить ее согласия на наш брак, пришло известие о падении Вера и оледенило слова на губах моих. Но я знаю, как вы должны страдать, и не имею сил сносить разом и ваши страдания и свои. Успехи или неудачи этой роковой войны могут повести нас слишком далеко, если мы не решимся победить обстоятельства. Завтра, друг мой, завтра в семь часов вечера я буду вашею женою.
Вот план действия, который я прошу вас принять, непременно должны вы аккуратно сообразоваться с ним.
После обеда приходите к госпоже Лалан, которая с тех пор, как я представила вас ей, очень вас уважает, равно как и сестра ее. Будут играть, играйте и вы, только не оставайтесь ужинать. Когда наступит вечер, постарайтесь удалить друзей ваших, если они там будут. Когда вы останетесь одни, за вами явится посланный, он назовет вас по имени, как будто вы нужны для какого-нибудь важного дела. Кто бы он ни был, ступайте за ним смело, потому что он будет прислан от меня, и он приведет вас в капеллу, где я буду ждать.
Мне хотелось бы венчаться в капелле Кармелитов, которая представляет мне такие сладкие воспоминания, но еще не могу надеяться на это. Однако же желание мое исполнится, если согласятся запереть для нас капеллу.
В ожидании этого часа сделайте с моим письмом то, что вы делаете с моею рукою, когда я забываю отнять ее у вас. Сегодня, я говорю вам: до завтра, завтра скажу: навсегда! » Каноль находился в дурном расположении духа, когда получил это письмо: во весь прошедший день и во все утро он еще не видал виконтессы, хотя в продолжении двадцати четырех часов прошел, может быть, десять раз мимо ее окон. Тут начала происходить в душе Каноля обыкновенная перемена. Он обвинял виконтессу в кокетстве, сомневался в ее любви, невольно возвращался к воспоминанию о Наноне, о доброй, преданной, пылкой Наноне, и страдал, находясь между удовлетворенною любовью, которая не могла погаснуть, и любовью желанною, которая не могла быть удовлетворена. Но письмо виконтессы решило дело в ее пользу.
Каноль прочитал и перечитал письмо. Как предвидела Клара, он поцеловал его двадцать раз, как сделал бы с ее рукою. Рассуждая, Каноль не мог не убедиться, что любовь его к виконтессе была и есть единственным серьезным делом в его жизни. С другими женщинами любовь его всегда принимала другой вид и особенно другое развитие. Каноль всегда играл роль человека, рожденного для любовных интриг, всегда казался победителем, почти приобрел право быть непостоянным. С виконтессой де Канб, напротив, он чувствовал, что покоряется неодолимой силе, против которой не осмеливался даже восставать, потому что был уверен, что теперешнее его рабство ему гораздо приятнее прежних торжеств. В минуты отчаяния, когда он сомневался в привязанности Клары, когда уязвленное сердце его приходило в себя, и он мыслью разбивал свои страдания, он признавался, даже не краснея при такой слабости, которую он год назад считал бы стыдом, что потерять виконтессу де Канб было бы для него невыносимым бедствием.
Но любить ее, быть ею любимым, владеть ее сердцем, овладеть ею и сохранить свою независимость, потому что виконтесса не требовала, чтобы он жертвовал своими мнениями для партии принцессы Конде, и искала только его любви; быть самым счастливым, самым богатым офицером королевской армии (зачем забывать богатство? Оно никогда ничего не портит); остаться на службе королевы, если королева достойно наградит его за верность; расстаться с нею, если она окажется неблагодарною, — все это не было ли истинным, великим счастием, о котором Каноль прежде даже не смел и мечтать?
А Нанона?
О, Нанона была тайным угрызением совести, какое всегда гложет благородные души! Только в пошлых сердцах чужое горе не находит отголоска. Нанона, бедная Нанона! Что сделает она, что скажет, что будет с ней, когда она узнает страшную новость: друг ее женился на другой?.. Увы! Она не станет мстить, хотя у ней в руках все средства к мщению, и эта мысль более всего терзала Каноля. Если бы, по крайней мере, Нанона вздумала мстить, если бы даже отмстила как-нибудь, то Каноль видел бы в ней только врага и избавился бы от угрызений совести.
Нанона не отвечала ему на письмо, в котором он просил ее не писать к нему. Почему она так аккуратно исполняла его просьбу? Если бы она захотела, то, верно, нашла бы случай передать ему десять писем. Стало быть, Нанона не хотела переписываться с ним. О! Если бы она разлюбила его!
И Каноль опечалился при мысли, что Нанона может его разлюбить. Даже в самом благородном сердце всегда находишь эгоизм гордости.
По счастью, у Каноля было средство все забывать: ему стоило только прочитать письмо виконтессы. Он прочитал и перечитал письмо, и оно подействовало. Влюбленный таким образом заставил себя забыть все, что не касалось его счастья, и чтобы исполнить приказание виконтессы, которая просила его ехать к госпоже де Лалан, он принарядился, что было не трудно при его молодости, красоте и вкусе, и пошел к дому супруги президента, когда било два часа.
Каноль так погрузился в свое счастье, что, проходя по набережной, не заметил друга своего Равальи, который из лодки подавал ему какие-то знаки. Влюбленные в минуты счастья ходят так легко, что едва касаются до земли. Каноль был уже далеко, когда Равальи пристал к берегу.
Равальи наскоро отдал какие-то приказания своим гребцам и побежал к дому принцессы Конде.
Принцесса сидела за обедом, когда услышала шум в передней. Она спросила о причине его, и ей доложили, что приехал барон Равальи, которого она посылала к маршалу де ла Мельере.
— Ваше высочество, — сказал Лене, — полагаю, что было бы не худо немедленно принять его. Какие бы он ни привез известия, они, наверное, очень важны.
Принцесса подала знак, и Равальи вошел. Он был так бледен и так расстроен, что принцесса, взглянув на него, тотчас поняла, что перед нею стоит вестник несчастья.
— Что такое? — спросила она. — Что случилось, капитан?
— Простите, ваше высочество, что я осмелился явиться к вам в такое время, но я думаю, что обязан немедленно доложить вам…
— Говорите! Видели вы маршала?
— Маршал не принял меня.
— Маршал не принял моего посланного! — вскричала принцесса.
— О, это еще не все.
— Что еще? Говорите! Говорите.
— Бедный Ришон…
— Он в плену. Я это знаю и потому-то посылала вас для переговоров о нем.
— Как я ни спешил, но все-таки опоздал.
— Опоздали! — вскричал Лене. — Неужели с ним случилось какое-нибудь несчастье?
— Он погиб!
— Погиб! — повторила принцесса.
— Его предали суду, как изменника, осудили и казнили.
— Осудили! Казнили! Слышите, ваше высочество? — сказал Лене в отчаянии. — Я говорил вам это!
— Кто осудил его? Кто осмелился?
— Военный совет под председательством герцога д'Эпернона или, лучше сказать, под председательством самой королевы. Зато они не довольствовались простою смертью, приговорили его к позорной…
— Как? Что?
— Ришона повесили, как подлеца, как вора, как убийцу. Я видел труп его на Либурнском рынке.
Принцесса вскочила с кресла. Лене горестно вскрикнул. Виконтесса де Канб встала, но тотчас же опустилась в кресло, положив руку на сердце, как будто ей нанесли тяжелую рану: она лежала без чувств.
— Вынесите виконтессу, — сказал Ларошфуко, — у нас теперь нет времени заниматься дамскими припадками.
Две женщины вынесли Клару.
— Вот жестокое объявление войны! — сказал герцог с обыкновенным своим бесстрастием.
— Какая подлость! — сказала принцесса.
— Какая жестокость! — сказал Лене.
— Какая дурная политика! — заметил герцог.
— О, я надеюсь, что мы отмстим! — вскричала принцесса. — И отмстим жестоко!
— У меня уже план готов, — сказала маркиза де Турвиль, молчавшая до сих пор. — Надобно мстить тем же, ваше высочество, тем же!
— Позвольте, маркиза, — начал Лене. — Как вы спешите! Дело важное, о нем стоит подумать.
— Нет, напротив, надобно решиться сию минуту, — возразила маркиза.
— Чем скорее поразил король, тем скорее мы должны спешить с ответом и поражать в свою очередь.
Лене отвечал:
— Ах, маркиза, вы говорите о пролитии крови, точно как будто вы французская королева. Погодите, по крайней мере, подавать мнение, пока принцесса спросит вас.
— Маркиза права, — сказал капитан телохранителей. — Мщение — закон войны.
— Послушайте, — сказал герцог де Ларошфуко, по-прежнему спокойный и бесстрастный, — не будем терять времени в бесполезных спорах. Новость распространяется по городу, и через час мы можем быть не в силах справиться с обстоятельствами, со страстями и с людьми. Прежде всего вашему высочеству следует принять такое положение, чтобы все считали вас непоколебимою.
— Хорошо, — отвечала принцесса, — возлагаю это дело на вас, герцог, думая, что вы отмстите за мою честь и за любимого вами человека: Ришон служил вам до вступления в мою службу, вы передали мне его и рекомендовали более как друга, чем как слугу.
— Будьте спокойны, ваше высочество, — отвечал герцог, кланяясь, — я не забуду, чем я обязан вам, себе самому и несчастному погибшему.
Он подошел к капитану телохранителей и долго говорил ему на ухо, между тем принцесса ушла с маркизой и с Лене, который бил себя в грудь.
Виконтесса стояла у дверей. Придя в чувство, она тотчас хотела идти к принцессе и встретила ее на дороге, но с таким сердитым лицом, что не посмела расспрашивать.
— Боже мой! Боже мой! Что хотят делать? — робко спросила Клара, сложив руки.
— Хотят мстить! — отвечала маркиза величественно.
— Мстить? Каким образом? — спросила виконтесса.
Маркиза прошла далее, не удостоив ее ответом, она уже обдумывала обвинительную речь.
— Мстить! — повторила Клара. — Ах, Лене, что хотят они сказать этим словом?
— Виконтесса, — отвечал он, — если вы имеете какое-нибудь влияние на принцессу, так воспользуйтесь им, чтобы здесь не совершили какого-нибудь гнусного убийства под предлогом мщения.
И он ушел, оставив Клару в испуге.
По странному предчувствию воспоминание о Каноле мелькнуло в голове Клары. В сердце ее раздавался тайный голос и печально шептал ей об отсутствующем друге. С бешеным нетерпением бросилась она в свою комнату и начала приготовляться к свиданию, как вдруг вспомнила, что оно должно быть не прежде, как часа через три или четыре.
Между тем Каноль явился к госпоже Лалан, как было приказано ему Кларою. То был день рождения президента, и он давал праздник. Все гости сидели в саду, потому что день был прекрасный, на зеленом лугу играли в кольца. Каноль, чрезвычайно ловкий и грациозный, тотчас же стал держать пари и по ловкости своей постоянно одерживал победу.
Дамы смеялись над неловкостью соперников Каноля и удивлялись его искусству. При каждом его ударе раздавались продолжительные восклицания, платки развевались в воздухе, и букеты едва не вылетали из дамских ручек к его ногам.
Это торжество не выгнало из головы Каноля главной мысли, которая занимала его, но дало ему силу сносить терпеливо ожидание. Как бы человек ни спешил к цели, он терпеливо сносит помехи, когда они соединяются с торжеством.
Однако же по мере того, как приближался условленный час, барон все чаще и чаще поглядывал на калитку сада, в которую входили и уходили гости и через которую непременно должен был явиться обещанный вестник.
Вдруг, когда Каноль уже думал, что ему остается ждать недолго, странное беспокойство овладело веселою толпою. Каноль заметил, что в разных местах собирались группы и смотрели на него со странным участием, в котором было что-то печальное. Сначала он приписал это участие своим достоинствам, своей ловкости и чванился им, не подозревая настоящей его причины.
Наконец он заметил, как мы уже сказали, что в этом внимании, обращенном на него, было что-то печальное, он улыбкою подошел к одной из групп. Люди, составляющие ее, силились улыбнуться, но заметно смутились, те, кто не говорил с Канолем, отошли.
Каноль повернулся и увидел, что мало-помалу все исчезали. Казалось, что роковая новость вдруг распространилась в обществе и поразила всех ужасом. Сзади его ходил президент Лалан, поддерживая одною рукою подбородок, а другую засунув под жилет, и казался очень печальным. Президентша, взяв сестру под руку и пользуясь минутою, когда ее никто не видал, подошла к Канолю, и, не обращаясь особенно ни к кому, сказала таким голосом, что Каноль вздрогнул.
— Если бы я была в плену и даже обеспечена честным словом, то, боясь, что не сдержат данного мне обещания, я бросилась бы на добрую лошадь, доскакала до реки, заплатила бы десять, двадцать, сто луидоров перевозчику, если нужно, и спаслась бы…
Каноль с удивлением посмотрел на обеих дам, и обе дамы с ужасом сделали ему знак, которого он не понял. Он подошел к ним, желая попросить объяснения этих слов, но они убежали, как привидения: одна прижала палец к губам, желая показать ему, что надобно молчать, другая подняла руку, показывая ему, что надобно бежать.
В эту минуту у решетки раздалось имя Каноля.
Барон вздрогнул. Это, верно, посланный виконтессы. Каноль бросился к решетке.
— Здесь ли барон Каноль? — спросил грубый голос.
— Я здесь, — отвечал барон, забывая все, кроме обещания, данного Кларою.
— Вы точно Каноль? — спросил сержант, входя в калитку, за которою он до сих пор стоял.
— Да.
— Комендант Сен-Жоржа?
— Да.
— Бывший капитан Навайльского полка?
— Да.
Сержант обернулся, подал знак, тотчас явились четыре солдата, стоявшие за каретой. Карета подъехала так, что дверцы ее почти касались калитки. Сержант пригласил Каноля сесть. Барон оглянулся: он был решительно один. Только вдалеке, между деревьями, увидал он госпожу Лалан и сестру ее: они стояли, поддерживая одна другую, и смотрели на него с состраданием.
— Черт возьми! — сказал он, ничего не понимая. — Виконтесса выбрала мне престранную свиту. Но, — прибавил он, улыбаясь, — нечего разбирать средства! ..
— Мы ждем вас, господин комендант, — сказал господин сержант.
— Извините, господа! Иду.
Он сел в карету. Сержант и два солдата сели возле него, третий солдат поместился с кучером, а четвертый сел на запятки. Тяжелая карета покатилась так скоро, как могли тащить ее две сильные лошади.
Все это казалось очень странным и заставило Каноля призадуматься.
Он повернулся к сержанту и спросил:
— Теперь, когда мы остались наедине, не можете ли сказать, куда везете меня?
— Прямо в тюрьму, господин комендант, — отвечал тот, кого спрашивал Каноль.
Каноль взглянул на него с изумлением.
— Как в тюрьму! Да ведь вы присланы знатною дамою?
— Да.
— Виконтессою де Канб?
— Нет, принцессою Конде.
— Бедный молодой человек! — прошептала женщина, проходившая мимо.
И перекрестилась.
Каноль почувствовал, что пронзительный холод пробежал по его жилам.
Далее человек остановился с пикою в руке, когда увидел карету и солдат. Каноль высунул голову из кареты, человек, вероятно, узнал его, потому что показал ему кулак с угрозой и бешенством.
— Да они у вас все сошли с ума! — сказал Каноль, стараясь улыбнуться. — Неужели я в течение одного часа стал предметом сострадания или ненависти, что одни жалеют обо мне, а другие грозят мне?
— Ах, господин комендант, — отвечал сержант, — кто жалеет о вас — прав, а кто грозит вам… ну, и тот, может быть, тоже прав.
— Если бы я по крайней мере понимал что-нибудь во всем этом! — прошептал Каноль.
— Сейчас вы все поймете, — отвечал сержант.
Приехали к тюрьме и вывели Каноля из кареты среди толпы, которая начинала уже собираться. Но его повели не в обыкновенную комнату, а вниз, в подземную келью, наполненную солдатами.
— Надобно, наконец, разрешить вопрос, — сказал Каноль.
Вынув два луидора из кармана, он подошел к одному из солдат и положил деньги ему в руку.
Солдат не решился взять их.
— Возьми, друг мой, — сказал Каноль, — потому что я предложу тебе вопрос, на который ты можешь отвечать.
— Так извольте спрашивать, господин комендант, — отвечал солдат, укладывая деньги в карман.
— Мне хотелось бы знать, почему вдруг вздумали арестовать меня?
— Кажется, вы ничего не изволите знать о смерти коменданта Ришона?
— Ришон умер! — вскричал Каноль с непритворною горестью, потому что между ними существовала самая тесная дружба. — Боже мой! Его, верно, убили?
— Нет, господин комендант, его повесили.
— Повесили! — пробормотал Каноль, побледнев и всплеснув руками и вглядываясь в зловещие лица своих сторожей. — Повесили! Черт возьми! От этого несчастья свадьба моя может быть отсрочена надолго!
«Опять остановка, друг мой. В ту минуту, как я хотела сказать принцессе ваше имя и просить ее согласия на наш брак, пришло известие о падении Вера и оледенило слова на губах моих. Но я знаю, как вы должны страдать, и не имею сил сносить разом и ваши страдания и свои. Успехи или неудачи этой роковой войны могут повести нас слишком далеко, если мы не решимся победить обстоятельства. Завтра, друг мой, завтра в семь часов вечера я буду вашею женою.
Вот план действия, который я прошу вас принять, непременно должны вы аккуратно сообразоваться с ним.
После обеда приходите к госпоже Лалан, которая с тех пор, как я представила вас ей, очень вас уважает, равно как и сестра ее. Будут играть, играйте и вы, только не оставайтесь ужинать. Когда наступит вечер, постарайтесь удалить друзей ваших, если они там будут. Когда вы останетесь одни, за вами явится посланный, он назовет вас по имени, как будто вы нужны для какого-нибудь важного дела. Кто бы он ни был, ступайте за ним смело, потому что он будет прислан от меня, и он приведет вас в капеллу, где я буду ждать.
Мне хотелось бы венчаться в капелле Кармелитов, которая представляет мне такие сладкие воспоминания, но еще не могу надеяться на это. Однако же желание мое исполнится, если согласятся запереть для нас капеллу.
В ожидании этого часа сделайте с моим письмом то, что вы делаете с моею рукою, когда я забываю отнять ее у вас. Сегодня, я говорю вам: до завтра, завтра скажу: навсегда! » Каноль находился в дурном расположении духа, когда получил это письмо: во весь прошедший день и во все утро он еще не видал виконтессы, хотя в продолжении двадцати четырех часов прошел, может быть, десять раз мимо ее окон. Тут начала происходить в душе Каноля обыкновенная перемена. Он обвинял виконтессу в кокетстве, сомневался в ее любви, невольно возвращался к воспоминанию о Наноне, о доброй, преданной, пылкой Наноне, и страдал, находясь между удовлетворенною любовью, которая не могла погаснуть, и любовью желанною, которая не могла быть удовлетворена. Но письмо виконтессы решило дело в ее пользу.
Каноль прочитал и перечитал письмо. Как предвидела Клара, он поцеловал его двадцать раз, как сделал бы с ее рукою. Рассуждая, Каноль не мог не убедиться, что любовь его к виконтессе была и есть единственным серьезным делом в его жизни. С другими женщинами любовь его всегда принимала другой вид и особенно другое развитие. Каноль всегда играл роль человека, рожденного для любовных интриг, всегда казался победителем, почти приобрел право быть непостоянным. С виконтессой де Канб, напротив, он чувствовал, что покоряется неодолимой силе, против которой не осмеливался даже восставать, потому что был уверен, что теперешнее его рабство ему гораздо приятнее прежних торжеств. В минуты отчаяния, когда он сомневался в привязанности Клары, когда уязвленное сердце его приходило в себя, и он мыслью разбивал свои страдания, он признавался, даже не краснея при такой слабости, которую он год назад считал бы стыдом, что потерять виконтессу де Канб было бы для него невыносимым бедствием.
Но любить ее, быть ею любимым, владеть ее сердцем, овладеть ею и сохранить свою независимость, потому что виконтесса не требовала, чтобы он жертвовал своими мнениями для партии принцессы Конде, и искала только его любви; быть самым счастливым, самым богатым офицером королевской армии (зачем забывать богатство? Оно никогда ничего не портит); остаться на службе королевы, если королева достойно наградит его за верность; расстаться с нею, если она окажется неблагодарною, — все это не было ли истинным, великим счастием, о котором Каноль прежде даже не смел и мечтать?
А Нанона?
О, Нанона была тайным угрызением совести, какое всегда гложет благородные души! Только в пошлых сердцах чужое горе не находит отголоска. Нанона, бедная Нанона! Что сделает она, что скажет, что будет с ней, когда она узнает страшную новость: друг ее женился на другой?.. Увы! Она не станет мстить, хотя у ней в руках все средства к мщению, и эта мысль более всего терзала Каноля. Если бы, по крайней мере, Нанона вздумала мстить, если бы даже отмстила как-нибудь, то Каноль видел бы в ней только врага и избавился бы от угрызений совести.
Нанона не отвечала ему на письмо, в котором он просил ее не писать к нему. Почему она так аккуратно исполняла его просьбу? Если бы она захотела, то, верно, нашла бы случай передать ему десять писем. Стало быть, Нанона не хотела переписываться с ним. О! Если бы она разлюбила его!
И Каноль опечалился при мысли, что Нанона может его разлюбить. Даже в самом благородном сердце всегда находишь эгоизм гордости.
По счастью, у Каноля было средство все забывать: ему стоило только прочитать письмо виконтессы. Он прочитал и перечитал письмо, и оно подействовало. Влюбленный таким образом заставил себя забыть все, что не касалось его счастья, и чтобы исполнить приказание виконтессы, которая просила его ехать к госпоже де Лалан, он принарядился, что было не трудно при его молодости, красоте и вкусе, и пошел к дому супруги президента, когда било два часа.
Каноль так погрузился в свое счастье, что, проходя по набережной, не заметил друга своего Равальи, который из лодки подавал ему какие-то знаки. Влюбленные в минуты счастья ходят так легко, что едва касаются до земли. Каноль был уже далеко, когда Равальи пристал к берегу.
Равальи наскоро отдал какие-то приказания своим гребцам и побежал к дому принцессы Конде.
Принцесса сидела за обедом, когда услышала шум в передней. Она спросила о причине его, и ей доложили, что приехал барон Равальи, которого она посылала к маршалу де ла Мельере.
— Ваше высочество, — сказал Лене, — полагаю, что было бы не худо немедленно принять его. Какие бы он ни привез известия, они, наверное, очень важны.
Принцесса подала знак, и Равальи вошел. Он был так бледен и так расстроен, что принцесса, взглянув на него, тотчас поняла, что перед нею стоит вестник несчастья.
— Что такое? — спросила она. — Что случилось, капитан?
— Простите, ваше высочество, что я осмелился явиться к вам в такое время, но я думаю, что обязан немедленно доложить вам…
— Говорите! Видели вы маршала?
— Маршал не принял меня.
— Маршал не принял моего посланного! — вскричала принцесса.
— О, это еще не все.
— Что еще? Говорите! Говорите.
— Бедный Ришон…
— Он в плену. Я это знаю и потому-то посылала вас для переговоров о нем.
— Как я ни спешил, но все-таки опоздал.
— Опоздали! — вскричал Лене. — Неужели с ним случилось какое-нибудь несчастье?
— Он погиб!
— Погиб! — повторила принцесса.
— Его предали суду, как изменника, осудили и казнили.
— Осудили! Казнили! Слышите, ваше высочество? — сказал Лене в отчаянии. — Я говорил вам это!
— Кто осудил его? Кто осмелился?
— Военный совет под председательством герцога д'Эпернона или, лучше сказать, под председательством самой королевы. Зато они не довольствовались простою смертью, приговорили его к позорной…
— Как? Что?
— Ришона повесили, как подлеца, как вора, как убийцу. Я видел труп его на Либурнском рынке.
Принцесса вскочила с кресла. Лене горестно вскрикнул. Виконтесса де Канб встала, но тотчас же опустилась в кресло, положив руку на сердце, как будто ей нанесли тяжелую рану: она лежала без чувств.
— Вынесите виконтессу, — сказал Ларошфуко, — у нас теперь нет времени заниматься дамскими припадками.
Две женщины вынесли Клару.
— Вот жестокое объявление войны! — сказал герцог с обыкновенным своим бесстрастием.
— Какая подлость! — сказала принцесса.
— Какая жестокость! — сказал Лене.
— Какая дурная политика! — заметил герцог.
— О, я надеюсь, что мы отмстим! — вскричала принцесса. — И отмстим жестоко!
— У меня уже план готов, — сказала маркиза де Турвиль, молчавшая до сих пор. — Надобно мстить тем же, ваше высочество, тем же!
— Позвольте, маркиза, — начал Лене. — Как вы спешите! Дело важное, о нем стоит подумать.
— Нет, напротив, надобно решиться сию минуту, — возразила маркиза.
— Чем скорее поразил король, тем скорее мы должны спешить с ответом и поражать в свою очередь.
Лене отвечал:
— Ах, маркиза, вы говорите о пролитии крови, точно как будто вы французская королева. Погодите, по крайней мере, подавать мнение, пока принцесса спросит вас.
— Маркиза права, — сказал капитан телохранителей. — Мщение — закон войны.
— Послушайте, — сказал герцог де Ларошфуко, по-прежнему спокойный и бесстрастный, — не будем терять времени в бесполезных спорах. Новость распространяется по городу, и через час мы можем быть не в силах справиться с обстоятельствами, со страстями и с людьми. Прежде всего вашему высочеству следует принять такое положение, чтобы все считали вас непоколебимою.
— Хорошо, — отвечала принцесса, — возлагаю это дело на вас, герцог, думая, что вы отмстите за мою честь и за любимого вами человека: Ришон служил вам до вступления в мою службу, вы передали мне его и рекомендовали более как друга, чем как слугу.
— Будьте спокойны, ваше высочество, — отвечал герцог, кланяясь, — я не забуду, чем я обязан вам, себе самому и несчастному погибшему.
Он подошел к капитану телохранителей и долго говорил ему на ухо, между тем принцесса ушла с маркизой и с Лене, который бил себя в грудь.
Виконтесса стояла у дверей. Придя в чувство, она тотчас хотела идти к принцессе и встретила ее на дороге, но с таким сердитым лицом, что не посмела расспрашивать.
— Боже мой! Боже мой! Что хотят делать? — робко спросила Клара, сложив руки.
— Хотят мстить! — отвечала маркиза величественно.
— Мстить? Каким образом? — спросила виконтесса.
Маркиза прошла далее, не удостоив ее ответом, она уже обдумывала обвинительную речь.
— Мстить! — повторила Клара. — Ах, Лене, что хотят они сказать этим словом?
— Виконтесса, — отвечал он, — если вы имеете какое-нибудь влияние на принцессу, так воспользуйтесь им, чтобы здесь не совершили какого-нибудь гнусного убийства под предлогом мщения.
И он ушел, оставив Клару в испуге.
По странному предчувствию воспоминание о Каноле мелькнуло в голове Клары. В сердце ее раздавался тайный голос и печально шептал ей об отсутствующем друге. С бешеным нетерпением бросилась она в свою комнату и начала приготовляться к свиданию, как вдруг вспомнила, что оно должно быть не прежде, как часа через три или четыре.
Между тем Каноль явился к госпоже Лалан, как было приказано ему Кларою. То был день рождения президента, и он давал праздник. Все гости сидели в саду, потому что день был прекрасный, на зеленом лугу играли в кольца. Каноль, чрезвычайно ловкий и грациозный, тотчас же стал держать пари и по ловкости своей постоянно одерживал победу.
Дамы смеялись над неловкостью соперников Каноля и удивлялись его искусству. При каждом его ударе раздавались продолжительные восклицания, платки развевались в воздухе, и букеты едва не вылетали из дамских ручек к его ногам.
Это торжество не выгнало из головы Каноля главной мысли, которая занимала его, но дало ему силу сносить терпеливо ожидание. Как бы человек ни спешил к цели, он терпеливо сносит помехи, когда они соединяются с торжеством.
Однако же по мере того, как приближался условленный час, барон все чаще и чаще поглядывал на калитку сада, в которую входили и уходили гости и через которую непременно должен был явиться обещанный вестник.
Вдруг, когда Каноль уже думал, что ему остается ждать недолго, странное беспокойство овладело веселою толпою. Каноль заметил, что в разных местах собирались группы и смотрели на него со странным участием, в котором было что-то печальное. Сначала он приписал это участие своим достоинствам, своей ловкости и чванился им, не подозревая настоящей его причины.
Наконец он заметил, как мы уже сказали, что в этом внимании, обращенном на него, было что-то печальное, он улыбкою подошел к одной из групп. Люди, составляющие ее, силились улыбнуться, но заметно смутились, те, кто не говорил с Канолем, отошли.
Каноль повернулся и увидел, что мало-помалу все исчезали. Казалось, что роковая новость вдруг распространилась в обществе и поразила всех ужасом. Сзади его ходил президент Лалан, поддерживая одною рукою подбородок, а другую засунув под жилет, и казался очень печальным. Президентша, взяв сестру под руку и пользуясь минутою, когда ее никто не видал, подошла к Канолю, и, не обращаясь особенно ни к кому, сказала таким голосом, что Каноль вздрогнул.
— Если бы я была в плену и даже обеспечена честным словом, то, боясь, что не сдержат данного мне обещания, я бросилась бы на добрую лошадь, доскакала до реки, заплатила бы десять, двадцать, сто луидоров перевозчику, если нужно, и спаслась бы…
Каноль с удивлением посмотрел на обеих дам, и обе дамы с ужасом сделали ему знак, которого он не понял. Он подошел к ним, желая попросить объяснения этих слов, но они убежали, как привидения: одна прижала палец к губам, желая показать ему, что надобно молчать, другая подняла руку, показывая ему, что надобно бежать.
В эту минуту у решетки раздалось имя Каноля.
Барон вздрогнул. Это, верно, посланный виконтессы. Каноль бросился к решетке.
— Здесь ли барон Каноль? — спросил грубый голос.
— Я здесь, — отвечал барон, забывая все, кроме обещания, данного Кларою.
— Вы точно Каноль? — спросил сержант, входя в калитку, за которою он до сих пор стоял.
— Да.
— Комендант Сен-Жоржа?
— Да.
— Бывший капитан Навайльского полка?
— Да.
Сержант обернулся, подал знак, тотчас явились четыре солдата, стоявшие за каретой. Карета подъехала так, что дверцы ее почти касались калитки. Сержант пригласил Каноля сесть. Барон оглянулся: он был решительно один. Только вдалеке, между деревьями, увидал он госпожу Лалан и сестру ее: они стояли, поддерживая одна другую, и смотрели на него с состраданием.
— Черт возьми! — сказал он, ничего не понимая. — Виконтесса выбрала мне престранную свиту. Но, — прибавил он, улыбаясь, — нечего разбирать средства! ..
— Мы ждем вас, господин комендант, — сказал господин сержант.
— Извините, господа! Иду.
Он сел в карету. Сержант и два солдата сели возле него, третий солдат поместился с кучером, а четвертый сел на запятки. Тяжелая карета покатилась так скоро, как могли тащить ее две сильные лошади.
Все это казалось очень странным и заставило Каноля призадуматься.
Он повернулся к сержанту и спросил:
— Теперь, когда мы остались наедине, не можете ли сказать, куда везете меня?
— Прямо в тюрьму, господин комендант, — отвечал тот, кого спрашивал Каноль.
Каноль взглянул на него с изумлением.
— Как в тюрьму! Да ведь вы присланы знатною дамою?
— Да.
— Виконтессою де Канб?
— Нет, принцессою Конде.
— Бедный молодой человек! — прошептала женщина, проходившая мимо.
И перекрестилась.
Каноль почувствовал, что пронзительный холод пробежал по его жилам.
Далее человек остановился с пикою в руке, когда увидел карету и солдат. Каноль высунул голову из кареты, человек, вероятно, узнал его, потому что показал ему кулак с угрозой и бешенством.
— Да они у вас все сошли с ума! — сказал Каноль, стараясь улыбнуться. — Неужели я в течение одного часа стал предметом сострадания или ненависти, что одни жалеют обо мне, а другие грозят мне?
— Ах, господин комендант, — отвечал сержант, — кто жалеет о вас — прав, а кто грозит вам… ну, и тот, может быть, тоже прав.
— Если бы я по крайней мере понимал что-нибудь во всем этом! — прошептал Каноль.
— Сейчас вы все поймете, — отвечал сержант.
Приехали к тюрьме и вывели Каноля из кареты среди толпы, которая начинала уже собираться. Но его повели не в обыкновенную комнату, а вниз, в подземную келью, наполненную солдатами.
— Надобно, наконец, разрешить вопрос, — сказал Каноль.
Вынув два луидора из кармана, он подошел к одному из солдат и положил деньги ему в руку.
Солдат не решился взять их.
— Возьми, друг мой, — сказал Каноль, — потому что я предложу тебе вопрос, на который ты можешь отвечать.
— Так извольте спрашивать, господин комендант, — отвечал солдат, укладывая деньги в карман.
— Мне хотелось бы знать, почему вдруг вздумали арестовать меня?
— Кажется, вы ничего не изволите знать о смерти коменданта Ришона?
— Ришон умер! — вскричал Каноль с непритворною горестью, потому что между ними существовала самая тесная дружба. — Боже мой! Его, верно, убили?
— Нет, господин комендант, его повесили.
— Повесили! — пробормотал Каноль, побледнев и всплеснув руками и вглядываясь в зловещие лица своих сторожей. — Повесили! Черт возьми! От этого несчастья свадьба моя может быть отсрочена надолго!
XIX
Виконтесса де Канб окончила свой туалет, простой и очаровательный, набросила на плечи плащ и приказала Помпею идти впереди нее. Уже совсем стемнело, она думала, что ее не заметят, если она пойдет пешком, и потому приказала карете своей ждать у ворот кармелитской церкви, где должен был происходить обряд венчания. Помпей сошел с лестницы, виконтесса следовала за ним. Эта должность проводника напоминала старому солдату о знаменитом патруле накануне славной битвы при Корбии.
Когда виконтесса проходила по зале, где очень шумели, она встретила маркизу де Турвиль, которая вела герцога де Ларошфуко и жарко с ним спорила.
— Ах, маркиза, — сказала она, — позвольте спросить одно слово: чем решили дело?
— Мой план принят! — отвечала маркиза с торжеством.
— А в чем он состоит? Я ведь не знаю его.
— В мщении, милая моя, в мщении!
— Извините, маркиза, но я не столько знаю военную науку, сколько вы. Что понимаете вы под мщением в военном смысле?
— Это очень просто.
— Однако же, что такое?
— Они повесили офицера из армии принцев, не так ли?
— Что же?
— Так отыщем в Бордо офицера из королевской армии и повесим его.
— Боже мой! — вскричала испуганная Клара. — Что такое говорите вы, маркиза?
— Герцог, — продолжала старая маркиза, не замечая трепета Клары, — кажется, уже арестовали того офицера, который был комендантом в Сен-Жорже?
— Да, — отвечал герцог.
— Барон де Каноль арестован? — вскричала Клара.
— Да, виконтесса, — хладнокровно отвечал герцог, — Каноль арестован или скоро будет арестован. Приказание отдано при мне, и я видел, как отправились люди, которым поручено арестовать его.
— Стало быть, знали, где он находился? — спросила Клара с последнею надеждою.
— Он был на даче хозяина нашего, президента Лалана, где играл в кольца.
Клара вскрикнула, маркиза де Турвиль в удивлении обернулась, герцог взглянул на виконтессу с едва приметною улыбкою.
— Барон де Каноль арестован! — повторила Клара. — Но что же он сделал? Какая связь между ним и страшным происшествием, которое огорчило всех нас?
— Какая связь? Разве он не такой же комендант, как Ришон?
Клара хотела возражать, но сердце ее так сжалось, что слова замерли на ее губах. Однако же, схватив герцога за руку и с трепетом взглянув на него, она могла прошептать кое-как:
— Все это только говорится… Хотят показать, будто будут мстить. Кажется, ничего нельзя сделать человеку, сдавшемуся на честное слово.
— Ришон тоже сдался на честное слово.
— Герцог, умоляю вас…
— Избавьте меня от просьб, виконтесса, они бесполезны. Я ничего не могу изменить в этом деле, один совет может решить…
Клара выпустила руку герцога де Ларошфуко и побежала прямо в кабинет принцессы. Лене, бледный и встревоженный, скорыми шагами прохаживался по комнате, принцесса Конде разговаривала с герцогом Бульонским.
Виконтесса де Канб подошла к принцессе, легкая и бледная как тень.
— Ваше высочество, — сказала она, — умоляю, прошу вас… Позвольте переговорить с вами.
— Ах, это ты, моя милая. Теперь мне некогда, — отвечала принцесса,
— но после совета я вся к твоим услугам.
— Ваше высочество, мне непременно нужно переговорить с вами прежде совета.
Принцесса выслушала бы ее, если бы противоположная дверь не растворилась и не вошел герцог де Ларошфуко.
Он сказал:
— Совет собрался и нетерпеливо ждет ваше высочество.
— Ты видишь сама, — сказала принцесса Кларе, — мне невозможно выслушать тебя в эту минуту. Но пойдем в совет, и когда он кончится, мы выйдем вместе и переговорим.
Нельзя было настаивать. Ослепленная страшною быстротою, с которою события пошли вперед, бедная виконтесса лишилась способности мыслить. Она старалась читать во всех глазах, объясняла каждый жест, но ничего не видала. Ум ее не показывал ей, в чем дело, ее энергия не могла вырвать ее из этого страшного сна.
Принцесса пошла к зале. Клара бессознательно пошла за нею, не замечая, что Лене взял ее холодную руку, которую виконтесса опустила, как мертвая.
Вошли в залу совета.
Было часов восемь вечера.
Зала казалась чрезвычайно мрачною, потому что была темна, и окна прикрыты занавесками. Между двумя дверьми, против двух окон, в которые пробивались последние лучи заходившего солнца, поставили возвышение, а на нем приготовили два кресла, одно для принцессы Конде, другое для герцога Энгиенского. От каждого кресла шел ряд табуретов, предназначенных для дам, составлявших собственный совет ее высочества. Прочие судьи должны были сидеть на скамьях. Герцог Бульонский стоял, опершись на кресло принцессы, герцог де Ларошфуко стоял, опершись на кресло герцога Энгиенского.
Лене сел против докладчика, возле него стояла Клара, смущенная и в отчаянии.
Двери растворились, вошли шесть офицеров, шесть городских чиновников и шесть присяжных.
Они поместились на скамьях.
Две жирандоли с шестью свечами освещали огромную залу. Они стояли на столе перед принцессою и освещали главную группу, остальные члены суда сидели в темноте.
За стенами дома кричала буйная толпа. Докладчик начал перекличку. Каждый вставал по очереди и отвечал, что присутствует.
Потом он докладывал дело и рассказал о взятии Вера, о нарушении честного слова, данного маршалом де ла Мельере, и о позорной смерти Ришона.
В эту минуту офицер, нарочно поставленный у окна, раскрыл его, и тотчас послышались голоса…
Они кричали:
— Мщение! Мщение за храброго Ришона! Смерть приверженцам Мазарини!
Так звали в то время роялистов.
— Слышите, — сказал герцог де Ларошфуко, — слышите, чего требует великий голос народа! Часа через два или народ презрит нашу власть и сам свершит правосудие, или мщение наше придет слишком поздно. Так надобно судить скорее, господа!
Принцесса встала.
— А зачем судить? Зачем произносить приговор? — сказала она. — Вы сейчас слышали приговор, его произнесли жители Бордо.
— Совершенная правда, — прибавила маркиза де Турвиль. — Положение наше очень просто: надобно произвести наказание тем же, и только! Такие дела должны совершаться по вдохновению и палачами.
Лене не мог слушать далее. Он вскочил с места и стал посреди кружка.
— Ни слова, более, маркиза, умоляю вас! — вскричал он. — Страшно подумать, если мнение ваше будет принято! Вы забываете, что даже королевская партия, наказывая по-своему, то есть гнусным образом, сохранила, по крайней мере, уважение к юридическим формам и наложила казнь — справедливую или нет, это другое дело — по приговору судей. Неужели вы думаете, что мы имеем право делать то, на что не решилась даже королева?
Когда виконтесса проходила по зале, где очень шумели, она встретила маркизу де Турвиль, которая вела герцога де Ларошфуко и жарко с ним спорила.
— Ах, маркиза, — сказала она, — позвольте спросить одно слово: чем решили дело?
— Мой план принят! — отвечала маркиза с торжеством.
— А в чем он состоит? Я ведь не знаю его.
— В мщении, милая моя, в мщении!
— Извините, маркиза, но я не столько знаю военную науку, сколько вы. Что понимаете вы под мщением в военном смысле?
— Это очень просто.
— Однако же, что такое?
— Они повесили офицера из армии принцев, не так ли?
— Что же?
— Так отыщем в Бордо офицера из королевской армии и повесим его.
— Боже мой! — вскричала испуганная Клара. — Что такое говорите вы, маркиза?
— Герцог, — продолжала старая маркиза, не замечая трепета Клары, — кажется, уже арестовали того офицера, который был комендантом в Сен-Жорже?
— Да, — отвечал герцог.
— Барон де Каноль арестован? — вскричала Клара.
— Да, виконтесса, — хладнокровно отвечал герцог, — Каноль арестован или скоро будет арестован. Приказание отдано при мне, и я видел, как отправились люди, которым поручено арестовать его.
— Стало быть, знали, где он находился? — спросила Клара с последнею надеждою.
— Он был на даче хозяина нашего, президента Лалана, где играл в кольца.
Клара вскрикнула, маркиза де Турвиль в удивлении обернулась, герцог взглянул на виконтессу с едва приметною улыбкою.
— Барон де Каноль арестован! — повторила Клара. — Но что же он сделал? Какая связь между ним и страшным происшествием, которое огорчило всех нас?
— Какая связь? Разве он не такой же комендант, как Ришон?
Клара хотела возражать, но сердце ее так сжалось, что слова замерли на ее губах. Однако же, схватив герцога за руку и с трепетом взглянув на него, она могла прошептать кое-как:
— Все это только говорится… Хотят показать, будто будут мстить. Кажется, ничего нельзя сделать человеку, сдавшемуся на честное слово.
— Ришон тоже сдался на честное слово.
— Герцог, умоляю вас…
— Избавьте меня от просьб, виконтесса, они бесполезны. Я ничего не могу изменить в этом деле, один совет может решить…
Клара выпустила руку герцога де Ларошфуко и побежала прямо в кабинет принцессы. Лене, бледный и встревоженный, скорыми шагами прохаживался по комнате, принцесса Конде разговаривала с герцогом Бульонским.
Виконтесса де Канб подошла к принцессе, легкая и бледная как тень.
— Ваше высочество, — сказала она, — умоляю, прошу вас… Позвольте переговорить с вами.
— Ах, это ты, моя милая. Теперь мне некогда, — отвечала принцесса,
— но после совета я вся к твоим услугам.
— Ваше высочество, мне непременно нужно переговорить с вами прежде совета.
Принцесса выслушала бы ее, если бы противоположная дверь не растворилась и не вошел герцог де Ларошфуко.
Он сказал:
— Совет собрался и нетерпеливо ждет ваше высочество.
— Ты видишь сама, — сказала принцесса Кларе, — мне невозможно выслушать тебя в эту минуту. Но пойдем в совет, и когда он кончится, мы выйдем вместе и переговорим.
Нельзя было настаивать. Ослепленная страшною быстротою, с которою события пошли вперед, бедная виконтесса лишилась способности мыслить. Она старалась читать во всех глазах, объясняла каждый жест, но ничего не видала. Ум ее не показывал ей, в чем дело, ее энергия не могла вырвать ее из этого страшного сна.
Принцесса пошла к зале. Клара бессознательно пошла за нею, не замечая, что Лене взял ее холодную руку, которую виконтесса опустила, как мертвая.
Вошли в залу совета.
Было часов восемь вечера.
Зала казалась чрезвычайно мрачною, потому что была темна, и окна прикрыты занавесками. Между двумя дверьми, против двух окон, в которые пробивались последние лучи заходившего солнца, поставили возвышение, а на нем приготовили два кресла, одно для принцессы Конде, другое для герцога Энгиенского. От каждого кресла шел ряд табуретов, предназначенных для дам, составлявших собственный совет ее высочества. Прочие судьи должны были сидеть на скамьях. Герцог Бульонский стоял, опершись на кресло принцессы, герцог де Ларошфуко стоял, опершись на кресло герцога Энгиенского.
Лене сел против докладчика, возле него стояла Клара, смущенная и в отчаянии.
Двери растворились, вошли шесть офицеров, шесть городских чиновников и шесть присяжных.
Они поместились на скамьях.
Две жирандоли с шестью свечами освещали огромную залу. Они стояли на столе перед принцессою и освещали главную группу, остальные члены суда сидели в темноте.
За стенами дома кричала буйная толпа. Докладчик начал перекличку. Каждый вставал по очереди и отвечал, что присутствует.
Потом он докладывал дело и рассказал о взятии Вера, о нарушении честного слова, данного маршалом де ла Мельере, и о позорной смерти Ришона.
В эту минуту офицер, нарочно поставленный у окна, раскрыл его, и тотчас послышались голоса…
Они кричали:
— Мщение! Мщение за храброго Ришона! Смерть приверженцам Мазарини!
Так звали в то время роялистов.
— Слышите, — сказал герцог де Ларошфуко, — слышите, чего требует великий голос народа! Часа через два или народ презрит нашу власть и сам свершит правосудие, или мщение наше придет слишком поздно. Так надобно судить скорее, господа!
Принцесса встала.
— А зачем судить? Зачем произносить приговор? — сказала она. — Вы сейчас слышали приговор, его произнесли жители Бордо.
— Совершенная правда, — прибавила маркиза де Турвиль. — Положение наше очень просто: надобно произвести наказание тем же, и только! Такие дела должны совершаться по вдохновению и палачами.
Лене не мог слушать далее. Он вскочил с места и стал посреди кружка.
— Ни слова, более, маркиза, умоляю вас! — вскричал он. — Страшно подумать, если мнение ваше будет принято! Вы забываете, что даже королевская партия, наказывая по-своему, то есть гнусным образом, сохранила, по крайней мере, уважение к юридическим формам и наложила казнь — справедливую или нет, это другое дело — по приговору судей. Неужели вы думаете, что мы имеем право делать то, на что не решилась даже королева?