Дюма Александр. Женская война

   — Кто идет?
   — Король! — отвечал маршал.
   Анна Австрийская ожидала, что при этом одном слове выбегут солдаты, поспешно явятся офицеры, опустятся мосты, отворятся ворота, и заблещут шпаги.
   Ничего этого не было.
   Часовой выдвинул правую ногу, занес ее на левую, уставил мушкет против прибывших и закричал громким и твердым голосом:
   — Стой!
   Король побледнел от досады, Анна Австрийская укусила губы до крови, Мазарини пробормотал итальянское ругательство, очень неприличное во Франции, но от которого он не мог отвыкнуть, маршал только взглянул на их величества, но очень красноречиво.
   — Люблю меры предосторожности, когда они принимаются для службы мне, — сказала королева, стараясь обмануть себя.
   Хотя лицо ее казалось спокойным, однако же она начинала беспокоиться.
   — А я люблю уважение к моему лицу, — прошептал юный король, не сводя глаз с бесстрастного часового.

XIV

   Между тем крик «Король! Король! », изданный часовым и повторенный двумя или тремя голосами, долетел до крепости.
   На крепостной стене показался человек, за ним выстроился весь гарнизон.
   Комендант подал знак: заиграли барабаны, солдаты отдали честь, протяжно и торжественно раздался залп из орудий.
   — Видите ли, — сказала королева, — вот они исполняют свою обязанность. Лучше поздно, чем никогда. Поедем.
   — Извините, — возразил маршал де ла Мельере, — но я не вижу, чтобы они отпирали ворота, а мы можем въехать в крепость, только когда отворят ворота.
   — Они забыли отпереть их, вероятно, от изумления и восторга, потому что они не ожидали августейшего посещения, — осмелился сказать какой-то льстец.
   — Такие вещи не забываются, — возразил маршал.
   Потом обернулся к королю и королеве и прибавил:
   — Позволите ли предложить совет вашему величеству?
   — Что такое, маршал?
   — Вашим величествам следует отъехать шагов на пятьсот с Гито и с телохранителями на то время, пока я с мушкетерами и егерями сделаю рекогносцировку.
   Королева отвечала одним словом:
   — Вперед! — закричала она. — И мы увидим, посмеют ли они не впустить нас!
   Юный король в восторге пришпорил лошадь и проскакал шагов двадцать.
   Маршал и Гито бросились за ним и догнали его.
   — Нельзя! .. — закричал часовой, оставаясь в прежней угрожающей позе.
   — Ведь это король! — закричали придворные.
   — Назад! .. — крикнул часовой с угрозой.
   В то же время из-за парапета показались шляпы и мушкеты солдат, которые охраняли это первое укрепление.
   Продолжительный ропот встретил слова часового и появление солдат. Маршал схватил за узду лошадь короля и повернул ее, в то же время он приказал кучеру королевы отъехать дальше. Когда король и королева удалились шагов на тысячу от первых ретраншементов, свита тотчас разлетелась, как разлетаются птички после первого выстрела охотника.
   Тут маршал де ла Мельере, овладев позицией, оставил человек пятьдесят для охранения короля и королевы и, взяв с собою остальных солдат, приблизился к укреплению.
   Когда он подошел шагов на сто, часовой, начавший ходить спокойным и мерным шагом, опять остановился.
   — Возьмите трубача, навяжите платок на шпагу, Гито, — сказал маршал, — и ступайте, требуйте, чтобы дерзкий комендант сдался.
   Гито повиновался и под прикрытием мирного флага, который во всех странах обеспечивает безопасность посланных, подошел к ретраншементу.
   — Кто идет? — закричал часовой.
   — Парламентер! — отвечал Гито, размахивая платком на шпаге.
   — Впустить! — закричал тот человек, которого мы уже видели на крепостной стене.
   Он пришел на аванпост, вероятно, каким-нибудь скрытым путем.
   Ворота отворились, мост опустился.
   — Что вам угодно? — спросил офицер, ждавший в воротах.
   — Хочу переговорить с комендантом, — отвечал Гито.
   — Я здесь, — отвечал тот человек, которого мы видели уже два раза
   — в первый раз на крепостной стене, во второй на парапете ретраншемента.
   Гито заметил, что этот человек очень бледен, но спокоен и учтив.
   — Вы комендант Вера? — спросил Гито.
   — Я.
   — И не хотите отпереть ворот вашей крепости королю и королеве?
   — К величайшему моему прискорбию.
   — Что же вы хотите?
   — Освобождения принцев, плен которых разоряет и печалит всю Францию.
   — Его величество не вступает в переговоры с подданными.
   — Увы, мы это знаем, милостивый государь, потому мы готовы умереть, зная, что умираем на службе короля, хотя, по-видимому, вступаем с ним в войну.
   — Хорошо, — отвечал Гито, — вот все, что мы хотим знать.
   И поклонившись коменданту довольно сухо, на что комендант отвечал ему вежливым поклоном, он ушел.
   На бастионе никто не пошевелился.
   Гито воротился к маршалу и передал ему результат переговоров.
   Маршал указал на селение Изон.
   — Отправить туда пятьдесят человек, — сказал он, — пусть заберут там все лестницы, какие найдутся, но как можно скорее.
   Пятьдесят человек поскакали галопом и тотчас приехали в село, потому что оно находилось недалеко.
   — Теперь, господа, — сказал маршал, — вы должны спешиться. Одна половина из вас, с мушкетами, будет прикрывать осаждающих, другая пойдет на приступ.
   Приказание приняли с радостными криками. Телохранители, мушкетеры и егеря тотчас сошли с лошадей и зарядили ружья.
   В это время возвратились посланные и привезли двадцать лестниц.
   На бастионе все было спокойно, часовой прохаживался взад и вперед, а из-за него выглядывали концы мушкетов и углы шляп.
   Королевский отряд двинулся вперед под личным предводительством маршала. Отряд состоял из четырехсот человек, половина их по приказанию маршала должна была идти на приступ, а другая — поддерживать осаждающих.
   Король, королева и свита издали со страхом следили за движениями маленького отряда. Даже королева казалось уже не такою самоуверенною. Чтобы лучше видеть, она велела повернуть карету и поставить ее боком к крепости.
   Осаждающие едва прошли двадцать шагов, как часовой остановил их.
   — Кто идет? — закричал он громким голосом.
   — Не отвечайте ему, — сказал Мельере. — Вперед!
   — Кто идет? — закричал часовой во второй раз, взводя курок.
   — Кто идет? — повторил он в третий раз и прицелился.
   — Стреляй в него! — сказал Мельере.
   В ту же минуту град пуль посыпался из роялистских рядов. Часовой пошатнулся, выпустил из рук мушкет, который покатился в ров, и упал, закричав громко:
   — Неприятель!
   Один пушечный выстрел отвечал началу неприятельских действий. Ядро просвистело над первым рядом солдат, попало во второй и третий, опрокинуло человека четыре и рикошетом убило одну из лошадей в карете Анны Австрийской.
   Продолжительный крик ужаса раздался в группе, которая охраняла их величества. Король, увлеченный общим движением, подался назад. Анна Австрийская едва не упала в обморок от бешенства, а Мазарини — от страха. Отрезали постромки убитой лошади и лошадей уцелевших, потому что они начинали беситься от испуга и могли разбить карету. Десять телохранителей запряглись и оттащили экипаж на такое место, куда не могли долететь ядра.
   Между тем комендант открыл батарею из шести орудий.
   Когда маршал де ла Мельере увидел эту батарею, которая могла в несколько секунд истребить все три его роты, он понял, что бесполезно продолжать атаку, и велел бить отбой.
   В ту минуту, как королевский отряд начал отступать, в крепости прекратились оборонительные действия.
   Маршал воротился к королеве и предложил ей выбрать для главной квартиры какое-нибудь место в окрестности.
   Королева увидела на другой стороне Дордони маленький уединенный домик, едва видный из-за деревьев и очень похожий на замок.
   — Узнайте, — сказала она Гито, — кому принадлежит этот домик, и попросите в нем гостеприимства для меня.
   Гито тотчас поскакал, переправился через реку на пароме изонского перевозчика и скоро вернулся к королеве.
   Он доложил, что никто не живет в доме, кроме управляющего, который отвечал, что дом принадлежит герцогу д'Эпернону и потому предоставляется в полное распоряжение ее величества.
   — Так поедем, — сказала королева. — Но где же король?
   Позвали маленького Людовика XIV, который стоял в стороне. Хотя он старался скрыть слезы, однако же видно было, что он плакал.
   — Что с вами, государь? — спросила Анна Австрийская.
   — Ничего! — отвечал он. — Но когда я буду королем… горе тому, кто оскорбит меня!
   — Как зовут коменданта? — спросила королева.
   Никто не отвечал. Никто не знал, как его зовут.
   Спросили у изонского перевозчика, он отвечал, что коменданта зовут Ришоном.
   — Хорошо, — сказала королева, — я не забуду этого имени.
   — И я тоже, — прибавил юный король.

XV

   Сто человек из королевского отряда переправились через Дордонь вместе с королем и королевою. Прочие остались при маршале де ла Мельере, который, решившись взять Вер, ждал прибытия армии.
   Едва королева успела расположиться в домике, который стараниями Наноны превратился в удобное и почти великолепное жилище, как явился Гито и доложил, что какой-то капитан ради весьма важного дела просит аудиенции.
   — Как его зовут? — спросила Анна Австрийская.
   — Капитан Ковиньяк.
   — Он в моей армии?
   — Не думаю.
   — Так справьтесь, и если он не на моей службе, то скажите, что я не могу принять его.
   — Прошу позволения не быть согласным в этом случае с вашим величеством, — сказал кардинал Мазарини, — но мне кажется, если он не из вашей армии, то именно поэтому надобно принять его.
   — Для чего?
   — А вот для чего: если он из армии и просит у вашего величества аудиенции, то он, наверно, прекрасный подданный. Напротив, если он из неприятельской армии, то, может быть, изменник. А в теперешнем положении нельзя пренебрегать изменниками, потому что они могут быть очень полезны.
   — Так велите ему войти, — сказала королева, — если таково мнение кардинала.
   Капитана тотчас ввели. Он вошел с ловкостью и развязностью, которые удивили королеву, привыкшую производить на всех окружавших ее совершенно другое впечатление.
   Она осмотрела Ковиньяка с головы до ног, но он бесстрашно вытерпел королевский взгляд.
   — Кто вы? — спросила королева.
   — Капитан Ковиньяк.
   — Кому вы служите?
   — Вашему величеству, если позволите.
   — Позволю ли я? Разумеется, позволяю. Впрочем, разве есть во Франции какая-нибудь другая служба? Разве во Франции две королевы?
   — Разумеется, нет; есть только одна королева — та, к стопам которой я имею счастие в эту минуту принести всю мою преданность. Но есть два мнения, по крайней мере, так показалось мне…
   — Что хотите вы сказать? — спросила Анна Австрийская, нахмурив брови.
   — Хочу сказать вашему величеству, что я прогуливался здесь в окрестностях, на холме, с которого видна вся страна, и любовался местоположением, которое, как сами вы вероятно заметили, очень живописно, когда показалось мне, что комендант Ришон принимает вас не с должным почтением. Это убедило меня в одном обстоятельстве, о котором я уже догадывался, то есть, что во Франции два мнения: роялистское и еще другое. Ришон, верно, принадлежит к другому.
   Лицо Анны Австрийской еще более омрачилось.
   — А, так вот что вам показалось, — сказала она.
   — Точно так, ваше величество, — отвечал Ковиньяк с самым искренним простодушием. — Сверх того, мне показалось еще, будто бы пушечное ядро вылетело из крепости и попало в лошадей вашей кареты.
   — Довольно… Неужели вы просили у меня аудиенции только для того, чтобы рассказывать мне ваши нелепые замечания?
   «А вы не учтивы, — подумал Ковиньяк, — так вы заплатите мне дороже».
   — Я просил аудиенции, желая сказать вашему величеству, что вы великая королева, и что я более всех удивляюсь вам.
   — В самом деле? — сказала королева сухо.
   — Уважая это величие, и, следовательно, удивляясь ему, я решился вполне посвятить себя службе вашей.
   — Благодарю, — отвечала королева с иронией.
   Потом повернулась к Гито и прибавила:
   — Вывести этого болтуна!
   — Извините, ваше величество, не нужно выгонять меня, я уйду и сам, но если я уйду, вы не возьмете Вера.
   Ковиньяк, очень ловко поклонившись королеве, повернулся и пошел к дверям.
   — Ваше величество, — сказал Мазарини потихоньку, — мне кажется, вы напрасно выгоняете его.
   — Вернитесь, — сказала королева Ковиньяку, — и говорите. Вы очень странны и забавляете меня.
   — Вы слишком милостивы, — отвечал Ковиньяк, кланяясь.
   — Что говорили вы о Вере?
   — Если вашему величеству, как я заметил сегодня утром, непременно угодно быть в Вере, то я долгом почту ввести вас туда.
   — Каким образом?
   — В Вере полтораста человек принадлежит мне.
   — Вам?
   — Да, мне.
   — Что это значит?
   — Я уступаю их вашему величеству.
   — А потом?
   — Что будет потом?
   — Да.
   — Потом, мне кажется, очень легко с сотнею солдат отпереть одни ворота.
   Королева улыбнулась.
   — Он не глуп, — сказала она.
   Ковиньяк, вероятно, угадал комплимент, потому что поклонился во второй раз.
   — А что вы за них хотите? — спросила она.
   — Немного! По пятисот ливров за каждого. Я сам так платил им.
   — Хорошо.
   — А мне что же?
   — А, так вы просите еще и себе?
   — Я гордился бы местом, полученным от щедрот вашего величества.
   — А какое место желаете?
   — Хоть коменданта в Броне. Мне всегда хотелось быть комендантом.
   — Согласна.
   — В таком случае, дело улажено, кроме одной маленькой бумажки.
   — Какой?
   — Не угодно ли вам подписать эту бумагу, которую я уже приготовил в надежде, что услуги мои будут приняты милостиво?
   — А что это за бумага?
   — Извольте прочитать.
   Ловко округлив руку и почтительно преклонив колено, Ковиньяк подал бумагу.
   Королева прочла:
   «Если я вступлю без выстрела в Вер, то обязуюсь выплатить капитану Ковиньяку семьдесят пять тысяч ливров и назначить его комендантом крепости Брон».
   — Это значит, — сказала королева, удерживая гнев, — это значит, что капитан Ковиньяк не вполне доверяет нашему слову и хочет иметь акт?
   — В важных делах акты являются необходимостью, — оказал Ковиньяк с поклоном. — Старинная пословица гласит: Vorba volant, то есть, слова улетают, а у меня уже и так многое улетело.
   — Дерзкий! — вскричала королева. — Ступайте!
   — Уйду, ваше величество, — отвечал Ковиньяк, — но вы не возьмете Вера.
   И в этот раз капитан повторил маневр, который так хорошо удался ему в первый раз, то есть повернулся и пошел к двери. Но королева очень рассердилась и уже не воротила его.
   Ковиньяк вышел.
   — Взять его! — сказала королева.
   Гито пошел исполнять приказание.
   — Позвольте, ваше величество, — сказал Мазарини, — мне кажется, вы напрасно предаетесь первому порыву гнева.
   — Почему вы так думаете?
   — Потому что, мне кажется, этот человек будет вам нужен, и если ваше величество обидит его теперь, то после надобно будет заплатить ему вдвое.
   — Хорошо, — отвечала королева, — ему заплатят, сколько будет нужно, а теперь не выпускать его из виду.
   — А, это совсем другое дело, и я первый готов похвалить вашу осторожность.
   — Гито, посмотрите, где он, — сказала королева.
   Гито вышел и через полчаса вернулся.
   — Что же? — спросила Анна Австрийская. — Где он?
   — Ваше величество можете быть совершенно спокойны, — отвечал Гито,
   — капитан вовсе не думает уйти. Я собрал справки: он живет очень близко отсюда, в гостинице трактирщика Бискарро.
   — Он туда и ушел?
   — Никак нет, ваше величество, он стоит на горе и смотрит на приготовления маршала де ла Мельере к осаде. Кажется, это очень занимает его.
   — А наша армия?
   — Она подходит. По мере появления отряды строятся в боевой порядок.
   — Так маршал теперь не начнет действия?
   — Думаю, ваше величество, что лучше бы дать войскам отдохнуть одну ночь, а потом уже идти на приступ.
   — Целую ночь! — вскричала Анна Австрийская. — Такая дрянная крепость остановила бы королевскую армию на целый день и на целую ночь! Невозможно! Гито, ступайте и скажите маршалу, что он должен идти на приступ сейчас же. Король желает ночевать в Вере.
   — Но, ваше величество — начал Мазарини, — кажется, что осторожность маршала…
   — А мне кажется, — возразила королева, что надобно тотчас же наказать за оскорбление, нанесенное нам. Ступайте, Гито, и скажите маршалу, что королева смотрит на него.
   Отпустив Гито величественным жестом, она взяла короля за руку, вышла и, не заботясь, идут ли за ней, начала подниматься по лестнице, которая вела на террасу.
   С террасы, для которой были вырублены в лесу просеки с величайшим искусством, можно было видеть вдруг всю окрестность.
   Королева быстро осмотрела местность. В двухстах шагах тянулась дорога в Либурн, на которой блистал белизною домик нашего друга Бискарро. У самой террасы протекала Дордонь, спокойная, быстрая и величественная, на правом ее берегу возвышалась крепость Вер, безмолвная, как развалина, около крепости шли вновь построенные ретраншементы. Несколько часовых прохаживались по галерее. Пять орудий вытягивали свои бронзовые шеи и показывали открытые пасти. На левом берегу маршал расположился лагерем. Вся армия, как уже сказывал Гито, прибыла на место.
   На возвышении стоял человек и внимательно следил глазами за движением осаждающих и осажденных; то был Ковиньяк.
   Гито переправлялся через реку на пароме изонского перевозчика.
   Королева стояла на террасе неподвижно, нахмурив брови, и держала за руку юного Людовика XIV. Он смотрел на это зрелище с некоторым любопытством и говорил своей матери:
   — Позвольте мне сесть на мою военную лошадь и пустите меня, прошу ваше величество, к маршалу, который собирается наказать дерзких ослушников.
   За королевою стоял Мазарини. Лицо его, обыкновенно лукавое и насмешливое, казалось теперь серьезно-задумчивым, что случалось только в важные минуты. За королевою стояли придворные дамы; подражая молчанию Анны Австрийской, они едва смели разговаривать украдкой и вполголоса.
   Все это с первого взгляда казалось совершенно спокойным, но это спокойствие походило на спокойствие пороха: одна искра может произвести в нем бурю и разрушение.
   Особенно все взгляды стремились за Гито: он произведет взрыв, ожидаемый с такими различными надеждами.
   Армия тоже ждала его с большим нетерпением. Едва вышел он на левый берег, едва узнали его, как все взгляды устремились на него. Маршал де ла Мельере, увидав его, оставил кружок офицеров, с которыми разговаривал, и пошел к нему на встречу.
   Маршал и Гито поговорили несколько минут. Хотя река довольно широка в этом месте и хотя офицеры стояли довольно далеко от вестника, однако же все заметили, что лицо маршала выражало изумление. Было очевидно, что приказание казалось ему неудобоисполнимым, поэтому он с сомнением взглянул на террасу, где стояла королева со своей свитой. Но Анна Австрийская, поняв его мысль, повелительно кивнула ему головою и махнула рукою. Маршал, давно знавший непреклонность королевы, опустил голову в знак не согласия, а повиновения.
   В ту же минуту по приказанию маршала три или четыре капитана, исправлявшие при нем ту должность, которую в наше время исправляют адъютанты, бросились на лошадей и поскакали по разным направлениям.
   Везде, где они проезжали, лагерные работы тотчас прекращались, а при звуках барабанов и труб солдаты бросали солому, которую несли, и молотки, которыми вбивали колья для палаток. Все бежали к оружию: гренадеры брались за ружья, простые солдаты за пики, артиллеристы за свои орудия. Произошла невообразимая суматоха от столкновения всех этих людей, бежавших в различных направлениях, однако же мало-помалу клетки огромной шахматной доски прояснились, порядок последовал за суматохой, каждый солдат стал на свое место, гренадеры в центре, королевский отряд на правом крыле, артиллерия на левом. Барабаны и трубы замолчали.
   Один барабан отвечал за ретраншементами и потом замолк.
   На равнине воцарилось мертвое молчание.
   Тут раздалась команда, громкая и ясная. Находясь довольно далеко, королева не могла расслышать слов, но увидела, что войска тотчас построились в колонны. Она вынула из кармана платок и махала им, а маленький король кричал лихорадочным голосом, топая ногами:
   — Вперед! Вперед!
   Армия отвечала одним криком: «Да здравствует король! » Потом артиллерия пустилась в галоп и заняла позицию на небольшом возвышении, при звуках барабанов двинулись и колонны.
   То не была правильная осада. Ретраншементы, построенные Ришоном наскоро, были земляные, стало быть, не следовало проводить траншей, следовало взять их приступом. Однако же искусный верский комендант принял все возможные меры осторожности и удачно воспользовался средствами местности.
   Вероятно, Ришон решился не стрелять прежде врагов, потому что и на этот раз ждал первого выстрела королевских войск. Только, как и во время первого нападения, из-за укреплений показался страшный ряд мушкетов, которые уже нанесли так много вреда королевскому отряду.
   В это время шесть орудий загремели, и в то же время полетели глыбы земли с парапетов.
   Не долго ждали ответа: крепостные орудия тоже заговорили и очистили ряды в королевских войсках, но по команде начальников эти кровавые борозды закрылись, и главная колонна, на минуту расстроенная, опять пошла вперед.
   Тут начали стрелять из мушкетов, пока заряжали орудия.
   Через пять минут два залпа с двух сторон встретились и раздались вместе, как два грома, грохочущие в один момент.
   Но погода была ясная, без ветра, и дым останавливался над полем битвы, скоро осажденные и осаждавшие исчезли в облаке, которое изредка прорезывали огненные молнии артиллерийского грома.
   Иногда из этого облака, с задних рядов королевского войска, выходили люди, шатаясь, и через несколько шагов падали, оставляя за собою кровавый след.
   Скоро число раненых увеличилось, а гром пушек и свист пуль продолжался. Между тем королевская артиллерия начинала палить без цели, наудачу, потому что в густом дыму не могла отличать своих от неприятеля.
   Напротив того, крепостная артиллерия видела перед собою только врагов и потому действовала все быстрее и сильнее.
   Вдруг королевская артиллерия замолчала: очевидно было, что начали приступ и вступили в рукопашный бой.
   Для зрителей настал момент страха.
   Между тем дым, не поддерживаемый действием орудий и мушкетов, медленно поднялся вверх. Тут увидели, что королевская армия отбита, что низ стен прикрыт трупами. В укреплении был пролом, но его наполняли люди, пики, мушкеты. Среди этих людей стоял Ришон, облитый кровью, однако же спокойный и хладнокровный, как-будто он присутствовал только в качестве зрителя при страшной трагедии, в которой он играл важную роль. Он держал в руках топор, притупившийся от ударов.
   Казалось, сама судьба хранила этого человека, который беспрестанно находился в огне, всегда в первом ряду. Ни одна пуля не попала в него, ни одна пика не дотронулась до него: казалось, он столь же неуязвим, сколько и бесстрашен.
   Три раза маршал де ла Мельере лично водил войска на приступ, три раза опрокинули их в глазах короля и королевы.
   Горькие слезы текли по бледным щекам короля. Анна Австрийская ломала руки и шептала:
   — О, если этот человек когда-нибудь попадет в мои руки, то я покажу на нем страшный пример.
   По счастию, темная ночь быстро спускалась и прикрывала стыд королевы. Маршал де ла Мельере приказал бить отбой.
   Ковиньяк оставил свой пост, сошел с возвышения, на котором стоял и, засунув руки в карманы, пошел по лугу к гостинице Бискарро.
   — Ваше величество, — сказал Мазарини, указывая на Ковиньяка, — вот человек, который за самую ничтожную сумму избавил бы нас от необходимости проливать столько крови.
   — Господин кардинал, — возразила королева, — может ли такой расчетливый человек, как вы, давать подобный совет?
   — Ваше величество, я расчетлив, вы правы, я знаю цену деньгам, зато знаю и цену крови. А в эту минуту для вас кровь дороже денег.
   — Будьте спокойны, господин кардинал, за пролитую кровь мы отомстим. Послушайте, Комменж, — прибавила она, обращаясь к лейтенанту королевских телохранителей, — ступайте к маршалу и попросите его ко мне.
   — Бернуэнь, — сказал Мазарини своему камердинеру, указывая на Ковиньяка, который уже подходил к гостинице «Золотого Тельца», — видишь этого человека?
   — Вижу.
   — Приведи его ко мне, когда смеркнется.

***

   На другой день после свидания с Канолем виконтесса де Канб пошла к принцессе исполнить обещание, данное барону.
   Весь город находился в волнении: узнали, что король прибыл к Веру, и в то же время, что Ришон удивительно защищался, что он с пятьюстами человеками два раза отразил королевскую армию, состоявшую из двенадцати тысяч воинов. Принцесса узнала это известие прежде всех. В восторге и радости она захлопала в ладоши и вскричала:
   — Ах, если бы у меня было сто человек, похожих на моего храброго Ришона!
   Виконтесса де Канб приняла участие в общей радости и была вдвойне счастлива: она могла искренно хвалить подвиг человека, которого уважала, и кстати высказать свою просьбу, которая могла не иметь успеха, если бы было получено дурное известие. Теперь успех ее просьбы казался обеспечен вестью о победе.