Страница:
Несмотря на печальную встречу, Ковиньяк не мог не улыбнуться, узнав молодого красавца, которого он заставал два раза в совершенно ином положении. В первый раз — когда отправил его с поручением в Нант, а во второй — когда увез его в Сен-Жорж. Кроме того, он помнил, как барон занял его имя и как обманули герцога д'Эпернона в то время. И как не скучна была тюрьма, воспоминание казалось таким веселым, что прошедшее на секунду одержало верх над настоящим.
С другой стороны, Каноль тотчас вспомнил, что имел случай два раза видеть Ковиньяка. В обоих случаях Ковиньяк являлся вестником бодрых новостей, и потому барон почувствовал еще более сострадания к несчастному, думая, что смерть Ковиньяка неизбежна только потому, что хотят обеспечить счастье Каноля.
В благородной душе Каноля такая мысль возбуждала более угрызений совести, чем настоящее преступление возбудило бы их в душе его товарища.
Поэтому барон принял его очень ласково.
— Что, барон, — спросил Ковиньяк, — что скажете вы о положении, в котором мы находимся? Оно, кажется мне, не совсем приятно?
— Да, мы в тюрьме, и Бог знает, когда вырвемся из нее, — отвечал Каноль, стараясь усладить надеждою последние минуты товарища.
— Когда мы вырвемся! — повторил Ковиньяк. — Дай-то Бог, чтобы мы вырвались как можно скорее, но я не думаю, чтобы это случилось скоро. Я видел из своей тюрьмы, как и вы могли видеть из вашей, что буйная толпа бежала в ту сторону, к эспланаде… Вы знаете эспланаду, любезный барон, знаете, что там бывает?
— Вы видите все это в слишком темном свете, мне кажется. Да, толпа бежала на эспланаду, но там, верно, производилось какое-нибудь военное наказание. Помилуйте! Не может быть, чтобы нас заставили платить за смерть Ришона! Это было бы ужасно: ведь мы оба невинны в его смерти.
Ковиньяк вздрогнул и уставил на Каноля взгляд, в котором прежде выразился ужас, а потом непритворное сострадание.
«Вот, — подумал он, — вот еще один, который вовсе не понимает своего положения. Надобно, однако же, сказать ему, в чем дело. Зачем обманывать его надеждою, ведь от этого удар покажется ему еще ужаснее. Если успеешь приготовиться, так падение не так страшно».
Потом, помолчав и подумав несколько времени, он сказал Канолю, взяв его за обе руки и не спуская с него глаз:
— Милостивый государь, спросим-ка бутылку или две этого чудесного бронского вина, знаете? Ах! Я попил бы его, если бы подольше остался комендантом. Признаюсь вам, страсть моя к этому вину заставила меня выпросить комендантское место в этой крепости. Бог наказывает меня за жадность.
— Пожалуй, — отвечал Каноль.
— Да, я вам все расскажу за бутылкой, и если новость будет неприятна, так вино будет хорошо, и одно прогонит другое.
Каноль постучал в дверь, но ему не отвечали, он принялся стучать еще сильнее, и через минуту ребенок, игравший в коридоре, подошел к арестанту.
— Что вам угодно?
— Вина, — отвечал Каноль, — вели отцу твоему принести нам две бутылки.
Мальчик ушел и потом через несколько секунд воротился.
— Отец мой, — сказал он, — теперь занят и разговаривает с каким-то господином. Он сейчас придет.
— Позвольте, — сказал Ковиньяк Канолю, — позвольте мне предложить мальчику один вопрос.
— Извольте.
— Друг мой, — сказал Ковиньяк самым ласковым голосом, — с кем разговаривает твой отец?
— С высоким мужчиной.
— Мальчик очень мил, — сказал Ковиньяк Канолю. — Погодите, мы что-нибудь узнаем.
— А как одет этот господин?
— Весь в черном.
— Черт возьми! Весь в черном, слышите! А как зовут этого высокого черного господина? Не знаешь ли его имени, миленький друг наш?
— Господин Лави.
— Ага, это королевский адвокат, — сказал Ковиньяк, — кажется, от него мы не можем ожидать ничего дурного. Пусть их разговаривают, мы тоже потолкуем.
Ковиньяк подсунул под дверь луидор и сказал мальчишке:
— Вот тебе, дружочек, купи игрушек… Надобно везде создавать себе друзей! — прибавил он, приподнимаясь.
Мальчик с радостью взял луидор и поблагодарил арестантов.
— Что же? — спросил Каноль. — Вы говорили мне…
— Да, я говорил… Мне кажется, вы очень ошибаетесь насчет участи, которая ожидает нас при выходе из тюрьмы. Вы говорите об эспланаде, о военном наказании, и Бог знает о чем, а мне кажется, что дело именно о нас и о чем-нибудь поважнее обыкновенного военного наказания.
— Не может быть!
— Вы смотрите на дело с такой темной точки, как я. Это, может быть, потому, что вы не столько должны бояться, сколько я. Впрочем, ваше положение не очень блистательно, верьте мне; но оно не имеет никакого влияния на мое, а мое, — я должен признаться, потому что убежден в этом, — а мое чертовски плохо. Знаете ли, кто я?
— Вот престранный вопрос! Вы капитан Ковиньяк, комендант Брона, не так ли?
— Да, так в эту минуту. Но я не всегда носил это имя, не всегда занимал эту должность. Я часто менял имена, пробовал различные должности. Например, один раз я называл себя бароном Канолем, ни дать ни взять, как вы…
Каноль пристально посмотрел на Ковиньяка.
— Да, — продолжал Ковиньяк, — я понимаю вас: вы думаете, что я сумасшедший, не так ли? Успокойтесь, я в полном рассудке и никогда еще не было во мне столько здравого смысла.
— Так объяснитесь, — сказал Каноль.
— Это очень легко. Герцог д'Эпернон… Вы знаете герцога д'Эпернона?
— Только по имени, я никогда не видал его.
— И это мое счастие. Герцог д'Эпернон встретил меня один раз у одной дамы, которая принимала вас особенно милостиво (я это знал), и я решился занять у вас ваше имя.
— Что хотите вы сказать?
— Потише, потише! Уж не хотите ли ревновать к этой женщине в ту минуту, как женитесь на другой? Впрочем, если бы вы даже вздумали ревновать, что в натуре человека, который решительно прескверное животное, вы сейчас простите мне. Я так близок к вам, что мы не можем ссориться.
— Я ни слова не понимаю из всего, что вы говорите мне.
— Говорю, что имею право, чтобы вы обращались со мною, как с братом.
— Вы говорите загадками, и я все-таки не понимаю.
— Извольте, из одного слова вы все поймете. Мое настоящее имя — Ролан Лартиг. Нанона сестра мне.
Каноль тотчас перешел от недоверчивости к самой дружеской откровенности.
— Вы брат Наноны! — вскричал он. — Ах, бедняжка.
— Да, да, именно бедняжка! — продолжал Ковиньяк. — Вы произнесли именно настоящее слово, положили палец именно на рану: кроме тысячи неприятностей, которые непременно откроются из следствия обо мне, я имею еще неприятность называться Роланом де Лартигом и быть братом Наноны. Вы знаете, что жители Бордо не очень жалуют мою прелестную сестрицу. Если узнают, что я брат Наноны, так я втройне погиб, а ведь здесь есть Ларошфуко и Лене, которые все знают.
— Ах, — сказал Каноль, возвращенный этими словами к воспоминанию о прежнем, — теперь понимаю, почему бедная Нанона в одном письме называла меня братом… Милая подруга!
— Да, вы правы, — отвечал Ковиньяк, — и я жалею, что не всегда следовал ее наставлениям, но что делать? Нельзя же угадывать будущее?
— А что с нею теперь? — спросил Каноль.
— Кто это знает? Бедняжка! Она, верно, в отчаянии — не обо мне, она даже не знает, что я в плену, — а о вас. Она знает вашу участь, может быть!
— Успокойтесь, — сказал Каноль, — Лене не скажет, что вы брат Наноны. Герцогу де Ларошфуко, с другой стороны, нет причины гнать вас. Стало быть, никто ничего не узнает.
— Если не узнают этого, так, верьте мне, узнают что-нибудь другое. Узнают, например, что я дал бланк, и что за этот бланк… Ну, постараемся забыть все это, если можно! Как жаль, что не несут вина! — продолжал он, оборачиваясь к двери. — Вино лучше всех других средств заставляет забывать…
— Крепитесь! Мужайтесь! — сказал ему Каноль.
— Неужели вы думаете, что я трушу? Вы увидите меня в роковую минуту, когда мы пойдем гулять на эспланаду. Одно только беспокоит меня: что с нами сделают? Расстреляют, или обезглавят, или повесят?
— Повесят! — вскричал Каноль. — Да ведь мы дворяне! Нет, они не нанесут такого оскорбления дворянству.
— Ну, увидите, что они станут еще спорить о моем происхождении. А потом еще…
— Что такое?
— Кого из нас казнят прежде?
— Но, любезный друг, — сказал Каноль, — не думайте же о таких вещах! .. Смерть эта, которая так занимает вас, дело очень неверное: нельзя судить, решить дело и казнить в одну и ту же ночь.
— Послушайте, — возразил Ковиньяк, — я был там, когда судили бедного Ришона. — Господь да спасет его душу! И что же? Допрос, суд, казнь — все это продолжалось часа четыре. Положим, что здесь не так деятельны, потому что Анна Австрийская — королева Франции, а принцесса Конде только принцесса крови. Все-таки нам достанется не более пяти часов. Вот уже прошло часа три, как нас арестовали, уже прошло часа два, как мы являлись к судьям. По этому счету нам остается жить еще час или два. Немного!
— Во всяком случае, — заметил Каноль, — подождут зари для нашей казни.
— О, на это нельзя надеяться. Казнь при свете факелов прекрасное зрелище. Она стоит несколько дороже, правда, но принцесса Конде очень нуждается теперь в жителях Бордо и потому, может быть, решится на эту издержку.
— Тише, — сказал Каноль, — я слышу шаги.
— Черт возьми! — прошептал Ковиньяк, побледнев.
— Это вероятно, несут нам вино, — сказал Каноль.
— Правда, — отвечал Ковиньяк, уставив на дверь взгляд более чем пристальный, — если тюремщик войдет с бутылками, так дело идет хорошо, но если напротив…
Дверь отворилась.
Тюремщик вошел без бутылок.
Ковиньяк и Каноль обменялись многозначительными взглядами, но тюремщик и не заметил их. Он, казалось, очень спешил. В тюрьме было так темно…
Он вошел и затворил за собою дверь.
Потом подошел к арестантам, вынул из кармана бумагу и спросил:
— Который из вас барон Каноль?
— Черт возьми! — прошептали оба арестанта в одно время и опять обменялись взглядами.
Однако же Каноль не решался отвечать, да и Ковиньяк тоже: первый слишком долго носил это имя и не мог сомневаться, что дело касается до него; другой носил его недолго, но боялся, что ему напомнят об этом имени. Каноль понял, что надобно отвечать.
— Я Каноль, — сказал он.
Тюремщик подошел к нему.
— Вы были комендантом?
— Да.
— Но и я тоже был комендантом, и я тоже назывался Канолем, — сказал Ковиньяк. — Надо объясниться как следует, чтобы не вышло ошибки. Довольно уже и того, что из-за меня умер бедный Ришон, не хочу быть причиною смерти другого.
— Так вы называетесь теперь Канолем? — спросил тюремщик у Каноля.
— Да.
— Так вы назывались прежде Канолем? — спросил тюремщик у Ковиньяка.
— Да, — отвечал он, — давно, один только день, — начинаю думать, что сделал тогда страшную глупость.
— Вы оба коменданты?
— Да, — отвечали они оба вдруг.
— Теперь последний вопрос. Он все объяснит.
Оба арестанта слушали с величайшим вниманием.
— Который из вас двоих, — спросил тюремщик, — брат госпожи Наноны де Лартиг?
Тут Ковиньяк сделал гримасу, которая показалась бы смешною не в такую торжественную минуту.
— А что я говорил вам? — сказал он Канолю. — А что я говорил вам, друг мой? Вот с чем они нападают на меня!
Потом он повернулся к тюремщику и прибавил:
— А если бы я был брат Наноны де Лартиг, что сказали бы вы мне, друг мой?
— Сказал бы, идите за мною сейчас же.
— Черт возьми! — прошептал Ковиньяк.
— Но она тоже называла меня своим братом, — сказал Каноль, стараясь отвлечь бурю, которая собиралась над головою его товарища.
— Позвольте, позвольте, — сказал Ковиньяк, отводя Каноля в сторону, — позвольте, было бы несправедливо называть вас братом Наноны в таких обстоятельствах. До сих пор другие довольно поплатились за меня, пора и мне расквитываться.
— Что хотите вы сказать? — спросил Каноль.
— О, объяснение было бы слишком длинно; притом, вы видите, тюремщик наш начинает сердиться и стучит ногою… Хорошо, хорошо, друг мой, я сейчас пойду за вами… Так прощайте же, добрый мой товарищ, — прибавил Ковиньяк, — вот, по крайней мере, одно из моих сомнений разрешено: меня уводят первого. Дай Бог, чтобы вы пошли за мною как можно позже! Теперь остается только узнать род смерти. Черт возьми! Только бы не виселица… Иду! Как вы спешите, почтенный… Прощайте, мой добрый брат, мой добрый зять, мой добрый товарищ, мой добрый друг! Прощайте навсегда!
Ковиньяк подошел к Канолю и протянул руку.
Каноль взял ее и нежно сжал.
В это время Ковиньяк смотрел на него чрезвычайно странно.
— Что вам угодно? — спросил Каноль. — Не хотите ли попросить о чем-нибудь?
— Да.
— Так говорите смело.
— Молитесь ли вы иногда? — спросил Ковиньяк.
— Часто, — отвечал Каноль.
— Так помолитесь и за меня.
Ковиньяк повернулся к тюремщику, который все более и более спешил и сердился, и сказал ему:
— Я брат Наноны де Лартиг, пойдемте, друг мой…
Тюремщик не заставил повторить и поспешно увел Ковиньяка, который из дверей еще раз кивнул своему товарищу.
Потом дверь затворилась, шаги их удалились по коридору, и воцарилось молчание, которое показалось оставшемуся пленнику молчанием смерти.
Каноль предался тоске, похожей на ужас. Это похищение человека, ночью, без шума, без свидетелей, без стражи, казалось страшнее всех приготовлений к казни, исполняемой днем. Однако же Каноль ужасался только за своего товарища. Он так верил виконтессе де Канб, что уже не боялся за себя, после того, как она объявила ему роковую новость.
Одно занимало его в эту минуту: он думал только об участи своего товарища. Тут вспомнил он о последней просьбе Ковиньяка.
Он стал на колени и начал молиться.
Через несколько минут он встал, чувствуя, что утешился и укрепился, и ждал только появления виконтессы де Канб или помощи, ею обещанной.
Между тем Ковиньяк шел за тюремщиком по коридору, совершенно темному, не говорил ни слова и погрузился в тяжелые думы.
В конце коридора тюремщик запер дверь так же тщательно, как дверь тюрьмы Каноля, и, прислушиваясь к неясному шуму, вылетавшему из нижнего этажа, сказал:
— Поскорее, государь мой, поскорее!
— Я готов, — отвечал Ковиньяк довольно величественно.
— Не кричите так громко, а идите скорее, — сказал тюремщик и начал спускаться по лестнице, которая вела в подземелье тюрьмы.
«Ого, не хотят ли задушить меня между двумя стенами или забросить в тайник? — подумал Ковиньяк. — Мне сказывали, что иногда от казненных выставляют только руки и ноги: так сделал Цезарь Боржиа с доном Рамиро д'Орко… Тюремщик здесь один, у него ключи за поясом. Ключами можно отпереть какую-нибудь дверь. Он мал, я высок, он тщедушен, я силен, он идет впереди, я иду позади. Очень легко удавить его, если захочется. Надобно ли? » И Ковиньяк, ответив себе, что надобно, протягивал длинные костлявые руки для исполнения своего намерения, как вдруг тюремщик повернулся в ужасе и спросил:
— Вы ничего не слышите?
— Решительно, — продолжал Ковиньяк, разговаривая сам с собою, — во всем этом есть что-то неясное. И все эти предосторожности, если они не успокаивают меня, должны очень меня беспокоить.
И потом вдруг остановился.
— Послушайте! Куда вы меня ведете?
— Разве не видите! — отвечал тюремщик. — В подвал!
— Боже мой, неужели меня похоронят живого?
Тюремщик пожал плечами, прошел по множеству коридоров и, дойдя до низенькой отсыревшей двери, отпер ее.
За нею слышался странный шум.
— Река! — вскричал Ковиньяк в испуге, увидав быстрые и черные воды.
— Да, река. Умеете вы плавать?
— Умею… нет… немножко… Но, черт возьми, зачем вы спрашиваете меня об этом?
— Если вы не умеете плавать, так нам придется ждать лодку, которая стоит вон там. Значит, мы потеряем четверть часа, да притом могут слышать, когда я подам сигнал, и, пожалуй, поймают нас.
— Поймают нас! — вскричал Ковиньяк. — Стало быть, мы бежим?
— Да, разумеется, мы бежим!
— Куда?
— Куда вздумаем.
— Стало быть, я свободен?
— Как воздух.
— Ах, Боже мой! — вскричал Ковиньяк.
И, не прибавив ни слова к этому красноречивому восклицанию, не оглядываясь, не справляясь, следует ли за ним его проводник, он бросился в воду и быстро нырнул, как рыба, которую преследуют. Тюремщик последовал его примеру, и оба они несколько минут боролись с течением реки и, наконец, увидели лодку.
Тюремщик свистнул три раза, гребцы, услышав условленный свист, поспешили к ним навстречу, взяли их в лодку и, не сказав ни одного слова, принялись усердно грести и через пять минут перевезли их на противоположный берег.
— Уф! — прошептал Ковиньяк, не сказавший еще ни слова с той минуты, как бросился в воду. — Я, стало быть, спасен. Добрый, незабвенный мой тюремщик, Господь Бог наградит вас!
— Да я уже довольно награжден, — отвечал тюремщик, — я получил уже сорок тысяч франков. Они помогут мне ждать небесного награждения терпеливо.
— Сорок тысяч франков! — вскричал Ковиньяк в изумлении. — Какой черт мог для меня истратить сорок тысяч франков?
Часть четвертая. Аббатство Пейсак
I
С другой стороны, Каноль тотчас вспомнил, что имел случай два раза видеть Ковиньяка. В обоих случаях Ковиньяк являлся вестником бодрых новостей, и потому барон почувствовал еще более сострадания к несчастному, думая, что смерть Ковиньяка неизбежна только потому, что хотят обеспечить счастье Каноля.
В благородной душе Каноля такая мысль возбуждала более угрызений совести, чем настоящее преступление возбудило бы их в душе его товарища.
Поэтому барон принял его очень ласково.
— Что, барон, — спросил Ковиньяк, — что скажете вы о положении, в котором мы находимся? Оно, кажется мне, не совсем приятно?
— Да, мы в тюрьме, и Бог знает, когда вырвемся из нее, — отвечал Каноль, стараясь усладить надеждою последние минуты товарища.
— Когда мы вырвемся! — повторил Ковиньяк. — Дай-то Бог, чтобы мы вырвались как можно скорее, но я не думаю, чтобы это случилось скоро. Я видел из своей тюрьмы, как и вы могли видеть из вашей, что буйная толпа бежала в ту сторону, к эспланаде… Вы знаете эспланаду, любезный барон, знаете, что там бывает?
— Вы видите все это в слишком темном свете, мне кажется. Да, толпа бежала на эспланаду, но там, верно, производилось какое-нибудь военное наказание. Помилуйте! Не может быть, чтобы нас заставили платить за смерть Ришона! Это было бы ужасно: ведь мы оба невинны в его смерти.
Ковиньяк вздрогнул и уставил на Каноля взгляд, в котором прежде выразился ужас, а потом непритворное сострадание.
«Вот, — подумал он, — вот еще один, который вовсе не понимает своего положения. Надобно, однако же, сказать ему, в чем дело. Зачем обманывать его надеждою, ведь от этого удар покажется ему еще ужаснее. Если успеешь приготовиться, так падение не так страшно».
Потом, помолчав и подумав несколько времени, он сказал Канолю, взяв его за обе руки и не спуская с него глаз:
— Милостивый государь, спросим-ка бутылку или две этого чудесного бронского вина, знаете? Ах! Я попил бы его, если бы подольше остался комендантом. Признаюсь вам, страсть моя к этому вину заставила меня выпросить комендантское место в этой крепости. Бог наказывает меня за жадность.
— Пожалуй, — отвечал Каноль.
— Да, я вам все расскажу за бутылкой, и если новость будет неприятна, так вино будет хорошо, и одно прогонит другое.
Каноль постучал в дверь, но ему не отвечали, он принялся стучать еще сильнее, и через минуту ребенок, игравший в коридоре, подошел к арестанту.
— Что вам угодно?
— Вина, — отвечал Каноль, — вели отцу твоему принести нам две бутылки.
Мальчик ушел и потом через несколько секунд воротился.
— Отец мой, — сказал он, — теперь занят и разговаривает с каким-то господином. Он сейчас придет.
— Позвольте, — сказал Ковиньяк Канолю, — позвольте мне предложить мальчику один вопрос.
— Извольте.
— Друг мой, — сказал Ковиньяк самым ласковым голосом, — с кем разговаривает твой отец?
— С высоким мужчиной.
— Мальчик очень мил, — сказал Ковиньяк Канолю. — Погодите, мы что-нибудь узнаем.
— А как одет этот господин?
— Весь в черном.
— Черт возьми! Весь в черном, слышите! А как зовут этого высокого черного господина? Не знаешь ли его имени, миленький друг наш?
— Господин Лави.
— Ага, это королевский адвокат, — сказал Ковиньяк, — кажется, от него мы не можем ожидать ничего дурного. Пусть их разговаривают, мы тоже потолкуем.
Ковиньяк подсунул под дверь луидор и сказал мальчишке:
— Вот тебе, дружочек, купи игрушек… Надобно везде создавать себе друзей! — прибавил он, приподнимаясь.
Мальчик с радостью взял луидор и поблагодарил арестантов.
— Что же? — спросил Каноль. — Вы говорили мне…
— Да, я говорил… Мне кажется, вы очень ошибаетесь насчет участи, которая ожидает нас при выходе из тюрьмы. Вы говорите об эспланаде, о военном наказании, и Бог знает о чем, а мне кажется, что дело именно о нас и о чем-нибудь поважнее обыкновенного военного наказания.
— Не может быть!
— Вы смотрите на дело с такой темной точки, как я. Это, может быть, потому, что вы не столько должны бояться, сколько я. Впрочем, ваше положение не очень блистательно, верьте мне; но оно не имеет никакого влияния на мое, а мое, — я должен признаться, потому что убежден в этом, — а мое чертовски плохо. Знаете ли, кто я?
— Вот престранный вопрос! Вы капитан Ковиньяк, комендант Брона, не так ли?
— Да, так в эту минуту. Но я не всегда носил это имя, не всегда занимал эту должность. Я часто менял имена, пробовал различные должности. Например, один раз я называл себя бароном Канолем, ни дать ни взять, как вы…
Каноль пристально посмотрел на Ковиньяка.
— Да, — продолжал Ковиньяк, — я понимаю вас: вы думаете, что я сумасшедший, не так ли? Успокойтесь, я в полном рассудке и никогда еще не было во мне столько здравого смысла.
— Так объяснитесь, — сказал Каноль.
— Это очень легко. Герцог д'Эпернон… Вы знаете герцога д'Эпернона?
— Только по имени, я никогда не видал его.
— И это мое счастие. Герцог д'Эпернон встретил меня один раз у одной дамы, которая принимала вас особенно милостиво (я это знал), и я решился занять у вас ваше имя.
— Что хотите вы сказать?
— Потише, потише! Уж не хотите ли ревновать к этой женщине в ту минуту, как женитесь на другой? Впрочем, если бы вы даже вздумали ревновать, что в натуре человека, который решительно прескверное животное, вы сейчас простите мне. Я так близок к вам, что мы не можем ссориться.
— Я ни слова не понимаю из всего, что вы говорите мне.
— Говорю, что имею право, чтобы вы обращались со мною, как с братом.
— Вы говорите загадками, и я все-таки не понимаю.
— Извольте, из одного слова вы все поймете. Мое настоящее имя — Ролан Лартиг. Нанона сестра мне.
Каноль тотчас перешел от недоверчивости к самой дружеской откровенности.
— Вы брат Наноны! — вскричал он. — Ах, бедняжка.
— Да, да, именно бедняжка! — продолжал Ковиньяк. — Вы произнесли именно настоящее слово, положили палец именно на рану: кроме тысячи неприятностей, которые непременно откроются из следствия обо мне, я имею еще неприятность называться Роланом де Лартигом и быть братом Наноны. Вы знаете, что жители Бордо не очень жалуют мою прелестную сестрицу. Если узнают, что я брат Наноны, так я втройне погиб, а ведь здесь есть Ларошфуко и Лене, которые все знают.
— Ах, — сказал Каноль, возвращенный этими словами к воспоминанию о прежнем, — теперь понимаю, почему бедная Нанона в одном письме называла меня братом… Милая подруга!
— Да, вы правы, — отвечал Ковиньяк, — и я жалею, что не всегда следовал ее наставлениям, но что делать? Нельзя же угадывать будущее?
— А что с нею теперь? — спросил Каноль.
— Кто это знает? Бедняжка! Она, верно, в отчаянии — не обо мне, она даже не знает, что я в плену, — а о вас. Она знает вашу участь, может быть!
— Успокойтесь, — сказал Каноль, — Лене не скажет, что вы брат Наноны. Герцогу де Ларошфуко, с другой стороны, нет причины гнать вас. Стало быть, никто ничего не узнает.
— Если не узнают этого, так, верьте мне, узнают что-нибудь другое. Узнают, например, что я дал бланк, и что за этот бланк… Ну, постараемся забыть все это, если можно! Как жаль, что не несут вина! — продолжал он, оборачиваясь к двери. — Вино лучше всех других средств заставляет забывать…
— Крепитесь! Мужайтесь! — сказал ему Каноль.
— Неужели вы думаете, что я трушу? Вы увидите меня в роковую минуту, когда мы пойдем гулять на эспланаду. Одно только беспокоит меня: что с нами сделают? Расстреляют, или обезглавят, или повесят?
— Повесят! — вскричал Каноль. — Да ведь мы дворяне! Нет, они не нанесут такого оскорбления дворянству.
— Ну, увидите, что они станут еще спорить о моем происхождении. А потом еще…
— Что такое?
— Кого из нас казнят прежде?
— Но, любезный друг, — сказал Каноль, — не думайте же о таких вещах! .. Смерть эта, которая так занимает вас, дело очень неверное: нельзя судить, решить дело и казнить в одну и ту же ночь.
— Послушайте, — возразил Ковиньяк, — я был там, когда судили бедного Ришона. — Господь да спасет его душу! И что же? Допрос, суд, казнь — все это продолжалось часа четыре. Положим, что здесь не так деятельны, потому что Анна Австрийская — королева Франции, а принцесса Конде только принцесса крови. Все-таки нам достанется не более пяти часов. Вот уже прошло часа три, как нас арестовали, уже прошло часа два, как мы являлись к судьям. По этому счету нам остается жить еще час или два. Немного!
— Во всяком случае, — заметил Каноль, — подождут зари для нашей казни.
— О, на это нельзя надеяться. Казнь при свете факелов прекрасное зрелище. Она стоит несколько дороже, правда, но принцесса Конде очень нуждается теперь в жителях Бордо и потому, может быть, решится на эту издержку.
— Тише, — сказал Каноль, — я слышу шаги.
— Черт возьми! — прошептал Ковиньяк, побледнев.
— Это вероятно, несут нам вино, — сказал Каноль.
— Правда, — отвечал Ковиньяк, уставив на дверь взгляд более чем пристальный, — если тюремщик войдет с бутылками, так дело идет хорошо, но если напротив…
Дверь отворилась.
Тюремщик вошел без бутылок.
Ковиньяк и Каноль обменялись многозначительными взглядами, но тюремщик и не заметил их. Он, казалось, очень спешил. В тюрьме было так темно…
Он вошел и затворил за собою дверь.
Потом подошел к арестантам, вынул из кармана бумагу и спросил:
— Который из вас барон Каноль?
— Черт возьми! — прошептали оба арестанта в одно время и опять обменялись взглядами.
Однако же Каноль не решался отвечать, да и Ковиньяк тоже: первый слишком долго носил это имя и не мог сомневаться, что дело касается до него; другой носил его недолго, но боялся, что ему напомнят об этом имени. Каноль понял, что надобно отвечать.
— Я Каноль, — сказал он.
Тюремщик подошел к нему.
— Вы были комендантом?
— Да.
— Но и я тоже был комендантом, и я тоже назывался Канолем, — сказал Ковиньяк. — Надо объясниться как следует, чтобы не вышло ошибки. Довольно уже и того, что из-за меня умер бедный Ришон, не хочу быть причиною смерти другого.
— Так вы называетесь теперь Канолем? — спросил тюремщик у Каноля.
— Да.
— Так вы назывались прежде Канолем? — спросил тюремщик у Ковиньяка.
— Да, — отвечал он, — давно, один только день, — начинаю думать, что сделал тогда страшную глупость.
— Вы оба коменданты?
— Да, — отвечали они оба вдруг.
— Теперь последний вопрос. Он все объяснит.
Оба арестанта слушали с величайшим вниманием.
— Который из вас двоих, — спросил тюремщик, — брат госпожи Наноны де Лартиг?
Тут Ковиньяк сделал гримасу, которая показалась бы смешною не в такую торжественную минуту.
— А что я говорил вам? — сказал он Канолю. — А что я говорил вам, друг мой? Вот с чем они нападают на меня!
Потом он повернулся к тюремщику и прибавил:
— А если бы я был брат Наноны де Лартиг, что сказали бы вы мне, друг мой?
— Сказал бы, идите за мною сейчас же.
— Черт возьми! — прошептал Ковиньяк.
— Но она тоже называла меня своим братом, — сказал Каноль, стараясь отвлечь бурю, которая собиралась над головою его товарища.
— Позвольте, позвольте, — сказал Ковиньяк, отводя Каноля в сторону, — позвольте, было бы несправедливо называть вас братом Наноны в таких обстоятельствах. До сих пор другие довольно поплатились за меня, пора и мне расквитываться.
— Что хотите вы сказать? — спросил Каноль.
— О, объяснение было бы слишком длинно; притом, вы видите, тюремщик наш начинает сердиться и стучит ногою… Хорошо, хорошо, друг мой, я сейчас пойду за вами… Так прощайте же, добрый мой товарищ, — прибавил Ковиньяк, — вот, по крайней мере, одно из моих сомнений разрешено: меня уводят первого. Дай Бог, чтобы вы пошли за мною как можно позже! Теперь остается только узнать род смерти. Черт возьми! Только бы не виселица… Иду! Как вы спешите, почтенный… Прощайте, мой добрый брат, мой добрый зять, мой добрый товарищ, мой добрый друг! Прощайте навсегда!
Ковиньяк подошел к Канолю и протянул руку.
Каноль взял ее и нежно сжал.
В это время Ковиньяк смотрел на него чрезвычайно странно.
— Что вам угодно? — спросил Каноль. — Не хотите ли попросить о чем-нибудь?
— Да.
— Так говорите смело.
— Молитесь ли вы иногда? — спросил Ковиньяк.
— Часто, — отвечал Каноль.
— Так помолитесь и за меня.
Ковиньяк повернулся к тюремщику, который все более и более спешил и сердился, и сказал ему:
— Я брат Наноны де Лартиг, пойдемте, друг мой…
Тюремщик не заставил повторить и поспешно увел Ковиньяка, который из дверей еще раз кивнул своему товарищу.
Потом дверь затворилась, шаги их удалились по коридору, и воцарилось молчание, которое показалось оставшемуся пленнику молчанием смерти.
Каноль предался тоске, похожей на ужас. Это похищение человека, ночью, без шума, без свидетелей, без стражи, казалось страшнее всех приготовлений к казни, исполняемой днем. Однако же Каноль ужасался только за своего товарища. Он так верил виконтессе де Канб, что уже не боялся за себя, после того, как она объявила ему роковую новость.
Одно занимало его в эту минуту: он думал только об участи своего товарища. Тут вспомнил он о последней просьбе Ковиньяка.
Он стал на колени и начал молиться.
Через несколько минут он встал, чувствуя, что утешился и укрепился, и ждал только появления виконтессы де Канб или помощи, ею обещанной.
Между тем Ковиньяк шел за тюремщиком по коридору, совершенно темному, не говорил ни слова и погрузился в тяжелые думы.
В конце коридора тюремщик запер дверь так же тщательно, как дверь тюрьмы Каноля, и, прислушиваясь к неясному шуму, вылетавшему из нижнего этажа, сказал:
— Поскорее, государь мой, поскорее!
— Я готов, — отвечал Ковиньяк довольно величественно.
— Не кричите так громко, а идите скорее, — сказал тюремщик и начал спускаться по лестнице, которая вела в подземелье тюрьмы.
«Ого, не хотят ли задушить меня между двумя стенами или забросить в тайник? — подумал Ковиньяк. — Мне сказывали, что иногда от казненных выставляют только руки и ноги: так сделал Цезарь Боржиа с доном Рамиро д'Орко… Тюремщик здесь один, у него ключи за поясом. Ключами можно отпереть какую-нибудь дверь. Он мал, я высок, он тщедушен, я силен, он идет впереди, я иду позади. Очень легко удавить его, если захочется. Надобно ли? » И Ковиньяк, ответив себе, что надобно, протягивал длинные костлявые руки для исполнения своего намерения, как вдруг тюремщик повернулся в ужасе и спросил:
— Вы ничего не слышите?
— Решительно, — продолжал Ковиньяк, разговаривая сам с собою, — во всем этом есть что-то неясное. И все эти предосторожности, если они не успокаивают меня, должны очень меня беспокоить.
И потом вдруг остановился.
— Послушайте! Куда вы меня ведете?
— Разве не видите! — отвечал тюремщик. — В подвал!
— Боже мой, неужели меня похоронят живого?
Тюремщик пожал плечами, прошел по множеству коридоров и, дойдя до низенькой отсыревшей двери, отпер ее.
За нею слышался странный шум.
— Река! — вскричал Ковиньяк в испуге, увидав быстрые и черные воды.
— Да, река. Умеете вы плавать?
— Умею… нет… немножко… Но, черт возьми, зачем вы спрашиваете меня об этом?
— Если вы не умеете плавать, так нам придется ждать лодку, которая стоит вон там. Значит, мы потеряем четверть часа, да притом могут слышать, когда я подам сигнал, и, пожалуй, поймают нас.
— Поймают нас! — вскричал Ковиньяк. — Стало быть, мы бежим?
— Да, разумеется, мы бежим!
— Куда?
— Куда вздумаем.
— Стало быть, я свободен?
— Как воздух.
— Ах, Боже мой! — вскричал Ковиньяк.
И, не прибавив ни слова к этому красноречивому восклицанию, не оглядываясь, не справляясь, следует ли за ним его проводник, он бросился в воду и быстро нырнул, как рыба, которую преследуют. Тюремщик последовал его примеру, и оба они несколько минут боролись с течением реки и, наконец, увидели лодку.
Тюремщик свистнул три раза, гребцы, услышав условленный свист, поспешили к ним навстречу, взяли их в лодку и, не сказав ни одного слова, принялись усердно грести и через пять минут перевезли их на противоположный берег.
— Уф! — прошептал Ковиньяк, не сказавший еще ни слова с той минуты, как бросился в воду. — Я, стало быть, спасен. Добрый, незабвенный мой тюремщик, Господь Бог наградит вас!
— Да я уже довольно награжден, — отвечал тюремщик, — я получил уже сорок тысяч франков. Они помогут мне ждать небесного награждения терпеливо.
— Сорок тысяч франков! — вскричал Ковиньяк в изумлении. — Какой черт мог для меня истратить сорок тысяч франков?
Часть четвертая. Аббатство Пейсак
I
Скажем пару слов в объяснение всего происходящего, а затем будем продолжать рассказ.
Притом же, пора вернуться к Наноне де Лартиг, которая, увидев последние судороги Ришона, вскрикнула и упала в обморок.
Однако же, как мы уже видели, Нанона была женщина не слабая. Несмотря на свое нежное тело и на свои маленькие ручки и ножки, она перенесла продолжительные страдания, вынесла много трудов, преодолела много опасностей. Душа ее вместе и любящая и сильная, умела покоряться обстоятельствам и поднималась выше прежнего каждый раз, как рок давал ей пощаду.
Герцог д'Эпернон, знавший ее или, лучше сказать, воображавший, что знает ее, удивился, увидав, что она так сильно поражена при виде физической боли — она, которая во время пожара дворца его в Ажане едва не сгорела живая, не испустив ни одного крика, чтобы не доставить удовольствия врагам своим, которые приготовили огненную казнь фаворитке ненавистного губернатора, она, которая во время этого пожара, не поморщившись, видела, как убили двух ее служанок вместо нее! ..
Нанона пролежала без чувств почти два часа. Обморок кончился страшным нервическим припадком, в продолжение которого она не могла говорить и только кричала. Даже сама королева, посылавшая к ней нескольких гонцов, удостоила посетить ее лично, а кардинал Мазарини, только что приехавший, захотел сесть у ее постели и приготовлять ей лекарство: это была его слабость.
Нанона пришла в себя поздно ночью. Несколько времени старалась она собрать мысли. Наконец, схватившись обеими руками за голову, она закричала в отчаянии:
— Я погибла! Они убили его!
По счастью, слова эти были так странны, что присутствовавшие могли почесть их бредом. Они так и сделали.
Однако же эти слова не были забыты, и когда утром герцог д'Эпернон вернулся из экспедиции, которая удаляла его из Либурна, то узнал разом и про обморок Наноны и про слова, которые она сказала, когда пришла в себя. Герцог знал ее пылкую душу, он понял, что тут есть что-то поболее бреда. Поэтому он поспешил к Наноне, воспользовался первою минутою, когда они остались одни, и сказал:
— Милая Нанона, я знаю, сколько вы страдали от смерти Ришона. Неосторожные! Они повесили его перед вашими окошками.
— Да, — вскричала Нанона, — это гнусное злодейство!
— В другой раз будьте спокойны, — отвечал герцог. — Теперь я знаю, какое впечатление производят на вас казни, и прикажу вешать бунтовщиков на другой площади. Но про кого же говорили вы, утверждая, что погибаете с его смертью? Верно, не о Ришоне, потому что он для вас ровно ничего не значит, вы даже не знали его.
— Ах, это вы, герцог? — сказала Нанона, приподнимаясь и схватывая руку герцога.
— Да, это я, и очень радуюсь, что вы узнали меня. Это доказывает, что вам гораздо лучше. Но о ком говорили вы?
— О нем, герцог, о нем! — сказала Нанона несколько в бреду. — Вы убили его! О несчастный!
— Милая Нанона, вы пугаете меня! Что значат ваши слова?
— Говорю, что вы убили его. Разве вы не понимаете?
— Нет, милая Нанона, я не убивал его, — отвечал герцог, стараясь подделаться под ее бред и заставить ее говорить, — как мог я убить его, когда его не знаю?
— Да разве вы не знаете, что он в плену, что он капитан, что он комендант, что он совершенно равен бедному Ришону, и что жители Бордо выместят на нем за убийство Ришона? Как ни прикрывайтесь судом, герцог, а смерть Ришона все-таки убийство.
Герцог, пораженный ее словами и молниею ее глаз, побледнел и отступил.
— Правда! Правда! — закричал он, ударив себя по лбу. — Бедный Каноль! Я совсем забыл о нем.
— Бедный брат мой! Несчастный брат! — вскричала Нанона, радуясь, что может наконец высказать душу, называя любовника своего тем именем, под которым герцог д'Эпернон знал его.
— Черт возьми, вы совершенно правы, а я просто дурак, — сказал герцог. — Как мог я забыть бедного нашего друга? Но время еще не потеряно, теперь еще не знают в Бордо про смерть Ришона. Надобно собрать суд, судить… Притом же, они не вдруг решатся.
— А разве королева не вдруг решилась? — спросила Нанона.
— Но королева все-таки королева, она располагает жизнью и смертью. А они — только бунтовщики.
— Поэтому они будут щадить еще менее, — возразила Нанона, — но говорите, что сделаете вы?
— Еще сам не знаю, но положитесь на меня.
— О, — сказала Нанона, стараясь приподняться, — он не умрет, я даже отдам себя жителям Бордо, если это будет нужно.
— Успокойтесь, милая Нанона, это дело мое. Я виноват, я и поправлю дело, клянусь честью дворянина! В Бордо у королевы есть еще друзья, стало быть, вам нечего беспокоиться.
Герцог не обманывал ее, обещание его вылетело прямо из души его.
Нанона прочла в глазах его, что он убежден в своих словах, откровенен и хочет сдержать обещание. Тут она так обрадовалась, что схватила герцога за руку и, с жаром поцеловав ее, закричала:
— О, герцог! Если вы успеете спасти его, как я буду любить вас!
Герцог прослезился: в первый раз Нанона говорила с ним с таким увлечением и подавала ему такую надежду.
Он тотчас вышел, еще раз уверив Нанону, что ей нечего бояться. Потом позвал самого верного и ловкого своего слугу, приказал ему отправиться в Бордо, пробраться в город, если бы даже для этого пришлось ему перелезть через стену, и передать генерал-адвокату Лави следующую записку, которая вся была писана рукою герцога:
«Всячески постараться, чтобы ничего дурного не случилось с комендантом Канолем, находившимся в службе его величества.
Если он арестован, как мы предполагаем, освободить его всеми возможными средствами, подкупить тюремщиков и дать им столько золота, сколько они попросят, дать им сто тысяч экю, даже миллион, если нужно, и кроме того, дать слово от имени герцога д'Эпернона, что их непременно назначат тюремщиками в одну из королевских крепостей.
Если нельзя подкупом спасти его, так попробовать силу и ни перед чем не останавливаться: насилие, поджог, убийство — все будет прощено.
Приметы его:
Рост высокий, глаза черные, нос орлиный. В случае сомнения спросить: Вы ли брат Наноны?
Действуйте как можно скорее: нельзя даже терять минуты».
Посланный отправился. Через три часа он был уже в Бордо. Он вошел на ферму, надел блузу простого земледельца и въехал в город с кулями муки.
Лави получил письмо через четверть часа после окончания военного совета. Он проник в крепость, переговорил с главным тюремщиком. Предложил ему двадцать тысяч ливров, тот отказал; предложил ему тридцать, тот опять отказал; наконец, предложил сорок тысяч, тот согласился.
Читатель знает, каким образом Ковиньяк занял место Каноля и получил свободу, к величайшему своему удивлению.
Ковиньяка повезли на лихом коне в село Сен-Лубес, которое принадлежало эпернонистам. Тут нашли нового посланного, который прискакал на лошади самого герцога.
— Спасен ли он? — спросил посланный у начальника конвоя, провожавшего Ковиньяка.
— Да, — отвечал тот, — мы везем его.
Только этого и хотел посланный. Он повернул лошадь и исчез, как молния, по дороге в Либурн. Через полтора часа измученная лошадь упала у городских ворот, а всадник свалился к ногам герцога, который с нетерпением ждал слова «да».
Посланный, полуразбитый, имел еще силы произнести это «да», стоившее так дорого. Герцог тотчас бросился к Наноне, которая лежала на постели бледная, в слезах и бессмысленно смотрела на дверь, окруженную лакеями.
— Да, — вскричал герцог д'Эпернон, — да, он спасен, милая Нанона! Он сейчас приедет, и вы обнимете его!
Нанона от радости вскочила на постели: эти слова сняли с ее груди целую гору. Она подняла обе руки к небу и, зарыдав от этого неожиданного счастия, вскричала с выражением, которого нельзя описать:
— Боже мой! Благодарю тебя!
Потом, опустив глаза от неба к земле, она увидела герцога д'Эпернона, который был так счастлив ее счастием, что, по-видимому, не менее ее принимал участие в несчастном пленнике.
Притом же, пора вернуться к Наноне де Лартиг, которая, увидев последние судороги Ришона, вскрикнула и упала в обморок.
Однако же, как мы уже видели, Нанона была женщина не слабая. Несмотря на свое нежное тело и на свои маленькие ручки и ножки, она перенесла продолжительные страдания, вынесла много трудов, преодолела много опасностей. Душа ее вместе и любящая и сильная, умела покоряться обстоятельствам и поднималась выше прежнего каждый раз, как рок давал ей пощаду.
Герцог д'Эпернон, знавший ее или, лучше сказать, воображавший, что знает ее, удивился, увидав, что она так сильно поражена при виде физической боли — она, которая во время пожара дворца его в Ажане едва не сгорела живая, не испустив ни одного крика, чтобы не доставить удовольствия врагам своим, которые приготовили огненную казнь фаворитке ненавистного губернатора, она, которая во время этого пожара, не поморщившись, видела, как убили двух ее служанок вместо нее! ..
Нанона пролежала без чувств почти два часа. Обморок кончился страшным нервическим припадком, в продолжение которого она не могла говорить и только кричала. Даже сама королева, посылавшая к ней нескольких гонцов, удостоила посетить ее лично, а кардинал Мазарини, только что приехавший, захотел сесть у ее постели и приготовлять ей лекарство: это была его слабость.
Нанона пришла в себя поздно ночью. Несколько времени старалась она собрать мысли. Наконец, схватившись обеими руками за голову, она закричала в отчаянии:
— Я погибла! Они убили его!
По счастью, слова эти были так странны, что присутствовавшие могли почесть их бредом. Они так и сделали.
Однако же эти слова не были забыты, и когда утром герцог д'Эпернон вернулся из экспедиции, которая удаляла его из Либурна, то узнал разом и про обморок Наноны и про слова, которые она сказала, когда пришла в себя. Герцог знал ее пылкую душу, он понял, что тут есть что-то поболее бреда. Поэтому он поспешил к Наноне, воспользовался первою минутою, когда они остались одни, и сказал:
— Милая Нанона, я знаю, сколько вы страдали от смерти Ришона. Неосторожные! Они повесили его перед вашими окошками.
— Да, — вскричала Нанона, — это гнусное злодейство!
— В другой раз будьте спокойны, — отвечал герцог. — Теперь я знаю, какое впечатление производят на вас казни, и прикажу вешать бунтовщиков на другой площади. Но про кого же говорили вы, утверждая, что погибаете с его смертью? Верно, не о Ришоне, потому что он для вас ровно ничего не значит, вы даже не знали его.
— Ах, это вы, герцог? — сказала Нанона, приподнимаясь и схватывая руку герцога.
— Да, это я, и очень радуюсь, что вы узнали меня. Это доказывает, что вам гораздо лучше. Но о ком говорили вы?
— О нем, герцог, о нем! — сказала Нанона несколько в бреду. — Вы убили его! О несчастный!
— Милая Нанона, вы пугаете меня! Что значат ваши слова?
— Говорю, что вы убили его. Разве вы не понимаете?
— Нет, милая Нанона, я не убивал его, — отвечал герцог, стараясь подделаться под ее бред и заставить ее говорить, — как мог я убить его, когда его не знаю?
— Да разве вы не знаете, что он в плену, что он капитан, что он комендант, что он совершенно равен бедному Ришону, и что жители Бордо выместят на нем за убийство Ришона? Как ни прикрывайтесь судом, герцог, а смерть Ришона все-таки убийство.
Герцог, пораженный ее словами и молниею ее глаз, побледнел и отступил.
— Правда! Правда! — закричал он, ударив себя по лбу. — Бедный Каноль! Я совсем забыл о нем.
— Бедный брат мой! Несчастный брат! — вскричала Нанона, радуясь, что может наконец высказать душу, называя любовника своего тем именем, под которым герцог д'Эпернон знал его.
— Черт возьми, вы совершенно правы, а я просто дурак, — сказал герцог. — Как мог я забыть бедного нашего друга? Но время еще не потеряно, теперь еще не знают в Бордо про смерть Ришона. Надобно собрать суд, судить… Притом же, они не вдруг решатся.
— А разве королева не вдруг решилась? — спросила Нанона.
— Но королева все-таки королева, она располагает жизнью и смертью. А они — только бунтовщики.
— Поэтому они будут щадить еще менее, — возразила Нанона, — но говорите, что сделаете вы?
— Еще сам не знаю, но положитесь на меня.
— О, — сказала Нанона, стараясь приподняться, — он не умрет, я даже отдам себя жителям Бордо, если это будет нужно.
— Успокойтесь, милая Нанона, это дело мое. Я виноват, я и поправлю дело, клянусь честью дворянина! В Бордо у королевы есть еще друзья, стало быть, вам нечего беспокоиться.
Герцог не обманывал ее, обещание его вылетело прямо из души его.
Нанона прочла в глазах его, что он убежден в своих словах, откровенен и хочет сдержать обещание. Тут она так обрадовалась, что схватила герцога за руку и, с жаром поцеловав ее, закричала:
— О, герцог! Если вы успеете спасти его, как я буду любить вас!
Герцог прослезился: в первый раз Нанона говорила с ним с таким увлечением и подавала ему такую надежду.
Он тотчас вышел, еще раз уверив Нанону, что ей нечего бояться. Потом позвал самого верного и ловкого своего слугу, приказал ему отправиться в Бордо, пробраться в город, если бы даже для этого пришлось ему перелезть через стену, и передать генерал-адвокату Лави следующую записку, которая вся была писана рукою герцога:
«Всячески постараться, чтобы ничего дурного не случилось с комендантом Канолем, находившимся в службе его величества.
Если он арестован, как мы предполагаем, освободить его всеми возможными средствами, подкупить тюремщиков и дать им столько золота, сколько они попросят, дать им сто тысяч экю, даже миллион, если нужно, и кроме того, дать слово от имени герцога д'Эпернона, что их непременно назначат тюремщиками в одну из королевских крепостей.
Если нельзя подкупом спасти его, так попробовать силу и ни перед чем не останавливаться: насилие, поджог, убийство — все будет прощено.
Приметы его:
Рост высокий, глаза черные, нос орлиный. В случае сомнения спросить: Вы ли брат Наноны?
Действуйте как можно скорее: нельзя даже терять минуты».
Посланный отправился. Через три часа он был уже в Бордо. Он вошел на ферму, надел блузу простого земледельца и въехал в город с кулями муки.
Лави получил письмо через четверть часа после окончания военного совета. Он проник в крепость, переговорил с главным тюремщиком. Предложил ему двадцать тысяч ливров, тот отказал; предложил ему тридцать, тот опять отказал; наконец, предложил сорок тысяч, тот согласился.
Читатель знает, каким образом Ковиньяк занял место Каноля и получил свободу, к величайшему своему удивлению.
Ковиньяка повезли на лихом коне в село Сен-Лубес, которое принадлежало эпернонистам. Тут нашли нового посланного, который прискакал на лошади самого герцога.
— Спасен ли он? — спросил посланный у начальника конвоя, провожавшего Ковиньяка.
— Да, — отвечал тот, — мы везем его.
Только этого и хотел посланный. Он повернул лошадь и исчез, как молния, по дороге в Либурн. Через полтора часа измученная лошадь упала у городских ворот, а всадник свалился к ногам герцога, который с нетерпением ждал слова «да».
Посланный, полуразбитый, имел еще силы произнести это «да», стоившее так дорого. Герцог тотчас бросился к Наноне, которая лежала на постели бледная, в слезах и бессмысленно смотрела на дверь, окруженную лакеями.
— Да, — вскричал герцог д'Эпернон, — да, он спасен, милая Нанона! Он сейчас приедет, и вы обнимете его!
Нанона от радости вскочила на постели: эти слова сняли с ее груди целую гору. Она подняла обе руки к небу и, зарыдав от этого неожиданного счастия, вскричала с выражением, которого нельзя описать:
— Боже мой! Благодарю тебя!
Потом, опустив глаза от неба к земле, она увидела герцога д'Эпернона, который был так счастлив ее счастием, что, по-видимому, не менее ее принимал участие в несчастном пленнике.