Дюма Александр. Женская война

   Тут только пришла Наноне в голову затруднительная мысль. Каким образом будет награжден герцог за свою доброту, за свои старания, когда увидит постороннего человека под именем ее брата? Когда узнает обман преступной любви вместо чистого чувства братской любви?
   Ответ Наноны на эту ее мысль был короткий.
   «Ничего, — подумала эта женщина, готовая на самопожертвование, — я не стану долее обманывать его, все скажу ему. Он прогонит меня, станет проклинать меня, тогда я брошусь к его ногам и поблагодарю за все, что он сделал для меня в последние три года. Потом выйду отсюда, бедная, униженная, но счастливая и богатая: богатая моей любовью и счастливая будущею моею жизнью».
   В то время, как Нанона мечтала об этом самопожертвовании, в котором честолюбие исчезло перед любовью, слуги расступились, и мужчина вбежал в комнату, где лежала Нанона.
   Он вскричал:
   — Сестра моя! Милая сестра моя!
   Нанона приподнялась на постели, открыла испуганные глаза, побледнела, как подушка, лежавшая под ее головою, упала на постель, как пораженная громом, и прошептала:
   — Ковиньяк! Боже мой! Ковиньяк!
   — Ковиньяк! — повторил изумленный герцог, глаза которого тщетно искали того, к кому относится это имя. — Ковиньяк! Кто здесь называется Ковиньяком?
   Ковиньяк вовсе не спешил отвечать, он был еще не совершенно спасен и не мог позволить себе полной откровенности, которая даже при обыкновенных обстоятельствах жизни была ему свойственна. Он понял, что ответом своим может погубить сестру, а погубив сестру, он сам погибнет непременно. Несмотря на всю свою изобретательность, он смутился и предоставил Наноне право говорить, решившись только поправлять ее слова.
   — А Каноль? — вскричала она с бешеным упреком и пристально вглядываясь в Ковиньяка.
   Герцог нахмурил брови и начинал грызть усы. Присутствовавшие, кроме Финетты, которая была очень бледна, и Ковиньяка, который всячески старался не побледнеть, не понимали, что значит этот нежданный гнев, и с изумлением смотрели друг на друга.
   — Бедная сестра моя, — прошептал Ковиньяк на ухо герцогу, — она так испугалась за меня, что теперь бредит и не узнает меня.
   — Мне должен ты отвечать! — вскричала Нанона. — Мне отвечай. Где Каноль? Что с ним? Да отвечай же, отвечай скорее!
   Ковиньяк тотчас принял отчаянное намерение. Надобно было играть на квит и не изменять бесстыдству. Искать спасения в откровенности, сказать герцогу д'Эпернону о настоящем Каноле, которому Ковиньяк покровительствовал, и о настоящем Ковиньяке, который вербовал солдат против королевы и потом ей же самой продал их, — значило желать висеть под одной перекладиной с Ришоном. Поэтому он подошел к герцогу д'Эпернону и со слезами на глазах сказал:
   — Это уже не бред, а сумасшествие. Горе, как вы изволите видеть, довело ее до того, что она не узнает даже самых близких родных. Один только я могу привести ее в чувство. Сделайте милость, прикажите удалиться всем лакеям, кроме Финетты, которая должна остаться здесь и ухаживать за сестрою, если будет нужно. Верно, вам, как и мне, будет прискорбно видеть, как посторонние станут смеяться над бедною моею сестрою?
   Может быть, герцог не сдался бы на эту просьбу, потому что при всей своей доверчивости он начинал не доверять Ковиньяку, но в это время явился посланный от королевы и доложил, что герцога ждут во дворце: кардинал Мазарини назначил экстраординарное заседание совета.
   Пока посланный докладывал, Ковиньяк наклонился к Наноне и поспешно сказал ей:
   — Ради Неба, успокойтесь, сестрица; переговорим наедине и все поправим.
   Нанона опустилась на постель и если не совершенно успокоилась, то по крайней мере овладела собою, потому что надежда, даже в самых малых приемах, всегда сильное лекарство от сердечных страданий.
   Что же касается герцога, то он решился до конца разыгрывать роль доверчивого, подошел к Наноне, поцеловал ей руку и сказал:
   — Припадок прошел, милая моя, надеюсь. Оставляю вас с любимым вашим братом, потому что королева призывает меня. Верьте, что только одно приказание ее величества могло заставить меня расстаться с вами в такую минуту.
   Нанона чувствовала, что изменит сама себе. Она не имела силы отвечать герцогу, только взглянула на Ковиньяка и пожала ему руку, как бы желая сказать: не обманули ль вы меня, брат? Точно ли я могу надеяться?
   Ковиньяк отвечал ей тоже пожатием руки и, повернувшись к герцогу, сказал:
   — Да, герцог, самый сильный припадок прошел, и сестра моя скоро убедится, что возле нее верный и преданный друг, готовый отважиться на все, чтобы возвратить ей свободу и счастие.
   Нанона не могла удерживать слез и, несмотря на свою твердость, на присутствие духа, зарыдала. Горе так убило ее, что она стала обыкновенного женщиною, то есть слабою, нуждающеюся в слезах.
   Герцог д'Эпернон вышел, покачивая головою и указывая глазами Ковиньяку на сестру его. Когда он вышел, Нанона вскричала:
   — О, как страдала я при этом человеке! Если бы он остался здесь еще минуту, думаю, я бы умерла.
   Ковиньяк махнул рукою в знак того, что надобно молчать. Потом он подошел к двери и прислушался, точно ли герцог ушел.
   — О! Какое дело мне, слушает он или не слушает, — сказала Нанона,
   — вы успокоили меня… Скажите, что вы хотите делать? На что надеетесь?
   — Сестрица, — отвечал Ковиньяк с серьезным видом, вовсе ему несвойственным, — не смею утверждать, что дело непременно удастся мне, но повторяю то, что уже сказал: употреблю все усилия, чтобы устроить дело.
   — Какое дело? — спросила Нанона. — На этот раз объяснимся подробнее, чтобы опять не было между нами какого-нибудь страшного недоразумения.
   — Постараюсь спасти несчастного Каноля…
   Нанона страшно уставила на него глаза.
   — Он погиб! Не так ли?
   — Ах, — отвечал Ковиньяк, — если вы требуете от меня откровенности, то я скажу, что положение его кажется мне очень плохим.
   — И как он говорит это! — вскричала Нанона. — Знаешь ли, несчастный, что за меня этот человек…
   — Знаю, что вы предпочитаете этого человека вашему брату, потому что хотели спасти его, а не меня, и когда увидели меня, то встретили проклятиями.
   Нанона нетерпеливо махнула рукой.
   — Впрочем, вы совершенно правы, — продолжал Ковиньяк, — и я говорю вам это не в упрек, а так только, для сведения. Положив руку на сердце, скажу вам: если бы мы оба сидели еще в крепости, и если бы я знал то, что теперь мне известно, я сказал бы ему: «Милостивый государь, вас Нанона назвала своим братом; не меня, а вас спрашивают». Он явился бы сюда вместо меня, а я умер бы вместо него.
   — Так стало быть, он умрет! — вскричала Нанона с горестью, которая показывала, что в самые твердые умы мысль о смерти входит вместе со страхом и никогда не кажется достоверною. — Стало быть, он умрет!
   — Сестрица, — отвечал Ковиньяк, — вот все, что я могу сказать вам, и на чем надобно основывать наши намерения. Теперь девять часов вечера, в продолжение двух часов, пока я ехал сюда, могло случиться много нового. Не отчаивайтесь, может быть, не случилось ровно ничего. Вот какая мысль пришла мне в голову.
   — Говорите скорее.
   — В одной миле от Бордо у меня сто человек солдат и мой лейтенант.
   — Человек верный?
   — Фергюзон.
   — Так что же?
   — Вот, сестрица, что ни говорил бы герцог Бульонский, что ни делал бы герцог ле Ларошфуко, что ни думала бы принцесса, которая считает себя полководцем получше этих обоих, я убежден, что с сотнею человек, пожертвовав из них половину, я доберусь до Каноля.
   — О нет! Вы ошибаетесь! Вы не проберетесь к нему! Это невозможно!
   — Проберусь или меня убьют!
   — Ах, ваша смерть покажет мне ваше желание спасти его… Но все-таки она не спасет его. Он погиб! Он погиб!
   — А я говорю вам, что нет, если бы даже пришлось мне отдать себя за него! — вскричал Ковиньяк в порыве великодушия, которое удивило его самого.
   — Вы пожертвуете собой!
   — Да, разумеется. Ни у кого нет причины ненавидеть этого доброго Каноля, и все его любят. Меня, напротив, все не терпят.
   — Вас не терпят! За что?
   — За что? Это очень просто: за то, что я имею честь быть связанным с вами кровными узами. Извините, сестрица, но эти слова мои должны быть чрезвычайно лестны для отчаянной роялистки.
   — Постойте, — сказала Нанона медленно, прикладывая палец к губам.
   — Я слушаю.
   — Вы говорите, что жители Бордо ненавидят меня?
   — Как нельзя больше.
   — В самом деле! — прошептала Нанона с полузадумчивою, полувеселою улыбкою.
   — Я не думал, что эта правда будет вам так приятна.
   — Правда! Правда! .. Да, — продолжала она, разговаривая сама с собой более, чем с братом, — ненавидят не Каноля и не вас. Погодите! Погодите!
   Она встала, накинула на белые, пылавшие плечи шелковую мантилью, села к столу и поспешно написала несколько строк. Ковиньяк, видя, как горел ее лоб и поднималась грудь, понял, что она пишет о чрезвычайно важных делах.
   — Возьмите это письмо, — сказала она, запечатывая бумагу, — отправляйтесь в Бордо одни, без солдат и без конвоя. У нас на конюшне есть скакун, который довезет вас туда через час. Скачите, как человек может скакать. Отдайте это письмо принцессе Конде. И Каноль будет спасен.
   Ковиньяк с удивлением взглянул на сестру, но он знал всю твердость ее прямого ума и потому не терял времени на объяснение ее фраз: он побежал на конюшню, вскочил на указанную лошадь и через полчаса проскакал уже половину пути. В ту минуту, когда он уезжал, Нанона на коленях прочла коротенькую молитву, заперла в ларчик свое золото, драгоценности и бриллианты, приказала заложить карету, а Финетте велела подать себе лучшие свои платья.

II

   Ночь спускалась на Бордо, город казался пустыней, кроме эспланады, к которой все спешили. В отдаленных от того места улицах слышались только шаги патрулей или голоса старух, которые, возвращаясь домой, со страхом запирали за собой двери.
   Но около эспланады, в вечернем тумане, слышался гул, глухой и непрерывный, подобный шуму моря во время отлива.
   Принцесса только окончила свои письма и приказала сказать герцогу де Ларошфуко, что может принять его.
   У ног принцессы, на ковре, смиренно сидела виконтесса де Канб и, изучая со страхом ее лицо и расположение духа, ждала времени, когда можно будет начать разговор, не помешав принцессе.
   Но терпение и спокойствие Клары были притворные, потому что она мяла и рвала свой платок.
   — Семьдесят семь бумаг подписала! — сказала принцесса. — Вы видите, Клара, не всегда приятно выдавать себя за королеву.
   — Отчего же? — возразила виконтесса. — Заняв место королевы, вы приняли на себя и лучшее ее право: миловать!
   — И право наказывать, — гордо прибавила принцесса Конде, — потому что одна из этих семидесяти семи бумаг — смертный приговор.
   — А семьдесят восьмая бумага будет акт помилования, не так ли, ваше высочество? — сказала Клара умоляющим голосом.
   — Что ты говоришь?
   — Я говорю, что уже, кажется, пора мне освободить моего пленника. Неужели вам не угодно, чтобы я избавила его от страшного мучения: видеть, как поведут его товарища на казнь! Ах, ваше высочество, если вам угодно миловать, так прощайте вполне и безусловно!
   — Ты совершенно права, — сказала принцесса. — Но уверяю тебя, я совсем забыла свое обещание, занявшись важными делами. Ты прекрасно сделала, что напомнила мне о нем.
   — Стало быть… — начала Клара в восторге.
   — Делай, что хочешь.
   — Так напишите еще одну бумагу, ваше высочество, — сказала Клара с улыбкою, которая расшевелила бы железное сердце, с улыбкой, какой не может изобразить ни один живописец, потому что она свойственная только любящей женщине.
   Клара придвинула бумагу к принцессе и указала пальцем, где надобно писать.
   Принцесса написала:
   «Приказываю коменданту замка Тромпет допустить виконтессу де Канб к барону Канолю, которому возвращаю полную свободу».
   — Так ли? — спросила принцесса.
   — Да, да! — отвечала Клара.
   — Надобно подписать?
   — Непременно.
   — Хорошо, — сказала принцесса с самой приветливою своей улыбкой, — надобно делать, что ты хочешь.
   Она подписала.
   Клара бросилась на бумагу, как орел на добычу. Она едва поблагодарила ее высочество и, прижав бумагу к груди, выбежала из комнаты.
   На лестнице она встретила герцога де Ларошфуко со свитою офицеров и народа, которая всегда за ним следовала, когда он ходил по городу.
   Клара весело поклонилась ему. Удивленный герцог остановился на площадке и смотрел вслед виконтессе, пока она не сошла с лестницы.
   Потом он вошел к принцессе и сказал:
   — Ваше высочество, все готово.
   — Где?
   — Там.
   Принцесса смотрела на него вопросительно.
   — На эспланаде, — прибавил герцог.
   — А, хорошо, — сказала принцесса, притворяясь спокойною, потому что на нее смотрели. Как женщина, она не могла не вздрогнуть, но положение главы партии подкрепили ее силы.
   — Если все готово, так ступайте, герцог.
   Герцог не решался.
   — Не полагаете ли вы, что и я должна присутствовать там? — спросила принцесса.
   Несмотря на уменье владеть собою, она не могла скрыть смущения. Голос ее дрожал.
   — Как угодно вашему высочеству, — отвечал герцог, занимавшийся в эту минуту, может быть, какою-нибудь философскою задачей.
   — Мы увидим, герцог, мы увидим. Вы знаете, что я помиловала одного из осужденных?
   — Знаю.
   — Что скажете вы об этом?
   — Скажу, что все, что вы делаете, хорошо.
   — Да, — сказала принцесса, — лучше было простить. Надобно показать эпернонистам, что мы не боимся мстить, считаем себя равными с королем, но, уверенные в своей силе, платим за зло без бешенства, умеренно.
   — Это очень хорошо.
   — Не так ли, герцог? — спросила принцесса, старавшаяся по голосу герцога узнать настоящую его мысль.
   — Но, — продолжал герцог, — вы все-таки придерживаетесь того мнения, что один из арестантов должен заплатить жизнью за смерть Ришона. Если эта смерть останется не отмщенною, то все подумают, что ваше высочество мало уважаете храбрых людей, которые служат вам.
   — Разумеется, разумеется! Один из них умрет. Даю честное слово! Будьте спокойны.
   — Могу ли узнать, которого из них вы помиловали?
   — Барона Каноля.
   — А!
   Это «А! » было сказано довольно странно.
   — Нет ли у вас особенной причины сердиться на этого человека? — спросила принцесса.
   — Помилуйте, разве я сержусь когда-нибудь на кого-нибудь? Разве я благосклонен к кому-нибудь? Я разделяю людей на две категории: на препятствия и на поддержки. Надобно уничтожать первых и поддерживать вторых, пока они нас поддерживают. Вот моя политика, скажу даже: вот моя мораль.
   — Что он тут еще затевает и чего хочет? — спросил Лене сам себя. — Он, кажется, не терпит Каноля.
   — Итак, — продолжал герцог, — если нет каких других приказаний…
   — Нет.
   — То я прощусь с вашим высочеством.
   — Так все это будет сегодня вечером? — спросила принцесса.
   — Через четверть часа.
   Лене готовился идти за герцогом.
   — Вы идете смотреть на это, Лене? — спросила принцесса.
   — О, нет, ваше высочество, — отвечал Лене, — вы изволите знать, что я не люблю сильных ощущений. Я дойду только до половины дороги, то есть до тюрьмы: мне хочется видеть трогательную картину, как бедный барон Каноль получит свободу из-за женщины, которую он любит!
   Герцог скривил лицо, Лене пожал плечами, и все вышли из дворца и отправились в тюрьму.
   Виконтесса де Канб минут через пять была уже там. Она явилась, показала приказ принцессы сначала привратнику, потом тюремщику и, наконец, велела позвать коменданта.
   Комендант рассмотрел бумагу тем мрачным глазом, которого не могут оживить ни смертные приговоры, ни акты помилования, узнал печать и подпись принцессы Конде, поклонился виконтессе и, повернувшись к дверям, сказал громко:
   — Позвать лейтенанта.
   Потом он пригласил виконтессу сесть, но виконтесса была так взволнована, что хотела укротить свое нетерпение движением: она не села.
   Комендант почел своею обязанностью заговорить с нею.
   — Вы знаете барона Каноля? — спросил он таким голосом, каким спросил бы, хороша ли погода.
   — О, знаю! — отвечала Клара.
   — Он, может быть, ваш брат?
   — Нет.
   — Может быть, друг ваш?
   — Он мой жених, — отвечала Клара в надежде, что после такого признания комендант постарается поскорее отпустить Каноля.
   — А, поздравляю вас! — сказал комендант тем же тоном.
   И, не зная о чем спрашивать, он замолчал и не двигался с места.
   Вошел лейтенант.
   — Господин д'Утрмон, — сказал комендант, — позовите главного тюремщика и выпустите барона Каноля; вот приказ принцессы.
   Лейтенант поклонился и взял бумагу.
   — Угодно вам подождать здесь? — спросил комендант у виконтессы.
   — Разве мне нельзя идти к барону?
   — Можно.
   — Так я пойду: я хочу прежде всех сказать ему, что он спасен.
   — Извольте идти, сударыня, и примите уверение в совершенной моей преданности.
   Виконтесса поспешно поклонилась коменданту и пошла за лейтенантом.
   Лейтенант был тот самый офицер, который разговаривал с Канолем и Ковиньяком, он очень радовался освобождению арестанта.
   В одну секунду и он и Клара были на дворе.
   — Где главный тюремщик? — закричал лейтенант.
   Потом, повернувшись к Кларе, прибавил:
   — Будьте спокойны, виконтесса, он сейчас придет.
   Явился помощник тюремщика.
   — Господин лейтенант, — сказал он, — главного тюремщика нет. Он куда-то ушел.
   — Ах, Боже мой! — вскричала Клара. — Это обстоятельство еще задержит вас!
   — О, нет, приказ дан, стало быть, успокойтесь.
   Виконтесса поблагодарила его одним из тех взглядов, за которые можно отдать душу.
   — Однако же у тебя есть ключи от всех комнат? — спросил д'Утрмон у тюремщика.
   — Есть.
   — Отопри комнату барона Каноля.
   — Каноля № 2?
   — Да, № 2-й, поскорее.
   — Мне кажется, — сказал тюремщик, — оба они сидят вместе, так там можно выбрать любого.
   Тюремщики всегда любили шутить.
   Но виконтесса была так счастлива, что нимало не рассердилась на эту глупую шутку. Она даже улыбнулась, она поцеловала бы тюремщика, если бы поцелуй мог поторопить его, и если бы через это она могла видеть Каноля поскорее.
   Наконец, дверь отворяется. Каноль, услышавший шаги в коридоре, узнавший голос Клары, бросается в ее объятия, и она, забыв, что он не муж ее, страстно обнимает его.
   — Видите ли, друг мой, — сказала Клара, блиставшая радостью и гордостью, — видите, я сдержала слово, выпросила вам прощение, как обещала, я пришла за вами, и мы сейчас отсюда уедем.
   Во время этого разговора она вела Каноля в коридор.
   — Милостивый государь, — сказал лейтенант, — вы можете посвятить всю вашу жизнь виконтессе, потому что обязаны ей спасением.
   Каноль ничего не отвечал, но он нежно взглянул на свою избавительницу, нежно пожал ей руку.
   — Не спешите так, — сказал лейтенант с улыбкою, — все уже кончилось, и вы свободны, стало быть, успеете распустить крылья.
   Но виконтесса, не обращая внимания на его успокоительные слова, вела Каноля по коридорам. Каноль охотно шел за нею, перемигиваясь с лейтенантом. Пришли к лестнице, по ней спустились быстро, как будто у наших любовников были крылья, о которых говорил лейтенант. Наконец, вышли на двор. Еще одна дверь, и тюремный воздух не будет тяготеть над любящими сердцами.
   Наконец, и последняя дверь отворилась.
   Но за дверью, на подземном мосту, стояла толпа дворян, сторожей и солдат, тут был и герцог де Ларошфуко со своею свитой.
   Виконтесса де Канб вздрогнула, сама не зная почему. Каждый раз, как она встречала герцога, с нею случалось несчастье.
   Что же касается до Каноля, то он, может быть, почувствовал что-нибудь, но чувства его нисколько не выразились на его лице.
   Герцог поклонился виконтессе и Канолю, даже остановился и сказал им несколько комплиментов. Потом подал знак своим дворянам и свите, и густая толпа раздалась.
   Вдруг послышался голос из коридоров на дворе.
   — В первом номере никого нет! .. Другого арестанта нет! Я ищу его более пяти минут и нигде никак не могу найти.
   Эти слова произвели сильное волнение между теми, кто слышал их: герцог де Ларошфуко вздрогнул и, не будучи в силах удержать первого движения, занес руку на Каноля, как бы намереваясь остановить его.
   Клара заметила его движение и побледнела.
   — Пойдемте, пойдемте! — сказала она Канолю. — Поскорее!
   — Извините, виконтесса, — возразил герцог, — я попрошу у вас минуты терпения. Позвольте объяснить недоразумение, на это нужно не более минуты.
   И по звуку герцога толпа опять соединилась в плотную стену.
   Каноль посмотрел на герцога, на Клару, на лестницу, с которой раздался голос, и сам побледнел.
   — Но, милостивый государь, зачем мне ждать? — спросила виконтесса.
   — Сама принцесса Конде подписала освобождение барона Каноля, вот приказ, посмотрите.
   — Я в этом не сомневаюсь, виконтесса, и вовсе не намерен оспаривать действительность этого акта, он будет так же действителен через минуту, как и теперь. Так извольте потерпеть, я сейчас послал верного человека, он тотчас вернется.
   — Но какое нам до этого дело? — возразила Клара. — Какое отношение между бароном Канолем и бежавшим арестантом?
   — Ваша светлость, — сказал капитан телохранителей, которого посылали для розысков, — мы искали везде и нигде никого не нашли, арестант пропал, вместе с ним исчез и главный тюремщик. Сынок его, которого мы расспрашивали, говорит, что отец его и арестант вышли в потайную дверь на реку.
   — Ого! — вскричал герцог. — Не знаете ли вы, барон Каноль, чего-нибудь об этом? Ведь это бегство!
   При этих словах Каноль все понял и все угадал. Он понял, что Нанона заботилась о нем; он понял, что приходили за ним, что его означали именем брата госпожи Лартиг; что Ковиньяк занял его место, сам того не зная, и нашел свободу там, гдедумал встретить смерть. Все эти мысли разом явились в его голове, он закрыл лицо обеими руками, побледнел и пошатнулся. Он пришел в себя только потому, что возле него трепетала виконтесса. Герцог заметил все эти признаки невольного ужаса.
   — Запереть двери! — закричал Ларошфуко. — Барон Каноль, прошу вас остаться. Вы понимаете, надобно объяснить все это непременно.
   — Но, герцог, — вскричала виконтесса, — вы не намерены, надеюсь, противиться приказанию принцессы?
   — Нет, не намерен, — отвечал герцог, — но думаю, что нужно доложить ей о том, что случилось. Я не скажу вам, что пойду к ней сам; вы можете подумать, что я хочу иметь влияние на мнение ее высочества. Нет, извольте идти сами; лучше, нежели кто-нибудь, вы можете выпросить милость у принцессы.
   Лене подал знак Кларе.
   — Нет, я с ним не расстанусь! — вскричала виконтесса, схватив Каноля за руку.
   — Я пойду к ее высочеству, — сказал Лене. — Пойдемте со мною, капитан, или вы, герцог.
   — Пожалуй, я пойду с вами. Господин капитан останется здесь и займется обыском. Может быть, найдется и другой арестант.
   Как бы желая обратить особенное внимание на окончание своей фразы, герцог сказал несколько слов на ухо офицеру и вышел вместе с Лене. В ту же минуту толпа, провожавшая герцога де Ларошфуко, вытеснила Каноля и Клару во двор и заперла дверь.
   Сцена эта приняла такой важный и мрачный характер, что все присутствующие, бледные и безмолвные, с изумлением смотрели друг на друга и старались по глазам Клары и Каноля увидеть, кто из них более страдает. Каноль понял, что он должен подавать пример твердости. Он серьезен и нежен со своею подругою, которая едва держится на ногах, плачет, не выпускает его руки, прижимает его к себе, улыбается нежно, но страшно и мутными глазами смотрит на толпу, в которой тщетно ищет друга…
   Капитан, принявший приказание от Ларошфуко, говорит потихоньку со своими офицерами. Каноль, которого глаз верен, и ухо привыкло расслушивать важные слова, Каноль слышит, несмотря на всю осторожность офицера, следующую фразу:
   — Надобно же, однако, найти средство удалить эту бедную женщину.
   Каноль старается высвободить себя из нежных объятий, но Клара замечает его намерение и всеми силами держится за него.
   — Ах, — воскликнула она, — надобно поискать еще, может быть, он найдется! Станем искать… Все станем искать: не может быть, чтобы он сбежал. В таком случае и барон Каноль верно бежал бы вместе с ним. Господин капитан, прикажите искать, умоляю вас.
   — Уже искали, — отвечал тот, — да и теперь еще ищут. Тюремщик знает, что подвергается смертной казни, если не представит арестанта, поэтому вы понимаете, как усердно он ищет беглеца.
   — Боже мой! — прошептала Клара. — И Лене не идет!
   — Подожди, Клара, подожди, — сказал Каноль ласковым голосом, как обыкновенно разговаривают с детьми. — Лене только что сейчас расстался с нами, едва ли успел он дойти до принцессы. Дайте ему время, надобно рассказать про эту беду и потом принести нам ответ.
   При этих словах он нежно пожал руку Клары.
   Потом, заметив, что капитан пристально на него смотрит и чем-то недоволен, он спросил:
   — Капитан, не угодно ли вам переговорить со мною?
   — Да, надобно бы, — отвечал офицер, смущенный присутствием виконтессы.
   — Милостивый государь, — вскричала Клара, — ведите нас к принцессе, умоляю вас. Не все ли вам равно? Лучше вести нас к ней, чем оставаться здесь в неизвестности. Принцесса увидит Каноля, увидит меня, я переговорю с ней, и она подтвердит свое слово.