Страница:
— О, — возразила маркиза, — мне стоит только высказать какое-нибудь мнение, господин Лене тотчас говорит противное. По несчастью, в настоящем случае мнение мое совершенно согласно с мнением ее высочества.
— Да, по несчастью… — сказал Лене.
— Лене! — вскричала принцесса.
— Ах, ваше высочество, не пренебрегайте по крайней мере формами. Вы всегда успеете казнить его.
— Господин Лене совершенно прав, — сказал герцог де Ларошфуко с притворством. — Смерть человека — дело нешуточное, особенно при подобных обстоятельствах, и мы не можем возложить ответственность за нее на одну голову, даже на голову принцессы.
Потом, наклонившись к уху принцессы, так что одни приближенные могли слышать его, прибавил:
— Ваше высочество, отберите мнение от всех, но для произнесения приговора оставьте только тех, в ком вы уверены. Таким образом, мщение не уйдет от нас.
— Позвольте, позвольте, — сказал герцог Бульонский, опираясь на палку и поднимая ногу, измученную подагрою. — Вы говорите, что надобно избавить принцессу от ответственности. Я не отказываюсь от нее, но хочу, чтобы другие разделяли ее со мною. Я очень желаю продолжения войны, но с условием, что буду находиться между принцессой и народом. Черт возьми! Я вовсе не хочу быть один. Я лишился моих Седанских владений за шутку такого рода. Тогда у меня были и город и голова. Кардинал Ришелье отнял у меня город, теперь у меня остается только голова, и я не хочу, чтобы кардинал Мазарини отнял и ее. Поэтому я требую, чтобы асессорами в суде были почетнейшие граждане Бордо.
— Смешивать подписки таких людей с нашими! — прошептала принцесса.
— Как можно!
— Так надобно, — отвечал герцог, которого заговор Сен-Марса заставил быть осторожным на всю жизнь.
— Вы согласны, господа?
— Да, — отвечал герцог де Ларошфуко.
— А вы, Лене?
— Ваше высочество, — отвечал Лене, — я, по счастью, не принц, не герцог, не офицер и не присяжный. Стало быть, я имею право молчать и молчу.
Тут принцесса встала и пригласила собрание отвечать энергичным поступком на королевский вызов. Едва кончила она речь, как окно опять растворили, и в залу во второй раз ворвался гул тысячи голосов народа. На улице кричали:
— Да здравствует принцесса!
— Мщение за Ришона!
— Смерть эпернонистам!
— Смерть приверженцам Мазарини!
Виконтесса схватила Лене за руку.
— Лене, — сказала она, — я умираю!
— Виконтесса де Канб, — сказал он громко, — просит у вашего высочества позволения удалиться.
— Нет, нет! — вскричала Клара. — Я хочу…
— Ваше место не здесь, — отвечал ей Лене вполголоса. — Вы ничего не можете сделать для него. Я сообщу вам все и всеми силами постарайтесь спасти его.
— Виконтесса де Канб может уйти, — сказала принцесса. — Те из дам, которые не желают присутствовать на этом заседании, тоже могут оставить нас. Мы хотим видеть здесь только мужчин.
Ни одна из дам не поднялась: прекрасная половина человеческого рода, сотворенная для того, чтобы пленять, всегда стремилась исполнять обязанности той половины, которая создана повелевать. Дамы находили случай быть на несколько минут мужчинами. Виконтесса де Канб вышла, ее поддерживал Лене. На лестнице она встретила Помпея, которого послала узнать новости.
— Что же? — спросила она.
— Он арестован.
— Лене, — сказала Клара, — я надеюсь только на Бога, а полагаюсь на вас.
В отчаянии она воротилась в свою комнату.
— Какие вопросы предлагать тому, кого представят нам? — спросила принцесса, когда Лене возвратился на свое место и сел возле докладчика.
— Дело очень просто, — отвечал герцог де Ларошфуко. — У нас около трехсот пленных, в том числе десять или двенадцать офицеров. Спросим только их имена и какие должности занимали они в королевской армии. Первый, который назовет себя комендантом крепости, — звание, соответствующее месту бедного моего Ришона, — тот и виноват…
— Бесполезно терять время на расспросы двенадцати офицеров, — возразила принцесса. — У докладчика есть подробный реестр, найдите в нем арестантов, равных погибшему Ришону по чину.
— Таких только два, — отвечал докладчик, — один комендант Сен-Жоржа, другой — комендант Брона.
— Так у нас таких два, — сказала принцесса. — Видите, сама судьба покровительствует нам. Задержали ль их, Лабюссьер?
— Как же, ваше высочество! — отвечал капитан телохранителей. — Оба сидят в крепости и ждут приказания явиться на суд!
— Позвать их! — сказала принцесса.
— Которого представить? — спросил Лабюссьер.
— Обоих, — отвечала принцесса, — только начнем с важнейшего, с коменданта Сен-Жоржа.
XX
XXI
— Да, по несчастью… — сказал Лене.
— Лене! — вскричала принцесса.
— Ах, ваше высочество, не пренебрегайте по крайней мере формами. Вы всегда успеете казнить его.
— Господин Лене совершенно прав, — сказал герцог де Ларошфуко с притворством. — Смерть человека — дело нешуточное, особенно при подобных обстоятельствах, и мы не можем возложить ответственность за нее на одну голову, даже на голову принцессы.
Потом, наклонившись к уху принцессы, так что одни приближенные могли слышать его, прибавил:
— Ваше высочество, отберите мнение от всех, но для произнесения приговора оставьте только тех, в ком вы уверены. Таким образом, мщение не уйдет от нас.
— Позвольте, позвольте, — сказал герцог Бульонский, опираясь на палку и поднимая ногу, измученную подагрою. — Вы говорите, что надобно избавить принцессу от ответственности. Я не отказываюсь от нее, но хочу, чтобы другие разделяли ее со мною. Я очень желаю продолжения войны, но с условием, что буду находиться между принцессой и народом. Черт возьми! Я вовсе не хочу быть один. Я лишился моих Седанских владений за шутку такого рода. Тогда у меня были и город и голова. Кардинал Ришелье отнял у меня город, теперь у меня остается только голова, и я не хочу, чтобы кардинал Мазарини отнял и ее. Поэтому я требую, чтобы асессорами в суде были почетнейшие граждане Бордо.
— Смешивать подписки таких людей с нашими! — прошептала принцесса.
— Как можно!
— Так надобно, — отвечал герцог, которого заговор Сен-Марса заставил быть осторожным на всю жизнь.
— Вы согласны, господа?
— Да, — отвечал герцог де Ларошфуко.
— А вы, Лене?
— Ваше высочество, — отвечал Лене, — я, по счастью, не принц, не герцог, не офицер и не присяжный. Стало быть, я имею право молчать и молчу.
Тут принцесса встала и пригласила собрание отвечать энергичным поступком на королевский вызов. Едва кончила она речь, как окно опять растворили, и в залу во второй раз ворвался гул тысячи голосов народа. На улице кричали:
— Да здравствует принцесса!
— Мщение за Ришона!
— Смерть эпернонистам!
— Смерть приверженцам Мазарини!
Виконтесса схватила Лене за руку.
— Лене, — сказала она, — я умираю!
— Виконтесса де Канб, — сказал он громко, — просит у вашего высочества позволения удалиться.
— Нет, нет! — вскричала Клара. — Я хочу…
— Ваше место не здесь, — отвечал ей Лене вполголоса. — Вы ничего не можете сделать для него. Я сообщу вам все и всеми силами постарайтесь спасти его.
— Виконтесса де Канб может уйти, — сказала принцесса. — Те из дам, которые не желают присутствовать на этом заседании, тоже могут оставить нас. Мы хотим видеть здесь только мужчин.
Ни одна из дам не поднялась: прекрасная половина человеческого рода, сотворенная для того, чтобы пленять, всегда стремилась исполнять обязанности той половины, которая создана повелевать. Дамы находили случай быть на несколько минут мужчинами. Виконтесса де Канб вышла, ее поддерживал Лене. На лестнице она встретила Помпея, которого послала узнать новости.
— Что же? — спросила она.
— Он арестован.
— Лене, — сказала Клара, — я надеюсь только на Бога, а полагаюсь на вас.
В отчаянии она воротилась в свою комнату.
— Какие вопросы предлагать тому, кого представят нам? — спросила принцесса, когда Лене возвратился на свое место и сел возле докладчика.
— Дело очень просто, — отвечал герцог де Ларошфуко. — У нас около трехсот пленных, в том числе десять или двенадцать офицеров. Спросим только их имена и какие должности занимали они в королевской армии. Первый, который назовет себя комендантом крепости, — звание, соответствующее месту бедного моего Ришона, — тот и виноват…
— Бесполезно терять время на расспросы двенадцати офицеров, — возразила принцесса. — У докладчика есть подробный реестр, найдите в нем арестантов, равных погибшему Ришону по чину.
— Таких только два, — отвечал докладчик, — один комендант Сен-Жоржа, другой — комендант Брона.
— Так у нас таких два, — сказала принцесса. — Видите, сама судьба покровительствует нам. Задержали ль их, Лабюссьер?
— Как же, ваше высочество! — отвечал капитан телохранителей. — Оба сидят в крепости и ждут приказания явиться на суд!
— Позвать их! — сказала принцесса.
— Которого представить? — спросил Лабюссьер.
— Обоих, — отвечала принцесса, — только начнем с важнейшего, с коменданта Сен-Жоржа.
XX
Страшное молчание, нарушенное только шагами выходившего капитана телохранителей, последовало за этим приказанием, которое должно было повести возмущение принцев по новому пути, более опасному. Одно это приказание ставило принцессу и ее советников, ее армию и город Бордо вне закона, заставляло всех жителей отвечать за интересы и за страсти нескольких людей.
В зале все молчали и едва дышали, глаза всех были обращены на дверь, в которую войдет арестант. Принцесса, желая как можно лучше разыгрывать роль президента, перелистывала реестры, герцог де Ларошфуко погрузился в раздумье, а герцог Бульонский разговаривал с маркизою де Турвиль о своей подагре, которою он очень страдал.
Лене подошел к принцессе и пытался в последний раз остановить ее. Не потому, чтобы он надеялся на успех, но потому, что принадлежал к числу честных людей, которые считают первейшею обязанностью исполнение долга.
— Подумайте, ваше высочество, — сказал он, — на один ход вы ставите будущность вашего семейства.
— В этом нет ничего особенного, — отвечала она, — ведь я уверена, что выиграю.
— Герцог, — сказал Лене, оборачиваясь к Ларошфуко, — вы, человек, столь высоко стоящий над обыкновенными умами и человеческими страстями, вы, верно, посоветуете нам придерживаться умеренности?
— Милостивый государь, — отвечал лицемерный герцог, — я именно об этом теперь совещаюсь с моим разумом.
— Посоветуйтесь об этом с вашей совестью, — сказал Лене, — это будет гораздо лучше.
В эту минуту послышался глухой шум. Это запирали ворота. Шум этот раздался в сердце каждого: он предвещал появление одного из арестантов. Скоро на лестнице раздались шаги, алебарды застучали по камням, дверь отворилась, и вошел Каноль.
Никогда не казался он таким красивым и таким ловким. На лице его, совершенно ясном, отражались еще радость и беспечность. Он шел вперед легко и без принуждения, как шел бы в гостиной генерал-адвоката Лави или президента Лалана, и почтительно поклонился принцессе с герцогом.
Даже сама принцесса изумилась, заметив его спокойствие, она несколько минут смотрела на молодого человека. Наконец сказала:
— Подойдите!
Каноль повиновался и поклонился во второй раз.
— Кто вы?
— Барон Луи де Каноль, ваше высочество.
— Какой чин имели вы в королевской армии?
— Я служил подполковником.
— Вы были комендантом в Сен-Жорже?
— Да, ваше высочество.
— Вы говорите правду?
— Да.
— Записали вы вопросы и ответы, господин докладчик?
Докладчик вместо ответа поклонился.
— Так подпишите, — сказала принцесса Канолю.
Каноль взял перо, вовсе не понимая, зачем его заставляют подписывать, но повиновался из уважения к особе, которая говорит с ним.
Он, подписывая, улыбнулся.
— Хорошо, милостивый государь, — сказала принцесса, — теперь вы можете уйти.
Каноль опять поклонился своим благородным судьям и ушел, по-прежнему непринужденно и ловко, не показав ни любопытства, ни удивления.
Едва вышел он за дверь, и дверь затворилась за ним, принцесса встала.
— Что теперь? — спросила она.
— Теперь надобно отбирать голоса, — сказал герцог де Ларошфуко очень спокойно.
— Отбирать голоса! — повторил герцог Бульонский.
Потом повернулся к присяжным и прибавил:
— Не угодно ли вам, господа, сказать ваше мнение?
— После вашей светлости, — отвечал один из жителей Бордо.
— Нет! Нет! — закричал громкий голос.
В голосе этом было столько твердости, что все присутствовавшие изумились.
— Что это значит? — спросила принцесса, стараясь узнать лицо того, кто вздумал говорить.
Неизвестный встал, чтобы все могли видеть его, и громко продолжал:
— Это значит, что я, Андрей Лави, королевский адвокат, советник парламента, требую именем короля, и особенно именем человечества, безопасности пленникам, находившимся у нас в Бордо на честном слове. Поэтому, принимая в соображение…
— Ого, господин адвокат, — перебила принцесса, нахмурив брови, — нельзя ли при мне обойтись без приказных выражений, потому что я их не понимаю. Мы производим дело уголовное, а не мелочный и щепетильный процесс. Все члены судилища поймут эту разницу, надеюсь.
— Да, да, — закричали хором присяжные и офицеры, — надобно отбирать голоса.
— Я сказал и повторяю, — продолжал Лави, нимало не смущаясь от выговора принцессы, — что требую безопасности для пленных, сдавшихся на честное слово. Это не приказные выражения, а основания народного права.
— А я прибавлю, — сказал Лене, — что бедного Ришона выслушали прежде, чем казнили, а потому справедливо было бы и нам выслушать обвиненных.
— А я, — сказал д'Эспанье, предводитель жителей Бордо во время атаки Сен-Жоржа, — я объявляю, что если вы помилуете обвиненных, город взбунтуется.
Громкий ропот на улице подтверждал слова его.
— Поспешим, — сказала принцесса. — К чему присуждаем мы обвиненного?
— Скажите, обвиненных, — закричало несколько голосов, — ведь их двое!
— Разве одного вам мало? — спросил Лене, с презрением улыбаясь такому кровожадному требованию.
— Так которого же казнят? Которого из них? — повторили те же голоса.
— Того, который жирнее, людоеды! — вскричал Лави. — А, вы жалуетесь на несправедливость, кричите, что законы нарушены, а сами хотите на убийство отвечать душегубством! Хорошо собрание философов и солдат, которые стакнулись для того, чтобы убивать людей!
Глаза судей заблистали и, казалось, хотели разгромить честного королевского адвоката. Принцесса Конде приподнялась и, опершись на оба локтя, глазами спрашивала присутствующих: точно ли она слышала эти слова адвоката и есть ли на свете человек, дерзнувший сказать это в ее присутствии?
Лави понял, что его присутствие испортит все дело, и что его образ защиты обвиненных не только не спасет, но даже погубит их. Поэтому он решился уйти, но не как солдат, спасающийся с поля битвы, а как судья, отказывающийся от произношения приговора.
Он сказал:
— Именем Бога протестую против того, что вы делаете. Именем короля запрещаю вам то, что вы делаете!
И, опрокинув стул свой, с величественным гневом он вышел из залы, гордо подняв голову и твердым шагом, как человек, сильный исполнением долга и мало заботящийся о бедах, которые могут пасть на него за исполнение долга.
— Дерзкий! — прошептала принцесса.
— Хорошо! Хорошо! — закричало несколько голосов. — Дойдет очередь и до Лави!
— Отбирать голоса! — сказали судьи.
— Но как же можно отбирать голоса, когда мы не выслушали обвиненных? — возразил Лене. — Может быть, один из них покажется нам преступнее другого. Может быть, на одну голову обрушится мщение, которое вы хотите излить на двух несчастных.
В эту минуту во второй раз послышался скрип железных ворот.
— Хорошо, согласна, — сказала принцесса, — будем отбирать голоса об обоих разом.
Судьи, уже вставшие с шумом, опять сели на прежние места. Снова послышались шаги, раздался стук алебард, дверь отворилась и вошел Ковиньяк.
Он вовсе не походил на Каноля. На платье его, которое он поправил, как мог, видны еще были следы народного гнева. Он живо осмотрел присяжных, офицеров, герцогов и принцессу и бросил на все судилище косвенный взор. Потом, как лисица, намеревающаяся хитрить, он пошел вперед, ежеминутно, так сказать, ощупывая землю, внимательно прислушивался. Он был бледен и очевидно беспокоился.
— Ваше высочество изволили приказать мне явиться? — сказал он, не дожидаясь вопроса.
— Да, милостивый государь, — отвечала принцесса, — я хотела получить от вас лично несколько сведений, которые касаются вас и затрудняют нас.
— В таком случае, — отвечал Ковиньяк, низко кланяясь, — я весь к услугам вашего высочества.
И он поклонился очень развязно, хотя в его развязности можно было заметить некоторую принужденность.
— Все это будет скоро кончено, — сказала принцесса, — если вы будете отвечать так же положительно, как мы будем спрашивать.
— Осмелюсь доложить вашему высочеству, — заметил Ковиньяк, — что вопросы заготавливаются всегда заранее, а ответы не могут быть заготовлены, и потому спрашивать гораздо легче, чем отвечать.
— О, наши вопросы будут так ясны и определенны, что мы избавим вас от труда думать, — сказала принцесса. — Ваше имя?
— Извольте видеть, ваше высочество, вот уже вопрос чрезвычайно затруднительный.
— Как так?
— Да. Очень часто случается, что у человека бывает два имени. Одно он получает от родителей, другое он дает сам себе. Например, мне показалось необходимым бросить первое и взять другое имя, менее известное. Какое из этих двух имен желаете знать?
— То, под которым вы явились в Шантильи, взялись навербовать для меня целую роту, завербовали людей и потом продали себя кардиналу Мазарини.
— Извините, ваше высочество, — возразил Ковиньяк, — но я, кажется, уже с полным успехом отвечал на все эти вопросы сегодня утром, когда имел счастие представляться вам.
— Зато теперь я предлагаю вам только один вопрос, — сказала принцесса, начинавшая сердиться, — я спрашиваю ваше имя.
— А, в этом-то главное затруднение.
— Пишите, что он барон де Ковиньяк, — сказала принцесса докладчику.
Подсудимый не возражал.
Докладчик написал его имя.
— Теперь скажите, какого вы чина, — спросила принцесса. — Надеюсь, что в этом вопросе вы не найдете ничего затруднительного.
— Напротив того, ваше высочество, этот новый вопрос кажется мне одним из затруднительнейших. Если вы говорите о моем ученом звании, то я скажу, что я кандидат словесных наук, магистр прав и доктор богословия. Вы изволите видеть, ваше высочество, что я отвечаю, не запинаясь.
— Нет, я говорю о вашем военном звании.
— А, на это я не могу отвечать вашему высочеству.
— Почему?
— Потому что я сам никогда не знал хорошенько, в каком я чине.
— Постарайтесь вспомнить, милостивый государь, мне нужно знать чин ваш.
— Извольте. Во-первых, я сам произвел себя в лейтенанты, но я не имел права себе этот чин давать и командовал во все время, пока носил этот чин, только шестью солдатами, и потому думаю, что вовсе не имею права хвастать им.
— Но я, — сказала принцесса, — я произвела вас в капитаны. Стало быть, вы капитан!
— А вот тут-то еще больше затруднений, и совесть моя кричит еще громче. Каждый военный чин в государстве, в этом теперь я совершенно убежден, только тогда считается действительным, когда истекает от королевской власти. Ваше высочество без всякого сомнения имели желание произвести меня в капитаны, но, кажется, не имели на это права. Стало быть, с этой точки зрения, я такой же капитан, как был прежде лейтенант.
— Хорошо, положим, что вы не были лейтенантом, не были капитаном, потому что ни вы, ни я, мы не имели права раздавать патентов, но все-таки вы комендант Брона. А так как в последнем случае сам король подписал ваш патент, то не станете оспаривать силу этого акта.
— А он-то из всех трех актов самый опровержимый, ваше высочество…
— Это еще что? — вскричала принцесса.
— Я был назначен комендантом, правда, но не вступил в должность. В чем состоит должность коменданта? Не в патенте, а в исполнении обязанностей, связанных с этой должностью. А я не исполнял никаких обязанностей, соединенных с должностью коменданта, я даже не успел приехать в мою крепость. С моей стороны не было даже начала исполнения обязанностей, стало быть, я столько же комендант Брона, сколько капитан, а капитан я столько же, сколько лейтенант.
— Однако же вас захватили на дороге в Брон.
— Совершенная правда, но в ста шагах далее дорога разделяется, одна ветвь идет в Брон, другая в Исон. Кто может сказать, что я ехал не в Исон, а в Брон?
— Хорошо, — сказала принцесса, — суд оценит ваши доводы. Пишите, что он комендант Брона, — прибавила она, обращаясь к докладчику.
— Написано, — отвечал докладчик.
— Хорошо. Теперь, — сказала принцесса, обращаясь к Ковиньяку, — подпишите допрос.
— Подписал бы с величайшим удовольствием, — отвечал Ковиньяк, — и мне было бы чрезвычайно приятно сделать угодное вашему высочеству, но в борьбе, которую я должен был выдержать сегодня утром против бордосской черни и от которой вы так великодушно изволили избавить меня с помощью ваших мушкетеров, мне повредили правую руку… А я никак и никогда не мог писать левою рукою.
— Запишите, что обвиняемый отказывается подписать, — сказала принцесса докладчику.
— Нет, не отказывается, а не может подписать, — сказал докладчику Ковиньяк, — напишите: не может. Боже меня избави отказать в чем-нибудь вашему высочеству, и особенно если дело возможное.
Ковиньяк, низко поклонившись, вышел с двумя своими провожатыми.
— Я думаю, что вы правы, господин Лене, — сказал герцог де Ларошфуко. — Мы кругом виноваты, что не умели привязать к себе этого человека.
Лене был так занят, что не отвечал. На этот раз обыкновенная его догадливость обманула его. Он надеялся, что весь гнев суда падет на одного Ковиньяка. Но Ковиньяк своими неизменными увертками не рассердил судей, а скорее позабавил их. Только допрос его уничтожил весь эффект, произведенный Канолем; благородство, откровенность, доблесть первого пленника исчезли перед хитростью второго. Ковиньяк совершенно уничтожил Каноля.
Когда пошло на голоса, судьи единогласно приговорили арестантов к смертной казни.
Принцесса встала и торжественно произнесла приговор.
Потом каждый по очереди подписал протокол. Прежде всех подписал герцог Энгиенский, несчастный ребенок, не знавший, что подписывает, не знавший, что первая его подпись стоит жизни человеку. За ним подписались принцесса, герцоги, придворные дамы, потом офицеры и наконец присяжные. Таким образом, все приняли участие в мщении. За это мщение надобно будет наказывать всех — дворянство и городских обывателей, армию и парламент, а ведь всем известно, что когда надобно наказывать всех, так никого не наказывают.
Когда все подписали и принцесса была уверена, что мщение совершится и удовлетворит ее гордость, она открыла окно, которое отворяли уже два раза, и, льстя народу, закричала:
— Жители Бордо! Ришон будет отмщен, отмщен вполне, положитесь на нас.
Громкое ура, похожее на гром, отвечало на это объявление, и чернь рассыпалась по улицам, уже радуясь тому зрелищу, которое обещала ему сама принцесса.
Но едва принцесса Конде воротилась в свою комнату вместе с Лене, который шел за нею печально и все еще надеялся заставить ее переменить решение, как вдруг дверь отворилась и виконтесса де Канб, бледная, в слезах, упала на колени.
— Ваше высочество, — вскричала она, — умоляю вас! Выслушайте меня! Ради Бога, выслушайте!
— Что с тобой, дочь моя? — спросила принцесса. — Что ты? Ты плачешь?
— Да, да, потому что произнесли смертный приговор, и вы утвердили его, а однако же ваше высочество не можете убить барона Каноля.
— Почему же нет? Ведь они убили Ришона.
— Но потому, что Каноль, этот самый Каноль спас ваше высочество в Шантильи.
— Его благодарить не за что, ведь мы обманули его.
— О, как вы ошибаетесь! Каноль ни одной минуты не сомневался в том, что вас там не было. С первого взгляда он узнал меня.
— Тебя, Клара?
— Да, ваше высочество. Мы ехали с бароном Канолем по одной дороге, он знал меня. Словом, Каноль был влюблен в меня… И в Шантильи он… Но не вам наказывать его, если даже он виноват… Он пожертвовал обязанностями своими из любви ко мне…
— Так и ты любишь его?
— Да, — прошептала виконтесса.
— Так ты просила позволения выйти замуж за барона Каноля?
— Да…
— Стало быть…
— Я хотела выйти замуж за барона Каноля, — отвечала виконтесса. — Мне сдался он на острове Сен-Жорж, и без меня взорвал бы на воздух и себя, и ваших солдат… Он мог бежать, но отдал мне свою шпагу, чтобы не разлучаться со мною. Вы понимаете, ваше высочество, если он умрет, я тоже должна умереть, потому что я буду причиною его смерти.
— Милая дочь моя, — отвечала принцесса с некоторым волнением, — подумай: ты просишь у меня невозможного. Ришон погиб, надобно отмстить за него! Приговор произнесен, надобно исполнить его. Если бы муж стал требовать того, о чем ты просишь, так я отказала бы и ему.
— Ах, несчастная, — вскричала виконтесса, закрывая лицо руками и громко рыдая, — я погубила Каноля!
Тут Лене, который молчал до сих пор, подошел к принцессе и сказал:
— Ваше высочество, разве вам мало одной жертвы и за одного Ришона разве вам нужно две головы?
— Ага, — сказала принцесса, — вы строгий человек, вы просите меня о смерти одного и о спасении другого? Разве это справедливо, скажите-ка?
— Ваше высочество, всегда справедливо спасти хоть одного из двух человек, обреченных на смерть, если уж допускать у человека право на уничтожение Божьего создания. Кроме того, очень справедливо, если уж надо выбирать одного из двух, спасти честного человека, а не интригана.
— Ах, Лене, — сказала виконтесса, — просите за меня, умоляю вас! Ведь вы мужчина, и вас, может быть, послушают… А вы, ваше высочество,
— прибавила она, обращаясь к принцессе, — вспомните только, что я всю жизнь служила вашему дому.
— Да и я тоже, — сказал Лене. — Однако же за тридцать лет верной службы никогда и ничего не просил у вашего высочества. Но если в этом случае ваше высочество не сжалитесь, так я попрошу в награду тридцатилетней верной службы одной милости.
— Какой?
— Дать мне отставку, ваше высочество, чтобы я мог посвятить последние дни мои службе королю — последние дни, которые я хотел отдать службе вашему дому.
— Хорошо, — сказала принцесса, побежденная общими просьбами. — Не пугай меня, старый друг мой, не плачь, милая моя Клара, успокойтесь оба: один из осужденных не умрет, если вы того хотите, но с условием: не просить меня о том, который должен умереть.
Клара схватила руку принцессы и поцеловала ее.
— Благодарю, благодарю ваше высочество, — сказала она. — С этой минуты моя и его жизнь принадлежат вам.
— И вы в этом случае поступите милостиво и правосудно, — сказал Лене, — а это бывает очень редко.
— А теперь, — вскричала Клара с нетерпением, — могу ли видеть его? Могу ли освободить его?
— Теперь еще нельзя освободить его, — отвечала принцесса, — это погубило бы нас. Оставим арестантов в тюрьме. После выпустим их вдруг, одного на свободу, другого на эшафот.
— Нельзя ли по крайней мере видеть его, успокоить, утешить? — спросила Клара.
— Успокоить его? Думаю, что нельзя. Это породило бы толки. Нет, довольствуйся тем, что он спасен и что ты это знаешь. Я сама скажу герцогам про мое решение.
— Надобно покориться судьбе, — сказала Клара. — Благодарю, благодарю ваше высочество.
И виконтесса пошла в свою комнату плакать на свободе и благодарить Бога от всей души, преисполненной робости и признательности.
В зале все молчали и едва дышали, глаза всех были обращены на дверь, в которую войдет арестант. Принцесса, желая как можно лучше разыгрывать роль президента, перелистывала реестры, герцог де Ларошфуко погрузился в раздумье, а герцог Бульонский разговаривал с маркизою де Турвиль о своей подагре, которою он очень страдал.
Лене подошел к принцессе и пытался в последний раз остановить ее. Не потому, чтобы он надеялся на успех, но потому, что принадлежал к числу честных людей, которые считают первейшею обязанностью исполнение долга.
— Подумайте, ваше высочество, — сказал он, — на один ход вы ставите будущность вашего семейства.
— В этом нет ничего особенного, — отвечала она, — ведь я уверена, что выиграю.
— Герцог, — сказал Лене, оборачиваясь к Ларошфуко, — вы, человек, столь высоко стоящий над обыкновенными умами и человеческими страстями, вы, верно, посоветуете нам придерживаться умеренности?
— Милостивый государь, — отвечал лицемерный герцог, — я именно об этом теперь совещаюсь с моим разумом.
— Посоветуйтесь об этом с вашей совестью, — сказал Лене, — это будет гораздо лучше.
В эту минуту послышался глухой шум. Это запирали ворота. Шум этот раздался в сердце каждого: он предвещал появление одного из арестантов. Скоро на лестнице раздались шаги, алебарды застучали по камням, дверь отворилась, и вошел Каноль.
Никогда не казался он таким красивым и таким ловким. На лице его, совершенно ясном, отражались еще радость и беспечность. Он шел вперед легко и без принуждения, как шел бы в гостиной генерал-адвоката Лави или президента Лалана, и почтительно поклонился принцессе с герцогом.
Даже сама принцесса изумилась, заметив его спокойствие, она несколько минут смотрела на молодого человека. Наконец сказала:
— Подойдите!
Каноль повиновался и поклонился во второй раз.
— Кто вы?
— Барон Луи де Каноль, ваше высочество.
— Какой чин имели вы в королевской армии?
— Я служил подполковником.
— Вы были комендантом в Сен-Жорже?
— Да, ваше высочество.
— Вы говорите правду?
— Да.
— Записали вы вопросы и ответы, господин докладчик?
Докладчик вместо ответа поклонился.
— Так подпишите, — сказала принцесса Канолю.
Каноль взял перо, вовсе не понимая, зачем его заставляют подписывать, но повиновался из уважения к особе, которая говорит с ним.
Он, подписывая, улыбнулся.
— Хорошо, милостивый государь, — сказала принцесса, — теперь вы можете уйти.
Каноль опять поклонился своим благородным судьям и ушел, по-прежнему непринужденно и ловко, не показав ни любопытства, ни удивления.
Едва вышел он за дверь, и дверь затворилась за ним, принцесса встала.
— Что теперь? — спросила она.
— Теперь надобно отбирать голоса, — сказал герцог де Ларошфуко очень спокойно.
— Отбирать голоса! — повторил герцог Бульонский.
Потом повернулся к присяжным и прибавил:
— Не угодно ли вам, господа, сказать ваше мнение?
— После вашей светлости, — отвечал один из жителей Бордо.
— Нет! Нет! — закричал громкий голос.
В голосе этом было столько твердости, что все присутствовавшие изумились.
— Что это значит? — спросила принцесса, стараясь узнать лицо того, кто вздумал говорить.
Неизвестный встал, чтобы все могли видеть его, и громко продолжал:
— Это значит, что я, Андрей Лави, королевский адвокат, советник парламента, требую именем короля, и особенно именем человечества, безопасности пленникам, находившимся у нас в Бордо на честном слове. Поэтому, принимая в соображение…
— Ого, господин адвокат, — перебила принцесса, нахмурив брови, — нельзя ли при мне обойтись без приказных выражений, потому что я их не понимаю. Мы производим дело уголовное, а не мелочный и щепетильный процесс. Все члены судилища поймут эту разницу, надеюсь.
— Да, да, — закричали хором присяжные и офицеры, — надобно отбирать голоса.
— Я сказал и повторяю, — продолжал Лави, нимало не смущаясь от выговора принцессы, — что требую безопасности для пленных, сдавшихся на честное слово. Это не приказные выражения, а основания народного права.
— А я прибавлю, — сказал Лене, — что бедного Ришона выслушали прежде, чем казнили, а потому справедливо было бы и нам выслушать обвиненных.
— А я, — сказал д'Эспанье, предводитель жителей Бордо во время атаки Сен-Жоржа, — я объявляю, что если вы помилуете обвиненных, город взбунтуется.
Громкий ропот на улице подтверждал слова его.
— Поспешим, — сказала принцесса. — К чему присуждаем мы обвиненного?
— Скажите, обвиненных, — закричало несколько голосов, — ведь их двое!
— Разве одного вам мало? — спросил Лене, с презрением улыбаясь такому кровожадному требованию.
— Так которого же казнят? Которого из них? — повторили те же голоса.
— Того, который жирнее, людоеды! — вскричал Лави. — А, вы жалуетесь на несправедливость, кричите, что законы нарушены, а сами хотите на убийство отвечать душегубством! Хорошо собрание философов и солдат, которые стакнулись для того, чтобы убивать людей!
Глаза судей заблистали и, казалось, хотели разгромить честного королевского адвоката. Принцесса Конде приподнялась и, опершись на оба локтя, глазами спрашивала присутствующих: точно ли она слышала эти слова адвоката и есть ли на свете человек, дерзнувший сказать это в ее присутствии?
Лави понял, что его присутствие испортит все дело, и что его образ защиты обвиненных не только не спасет, но даже погубит их. Поэтому он решился уйти, но не как солдат, спасающийся с поля битвы, а как судья, отказывающийся от произношения приговора.
Он сказал:
— Именем Бога протестую против того, что вы делаете. Именем короля запрещаю вам то, что вы делаете!
И, опрокинув стул свой, с величественным гневом он вышел из залы, гордо подняв голову и твердым шагом, как человек, сильный исполнением долга и мало заботящийся о бедах, которые могут пасть на него за исполнение долга.
— Дерзкий! — прошептала принцесса.
— Хорошо! Хорошо! — закричало несколько голосов. — Дойдет очередь и до Лави!
— Отбирать голоса! — сказали судьи.
— Но как же можно отбирать голоса, когда мы не выслушали обвиненных? — возразил Лене. — Может быть, один из них покажется нам преступнее другого. Может быть, на одну голову обрушится мщение, которое вы хотите излить на двух несчастных.
В эту минуту во второй раз послышался скрип железных ворот.
— Хорошо, согласна, — сказала принцесса, — будем отбирать голоса об обоих разом.
Судьи, уже вставшие с шумом, опять сели на прежние места. Снова послышались шаги, раздался стук алебард, дверь отворилась и вошел Ковиньяк.
Он вовсе не походил на Каноля. На платье его, которое он поправил, как мог, видны еще были следы народного гнева. Он живо осмотрел присяжных, офицеров, герцогов и принцессу и бросил на все судилище косвенный взор. Потом, как лисица, намеревающаяся хитрить, он пошел вперед, ежеминутно, так сказать, ощупывая землю, внимательно прислушивался. Он был бледен и очевидно беспокоился.
— Ваше высочество изволили приказать мне явиться? — сказал он, не дожидаясь вопроса.
— Да, милостивый государь, — отвечала принцесса, — я хотела получить от вас лично несколько сведений, которые касаются вас и затрудняют нас.
— В таком случае, — отвечал Ковиньяк, низко кланяясь, — я весь к услугам вашего высочества.
И он поклонился очень развязно, хотя в его развязности можно было заметить некоторую принужденность.
— Все это будет скоро кончено, — сказала принцесса, — если вы будете отвечать так же положительно, как мы будем спрашивать.
— Осмелюсь доложить вашему высочеству, — заметил Ковиньяк, — что вопросы заготавливаются всегда заранее, а ответы не могут быть заготовлены, и потому спрашивать гораздо легче, чем отвечать.
— О, наши вопросы будут так ясны и определенны, что мы избавим вас от труда думать, — сказала принцесса. — Ваше имя?
— Извольте видеть, ваше высочество, вот уже вопрос чрезвычайно затруднительный.
— Как так?
— Да. Очень часто случается, что у человека бывает два имени. Одно он получает от родителей, другое он дает сам себе. Например, мне показалось необходимым бросить первое и взять другое имя, менее известное. Какое из этих двух имен желаете знать?
— То, под которым вы явились в Шантильи, взялись навербовать для меня целую роту, завербовали людей и потом продали себя кардиналу Мазарини.
— Извините, ваше высочество, — возразил Ковиньяк, — но я, кажется, уже с полным успехом отвечал на все эти вопросы сегодня утром, когда имел счастие представляться вам.
— Зато теперь я предлагаю вам только один вопрос, — сказала принцесса, начинавшая сердиться, — я спрашиваю ваше имя.
— А, в этом-то главное затруднение.
— Пишите, что он барон де Ковиньяк, — сказала принцесса докладчику.
Подсудимый не возражал.
Докладчик написал его имя.
— Теперь скажите, какого вы чина, — спросила принцесса. — Надеюсь, что в этом вопросе вы не найдете ничего затруднительного.
— Напротив того, ваше высочество, этот новый вопрос кажется мне одним из затруднительнейших. Если вы говорите о моем ученом звании, то я скажу, что я кандидат словесных наук, магистр прав и доктор богословия. Вы изволите видеть, ваше высочество, что я отвечаю, не запинаясь.
— Нет, я говорю о вашем военном звании.
— А, на это я не могу отвечать вашему высочеству.
— Почему?
— Потому что я сам никогда не знал хорошенько, в каком я чине.
— Постарайтесь вспомнить, милостивый государь, мне нужно знать чин ваш.
— Извольте. Во-первых, я сам произвел себя в лейтенанты, но я не имел права себе этот чин давать и командовал во все время, пока носил этот чин, только шестью солдатами, и потому думаю, что вовсе не имею права хвастать им.
— Но я, — сказала принцесса, — я произвела вас в капитаны. Стало быть, вы капитан!
— А вот тут-то еще больше затруднений, и совесть моя кричит еще громче. Каждый военный чин в государстве, в этом теперь я совершенно убежден, только тогда считается действительным, когда истекает от королевской власти. Ваше высочество без всякого сомнения имели желание произвести меня в капитаны, но, кажется, не имели на это права. Стало быть, с этой точки зрения, я такой же капитан, как был прежде лейтенант.
— Хорошо, положим, что вы не были лейтенантом, не были капитаном, потому что ни вы, ни я, мы не имели права раздавать патентов, но все-таки вы комендант Брона. А так как в последнем случае сам король подписал ваш патент, то не станете оспаривать силу этого акта.
— А он-то из всех трех актов самый опровержимый, ваше высочество…
— Это еще что? — вскричала принцесса.
— Я был назначен комендантом, правда, но не вступил в должность. В чем состоит должность коменданта? Не в патенте, а в исполнении обязанностей, связанных с этой должностью. А я не исполнял никаких обязанностей, соединенных с должностью коменданта, я даже не успел приехать в мою крепость. С моей стороны не было даже начала исполнения обязанностей, стало быть, я столько же комендант Брона, сколько капитан, а капитан я столько же, сколько лейтенант.
— Однако же вас захватили на дороге в Брон.
— Совершенная правда, но в ста шагах далее дорога разделяется, одна ветвь идет в Брон, другая в Исон. Кто может сказать, что я ехал не в Исон, а в Брон?
— Хорошо, — сказала принцесса, — суд оценит ваши доводы. Пишите, что он комендант Брона, — прибавила она, обращаясь к докладчику.
— Написано, — отвечал докладчик.
— Хорошо. Теперь, — сказала принцесса, обращаясь к Ковиньяку, — подпишите допрос.
— Подписал бы с величайшим удовольствием, — отвечал Ковиньяк, — и мне было бы чрезвычайно приятно сделать угодное вашему высочеству, но в борьбе, которую я должен был выдержать сегодня утром против бордосской черни и от которой вы так великодушно изволили избавить меня с помощью ваших мушкетеров, мне повредили правую руку… А я никак и никогда не мог писать левою рукою.
— Запишите, что обвиняемый отказывается подписать, — сказала принцесса докладчику.
— Нет, не отказывается, а не может подписать, — сказал докладчику Ковиньяк, — напишите: не может. Боже меня избави отказать в чем-нибудь вашему высочеству, и особенно если дело возможное.
Ковиньяк, низко поклонившись, вышел с двумя своими провожатыми.
— Я думаю, что вы правы, господин Лене, — сказал герцог де Ларошфуко. — Мы кругом виноваты, что не умели привязать к себе этого человека.
Лене был так занят, что не отвечал. На этот раз обыкновенная его догадливость обманула его. Он надеялся, что весь гнев суда падет на одного Ковиньяка. Но Ковиньяк своими неизменными увертками не рассердил судей, а скорее позабавил их. Только допрос его уничтожил весь эффект, произведенный Канолем; благородство, откровенность, доблесть первого пленника исчезли перед хитростью второго. Ковиньяк совершенно уничтожил Каноля.
Когда пошло на голоса, судьи единогласно приговорили арестантов к смертной казни.
Принцесса встала и торжественно произнесла приговор.
Потом каждый по очереди подписал протокол. Прежде всех подписал герцог Энгиенский, несчастный ребенок, не знавший, что подписывает, не знавший, что первая его подпись стоит жизни человеку. За ним подписались принцесса, герцоги, придворные дамы, потом офицеры и наконец присяжные. Таким образом, все приняли участие в мщении. За это мщение надобно будет наказывать всех — дворянство и городских обывателей, армию и парламент, а ведь всем известно, что когда надобно наказывать всех, так никого не наказывают.
Когда все подписали и принцесса была уверена, что мщение совершится и удовлетворит ее гордость, она открыла окно, которое отворяли уже два раза, и, льстя народу, закричала:
— Жители Бордо! Ришон будет отмщен, отмщен вполне, положитесь на нас.
Громкое ура, похожее на гром, отвечало на это объявление, и чернь рассыпалась по улицам, уже радуясь тому зрелищу, которое обещала ему сама принцесса.
Но едва принцесса Конде воротилась в свою комнату вместе с Лене, который шел за нею печально и все еще надеялся заставить ее переменить решение, как вдруг дверь отворилась и виконтесса де Канб, бледная, в слезах, упала на колени.
— Ваше высочество, — вскричала она, — умоляю вас! Выслушайте меня! Ради Бога, выслушайте!
— Что с тобой, дочь моя? — спросила принцесса. — Что ты? Ты плачешь?
— Да, да, потому что произнесли смертный приговор, и вы утвердили его, а однако же ваше высочество не можете убить барона Каноля.
— Почему же нет? Ведь они убили Ришона.
— Но потому, что Каноль, этот самый Каноль спас ваше высочество в Шантильи.
— Его благодарить не за что, ведь мы обманули его.
— О, как вы ошибаетесь! Каноль ни одной минуты не сомневался в том, что вас там не было. С первого взгляда он узнал меня.
— Тебя, Клара?
— Да, ваше высочество. Мы ехали с бароном Канолем по одной дороге, он знал меня. Словом, Каноль был влюблен в меня… И в Шантильи он… Но не вам наказывать его, если даже он виноват… Он пожертвовал обязанностями своими из любви ко мне…
— Так и ты любишь его?
— Да, — прошептала виконтесса.
— Так ты просила позволения выйти замуж за барона Каноля?
— Да…
— Стало быть…
— Я хотела выйти замуж за барона Каноля, — отвечала виконтесса. — Мне сдался он на острове Сен-Жорж, и без меня взорвал бы на воздух и себя, и ваших солдат… Он мог бежать, но отдал мне свою шпагу, чтобы не разлучаться со мною. Вы понимаете, ваше высочество, если он умрет, я тоже должна умереть, потому что я буду причиною его смерти.
— Милая дочь моя, — отвечала принцесса с некоторым волнением, — подумай: ты просишь у меня невозможного. Ришон погиб, надобно отмстить за него! Приговор произнесен, надобно исполнить его. Если бы муж стал требовать того, о чем ты просишь, так я отказала бы и ему.
— Ах, несчастная, — вскричала виконтесса, закрывая лицо руками и громко рыдая, — я погубила Каноля!
Тут Лене, который молчал до сих пор, подошел к принцессе и сказал:
— Ваше высочество, разве вам мало одной жертвы и за одного Ришона разве вам нужно две головы?
— Ага, — сказала принцесса, — вы строгий человек, вы просите меня о смерти одного и о спасении другого? Разве это справедливо, скажите-ка?
— Ваше высочество, всегда справедливо спасти хоть одного из двух человек, обреченных на смерть, если уж допускать у человека право на уничтожение Божьего создания. Кроме того, очень справедливо, если уж надо выбирать одного из двух, спасти честного человека, а не интригана.
— Ах, Лене, — сказала виконтесса, — просите за меня, умоляю вас! Ведь вы мужчина, и вас, может быть, послушают… А вы, ваше высочество,
— прибавила она, обращаясь к принцессе, — вспомните только, что я всю жизнь служила вашему дому.
— Да и я тоже, — сказал Лене. — Однако же за тридцать лет верной службы никогда и ничего не просил у вашего высочества. Но если в этом случае ваше высочество не сжалитесь, так я попрошу в награду тридцатилетней верной службы одной милости.
— Какой?
— Дать мне отставку, ваше высочество, чтобы я мог посвятить последние дни мои службе королю — последние дни, которые я хотел отдать службе вашему дому.
— Хорошо, — сказала принцесса, побежденная общими просьбами. — Не пугай меня, старый друг мой, не плачь, милая моя Клара, успокойтесь оба: один из осужденных не умрет, если вы того хотите, но с условием: не просить меня о том, который должен умереть.
Клара схватила руку принцессы и поцеловала ее.
— Благодарю, благодарю ваше высочество, — сказала она. — С этой минуты моя и его жизнь принадлежат вам.
— И вы в этом случае поступите милостиво и правосудно, — сказал Лене, — а это бывает очень редко.
— А теперь, — вскричала Клара с нетерпением, — могу ли видеть его? Могу ли освободить его?
— Теперь еще нельзя освободить его, — отвечала принцесса, — это погубило бы нас. Оставим арестантов в тюрьме. После выпустим их вдруг, одного на свободу, другого на эшафот.
— Нельзя ли по крайней мере видеть его, успокоить, утешить? — спросила Клара.
— Успокоить его? Думаю, что нельзя. Это породило бы толки. Нет, довольствуйся тем, что он спасен и что ты это знаешь. Я сама скажу герцогам про мое решение.
— Надобно покориться судьбе, — сказала Клара. — Благодарю, благодарю ваше высочество.
И виконтесса пошла в свою комнату плакать на свободе и благодарить Бога от всей души, преисполненной робости и признательности.
XXI
Арестанты сидели оба в одной крепости в двух смежных комнатах. Комнаты находились в нижнем этаже, но нижние этажи в крепостях то же, что третьи этажи в домах. В тюрьмах в то время всегда было два этажа темных келий.
У каждой двери тюрьмы стоял отряд солдат, выбранных из телохранителей принцессы. Толпа, увидав приготовления, которые удовлетворяли ее жажде мщения, мало-помалу удалилась от тюрьмы, куда она сначала устремилась, когда ей сказали, что там находятся Каноль и Ковиньяк. Когда толпа удалилась, то сняли особые караулы, охранявшие арестантов от ненависти народной, и остались одни обыкновенные часовые.
Чернь, понимая, что ей нечего видеть в тюрьме, пошла туда, где казнили, то есть на эспланаду. Слова, сказанные принцессою из окна залы совета, тотчас разнеслись по городу, каждый объяснял их по-своему. Одно было в них ясно: в эту ночь или на следующее утро будет страшное зрелище. Не знать, когда именно начнется зрелище, было новым наслаждением для толпы: ей оставалась приманка неожиданности.
Ремесленники, горожане, женщины, дети бежали на эспланаду; ночь была темная, луна должна была показаться не ранее полуночи, и потому многие бежали с факелами. Почти все окна были раскрыты и на некоторых стояли плошки или факелы, как делывалось в праздники. Однако же по шепоту толпы, по испуганным лицам любопытных, по пешим и конным патрулям можно было догадаться, что дело идет не об обыкновенном празднике: для него делались слишком печальные приготовления.
Иногда бешеные крики вырывались из групп, которые составлялись и расходились с изумительною быстротою, возможною только при некоторых особенных обстоятельствах. Крики эти те же самые, какие уже несколько раз врывались через окно в залу суда:
У каждой двери тюрьмы стоял отряд солдат, выбранных из телохранителей принцессы. Толпа, увидав приготовления, которые удовлетворяли ее жажде мщения, мало-помалу удалилась от тюрьмы, куда она сначала устремилась, когда ей сказали, что там находятся Каноль и Ковиньяк. Когда толпа удалилась, то сняли особые караулы, охранявшие арестантов от ненависти народной, и остались одни обыкновенные часовые.
Чернь, понимая, что ей нечего видеть в тюрьме, пошла туда, где казнили, то есть на эспланаду. Слова, сказанные принцессою из окна залы совета, тотчас разнеслись по городу, каждый объяснял их по-своему. Одно было в них ясно: в эту ночь или на следующее утро будет страшное зрелище. Не знать, когда именно начнется зрелище, было новым наслаждением для толпы: ей оставалась приманка неожиданности.
Ремесленники, горожане, женщины, дети бежали на эспланаду; ночь была темная, луна должна была показаться не ранее полуночи, и потому многие бежали с факелами. Почти все окна были раскрыты и на некоторых стояли плошки или факелы, как делывалось в праздники. Однако же по шепоту толпы, по испуганным лицам любопытных, по пешим и конным патрулям можно было догадаться, что дело идет не об обыкновенном празднике: для него делались слишком печальные приготовления.
Иногда бешеные крики вырывались из групп, которые составлялись и расходились с изумительною быстротою, возможною только при некоторых особенных обстоятельствах. Крики эти те же самые, какие уже несколько раз врывались через окно в залу суда: