Страница:
— Я погиб! — сказал прокурор.
— Не могу скрыть от вас, что мне даны самые строгие приказания, — сказал Ковиньяк.
— Клянусь вам, что я невиновен!
— Бискарро говорил то же самое до тех пор, пока его не принялись пытать. Только при пятом ударе он начал признаваться.
— Говорю вам, милостивый государь, что я готов вручить вам деньги. Вот они, возьмите их!
— Надобно действовать по форме, — сказал Ковиньяк. — Я уже сказал, что мне не дано позволения получать деньги, следующие в королевскую казну.
Он подошел к двери и прибавил:
— Войдите сюда, господин сборщик податей, и принимайтесь за дело.
Барраба вошел.
— Господин прокурор во всем признался, — продолжал Ковиньяк.
— Как! Я во всем признался! Что такое?
— Да, вы признались, что вели переписку с трактирщиком Бискарро?
— Помилуйте, я всего-то получил от него два письма и написал ему одно.
— Вы сознались, что хранили его деньги.
— Вот они. Я получил для передачи ему только четыре тысячи ливров и готов отдать их вам.
— Господин сборщик, — сказал Ковиньяк, — покажите ваш паспорт, сосчитайте деньги и выдайте квитанцию.
Барраба подал ему паспорт сборщика податей, но прокурор, не желая оскорбить его, даже не взглянул на бумагу.
— Теперь, — сказал Ковиньяк, пока Барраба пересчитывал деньги, — теперь вы должны идти за мной.
— За вами!
— Да, ведь я вам уже сказал, что вас подозревают.
— Но клянусь вам, что я самый верный из всех подданных короля!
— Да ведь мало ли что можно говорить. И вы очень хорошо знаете, что в суде требуются не слов, а доказательства.
— Могу дать и доказательства.
— Какие?
— Всю мою прежнюю жизнь.
— Этого мало: надобно обеспечить будущее.
— Скажите, что я должен сделать? Я сделаю…
— Вы бы могли доказать вашу преданность королю самым неотразимым образом.
— Как же?
— Теперь здесь, в Орлеане, один капитан, короткий мой знакомый, набирает роту для его величества.
— Так что же?
— Вступите в эту роту.
— Помилуйте! Я приказный…
— Королю очень нужны приказные, потому что дела чрезвычайно запутаны.
— Я охотно пошел бы на службу, но мне мешает вот эта моя контора.
— Поручите ее вашим писцам.
— Невозможно. Кто же за меня будет подписывать?
— Извините, милостивые государи, если я вмешаюсь в разговор ваш, — сказал Барраба.
— Помилуйте, извольте говорить! — вскричал прокурор. — Сделайте одолжение, говорите!
— Мне кажется, что вы будете преплохой солдат…
— Да, преплохой, — подтвердил прокурор.
— Так не лучше ли вам вместо себя отдать ваших писцов на службу…
— Очень рад! Чрезвычайно рад! — закричал прокурор. — Пусть друг ваш возьмет их обоих, я охотно отдаю вам их, они премилые мальчики.
— Один из них показался мне ребенком.
— Уж ему пятнадцать лет, сударь, да, пятнадцать лет! И притом он удивительно хорошо играет на барабане! Поди сюда, Фрикотин!
Ковиньяк махнул рукою, показывая, что желает оставить Фрикотина на прежнем его месте.
— А другой? — спросил он.
— Другому восемнадцать лет, сударь, рост пять футов шесть дюймов. Он хотел быть швейцаром в капелле и, стало быть, умеет уже владеть алебардой. Поди сюда, Шалюмо.
— Но он страшно крив, кажется мне, — заметил Ковиньяк, повторяя прежний жест рукою.
— Тем лучше, милостивый государь, тем лучше, вы будете ставить его на передовые посты и он будет разом смотреть направо и налево, между тем как другие видят только прямо.
— Это очень выгодно, согласен, но вы понимаете, теперь казна истощена, тяжба пушечная стоит еще дороже, чем бумажная. Король не может принять на себя обмундировку этих двух молодцов, довольно того, что казна их научит и будет содержать.
— Милостивый государь, — сказал прокурор, — если только это нужно для доказательства моей преданности королю… Так я решусь на пожертвование.
Ковиньяк и Барраба перемигнулись.
— Что думаете вы? — спросил Ковиньяк у товарища.
— Кажется мне, что господин прокурор действует откровенно, — ответил подставной сборщик.
— И, стало быть, надобно поберечь его. Дайте ему квитанцию в пятьсот ливров.
— Пятьсот ливров!
— Квитанцию с объяснением, что эти деньги пожертвованы господином прокурором на обмундировку двух солдат, которых он приносит в дар королю, чтобы показать их усердие и преданность.
— По крайней мере, после такого пожертвования, останусь ли я спокоен?
— Думаю.
— Меня не станут беспокоить?
— Надеюсь.
— А если потребуют меня к суду?
— Тогда вы сошлетесь на меня. Но ваши писцы согласятся ли идти в солдаты?
— Будут очень рады.
— Вы уверены?
— Да. Однако же лучше бы не говорить им…
— О чести, которая предстоит им?
— Это было бы благоразумнее.
— Так что же делать?
— Дело самое простое: я отошлю их к вашему другу. Как зовут его?
— Капитан Ковиньяк.
— Я отошлю их к вашему капитану Ковиньяку под каким-нибудь предлогом. Лучше было бы, если бы я мог послать их за город, чтобы не случилось какого-нибудь шума.
— Пожалуй, дело!
— Так я вышлю их за город.
— На большую дорогу из Орлеана в Тур.
— В ближайшую гостиницу.
— Хорошо. Они встретят там капитана Ковиньяка, он предложит им по стакану вина, они согласятся, он предложит выпить за здоровье короля, они выпьют, и вот они солдаты.
— Бесподобно, теперь надобно позвать их.
Прокурор позвал обоих писцов.
Фрикотин был прекрошечный человек, живой, ловкий и толстенький. Шалюмо был высокий дурак, тонкий, как спаржа, и красный, как морковь.
— Милостивые государи, — сказал им Ковиньяк, — прокурор ваш дает вам тайное и важное поручение: завтра утром вы поедете в первую гостиницу по дороге из Орлеана в Блуа и возьмете там бумаги, относящиеся к тяжбе капитана Ковиньяка с герцогом Ларошфуко. Прокурор даст каждому из вас по двадцати пяти ливров в награду.
Доверчивый Фрикотин подпрыгнул от радости. Шалюмо, бывший поосторожнее товарища, взглянул на прокурора и на Ковиньяка с выражением крайней недоверчивости.
— Позвольте, — сказал прокурор, — погодите, я еще не обещал этих пятидесяти ливров.
— А эту сумму, — продолжал Ковиньяк, — прокурор получит от процесса капитана Ковиньяка с герцогом де Ларошфуко.
Прокурор опустил голову. Он был пойман, следовало или повиноваться, или идти в тюрьму.
— Хорошо, — сказал он, — я согласен, но надеюсь, что вы дадите мне квитанцию.
— Вот она, — отвечал сборщик податей, — изволите видеть, я предупредил ваше желание.
Он подал ему бумагу, на которой были написаны следующие строки:
«Получено от господина Рабодена пятьсот ливров, добровольное приношение королю против принцев».
— Если вы непременно хотите, так я внесу в квитанцию и обоих писцов.
— Нет, нет, она и так очень хороша.
— Кстати, — сказал Ковиньяк прокурору, — велите Фрикотину захватить барабан, а Шалюмо — алебарду. Все-таки лучше, не надобно будет покупать этих вещей.
— Но под каким предлогом могу я дать им такое приказание?
— Под предлогом, чтоб им было веселее в дороге.
Ложный пристав и ложный сборщик податей ушли. Прокурор остался один. С ужасом вспоминал он об угрожавшей опасности и радовался, что отделался от нее так дешево.
На другой день все случилось, как желал Ковиньяк. Племянник и крестник приехали на одной лошади, за ними явились Фрикотин и Шалюмо, первый с барабаном, второй с алебардой. Когда им сказали, что они имеют честь поступать на службу принцев, они несколько поупрямились, но препятствия были устранены угрозами Ковиньяка, обещаниями Фергюзона и убеждениями Баррабы.
Лошадь племянника и крестника назначили на перевозку багажа, а так как Ковиньяк набирал пехотную роту, то они не могли возражать.
Отправились в путь. Шествие Ковиньяка походило на триумф. Оборотливый партизан нашел средство увлечь самых упорных поклонников мира на войну. Иных он вербовал именем короля, других именем принцев, иные думали, что служат парламенту, иные воображали, что будут содействовать королю английскому, который намеревался выйти на берег в Шотландии. Сначала существовало некоторое различие в мнениях и требованиях, которые потом примирял лейтенант Фергюзон. Но при помощи постоянной тайны (которая была, как уверял Ковиньяк, необходима для успеха предприятия) все шли вперед, солдаты и офицеры, сами не зная, что будут делать. В четыре дня, по выезде из Шантильи, Ковиньяк набрал двадцать пять человек, что составляло уже препорядочный отряд.
Ковиньяк искал центра для своих действий. Приехал в сельцо между Шательро и Пуатье, и ему показалось, что он нашел желаемое место. Сельцо называлось Жоне, Ковиньяк вспомнил, что был тут один раз вечером, когда привез приказание герцога д'Эпернона Канолю, и основал главную квартиру в гостинице, потому что тут накормили его порядочно. Впрочем, и выбрать было не из чего: мы уже сказали, что в Жоне только одна гостиница.
Утвердившись таким образом на большой дороге из Парижа в Бордо, Ковиньяк имел за собою войска герцога Ларошфуко, осаждавшего Сомюр, а перед собою войска короля, собиравшиеся в Гиенне. Он мог подать руку тем или другим, и до случая не хотел приставать ни к той, ни к другой партии. А до тех пор ему нужно было набрать человек сто, из которых он мог бы извлечь пользу. Набор шел удачно, и Ковиньяк совершил уже почти половину подвига.
Один раз Ковиньяк, употребив все утро на охоту за людьми, сидел по обыкновению у ворот гостиницы и разговаривал со своим лейтенантом. Вдруг увидел он на конце улицы молоденькую даму верхом. За нею ехал конюх и два навьюченных лошака.
Легкость, с которою хорошенькая амазонка управляла своею лошадью, неподвижность и гордость конюха напомнили что-то Ковиньяку. Он положил руку на плечо Фергюзона, который в этот день был не в духе, и сказал ему, указывая на амазонку:
— Вот пятидесятый солдат моего полка, или я умру!
— Кто? Эта дама?
— Да, она!
— Да что ж это такое? У нас есть племянник и крестник, готовившиеся в адвокаты, два писца прокурора, два лавочника, доктор, три хлебника и два пастуха. Кажется, довольно негодных солдат, а вы хотите прибавить к ним еще женщину… Ведь придется когда-нибудь идти на войну!
— Да, но мое состояние не превышает еще двадцати пяти тысяч ливров (читатель видит, что состояние Ковиньяка увеличивалось подобно его отряду). Если бы можно было добраться до круглого счета, до тридцати тысяч, так, думаю, это было бы не худо.
— А! Если смотреть на дело с этой стороны, так вы совершенно правы.
— Молчи! Ты сейчас увидишь!
Ковиньяк подошел к амазонке, которая остановилась перед окном и разговаривала с трактирщицей, которая отвечала из комнаты.
— Ваш слуга, милостивый государь, — сказал он, ловко приподнимая шляпу.
— Вы меня величаете милостивым государем? — спросила дама с улыбкой.
— Именно вас, прелестный виконт.
Дама покраснела.
— Я вас не понимаю, — возразила она.
— Очень хорошо понимаете, потому что покраснели до ушей.
— Уверяю вас, сударь, вы ошибаетесь.
— О, нет, нет! Я очень хорошо знаю, что говорю.
— Перестаньте шутить, прошу вас.
— Я не шучу, виконт, и вот вам доказательства. Назад три недели я имел честь встретить вас в мужском платье на берегах Дордони в сопровождении верного вашего Помпея. Господин Помпей все еще служит у вас? А, вот и он сам! Уж не скажете ли вы, что я не знаю и доброго господина Помпея.
Помпей и дама посмотрели друг на друга с изумлением.
— Да, да, — продолжал Ковиньяк, — это удивляет вас, прелестный виконт, но вы не осмелитесь сказать, что я встретил не вас близ гостиницы Бискарро.
— Правда, мы там встретились.
— Изволите видеть!
— Только тогда я была переодета.
— Нет, нет, вы теперь переодеты. Впрочем, я понимаю дело: приметы виконта де Канб разосланы по всей Гиенне, и вы считаете благоразумным, чтобы не возбудить подозрения, носить женский костюм, который, если говорить правду, чрезвычайно вам к лицу.
— Милостивый государь, — сказала виконтесса с замешательством, которое тщетно старалась скрыть, — если бы в вашем разговоре не было нескольких разумных слов, я подумала бы, что вы сумасшедший.
— Я не скажу вам того же, и переодеваться — дело очень благоразумное, когда вступаешь в заговор.
Дама посмотрела на Ковиньяка еще с большим беспокойством.
— В самом деле, — сказала она, — мне кажется, что я вас видела где-то, но никак не могу вспомнить…
— В первый раз вы меня видели, как я уже сказал вам, на берегах Дордони.
— А во второй?
— В Шантильи.
— В день травли?
— Именно так.
— Так мне нечего бояться вас, милостивый государь, вы нашей партии.
— Почему же?
— Потому что были в гостях у принцессы.
— Позвольте заметить, что это ничего не значит…
— Однако же…
— Там было так много народа, что не может быть, чтобы все одни друзья.
— Берегитесь, я дурно о вас подумаю.
— Думайте, что угодно, я не рассержусь.
— Но что же вам угодно?
— Хочу, если вы позволите, принять вас в этой гостинице.
— Благодарю вас, сударь, потому что не имею в вас нужды. Я жду здесь одного знакомого.
— Прекрасно! Извольте сойти с лошади и до приезда ожидаемого гостя мы поговорим.
— Как прикажете? — спросил Помпей у виконтессы.
— Спроси комнату, и вели готовить ужин, — отвечал ему Ковиньяк.
— Позвольте, милостивый государь, кажется, я должна здесь распоряжаться.
— Это еще неизвестно, виконт, ведь я начальник в Жоне и у меня пятьдесят человек солдат. Помпей, скорее готовить ужин!
Помпей повиновался.
— Так вы арестуете меня, милостивый государь? — спросила дама.
— Может быть.
— Что это значит?
— Да, это зависит от будущего нашего разговора. Но извольте же сойти с лошади, виконт, вот так… Позвольте предложить вам руку… Трактирный слуга отведет вашу лошадь в конюшню.
— Я повинуюсь вам, сударь, потому что вы сильнее, как вы сами сказали. Я не имею никаких средств сопротивляться, но предупреждаю вас, что тот, кого я жду, офицер короля.
— В таком случае, виконт, вы представите меня ему, я буду очень рад познакомиться с ним.
Виконтесса поняла, что сопротивляться нельзя, и пошла вперед, показав странному своему товарищу, что он может идти за нею.
Ковиньяк проводил ее до дверей комнаты, приготовленной Помпеем, и хотел уже сам войти туда, как вдруг Фергюзон, взбежав поспешно по лестнице, сказал ему на ухо:
— Капитан! Карета тройкою… В ней молодой человек, замаскированный… У дверец два лакея.
— Хорошо, — отвечал Ковиньяк, — это, верно, ожидаемый гость.
— А, здесь ждут гостя?
— Да, и я пойду встречу его. А ты оставайся здесь, в коридоре. Не спускай глаз с двери: входить могут все, и никого не выпускай.
— Будет исполнено.
Дорожная карета остановилась у гостиницы. Ее провожали четыре человека из роты Ковиньяка, они встретили путешественника на дороге и принялись провожать его.
Молодой человек, одетый в голубое бархатное платье и закутанный в меховой плащ, лежал в карете. Когда вооруженные люди окружили его, он беспрестанно предлагал им вопросы, но, не получая ответа и видя, что ничего не добьется, он решился ждать. Иногда только он приподнимал голову и смотрел, не является ли какой-нибудь начальник, у которого он мог бы спросить о странном поведении этих людей.
Впрочем, нельзя определить, какое впечатление произвел на молодого путешественника этот случай: лицо юноши было прикрыто, по тогдашней моде, черною шелковою маскою, которая в то время называлась волком. Впрочем, те части лица, которые выказывались из-под маски, то есть верх лба и подбородок, были прекрасны и показывали молодость, красоту и ум, зубы были маленькие и белые, и глаза блистали сквозь отверстия маски.
Два огромных лакея, бледные и испуганные, хотя у каждого из них было по мушкету, ехали возле кареты. Картина могла бы представлять сцену разбойников, останавливающих путешественника, если бы все это происходило не днем, не возле гостиницы, без веселой фигуры Ковиньяка и спокойных лиц ложных разбойников.
Увидав Ковиньяка, который вышел из гостиницы после разговора с Фергюзоном, молодой путешественник вскрикнул и живо поднял руку к лицу, как бы желая убедиться, что маска все еще у него на лице. Потом, ощупав маску, он несколько успокоился.
Хотя его движение было едва заметно, однако же оно не ускользнуло от внимания Ковиньяка. Он посмотрел на путешественника, как человек, привыкший разбирать приметы; потом невольно вздрогнул, но скоро оправился, очень приветливо снял шляпу и сказал:
— Добро пожаловать, сударыня.
Путешественник еще более изумился.
— Куда вы едете? — спросил Ковиньяк.
— Куда я еду? — повторил путешественник, как будто не заметив слова сударыня. — Куда я еду? Вы должны знать это лучше меня, если мне нельзя ехать, куда я хочу. Я еду, куда вы меня повезете.
Ковиньяк отвечал:
— Позвольте заметить вам, милостивая государыня, что это не ответ. Ваш арест продолжится несколько минут. Когда мы потолкуем немного о наших общих делишках с открытыми лицами и сердцами, вам позволено будет ехать далее.
— Извините, — сказал путешественник, — прежде всего позвольте мне поправить одну вашу ошибку. Вы принимаете меня за женщину, между тем как видите по платью, что я мужчина.
— Вы, верно, знаете латинскую пословицу: Ne nimium crede colori. Умный не судит по наружности, а я стараюсь казаться умным. Из всего этого выходит, что под вашим ложным костюмом я узнал…
— Кого? — спросил путешественник со страхом.
— Я уже сказал вам, даму.
— Но если я женщина, зачем арестуете меня?
— Э, потому что в наше время женщины гораздо опаснее мужчин. Ведь наша война могла бы, по-настоящему, называться женскою войною. Королева и принцесса Конде — две высшие власти, ведущие войну. Они назначили генерал-лейтенантами герцогиню де Шеврез, герцогиню де Монбазон, герцогиню де Лонгвиль… и вас. Герцогиня де Шеврез генерал коадъютора, герцогиня Монбазон генерал принца Бофора, герцогиня де Шеврез генерал герцога де Ларошфуко, а вы… вы, кажется мне, генерал герцога д'Эпернона.
— Вы с ума сошли! — прошептал молодой человек, пожимая плечами.
— Я вам не поверю, сударыня, так же, как не верил сейчас одному молодому человеку, который говорил мне то же самое.
— Вы, может быть, уверяли ее, что она мужчина?
— Именно так. Я узнал молодого человека, потому что видел его около гостиницы Бискарро, и теперь не обманулся его юбками, чепчиками и тоненьким голоском, точно так, как меня не обманут ваш синий кафтан, серая шляпа и сапоги с кружевами. Я сказал ему: «Друг мой, называйтесь как хотите, одевайтесь как угодно, говорите каким хотите голосом, вы все-таки не иное что, как виконт де Канб».
— Де Канб! — вскричал путешественник.
— Ага! Имя это поражает вас! Вы, может быть, как-нибудь знаете его!
— Он очень молод? Почти ребенок?
— Лет семнадцать или восемнадцать, не более.
— Белокурый?
— Да.
— С голубыми глазами?
— Да.
— Он здесь?
— Вот тут.
— И вы говорите…
— Что он переодет в женщину, как вы теперь, сударыня, в мужчину.
— А зачем он приехал сюда? — спросил путешественник с живостью и смущением, которое становилось сильнее, между тем как Ковиньяк начинал менее махать руками и говорить.
— Он уверяет, — сказал Ковиньяк, останавливаясь на каждом слове, — он уверяет, что какой-то приятель назначил ему здесь свидание.
— Приятель?
— Да.
— Дворянин?
— Вероятно.
— Барон?
— Может быть.
— А как зовет его?
Ковиньяк призадумался. В голове его в первый раз явилась плодовитая мысль и произвела в нем заметный переворот.
«Ого, — подумал он, — славно можно поймать их! » — А как его зовут? — повторил путешественник.
— Позвольте, — сказал Ковиньяк, — позвольте… Имя его кончается на оль…
— Каноль! — закричал незнакомец, и губы его побледнели. Черная маска его страшно обрисовалась на матовой белизне его тела.
— Точно так, Каноль, — сказал Ковиньяк, внимательно следя за переменами на видимых частях лица незнакомца. — Каноль, точно, как вы сказали. Так вы тоже знаете Каноля? Вы знаете весь свет?
— Полно шутить, — отвечал незнакомец, дрожавший всем телом и готовый упасть в обморок. — Где эта дама?
— Вот здесь, в этой комнате. Третье окно отсюда, с желтыми занавесками.
— Я хочу видеть ее!
— Ого, неужели я ошибся? — сказал Ковиньяк. — Неужели вы тот Каноль, которого она ждет? Или господин Каноль не этот ли молодец, который скачет сюда в сопровождении лакея-франта?
Молодой путешественник так бросился к окну кареты, что разбил стекло.
— Он, точно он! — закричал юноша, даже не замечая, что кровь потекла из его ран на лбу. — Ах, я несчастная! Он опять увидит ее, я погибла!
— Ага! Теперь вы видите, что вы женщина!
— Так они назначили себе свидание! .. Здесь! .. О, я непременно отмщу им! ..
Ковиньяк хотел еще пошутить, но путешественник повелительно махнул одною рукою, а другою снял с себя маску. Перед спокойным Ковиньяком явилось бледное лицо Наноны, вооруженное самым грозным негодованием.
VII
— Не могу скрыть от вас, что мне даны самые строгие приказания, — сказал Ковиньяк.
— Клянусь вам, что я невиновен!
— Бискарро говорил то же самое до тех пор, пока его не принялись пытать. Только при пятом ударе он начал признаваться.
— Говорю вам, милостивый государь, что я готов вручить вам деньги. Вот они, возьмите их!
— Надобно действовать по форме, — сказал Ковиньяк. — Я уже сказал, что мне не дано позволения получать деньги, следующие в королевскую казну.
Он подошел к двери и прибавил:
— Войдите сюда, господин сборщик податей, и принимайтесь за дело.
Барраба вошел.
— Господин прокурор во всем признался, — продолжал Ковиньяк.
— Как! Я во всем признался! Что такое?
— Да, вы признались, что вели переписку с трактирщиком Бискарро?
— Помилуйте, я всего-то получил от него два письма и написал ему одно.
— Вы сознались, что хранили его деньги.
— Вот они. Я получил для передачи ему только четыре тысячи ливров и готов отдать их вам.
— Господин сборщик, — сказал Ковиньяк, — покажите ваш паспорт, сосчитайте деньги и выдайте квитанцию.
Барраба подал ему паспорт сборщика податей, но прокурор, не желая оскорбить его, даже не взглянул на бумагу.
— Теперь, — сказал Ковиньяк, пока Барраба пересчитывал деньги, — теперь вы должны идти за мной.
— За вами!
— Да, ведь я вам уже сказал, что вас подозревают.
— Но клянусь вам, что я самый верный из всех подданных короля!
— Да ведь мало ли что можно говорить. И вы очень хорошо знаете, что в суде требуются не слов, а доказательства.
— Могу дать и доказательства.
— Какие?
— Всю мою прежнюю жизнь.
— Этого мало: надобно обеспечить будущее.
— Скажите, что я должен сделать? Я сделаю…
— Вы бы могли доказать вашу преданность королю самым неотразимым образом.
— Как же?
— Теперь здесь, в Орлеане, один капитан, короткий мой знакомый, набирает роту для его величества.
— Так что же?
— Вступите в эту роту.
— Помилуйте! Я приказный…
— Королю очень нужны приказные, потому что дела чрезвычайно запутаны.
— Я охотно пошел бы на службу, но мне мешает вот эта моя контора.
— Поручите ее вашим писцам.
— Невозможно. Кто же за меня будет подписывать?
— Извините, милостивые государи, если я вмешаюсь в разговор ваш, — сказал Барраба.
— Помилуйте, извольте говорить! — вскричал прокурор. — Сделайте одолжение, говорите!
— Мне кажется, что вы будете преплохой солдат…
— Да, преплохой, — подтвердил прокурор.
— Так не лучше ли вам вместо себя отдать ваших писцов на службу…
— Очень рад! Чрезвычайно рад! — закричал прокурор. — Пусть друг ваш возьмет их обоих, я охотно отдаю вам их, они премилые мальчики.
— Один из них показался мне ребенком.
— Уж ему пятнадцать лет, сударь, да, пятнадцать лет! И притом он удивительно хорошо играет на барабане! Поди сюда, Фрикотин!
Ковиньяк махнул рукою, показывая, что желает оставить Фрикотина на прежнем его месте.
— А другой? — спросил он.
— Другому восемнадцать лет, сударь, рост пять футов шесть дюймов. Он хотел быть швейцаром в капелле и, стало быть, умеет уже владеть алебардой. Поди сюда, Шалюмо.
— Но он страшно крив, кажется мне, — заметил Ковиньяк, повторяя прежний жест рукою.
— Тем лучше, милостивый государь, тем лучше, вы будете ставить его на передовые посты и он будет разом смотреть направо и налево, между тем как другие видят только прямо.
— Это очень выгодно, согласен, но вы понимаете, теперь казна истощена, тяжба пушечная стоит еще дороже, чем бумажная. Король не может принять на себя обмундировку этих двух молодцов, довольно того, что казна их научит и будет содержать.
— Милостивый государь, — сказал прокурор, — если только это нужно для доказательства моей преданности королю… Так я решусь на пожертвование.
Ковиньяк и Барраба перемигнулись.
— Что думаете вы? — спросил Ковиньяк у товарища.
— Кажется мне, что господин прокурор действует откровенно, — ответил подставной сборщик.
— И, стало быть, надобно поберечь его. Дайте ему квитанцию в пятьсот ливров.
— Пятьсот ливров!
— Квитанцию с объяснением, что эти деньги пожертвованы господином прокурором на обмундировку двух солдат, которых он приносит в дар королю, чтобы показать их усердие и преданность.
— По крайней мере, после такого пожертвования, останусь ли я спокоен?
— Думаю.
— Меня не станут беспокоить?
— Надеюсь.
— А если потребуют меня к суду?
— Тогда вы сошлетесь на меня. Но ваши писцы согласятся ли идти в солдаты?
— Будут очень рады.
— Вы уверены?
— Да. Однако же лучше бы не говорить им…
— О чести, которая предстоит им?
— Это было бы благоразумнее.
— Так что же делать?
— Дело самое простое: я отошлю их к вашему другу. Как зовут его?
— Капитан Ковиньяк.
— Я отошлю их к вашему капитану Ковиньяку под каким-нибудь предлогом. Лучше было бы, если бы я мог послать их за город, чтобы не случилось какого-нибудь шума.
— Пожалуй, дело!
— Так я вышлю их за город.
— На большую дорогу из Орлеана в Тур.
— В ближайшую гостиницу.
— Хорошо. Они встретят там капитана Ковиньяка, он предложит им по стакану вина, они согласятся, он предложит выпить за здоровье короля, они выпьют, и вот они солдаты.
— Бесподобно, теперь надобно позвать их.
Прокурор позвал обоих писцов.
Фрикотин был прекрошечный человек, живой, ловкий и толстенький. Шалюмо был высокий дурак, тонкий, как спаржа, и красный, как морковь.
— Милостивые государи, — сказал им Ковиньяк, — прокурор ваш дает вам тайное и важное поручение: завтра утром вы поедете в первую гостиницу по дороге из Орлеана в Блуа и возьмете там бумаги, относящиеся к тяжбе капитана Ковиньяка с герцогом Ларошфуко. Прокурор даст каждому из вас по двадцати пяти ливров в награду.
Доверчивый Фрикотин подпрыгнул от радости. Шалюмо, бывший поосторожнее товарища, взглянул на прокурора и на Ковиньяка с выражением крайней недоверчивости.
— Позвольте, — сказал прокурор, — погодите, я еще не обещал этих пятидесяти ливров.
— А эту сумму, — продолжал Ковиньяк, — прокурор получит от процесса капитана Ковиньяка с герцогом де Ларошфуко.
Прокурор опустил голову. Он был пойман, следовало или повиноваться, или идти в тюрьму.
— Хорошо, — сказал он, — я согласен, но надеюсь, что вы дадите мне квитанцию.
— Вот она, — отвечал сборщик податей, — изволите видеть, я предупредил ваше желание.
Он подал ему бумагу, на которой были написаны следующие строки:
«Получено от господина Рабодена пятьсот ливров, добровольное приношение королю против принцев».
— Если вы непременно хотите, так я внесу в квитанцию и обоих писцов.
— Нет, нет, она и так очень хороша.
— Кстати, — сказал Ковиньяк прокурору, — велите Фрикотину захватить барабан, а Шалюмо — алебарду. Все-таки лучше, не надобно будет покупать этих вещей.
— Но под каким предлогом могу я дать им такое приказание?
— Под предлогом, чтоб им было веселее в дороге.
Ложный пристав и ложный сборщик податей ушли. Прокурор остался один. С ужасом вспоминал он об угрожавшей опасности и радовался, что отделался от нее так дешево.
На другой день все случилось, как желал Ковиньяк. Племянник и крестник приехали на одной лошади, за ними явились Фрикотин и Шалюмо, первый с барабаном, второй с алебардой. Когда им сказали, что они имеют честь поступать на службу принцев, они несколько поупрямились, но препятствия были устранены угрозами Ковиньяка, обещаниями Фергюзона и убеждениями Баррабы.
Лошадь племянника и крестника назначили на перевозку багажа, а так как Ковиньяк набирал пехотную роту, то они не могли возражать.
Отправились в путь. Шествие Ковиньяка походило на триумф. Оборотливый партизан нашел средство увлечь самых упорных поклонников мира на войну. Иных он вербовал именем короля, других именем принцев, иные думали, что служат парламенту, иные воображали, что будут содействовать королю английскому, который намеревался выйти на берег в Шотландии. Сначала существовало некоторое различие в мнениях и требованиях, которые потом примирял лейтенант Фергюзон. Но при помощи постоянной тайны (которая была, как уверял Ковиньяк, необходима для успеха предприятия) все шли вперед, солдаты и офицеры, сами не зная, что будут делать. В четыре дня, по выезде из Шантильи, Ковиньяк набрал двадцать пять человек, что составляло уже препорядочный отряд.
Ковиньяк искал центра для своих действий. Приехал в сельцо между Шательро и Пуатье, и ему показалось, что он нашел желаемое место. Сельцо называлось Жоне, Ковиньяк вспомнил, что был тут один раз вечером, когда привез приказание герцога д'Эпернона Канолю, и основал главную квартиру в гостинице, потому что тут накормили его порядочно. Впрочем, и выбрать было не из чего: мы уже сказали, что в Жоне только одна гостиница.
Утвердившись таким образом на большой дороге из Парижа в Бордо, Ковиньяк имел за собою войска герцога Ларошфуко, осаждавшего Сомюр, а перед собою войска короля, собиравшиеся в Гиенне. Он мог подать руку тем или другим, и до случая не хотел приставать ни к той, ни к другой партии. А до тех пор ему нужно было набрать человек сто, из которых он мог бы извлечь пользу. Набор шел удачно, и Ковиньяк совершил уже почти половину подвига.
Один раз Ковиньяк, употребив все утро на охоту за людьми, сидел по обыкновению у ворот гостиницы и разговаривал со своим лейтенантом. Вдруг увидел он на конце улицы молоденькую даму верхом. За нею ехал конюх и два навьюченных лошака.
Легкость, с которою хорошенькая амазонка управляла своею лошадью, неподвижность и гордость конюха напомнили что-то Ковиньяку. Он положил руку на плечо Фергюзона, который в этот день был не в духе, и сказал ему, указывая на амазонку:
— Вот пятидесятый солдат моего полка, или я умру!
— Кто? Эта дама?
— Да, она!
— Да что ж это такое? У нас есть племянник и крестник, готовившиеся в адвокаты, два писца прокурора, два лавочника, доктор, три хлебника и два пастуха. Кажется, довольно негодных солдат, а вы хотите прибавить к ним еще женщину… Ведь придется когда-нибудь идти на войну!
— Да, но мое состояние не превышает еще двадцати пяти тысяч ливров (читатель видит, что состояние Ковиньяка увеличивалось подобно его отряду). Если бы можно было добраться до круглого счета, до тридцати тысяч, так, думаю, это было бы не худо.
— А! Если смотреть на дело с этой стороны, так вы совершенно правы.
— Молчи! Ты сейчас увидишь!
Ковиньяк подошел к амазонке, которая остановилась перед окном и разговаривала с трактирщицей, которая отвечала из комнаты.
— Ваш слуга, милостивый государь, — сказал он, ловко приподнимая шляпу.
— Вы меня величаете милостивым государем? — спросила дама с улыбкой.
— Именно вас, прелестный виконт.
Дама покраснела.
— Я вас не понимаю, — возразила она.
— Очень хорошо понимаете, потому что покраснели до ушей.
— Уверяю вас, сударь, вы ошибаетесь.
— О, нет, нет! Я очень хорошо знаю, что говорю.
— Перестаньте шутить, прошу вас.
— Я не шучу, виконт, и вот вам доказательства. Назад три недели я имел честь встретить вас в мужском платье на берегах Дордони в сопровождении верного вашего Помпея. Господин Помпей все еще служит у вас? А, вот и он сам! Уж не скажете ли вы, что я не знаю и доброго господина Помпея.
Помпей и дама посмотрели друг на друга с изумлением.
— Да, да, — продолжал Ковиньяк, — это удивляет вас, прелестный виконт, но вы не осмелитесь сказать, что я встретил не вас близ гостиницы Бискарро.
— Правда, мы там встретились.
— Изволите видеть!
— Только тогда я была переодета.
— Нет, нет, вы теперь переодеты. Впрочем, я понимаю дело: приметы виконта де Канб разосланы по всей Гиенне, и вы считаете благоразумным, чтобы не возбудить подозрения, носить женский костюм, который, если говорить правду, чрезвычайно вам к лицу.
— Милостивый государь, — сказала виконтесса с замешательством, которое тщетно старалась скрыть, — если бы в вашем разговоре не было нескольких разумных слов, я подумала бы, что вы сумасшедший.
— Я не скажу вам того же, и переодеваться — дело очень благоразумное, когда вступаешь в заговор.
Дама посмотрела на Ковиньяка еще с большим беспокойством.
— В самом деле, — сказала она, — мне кажется, что я вас видела где-то, но никак не могу вспомнить…
— В первый раз вы меня видели, как я уже сказал вам, на берегах Дордони.
— А во второй?
— В Шантильи.
— В день травли?
— Именно так.
— Так мне нечего бояться вас, милостивый государь, вы нашей партии.
— Почему же?
— Потому что были в гостях у принцессы.
— Позвольте заметить, что это ничего не значит…
— Однако же…
— Там было так много народа, что не может быть, чтобы все одни друзья.
— Берегитесь, я дурно о вас подумаю.
— Думайте, что угодно, я не рассержусь.
— Но что же вам угодно?
— Хочу, если вы позволите, принять вас в этой гостинице.
— Благодарю вас, сударь, потому что не имею в вас нужды. Я жду здесь одного знакомого.
— Прекрасно! Извольте сойти с лошади и до приезда ожидаемого гостя мы поговорим.
— Как прикажете? — спросил Помпей у виконтессы.
— Спроси комнату, и вели готовить ужин, — отвечал ему Ковиньяк.
— Позвольте, милостивый государь, кажется, я должна здесь распоряжаться.
— Это еще неизвестно, виконт, ведь я начальник в Жоне и у меня пятьдесят человек солдат. Помпей, скорее готовить ужин!
Помпей повиновался.
— Так вы арестуете меня, милостивый государь? — спросила дама.
— Может быть.
— Что это значит?
— Да, это зависит от будущего нашего разговора. Но извольте же сойти с лошади, виконт, вот так… Позвольте предложить вам руку… Трактирный слуга отведет вашу лошадь в конюшню.
— Я повинуюсь вам, сударь, потому что вы сильнее, как вы сами сказали. Я не имею никаких средств сопротивляться, но предупреждаю вас, что тот, кого я жду, офицер короля.
— В таком случае, виконт, вы представите меня ему, я буду очень рад познакомиться с ним.
Виконтесса поняла, что сопротивляться нельзя, и пошла вперед, показав странному своему товарищу, что он может идти за нею.
Ковиньяк проводил ее до дверей комнаты, приготовленной Помпеем, и хотел уже сам войти туда, как вдруг Фергюзон, взбежав поспешно по лестнице, сказал ему на ухо:
— Капитан! Карета тройкою… В ней молодой человек, замаскированный… У дверец два лакея.
— Хорошо, — отвечал Ковиньяк, — это, верно, ожидаемый гость.
— А, здесь ждут гостя?
— Да, и я пойду встречу его. А ты оставайся здесь, в коридоре. Не спускай глаз с двери: входить могут все, и никого не выпускай.
— Будет исполнено.
Дорожная карета остановилась у гостиницы. Ее провожали четыре человека из роты Ковиньяка, они встретили путешественника на дороге и принялись провожать его.
Молодой человек, одетый в голубое бархатное платье и закутанный в меховой плащ, лежал в карете. Когда вооруженные люди окружили его, он беспрестанно предлагал им вопросы, но, не получая ответа и видя, что ничего не добьется, он решился ждать. Иногда только он приподнимал голову и смотрел, не является ли какой-нибудь начальник, у которого он мог бы спросить о странном поведении этих людей.
Впрочем, нельзя определить, какое впечатление произвел на молодого путешественника этот случай: лицо юноши было прикрыто, по тогдашней моде, черною шелковою маскою, которая в то время называлась волком. Впрочем, те части лица, которые выказывались из-под маски, то есть верх лба и подбородок, были прекрасны и показывали молодость, красоту и ум, зубы были маленькие и белые, и глаза блистали сквозь отверстия маски.
Два огромных лакея, бледные и испуганные, хотя у каждого из них было по мушкету, ехали возле кареты. Картина могла бы представлять сцену разбойников, останавливающих путешественника, если бы все это происходило не днем, не возле гостиницы, без веселой фигуры Ковиньяка и спокойных лиц ложных разбойников.
Увидав Ковиньяка, который вышел из гостиницы после разговора с Фергюзоном, молодой путешественник вскрикнул и живо поднял руку к лицу, как бы желая убедиться, что маска все еще у него на лице. Потом, ощупав маску, он несколько успокоился.
Хотя его движение было едва заметно, однако же оно не ускользнуло от внимания Ковиньяка. Он посмотрел на путешественника, как человек, привыкший разбирать приметы; потом невольно вздрогнул, но скоро оправился, очень приветливо снял шляпу и сказал:
— Добро пожаловать, сударыня.
Путешественник еще более изумился.
— Куда вы едете? — спросил Ковиньяк.
— Куда я еду? — повторил путешественник, как будто не заметив слова сударыня. — Куда я еду? Вы должны знать это лучше меня, если мне нельзя ехать, куда я хочу. Я еду, куда вы меня повезете.
Ковиньяк отвечал:
— Позвольте заметить вам, милостивая государыня, что это не ответ. Ваш арест продолжится несколько минут. Когда мы потолкуем немного о наших общих делишках с открытыми лицами и сердцами, вам позволено будет ехать далее.
— Извините, — сказал путешественник, — прежде всего позвольте мне поправить одну вашу ошибку. Вы принимаете меня за женщину, между тем как видите по платью, что я мужчина.
— Вы, верно, знаете латинскую пословицу: Ne nimium crede colori. Умный не судит по наружности, а я стараюсь казаться умным. Из всего этого выходит, что под вашим ложным костюмом я узнал…
— Кого? — спросил путешественник со страхом.
— Я уже сказал вам, даму.
— Но если я женщина, зачем арестуете меня?
— Э, потому что в наше время женщины гораздо опаснее мужчин. Ведь наша война могла бы, по-настоящему, называться женскою войною. Королева и принцесса Конде — две высшие власти, ведущие войну. Они назначили генерал-лейтенантами герцогиню де Шеврез, герцогиню де Монбазон, герцогиню де Лонгвиль… и вас. Герцогиня де Шеврез генерал коадъютора, герцогиня Монбазон генерал принца Бофора, герцогиня де Шеврез генерал герцога де Ларошфуко, а вы… вы, кажется мне, генерал герцога д'Эпернона.
— Вы с ума сошли! — прошептал молодой человек, пожимая плечами.
— Я вам не поверю, сударыня, так же, как не верил сейчас одному молодому человеку, который говорил мне то же самое.
— Вы, может быть, уверяли ее, что она мужчина?
— Именно так. Я узнал молодого человека, потому что видел его около гостиницы Бискарро, и теперь не обманулся его юбками, чепчиками и тоненьким голоском, точно так, как меня не обманут ваш синий кафтан, серая шляпа и сапоги с кружевами. Я сказал ему: «Друг мой, называйтесь как хотите, одевайтесь как угодно, говорите каким хотите голосом, вы все-таки не иное что, как виконт де Канб».
— Де Канб! — вскричал путешественник.
— Ага! Имя это поражает вас! Вы, может быть, как-нибудь знаете его!
— Он очень молод? Почти ребенок?
— Лет семнадцать или восемнадцать, не более.
— Белокурый?
— Да.
— С голубыми глазами?
— Да.
— Он здесь?
— Вот тут.
— И вы говорите…
— Что он переодет в женщину, как вы теперь, сударыня, в мужчину.
— А зачем он приехал сюда? — спросил путешественник с живостью и смущением, которое становилось сильнее, между тем как Ковиньяк начинал менее махать руками и говорить.
— Он уверяет, — сказал Ковиньяк, останавливаясь на каждом слове, — он уверяет, что какой-то приятель назначил ему здесь свидание.
— Приятель?
— Да.
— Дворянин?
— Вероятно.
— Барон?
— Может быть.
— А как зовет его?
Ковиньяк призадумался. В голове его в первый раз явилась плодовитая мысль и произвела в нем заметный переворот.
«Ого, — подумал он, — славно можно поймать их! » — А как его зовут? — повторил путешественник.
— Позвольте, — сказал Ковиньяк, — позвольте… Имя его кончается на оль…
— Каноль! — закричал незнакомец, и губы его побледнели. Черная маска его страшно обрисовалась на матовой белизне его тела.
— Точно так, Каноль, — сказал Ковиньяк, внимательно следя за переменами на видимых частях лица незнакомца. — Каноль, точно, как вы сказали. Так вы тоже знаете Каноля? Вы знаете весь свет?
— Полно шутить, — отвечал незнакомец, дрожавший всем телом и готовый упасть в обморок. — Где эта дама?
— Вот здесь, в этой комнате. Третье окно отсюда, с желтыми занавесками.
— Я хочу видеть ее!
— Ого, неужели я ошибся? — сказал Ковиньяк. — Неужели вы тот Каноль, которого она ждет? Или господин Каноль не этот ли молодец, который скачет сюда в сопровождении лакея-франта?
Молодой путешественник так бросился к окну кареты, что разбил стекло.
— Он, точно он! — закричал юноша, даже не замечая, что кровь потекла из его ран на лбу. — Ах, я несчастная! Он опять увидит ее, я погибла!
— Ага! Теперь вы видите, что вы женщина!
— Так они назначили себе свидание! .. Здесь! .. О, я непременно отмщу им! ..
Ковиньяк хотел еще пошутить, но путешественник повелительно махнул одною рукою, а другою снял с себя маску. Перед спокойным Ковиньяком явилось бледное лицо Наноны, вооруженное самым грозным негодованием.
VII
— Здравствуйте, милая сестрица, — сказал Ковиньяк Наноне, подавая ей руку очень спокойно.
— Так вы узнали меня?
— В ту же минуту, как увидел вас. Мало было закрыть лицо, следовало еще прикрыть это прелестное родимое пятнышко и жемчужные зубы. Ах, кокетка, если вы думаете скрываться, так надевайте маску, но вы этого не сделаете…
— Довольно, — сказала Нанона повелительно, — поговорим серьезно.
— И я того же хочу, только говоря серьезно, можно устраивать выгодные дела.
— Вы говорите, что виконтесса де Канб здесь?
— Здесь.
— А Каноль уже вошел в гостиницу?
— Нет еще, он сходит с лошади и отдает поводья лакею. Ага! Его увидали и с этой стороны! Вот растворяется окно с желтыми занавесками, вот показывается головка виконтессы! А, она вскрикнула от радости! Каноль бежит в гостиницу! Спрячьтесь, сестрица, или все погибнет!
Нанона отодвинулась в карету и судорожно сжала руку Ковиньяку, который смотрел на нее с отеческим состраданием.
— А я ехала к нему в Париж, — сказала Нанона, — всем рисковала, чтобы видеть его!
— Ах, вы приносили жертвы, сестрица! И кому? Такому неблагодарному! По правде сказать, вы могли бы получше распорядиться благодеяниями!
— Что они станут говорить теперь, когда они вместе?
— Милая Нанона, не знаю, что и отвечать вам на этот вопрос. Думаю, что они будут говорить о своей любви…
— О, этого не будет! — вскричала Нанона, с бешенством кусая свои мраморные ногти.
— А я, напротив, думаю, что это будет, — возразил Ковиньяк. — Фергюзон получил приказание никого не выпускать из комнаты, но ему позволено впускать туда всех. В эту самую минуту, вероятно, виконтесса и Каноль говорят другдругу самые милые нежности. Ах, Нанона, вы слишком поздно взялись за ум.
— Вы так думаете? — сказала она с неописуемым выражением иронии и полной ненависти хитрости. — Вы так думаете! Хорошо, садитесь со мной, жалкий дипломат.
Ковиньяк повиновался.
— Бертран, — сказала Нанона одному из лакеев, — вели кучеру поворотить потихоньку и ехать в рощицу, которую мы видели при въезде в село.
Потом она повернулась к брату и прибавила:
— Там удобно будет нам переговорить?
— Очень удобно, но позвольте и мне принять некоторые меры осторожности.
— Извольте.
Ковиньяк подал знак, за ним отправились четыре человека, гревшиеся на солнце у гостиницы.
— Прекрасно сделали, что взяли с собой этих людей, — сказала Нанона, — и послушайте меня, возьмите-ка человек шесть, мы дадим им работу.
— Хорошо, — отвечал Ковиньяк, — работы только мне и нужно.
— В таком случае вы будете совершенно довольны, — отвечала Нанона.
Карета поворотила и увезла Нанону, которая вся горела, и Ковиньяка, по-видимому, хладнокровного и спокойного, но решившегося внимательно выслушать предложение сестры своей.
Между тем, Каноль, услышав радостный крик виконтессы де Канб, бросился в дом и вбежал в ее комнату, не обратив никакого внимания на Фергюзона, который прохаживался в коридоре и преспокойно пропустил Каноля, потому что ему не было приказано останавливать посетителей.
— Ах, барон, — вскричала виконтесса, увидав его, — входите скорее, потому что я жду вас с особенным нетерпением.
— Ваши слова превратили бы меня в самого счастливого человека, если бы ваша бледность и смущение не говорили мне, что вы ждете меня… не для меня.
— Да, барон, вы правы, — продолжала Клара с прелестною улыбкою, — я хочу еще раз быть у вас в долгу.
— Что такое?
— Избавьте меня от опасности, которой я еще сама не знаю.
— От опасности?
— Да. Погодите.
Клара подошла к двери и задвинула задвижку.
— Меня узнали, — сказала она.
— Кто?
— Какой-то человек. Я не знаю его имени, но лицо и голос его мне знакомы. Мне кажется, я слышала его голос в тот самый вечер, как вы получили в этой комнате приказание ехать в Мант. Мне кажется, что я узнала его лицо в Шантильи в тот день, как я заменила принцессу Конде.
— Так кто же он?
— Должно быть, агент герцога д'Эпернона и потому, верно, наш враг.
— Так вы узнали меня?
— В ту же минуту, как увидел вас. Мало было закрыть лицо, следовало еще прикрыть это прелестное родимое пятнышко и жемчужные зубы. Ах, кокетка, если вы думаете скрываться, так надевайте маску, но вы этого не сделаете…
— Довольно, — сказала Нанона повелительно, — поговорим серьезно.
— И я того же хочу, только говоря серьезно, можно устраивать выгодные дела.
— Вы говорите, что виконтесса де Канб здесь?
— Здесь.
— А Каноль уже вошел в гостиницу?
— Нет еще, он сходит с лошади и отдает поводья лакею. Ага! Его увидали и с этой стороны! Вот растворяется окно с желтыми занавесками, вот показывается головка виконтессы! А, она вскрикнула от радости! Каноль бежит в гостиницу! Спрячьтесь, сестрица, или все погибнет!
Нанона отодвинулась в карету и судорожно сжала руку Ковиньяку, который смотрел на нее с отеческим состраданием.
— А я ехала к нему в Париж, — сказала Нанона, — всем рисковала, чтобы видеть его!
— Ах, вы приносили жертвы, сестрица! И кому? Такому неблагодарному! По правде сказать, вы могли бы получше распорядиться благодеяниями!
— Что они станут говорить теперь, когда они вместе?
— Милая Нанона, не знаю, что и отвечать вам на этот вопрос. Думаю, что они будут говорить о своей любви…
— О, этого не будет! — вскричала Нанона, с бешенством кусая свои мраморные ногти.
— А я, напротив, думаю, что это будет, — возразил Ковиньяк. — Фергюзон получил приказание никого не выпускать из комнаты, но ему позволено впускать туда всех. В эту самую минуту, вероятно, виконтесса и Каноль говорят другдругу самые милые нежности. Ах, Нанона, вы слишком поздно взялись за ум.
— Вы так думаете? — сказала она с неописуемым выражением иронии и полной ненависти хитрости. — Вы так думаете! Хорошо, садитесь со мной, жалкий дипломат.
Ковиньяк повиновался.
— Бертран, — сказала Нанона одному из лакеев, — вели кучеру поворотить потихоньку и ехать в рощицу, которую мы видели при въезде в село.
Потом она повернулась к брату и прибавила:
— Там удобно будет нам переговорить?
— Очень удобно, но позвольте и мне принять некоторые меры осторожности.
— Извольте.
Ковиньяк подал знак, за ним отправились четыре человека, гревшиеся на солнце у гостиницы.
— Прекрасно сделали, что взяли с собой этих людей, — сказала Нанона, — и послушайте меня, возьмите-ка человек шесть, мы дадим им работу.
— Хорошо, — отвечал Ковиньяк, — работы только мне и нужно.
— В таком случае вы будете совершенно довольны, — отвечала Нанона.
Карета поворотила и увезла Нанону, которая вся горела, и Ковиньяка, по-видимому, хладнокровного и спокойного, но решившегося внимательно выслушать предложение сестры своей.
Между тем, Каноль, услышав радостный крик виконтессы де Канб, бросился в дом и вбежал в ее комнату, не обратив никакого внимания на Фергюзона, который прохаживался в коридоре и преспокойно пропустил Каноля, потому что ему не было приказано останавливать посетителей.
— Ах, барон, — вскричала виконтесса, увидав его, — входите скорее, потому что я жду вас с особенным нетерпением.
— Ваши слова превратили бы меня в самого счастливого человека, если бы ваша бледность и смущение не говорили мне, что вы ждете меня… не для меня.
— Да, барон, вы правы, — продолжала Клара с прелестною улыбкою, — я хочу еще раз быть у вас в долгу.
— Что такое?
— Избавьте меня от опасности, которой я еще сама не знаю.
— От опасности?
— Да. Погодите.
Клара подошла к двери и задвинула задвижку.
— Меня узнали, — сказала она.
— Кто?
— Какой-то человек. Я не знаю его имени, но лицо и голос его мне знакомы. Мне кажется, я слышала его голос в тот самый вечер, как вы получили в этой комнате приказание ехать в Мант. Мне кажется, что я узнала его лицо в Шантильи в тот день, как я заменила принцессу Конде.
— Так кто же он?
— Должно быть, агент герцога д'Эпернона и потому, верно, наш враг.