Страница:
коллективизация. Стреляли в нового учителя, потом пытались его отравить в
отместку за то, что разоблачал случаи охоты в лесу на колхозных свиней (тех
самых, которые самостоятельно пасутся в горах и "дружат" с дикими кабанами -
чем не повод для браконьера пристрелить вместо дикой домашнюю свинку?).
В эти годы одиннадцать хозяйств было раскулачено, в том числе и
хозяйства двух поселян, в прошлом белых стражников. Весной тридцатого года
был как бы отлив, в колхозе осталось всего двадцать восемь хозяйств. А
сейчас опять почти все в коллективе, и "Эдази" работает хорошо.
Новое пополнение моих записей, новые факты, все пополняющиеся страницы
истории края.
Шаги по лестнице - на башню кто-то поднимается. Знакомый голос:
- Если двери нет, то куда же прикажете стучать?
Входит высокий красивый смеющийся мужчина. Он тяжело дышит, и это всего
только от подъема на Собиновку.
- Александр Владимирович, здравствуйте, как я вам
рад!
Это Кожевников, ботаник, знакомый мне по 1932 году. Тогда я застал
самый конец его работы, о которой все вокруг говорили с большим уважением.
Заложенные им опытные участки находились и на Ачишхо и на Аибге. Для
систематических наблюдений он ежедневно поднимался то на один, то на другой
хребет. Богатырская сила чувствовалась во всей его крепкой высокой фигуре, в
веселых глазах. Этой горной выносливостью он как бы предупреждал недоумение,
которое могло кое у кого возникнуть - дескать, как же, такой молодец-мужчина
и вдруг занят цветочками, травками...
Но это был настоящий полевой, экспедиционный работник. Как он ходил!
Рассказывали, что тренировкой Кожевников сумел довести время подъема на
Ачишхо до двух часов (вместо моих четырех), а за пять часов легко восходил
на Аибгу.
Не давая ему раскрыть рта, накидываюсь на него с расспросами - кому же,
как не ему, консультировать создаваемый в туркабинете гербарный плакат о
высотных зонах? Он, конечно, согласен. Когда же я высказываю пожелание
вместе с ним "сбегать" на какую-нибудь "горку", он на глазах потухает,
мрачнеет и упавшим голосом говорит:
- Я очень рад, что вас встретил. Мне было бы больно застать Красную
Поляну без любящего хозяйского глаза. Экскурсионное дело и туркабинет должны
быть в надежных и, главное, неравнодушных руках...
Я смутился, не понимая, для чего такие торжественные слова. Но он
продолжал проще и прямее:
- Одно мне только хочется вам посоветовать: берегите свои силы, не
надорвитесь. Учтите мой горький опыт - я банкрот. Ходить в горах таким
темпом, как я, непростительно. Теперь я больной, неизлечимый
сердечнобольной. Сейчас я удрал от врачей, запрещавших мне ехать на юг. Я не
мог не приехать в Красную Поляну. И вот счастлив уже тем, что вижу Аибгу с
высоты вашей Собиновки. Выше мне все и, кажется, уже навсегда недоступно.
Если бы это говорил не цветущий тридцатилетний красавец, и то подобная
исповедь могла бы потрясти. Я не знал, что сказать. Хорошо, что Кожевников
сам перевел разговор на другую тему.
Осторожно спросил меня о планах - собираюсь ли продолжать образование.
Мне было трудно ответить на это. Я чувствовал, что работа, которой я отдаюсь
целиком, исподволь подводит меня к моей будущей специальности. Но к какой?
Историка? Природоведа? Геолога? Может быть, краеведа? Но ведь такой
профессии нет. А правильно ли, что нет?
- Вероятно, географа,- подсказывает Кожевников.
Я растерянно моргаю.
Конечно, я знал, что были и есть на свете географы, в их числе и
знаменитые. Но не представлял себе, что могут быть факультеты, выпускающие
географов - специалистов по исследованию разных стран. Кожевников рассказал
мне, что такие факультеты существуют.
Он в тот же вечер уехал. Перед отъездом прошел в туркабинет, похвалил
плакат с гербарием высотных зон, сделал несколько поправок в латинских
названиях. Мы простились с намерением обязательно встречаться в Москве.
Через год я, не веря себе, прочитал в газетах о смерти молодого
талантливого ученого А. В. Кожевникова. Его сердце не вынесло какой-то
несложной операции. Горы последний и решительный раз напомнили о себе.
Значит, не шутки все эти запреты врачей, все эти рекомендации Марии
Павловны Преображенской, запомнившиеся мне еще с детских лет, о режиме
дыхания на подъеме. И, значит, не забавы ради так медленно, с частыми
остановками, ходят в горах на подъем альпинисты - это я видел на экранах
кино. Есть законы гор, которые нельзя нарушать. Расчет за нарушения приходит
короткий и неумолимый.
Благословение Кожевникова придало мне сил. Вооружившись клеем,
ножницами и тушью, я с помощью двух туристов, склонных к ботанике, быстро
закончил огромный - в целую стену - плакат-гербарий "Высотные зоны природы
Западного Кавказа".
Это была как бы таблица из нескольких горизонтальных рядов с
засушенными образцами растений, наклеенными по этим рядам в виде аппликаций.
Каждый ряд соответствовал определенной высотной зоне. Под растениями были
(по-русски и по-латыни подписаны их названия, а слева нанесена вертикальная
рейка со шкалой высот.
Против нижней полосы стояло "до 1000 м" - здесь были прикреплены ветви
дуба, граба, каштана, самшита. Выше следовали бук и пихта с набором
вечнозеленых кустарников. Отдельный ярус с высотами 1700-2300 метров заняло
субальпийское высокотравье. Здесь было особенно трудно разместить целые
растения: они так велики, что их стебли и корни залезали не в свой ряд, как
мы ни старались расположить их косо и убористо. В предпоследнем ряду сверху
красовалась низкотравная альпика: крупноцветные карлики - синие генцианы,
лиловые с желтым анютины глазки, лилово-коричневые рябчики, подснежники -
эритрониумы. Наконец верхний ряд - скальная флора, тоже растения-гномы, но
лепящиеся в трещинах скал - камнеломки, близкая к тундровой кавказская
дриада, лишайники.
Предвкушаю, насколько убедительнее будут звучать в .наших лекциях слова
о высотной зональности, когда их можно будет иллюстрировать подлинными
образцами флоры.
Кабинет украсили не только растения, но и кроки маршрутов, которые я
вычерчивал вечерами. На схемах были проставлены и данные о километраже,
настуканные шагомером, и цифры высот, которые я усердно измерял
анероидом-высотомером, и хронометраж пути на подъемах и спусках - его я тоже
тщательно вел при каждом походе.
Все чертежи были сделаны так, чтобы люди могли отправляться в путь
самостоятельно, без проводника, и даже не получая консультации методиста.
На схеме Ачишхо еще не была нанесена одна тропа: с пригребневых
Эстонских полян на Эстонку. Значит, в ближайший поход на этот хребет надо
будет пройти и по ней.
Так и делаю. Тропа давно нехоженая, запущенная, перевитая колючими
усами ежевики. Азалеи заполонили весь гребень хребта. Только красные пятна
на зарубках - "солнышки" - помогают отыскивать теряющийся то и дело след
тропки. Местами и "солнышки" погасли, заплыли какой-то плесенью, а кое-где
терялись и сами зарубки. Приходилось соображать: а как бы я сам тут
трассировал путь?
Шли долго, тропа оказалась длинной, однообразной. Некоторые спутники
стали ворчать. Но я все же был рад, что прошел ее,- теперь я знаю, что
водить по ней экскурсии не стоит. На схеме так и будет написано: путь
скучный.
А может быть, это уже пресыщенность, и я излишне требователен? Путь по
мшистому гребню, ощущение глубины справа и слева, сознание, что за
деревьями, чуть они расступятся, можно увидеть далекие пики... Перенесись я
из Москвы прямо на этот хребет, в буковый лес с дурманно пахучей азалеей и
папоротниковыми полянами,-разве это не было бы радостью? А тут иду и бракую
- проявляется профессиональная разборчивость.
Уже невдалеке от подошвы тропа с "солнышками" подходит к развилке. Мы
идем вправо, вниз к Эстонке, а "солнышки" уводят влево - ага, знаю, это к
нарзану на Ачипсе, где мне еще надлежит побывать. И хотя я там не был, как
не был и на медовеевских склонах Ачишхо, я чувствую, что хорошо знаю весь
этот хребет, вижу его в целом, с каждой морщиной и пазухой. Ачишхо
превратился для меня как бы в огромное ручное животное, • на котором я
могу ездить верхом, могу чесать ему за ухом, в гриве.
Мой хороший, родной Ачишхо!
Мне и этого было мало. Хотелось, чтобы на маршрутах были заметные, но
не портящие пейзажа указатели, стрелки, надписи. Пусть только в трудных для
ориентировки местах.
Пробую писать такие метки масляной краской на сланцевых плитках. Во
время ближайших экскурсий приколачиваю их к стволам, закрепляю в щелях
заметных скал. "Родник 200 м налево", "Держаться правых троп", "К водопадам
направо". Подобные указания успокоят туристов, подтвердят им, что они на
верном пути.
Это предприятие неожиданно встречает чье-то сопротивление. Кто-то
умышленно палками сбил, расколол половину развешенных мною плиток. А кое-где
нарочно повернули стрелки вокруг гвоздя, чтобы они заведомо указывали не
туда, куда нужно! Неужели это местные жители, пытающиеся сохранить свою
монополию проводников?
Как бы там ни было, пришлось отступиться от своей затеи, признать ее
преждевременной. Надо метить тропы какими-то более капитальными знаками.
Ну что ж, есть и другие возможности помочь людям в пути. Я вывешиваю в
туркабинете плакат - своеобразный кодекс туриста на маршруте. В нем уже
значатся такие, добытые не всегда сладким опытом, пункты:
Прежде чем взбираться на обрыв, подумай, можно ли с него спуститься.
При спуске по незнакомому склону избегай тальвегов, русел.
Придерживайся гребней отрогов.
Не сбрасывай камней с вершин и склонов. Внизу могут оказаться невидимые
для тебя люди и скот.
Не ходи в горах в одиночку даже по знакомым дорогам. Случайное падение
и ушиб, растяжение, вывих могут оказаться роковыми при отсутствии помощи.
Заботило меня и другое: не слишком ли назойливо в лекциях и на
экскурсиях навязываю я моим подопечным свои мнения и вкусы? Не утомляет ли
их моя увлеченность и восторженность? Ведь многим из них милее сдержанная
прелесть среднерусской природы, а театрализованные щедроты юга их оглушают.
Как же быть, пропагандисту именно этой экзотики? Какие умеренные слова
найти о природе, если эта природа самая богатая и сложная в нашей стране?
Как быть, если приходится совсем не из ложного пафоса употреблять такие
громкие слова, как "грандиозность", "щедрость", "могущество", "роскошь"?
Ведь так легко объявить их высокопарными литературными штампами! Сколько
нужно умения и такта, чтобы не опошлить этих высоких оценок.
Есть и еще одна трудность: рассказ в экскурсии органически совмещается
с показом, и нужно уметь умолчать о том, что видно и без "переводчика".
Работать, работать. Исследовать новые тропы, накапливать факты о
прошлом и настоящем. Учиться рассказу и показу. Оттачивать формулировки, их
логику, последовательность и, быть может... написать в итоге этой работы
книгу о Красной Поляне!
Немолчный горных вод напев. Омытость листьев, четкость линий. Два
облака внизу в долине Лежат, проснуться не успев...
ПОДЪЕМ НА АИБГУ
ВОСХОЖДЕНИЕ на Аибгу... Если даже невзрачный Ачишхо заключал в себе
столько хорошего, какие же впечатления сулила эта многовершинная гора, даже
снизу прекрасная! Почему так долго не удавалась побывать на ней? Обычный
путь на Ачишхо в оба конца занимал день. На Аибгу же полагалось ходить с
ночлегом - не кожевниковским же темпом взбегать на нее за пять часов! А
вырываться с базы, переполненной туристами, на два и, если на Псеашхо, то на
целых три дня - было нелегким делом. Я давно, но безуспешно просил Энгеля о
таком походе. Наконец желанный маршрут осуществился.
Шли через Греческий мостик, поднимаясь далеко в обход пятиглавого
массива. Видная еще в одном повороте
Красная Поляна прощалась с нами белыми домиками. В пяти минутах хода в
сторону от тропы по гребню хребтика в кустах прячется остаток старинной
стены, выложенной из камня. Находим ее без труда. Вот они, развалины еще
одной дочеркесской крепости, когда-то, быть может в средние века,
караулившей подступы к какому-то поселку - предшественнику Красной Поляны.
Кому был нужней этот путь? Генуэзцам?
В подъеме на Аибгу много монотонного, мало ориентиров. Тропа
беспорядочная, сырая, а то и с грязью по колено. И как это удерживается
столько влаги на таких кручах! Беспокоят частые развилки - как их запомнить?
Не беда, разветвившиеся тропы вскоре опять сливаются - это просто
спрямления, протоптанные скотом.
На Аибгу в этот раз шли какие-то безразличные люди, среди которых
выделялась только одна бойкая басовитая толстушка лет двадцати восьми,
учительница, бурно выражавшая свои восторги.
Никто и не думал шутить над ее преждевременной и явно болезненной
полнотой, но она сама с несколько шутовским позерством сосредоточивала на
ней всеобщее внимание.
- Куда меня понесло с такой кубатурой?
Еще внизу на мой вопрос, не вредно ли будет восхождение для ее,
вероятно, не вполне здорового сердца, она ответила:
- Вы нам в лекции говорили, что йоркширская в гору не взберется. А я
вот вам докажу, что и при своих габаритах всех ваших худых красавиц
переплюну!
Она сообщила, что ее зовут Тонечкой, но мы дружно переименовали
спутницу в Тонночку,
Выше крутого подъема над речкой Бзе появились первые пихты. На Ачишхо
пихт нет, и я впервые вижу их вблизи. Иссиня-темная зелень, под пологом
широких ветвей лиловато-коричневый полумрак. Не без опасения перебираю
хвоинки: отличу ли елку от пихты? Хвоинки оказываются плоскими,
лаково-кожистыми, неколючими. По длине они раздвоены срединным желобком.
Шишки тоже не как у елей. Кажется, не осрамлюсь и с елкой не спутаю.
Гиганты пихты, сколько им лет? Лежат поверженные стволы - надо их
измерить, хотя бы шагами. Десять,
двадцать, сорок... На шестьдесят метров поднималась вверх, как колонна,
хвойная красавица, рухнувшая наконец от старости. Местами великанши легли
поперек троны. Видно, когда-то их стволы, преградившие путь, пропиливали или
прорубали. А иногда руки до этого не доходили. Тогда и вьючные кони и скот
вынуждены были протаптывать обходные петли по кручам, обычно скользким,
мокрым от сочащихся родников.
Тонночка, оказывается, неравнодушна к растениям. Несмотря на одышку,
она то и дело громко спрашивает:
- А это что за цветок? А это что вьется?
Во весь голос восхищается она красотой лиловых цветов понтийского
рододендрона. И наконец вопрошает совсем неожиданное:
- А почему на этой пихте ягоды?
Смущаюсь и становлюсь в тупик. Перед нами совсем маленькая пихточка.
Только ствол у нее красноватый да хвоинки светлее и мягче, а по форме такие
же, с желобком. Почему же на этой пихте ягоды вместо шишек? К счастью,
быстро догадываюсь: ведь это тис, красное дерево! Как коварно похожа его
хвоя на пихтовую!
Ловлю себя на том, что не могу определить нашего положения на Аибге.
Где мы находимся? В каком месте по отношению к видимым из Красной Поляны
пирамидам?
Каждое скользкое место оглашалось воплями Тонночки. Идущие по соседству
с нею мужчины подавали ей руки, подбадривали, успокаивали.
Как досадно, что она так громогласна, так беззастенчиво нарушает
торжественную лесную тишину.
Утомительный надоевший подъем неожиданно подводит к неуютному поселку,
раскинувшемуся на лесной прогалине. Поляной такое место не назовешь: на
скальном грунте не осталось ни травинки - настолько все выбито скотом.
Фанерные и драночные хибарки, как и на Ачишхо. На нас для порядка лают
большие собаки. Первые балаганы стоят па торной сквозной тропе, поэтому
посторонние гости не очень волнуют псов. У пастухов покупаем и пьем острое,
хмельное на вкус, кислое молоко.
Троп вокруг столько, сколько заблагорассудилось их протоптать
коровам... Впрочем, одна из троп, берущая
правее "вполгоры", косогором,- более торная. Это вьючный тракт южного
склона Аибги, сообщающий между собою его пастушеские поселки. Тропа идет
совсем близко к верхней границе леса.
Вот как мы высоко, а ощущение окрыленности, так радовавшее на Ачишхо,
все еще не наступает. Значит, дело не и разреженном воздухе - не хватает
радующих панорам.
Сквозь облака, окутавшие тропу, видно, что временами лес прерывается -
мы пересекаем высокотравные субальпийские поляны, с них должны были бы
открыться далекие виды! Но из тумана лишь призрачно высятся готические
вершины пихт, и в тумане же бездонно тонут их уходящие под склон стволы.
Вдали ворчит гром, и вскоре нас смачивает крупным беглым дождем.
Впереди раздается лай, на нас мчатся из мглы огромные мохнатые, похожие
на медведей, овчарки. Туристы испуганно останавливаются, кое-кто пятится.
Кричу:
- Стойте на месте!
Но Тонночка не выдерживает и пускается в бегство. Ее нагоняет огромный
пес и на ходу вырывает со спины большой кусок платья. Басистый вопль
пострадавшей обескураживает пса, а через секунду его уже отгоняет палкой
выбежавший откуда ни возьмись пастух.
Из тумана выплывает несколько балаганов, прилепившихся на ступенях
крутого склона. Ищем в них защиты от возобновившегося дождя. Зашпиливаем
булавками прореху на Тонночкиной спине. В центре балагана дымит очаг. Людно,
тесно. Готовности принять нас на ночлег хозяева не выказывают, говорят, что
дальше на тропе есть еще Вторые и Третьи балаганы. Именно в Третьих нам
рекомендуют ночевать.
Первые балаганы - мы в них пили молоко. Вторые - ждут нас впереди. А в
которых же по номеру балаганах мы находимся? Судя по ответам, такой вопрос
перед хозяевами не возникал. Помечаю балаганы на схеме и ставлю на них
номер: "Полуторные". Иначе запутаются любые туристы.
Дождь приостановился, но все равно быстро вымокаем. Нас кропит своим
душем каждая субальпийская травка в человеческий рост высотой. Идем лугами,
оставив границу леса где-то внизу справа в тумане.
Местами крупные массивы облачной мути начинают редеть и как бы
раздвигаться. Между ними темнеют зияющие провалы - там видна далекая лесная
глубина, и впервые рождается ощущение набранной нами огромной высоты.
Становится легче идти, поднялось настроение. Тучи смещаются, сменяют друг
друга, словно кто-то их месит. Вот в разрыве облаков промелькнули крохотные
домики и петли реки. Это Псоу. Значит, мы идем по тыльной относительно
Красной Поляны стороне Аибги, то есть еще где-то внизу мы обогнули этот
хребет.
Облачное месиво уплотняется, оседает, оно уже под нами. Слева открылись
крутые луговые склоны Аибги - какая она отсюда монотонная! Где ее пирамиды?
Это те самые однообразные скаты, которые видны с шоссе из автобуса и с
вершины Монашки, когда смотришь в торец хребту.
Облака прижимаются все ниже, и вдруг над ними возникает дивно
вознесенная, царящая над миром раздвоенная вершина. Ее склонов, предгорий,
корней не видно. Она одна в небе над серо-белым морем ворочающихся облаков,
как ковчег над потопом, как божество! Это Ахаг, видный и с Ачишхо. Как он
здесь приблизился, как вырос!
Картины меняются со сказочной быстротой. На самой оборудованной сцене
не сумели бы так быстро сдвигать декорации. Облака опускаются, тело Ахага
растет, это уже шатер, а вот и целый хребет Кацирха, над которым он гордо
вознес голову. А за Ахагом граненая Арабика, несравненно более близкая, чем
при взгляде с Ачишхо. Грозные, нагроможденные "Гагринские Альпы"...
Шагаем бодро, возбужденные открывшимся величием. Вечернее солнце
обострило тени, окрасило вершины в розоватые тона. Даже Тонночка примолкла,
то ли деморализованная нападением пса, то ли под впечатлением развернувшихся
картин.
Слева остался поселок Вторых балаганов. Тропа берет правее к следующей
группе хибарок, расположенной на мысовидном отроге. У этих, по названию
Третьих балаганов на нас опять устремляются огромные злые собаки, каждая с
хорошего теленка. Кричу группе: - Стойте! Ни с места!
Мы безоружны - палок и альпенштоков я никогда не брал и туристам не
советовал.
Пока четыре пса атаковывали меня с фронта, стоять на месте было
избавлением. Но вот они начинают окружать нас. Не понимая, что делаю,
размахиваю руками и с громкий криком "Пошли вон сейчас же"! бросаюсь вперед
на псов. Собаки, словно почувствовав хозяйский окрик, поджали хвосты и
растерянно ретировались - куда девалось их львиное величие? Минуты через две
они возобновили атаку, но были вторично отброшены моим окриком, а тут уже
появились и спасители - пастухи из балаганов, укротившие своих стражей.
Пожалуй, такую "психическую атаку" в подобных ситуациях надо применять
и впредь. Ловлю себя на том, что мне было очень приятно вырасти в глазах
туристов в этакого избавителя. Знали бы они, что я просто со страху кинулся
на рыкающих зверюг!
Приветливые имеретины радушно приглашают нас на ночь. На их очаге греем
себе чай, завариваем кашу, разогреваем мясные консервы. Быстро темнеет, на
глубокое черное небо высыпают острые звезды. Становится холодно.
Укладываемся на нары, плотно-плотно друг к другу, чтобы было теплее.
Утро обжигает холодом и светом. Спокойны дальние хребты. Голубоватым
воздухом полна долина Псоу. На ее дне, словно прилегшие переночевать,
покоятся два облака - остатки вчерашних туч. Они растают, как только дно
долины будет прогрето солнцем.
- Троп к вершине много,- говорят имеретины.
Да, пожалуй, даже слишком много. Весь тыльный луговой склон Аибги
буквально исчерчен горизонтальными коровьими тропами. И понятно, почему. Не
хочется пасущимся коровам ни набирать лишнюю, ни терять набранную высоту.
Вот и возникают вдоль склона горизонтальные тропки, так что он
становится похожим на ступенчатую модель-горку, пособие для изучения
топографических горизонталей.
Пересекаем "коровью топографию" поперек, пользуясь тропками, как
ступеньками лестницы, а где их нет - скользим по траве и пытаемся хвататься
руками за нее - при этом то и дело в ладони впиваются колючки.
Рядом со мной тяжело пыхтит Тонночка. Она словно преобразилась - ни
слов, ни криков: ее совершенно опьянили цветы. Кругом красиво и крупно
цветет высокотравье. Синие и лиловые акониты и дельфиниумы, золотистые, как
подсолнухи, девясилы. Особенно густы и чисты от колючек травы на кручах,
недосягаемых для выпаса. Тут красуется и главное чудо высокотравных
субальпийских лугов - ядовитая для скота лилия монадельфум - царственное
растение в человеческий рост высотой. На каждом несколько цветов-рупоров
благородного и нежного кремово-желтого цвета. В них покоятся на сильных
ножках бархатистые черно-лиловые тычинки. В глубоких раструбах сверкают
бриллианты росы. От лилий исходит дурманящий, сильный, как у магнолии,
запах. Такая красавица могла бы быть гордостью любого парка. Рядом с лилиями
встречаются исполинские зонтичные борщевники - эти достигают и полутора
человеческих ростов. Что, если притащить с собою такого гиганта целым в
туркабинет и весь его ствол засушить, поставить в углу? Будет живая
иллюстрация мощи субальпики!
Выше травы мельче, но ковер их гуще, в нем сияют уже знакомые мне по
Ачишхо астранции и рябчики, белоснежные или с чуть розовым отсветом
ветреницы - анемоны; задорно пестреют первоцветы - примулы; золотыми, как у
наших купальниц, но мохнатореснитчатыми чашечками сияет сон-трава. А вот и
синие бокальчики более крупных, чем на Ачишхо, генциан.
И совсем уже недалеко от вершины - вычурный лиловый цветок с изогнутыми
вывернутыми лепестками. Это водосбор, аквилегия - таким тоже могли бы
гордиться садовые клумбы. За пазухой каждого лепестка искрятся капли росы.
Все устали. Временами советую:
- Меньше пыхтеть, раскачиваться, хвататься за склон руками - все это
утомляет. Мягче, пружиннее шаг - пусть устают только мышцы ног, это легче
для сердца. Скоро, скоро вершина.
Хочется, чтобы подход к вершине выглядел торжественно, чтобы у ее
подножия все изменилось и сама она высилась бы над неким цоколем, словно
памятник на пьедестале. Но на Аибге ничего подобного нет. Вверх уходил все
тот же крутой, градусов до сорока, однообразный луговой склон - никаких тебе
пьедесталов. Он заканчивался совсем невдалеке, и над ним было только небо,
но в это не верилось: уже не раз на подъеме случалось так, что видишь край
вершины, думаешь, конец подъема, гребень, а взойдешь - всего лишь плечевой
перегиб склона от крутого к пологому, и верхний "край" опять дразнит тебя
вон там наверху, впереди...
Всему, однако, бывает конец. Все тот же косой склон прерывается
страшными пропастями - словно от целого хребта кто-то ножом откромсал добрую
его половину. При всей долгожданности выход на гребень - полная
неожиданность. Да, выше нас теперь только синее небо. Но ниже, но дальше...
Метров на двести под отвесом расположилась огромная циркообразная чаша
- кресловина с вертикальными стенами и привольным луговым дном, на середине
которого лежат обширные, еще недотаявшие снежники. Дно цирка - балкон над
следующим ярусом круч. Создается ощущение полета всего этого горного мира
над лежащими внизу долинами.
К северу от Аибги в новом повороте развернулся Главный Кавказский
хребет - такие обманчиво близкие здесь пирамидальные и трапециевидные
отместку за то, что разоблачал случаи охоты в лесу на колхозных свиней (тех
самых, которые самостоятельно пасутся в горах и "дружат" с дикими кабанами -
чем не повод для браконьера пристрелить вместо дикой домашнюю свинку?).
В эти годы одиннадцать хозяйств было раскулачено, в том числе и
хозяйства двух поселян, в прошлом белых стражников. Весной тридцатого года
был как бы отлив, в колхозе осталось всего двадцать восемь хозяйств. А
сейчас опять почти все в коллективе, и "Эдази" работает хорошо.
Новое пополнение моих записей, новые факты, все пополняющиеся страницы
истории края.
Шаги по лестнице - на башню кто-то поднимается. Знакомый голос:
- Если двери нет, то куда же прикажете стучать?
Входит высокий красивый смеющийся мужчина. Он тяжело дышит, и это всего
только от подъема на Собиновку.
- Александр Владимирович, здравствуйте, как я вам
рад!
Это Кожевников, ботаник, знакомый мне по 1932 году. Тогда я застал
самый конец его работы, о которой все вокруг говорили с большим уважением.
Заложенные им опытные участки находились и на Ачишхо и на Аибге. Для
систематических наблюдений он ежедневно поднимался то на один, то на другой
хребет. Богатырская сила чувствовалась во всей его крепкой высокой фигуре, в
веселых глазах. Этой горной выносливостью он как бы предупреждал недоумение,
которое могло кое у кого возникнуть - дескать, как же, такой молодец-мужчина
и вдруг занят цветочками, травками...
Но это был настоящий полевой, экспедиционный работник. Как он ходил!
Рассказывали, что тренировкой Кожевников сумел довести время подъема на
Ачишхо до двух часов (вместо моих четырех), а за пять часов легко восходил
на Аибгу.
Не давая ему раскрыть рта, накидываюсь на него с расспросами - кому же,
как не ему, консультировать создаваемый в туркабинете гербарный плакат о
высотных зонах? Он, конечно, согласен. Когда же я высказываю пожелание
вместе с ним "сбегать" на какую-нибудь "горку", он на глазах потухает,
мрачнеет и упавшим голосом говорит:
- Я очень рад, что вас встретил. Мне было бы больно застать Красную
Поляну без любящего хозяйского глаза. Экскурсионное дело и туркабинет должны
быть в надежных и, главное, неравнодушных руках...
Я смутился, не понимая, для чего такие торжественные слова. Но он
продолжал проще и прямее:
- Одно мне только хочется вам посоветовать: берегите свои силы, не
надорвитесь. Учтите мой горький опыт - я банкрот. Ходить в горах таким
темпом, как я, непростительно. Теперь я больной, неизлечимый
сердечнобольной. Сейчас я удрал от врачей, запрещавших мне ехать на юг. Я не
мог не приехать в Красную Поляну. И вот счастлив уже тем, что вижу Аибгу с
высоты вашей Собиновки. Выше мне все и, кажется, уже навсегда недоступно.
Если бы это говорил не цветущий тридцатилетний красавец, и то подобная
исповедь могла бы потрясти. Я не знал, что сказать. Хорошо, что Кожевников
сам перевел разговор на другую тему.
Осторожно спросил меня о планах - собираюсь ли продолжать образование.
Мне было трудно ответить на это. Я чувствовал, что работа, которой я отдаюсь
целиком, исподволь подводит меня к моей будущей специальности. Но к какой?
Историка? Природоведа? Геолога? Может быть, краеведа? Но ведь такой
профессии нет. А правильно ли, что нет?
- Вероятно, географа,- подсказывает Кожевников.
Я растерянно моргаю.
Конечно, я знал, что были и есть на свете географы, в их числе и
знаменитые. Но не представлял себе, что могут быть факультеты, выпускающие
географов - специалистов по исследованию разных стран. Кожевников рассказал
мне, что такие факультеты существуют.
Он в тот же вечер уехал. Перед отъездом прошел в туркабинет, похвалил
плакат с гербарием высотных зон, сделал несколько поправок в латинских
названиях. Мы простились с намерением обязательно встречаться в Москве.
Через год я, не веря себе, прочитал в газетах о смерти молодого
талантливого ученого А. В. Кожевникова. Его сердце не вынесло какой-то
несложной операции. Горы последний и решительный раз напомнили о себе.
Значит, не шутки все эти запреты врачей, все эти рекомендации Марии
Павловны Преображенской, запомнившиеся мне еще с детских лет, о режиме
дыхания на подъеме. И, значит, не забавы ради так медленно, с частыми
остановками, ходят в горах на подъем альпинисты - это я видел на экранах
кино. Есть законы гор, которые нельзя нарушать. Расчет за нарушения приходит
короткий и неумолимый.
Благословение Кожевникова придало мне сил. Вооружившись клеем,
ножницами и тушью, я с помощью двух туристов, склонных к ботанике, быстро
закончил огромный - в целую стену - плакат-гербарий "Высотные зоны природы
Западного Кавказа".
Это была как бы таблица из нескольких горизонтальных рядов с
засушенными образцами растений, наклеенными по этим рядам в виде аппликаций.
Каждый ряд соответствовал определенной высотной зоне. Под растениями были
(по-русски и по-латыни подписаны их названия, а слева нанесена вертикальная
рейка со шкалой высот.
Против нижней полосы стояло "до 1000 м" - здесь были прикреплены ветви
дуба, граба, каштана, самшита. Выше следовали бук и пихта с набором
вечнозеленых кустарников. Отдельный ярус с высотами 1700-2300 метров заняло
субальпийское высокотравье. Здесь было особенно трудно разместить целые
растения: они так велики, что их стебли и корни залезали не в свой ряд, как
мы ни старались расположить их косо и убористо. В предпоследнем ряду сверху
красовалась низкотравная альпика: крупноцветные карлики - синие генцианы,
лиловые с желтым анютины глазки, лилово-коричневые рябчики, подснежники -
эритрониумы. Наконец верхний ряд - скальная флора, тоже растения-гномы, но
лепящиеся в трещинах скал - камнеломки, близкая к тундровой кавказская
дриада, лишайники.
Предвкушаю, насколько убедительнее будут звучать в .наших лекциях слова
о высотной зональности, когда их можно будет иллюстрировать подлинными
образцами флоры.
Кабинет украсили не только растения, но и кроки маршрутов, которые я
вычерчивал вечерами. На схемах были проставлены и данные о километраже,
настуканные шагомером, и цифры высот, которые я усердно измерял
анероидом-высотомером, и хронометраж пути на подъемах и спусках - его я тоже
тщательно вел при каждом походе.
Все чертежи были сделаны так, чтобы люди могли отправляться в путь
самостоятельно, без проводника, и даже не получая консультации методиста.
На схеме Ачишхо еще не была нанесена одна тропа: с пригребневых
Эстонских полян на Эстонку. Значит, в ближайший поход на этот хребет надо
будет пройти и по ней.
Так и делаю. Тропа давно нехоженая, запущенная, перевитая колючими
усами ежевики. Азалеи заполонили весь гребень хребта. Только красные пятна
на зарубках - "солнышки" - помогают отыскивать теряющийся то и дело след
тропки. Местами и "солнышки" погасли, заплыли какой-то плесенью, а кое-где
терялись и сами зарубки. Приходилось соображать: а как бы я сам тут
трассировал путь?
Шли долго, тропа оказалась длинной, однообразной. Некоторые спутники
стали ворчать. Но я все же был рад, что прошел ее,- теперь я знаю, что
водить по ней экскурсии не стоит. На схеме так и будет написано: путь
скучный.
А может быть, это уже пресыщенность, и я излишне требователен? Путь по
мшистому гребню, ощущение глубины справа и слева, сознание, что за
деревьями, чуть они расступятся, можно увидеть далекие пики... Перенесись я
из Москвы прямо на этот хребет, в буковый лес с дурманно пахучей азалеей и
папоротниковыми полянами,-разве это не было бы радостью? А тут иду и бракую
- проявляется профессиональная разборчивость.
Уже невдалеке от подошвы тропа с "солнышками" подходит к развилке. Мы
идем вправо, вниз к Эстонке, а "солнышки" уводят влево - ага, знаю, это к
нарзану на Ачипсе, где мне еще надлежит побывать. И хотя я там не был, как
не был и на медовеевских склонах Ачишхо, я чувствую, что хорошо знаю весь
этот хребет, вижу его в целом, с каждой морщиной и пазухой. Ачишхо
превратился для меня как бы в огромное ручное животное, • на котором я
могу ездить верхом, могу чесать ему за ухом, в гриве.
Мой хороший, родной Ачишхо!
Мне и этого было мало. Хотелось, чтобы на маршрутах были заметные, но
не портящие пейзажа указатели, стрелки, надписи. Пусть только в трудных для
ориентировки местах.
Пробую писать такие метки масляной краской на сланцевых плитках. Во
время ближайших экскурсий приколачиваю их к стволам, закрепляю в щелях
заметных скал. "Родник 200 м налево", "Держаться правых троп", "К водопадам
направо". Подобные указания успокоят туристов, подтвердят им, что они на
верном пути.
Это предприятие неожиданно встречает чье-то сопротивление. Кто-то
умышленно палками сбил, расколол половину развешенных мною плиток. А кое-где
нарочно повернули стрелки вокруг гвоздя, чтобы они заведомо указывали не
туда, куда нужно! Неужели это местные жители, пытающиеся сохранить свою
монополию проводников?
Как бы там ни было, пришлось отступиться от своей затеи, признать ее
преждевременной. Надо метить тропы какими-то более капитальными знаками.
Ну что ж, есть и другие возможности помочь людям в пути. Я вывешиваю в
туркабинете плакат - своеобразный кодекс туриста на маршруте. В нем уже
значатся такие, добытые не всегда сладким опытом, пункты:
Прежде чем взбираться на обрыв, подумай, можно ли с него спуститься.
При спуске по незнакомому склону избегай тальвегов, русел.
Придерживайся гребней отрогов.
Не сбрасывай камней с вершин и склонов. Внизу могут оказаться невидимые
для тебя люди и скот.
Не ходи в горах в одиночку даже по знакомым дорогам. Случайное падение
и ушиб, растяжение, вывих могут оказаться роковыми при отсутствии помощи.
Заботило меня и другое: не слишком ли назойливо в лекциях и на
экскурсиях навязываю я моим подопечным свои мнения и вкусы? Не утомляет ли
их моя увлеченность и восторженность? Ведь многим из них милее сдержанная
прелесть среднерусской природы, а театрализованные щедроты юга их оглушают.
Как же быть, пропагандисту именно этой экзотики? Какие умеренные слова
найти о природе, если эта природа самая богатая и сложная в нашей стране?
Как быть, если приходится совсем не из ложного пафоса употреблять такие
громкие слова, как "грандиозность", "щедрость", "могущество", "роскошь"?
Ведь так легко объявить их высокопарными литературными штампами! Сколько
нужно умения и такта, чтобы не опошлить этих высоких оценок.
Есть и еще одна трудность: рассказ в экскурсии органически совмещается
с показом, и нужно уметь умолчать о том, что видно и без "переводчика".
Работать, работать. Исследовать новые тропы, накапливать факты о
прошлом и настоящем. Учиться рассказу и показу. Оттачивать формулировки, их
логику, последовательность и, быть может... написать в итоге этой работы
книгу о Красной Поляне!
Немолчный горных вод напев. Омытость листьев, четкость линий. Два
облака внизу в долине Лежат, проснуться не успев...
ПОДЪЕМ НА АИБГУ
ВОСХОЖДЕНИЕ на Аибгу... Если даже невзрачный Ачишхо заключал в себе
столько хорошего, какие же впечатления сулила эта многовершинная гора, даже
снизу прекрасная! Почему так долго не удавалась побывать на ней? Обычный
путь на Ачишхо в оба конца занимал день. На Аибгу же полагалось ходить с
ночлегом - не кожевниковским же темпом взбегать на нее за пять часов! А
вырываться с базы, переполненной туристами, на два и, если на Псеашхо, то на
целых три дня - было нелегким делом. Я давно, но безуспешно просил Энгеля о
таком походе. Наконец желанный маршрут осуществился.
Шли через Греческий мостик, поднимаясь далеко в обход пятиглавого
массива. Видная еще в одном повороте
Красная Поляна прощалась с нами белыми домиками. В пяти минутах хода в
сторону от тропы по гребню хребтика в кустах прячется остаток старинной
стены, выложенной из камня. Находим ее без труда. Вот они, развалины еще
одной дочеркесской крепости, когда-то, быть может в средние века,
караулившей подступы к какому-то поселку - предшественнику Красной Поляны.
Кому был нужней этот путь? Генуэзцам?
В подъеме на Аибгу много монотонного, мало ориентиров. Тропа
беспорядочная, сырая, а то и с грязью по колено. И как это удерживается
столько влаги на таких кручах! Беспокоят частые развилки - как их запомнить?
Не беда, разветвившиеся тропы вскоре опять сливаются - это просто
спрямления, протоптанные скотом.
На Аибгу в этот раз шли какие-то безразличные люди, среди которых
выделялась только одна бойкая басовитая толстушка лет двадцати восьми,
учительница, бурно выражавшая свои восторги.
Никто и не думал шутить над ее преждевременной и явно болезненной
полнотой, но она сама с несколько шутовским позерством сосредоточивала на
ней всеобщее внимание.
- Куда меня понесло с такой кубатурой?
Еще внизу на мой вопрос, не вредно ли будет восхождение для ее,
вероятно, не вполне здорового сердца, она ответила:
- Вы нам в лекции говорили, что йоркширская в гору не взберется. А я
вот вам докажу, что и при своих габаритах всех ваших худых красавиц
переплюну!
Она сообщила, что ее зовут Тонечкой, но мы дружно переименовали
спутницу в Тонночку,
Выше крутого подъема над речкой Бзе появились первые пихты. На Ачишхо
пихт нет, и я впервые вижу их вблизи. Иссиня-темная зелень, под пологом
широких ветвей лиловато-коричневый полумрак. Не без опасения перебираю
хвоинки: отличу ли елку от пихты? Хвоинки оказываются плоскими,
лаково-кожистыми, неколючими. По длине они раздвоены срединным желобком.
Шишки тоже не как у елей. Кажется, не осрамлюсь и с елкой не спутаю.
Гиганты пихты, сколько им лет? Лежат поверженные стволы - надо их
измерить, хотя бы шагами. Десять,
двадцать, сорок... На шестьдесят метров поднималась вверх, как колонна,
хвойная красавица, рухнувшая наконец от старости. Местами великанши легли
поперек троны. Видно, когда-то их стволы, преградившие путь, пропиливали или
прорубали. А иногда руки до этого не доходили. Тогда и вьючные кони и скот
вынуждены были протаптывать обходные петли по кручам, обычно скользким,
мокрым от сочащихся родников.
Тонночка, оказывается, неравнодушна к растениям. Несмотря на одышку,
она то и дело громко спрашивает:
- А это что за цветок? А это что вьется?
Во весь голос восхищается она красотой лиловых цветов понтийского
рододендрона. И наконец вопрошает совсем неожиданное:
- А почему на этой пихте ягоды?
Смущаюсь и становлюсь в тупик. Перед нами совсем маленькая пихточка.
Только ствол у нее красноватый да хвоинки светлее и мягче, а по форме такие
же, с желобком. Почему же на этой пихте ягоды вместо шишек? К счастью,
быстро догадываюсь: ведь это тис, красное дерево! Как коварно похожа его
хвоя на пихтовую!
Ловлю себя на том, что не могу определить нашего положения на Аибге.
Где мы находимся? В каком месте по отношению к видимым из Красной Поляны
пирамидам?
Каждое скользкое место оглашалось воплями Тонночки. Идущие по соседству
с нею мужчины подавали ей руки, подбадривали, успокаивали.
Как досадно, что она так громогласна, так беззастенчиво нарушает
торжественную лесную тишину.
Утомительный надоевший подъем неожиданно подводит к неуютному поселку,
раскинувшемуся на лесной прогалине. Поляной такое место не назовешь: на
скальном грунте не осталось ни травинки - настолько все выбито скотом.
Фанерные и драночные хибарки, как и на Ачишхо. На нас для порядка лают
большие собаки. Первые балаганы стоят па торной сквозной тропе, поэтому
посторонние гости не очень волнуют псов. У пастухов покупаем и пьем острое,
хмельное на вкус, кислое молоко.
Троп вокруг столько, сколько заблагорассудилось их протоптать
коровам... Впрочем, одна из троп, берущая
правее "вполгоры", косогором,- более торная. Это вьючный тракт южного
склона Аибги, сообщающий между собою его пастушеские поселки. Тропа идет
совсем близко к верхней границе леса.
Вот как мы высоко, а ощущение окрыленности, так радовавшее на Ачишхо,
все еще не наступает. Значит, дело не и разреженном воздухе - не хватает
радующих панорам.
Сквозь облака, окутавшие тропу, видно, что временами лес прерывается -
мы пересекаем высокотравные субальпийские поляны, с них должны были бы
открыться далекие виды! Но из тумана лишь призрачно высятся готические
вершины пихт, и в тумане же бездонно тонут их уходящие под склон стволы.
Вдали ворчит гром, и вскоре нас смачивает крупным беглым дождем.
Впереди раздается лай, на нас мчатся из мглы огромные мохнатые, похожие
на медведей, овчарки. Туристы испуганно останавливаются, кое-кто пятится.
Кричу:
- Стойте на месте!
Но Тонночка не выдерживает и пускается в бегство. Ее нагоняет огромный
пес и на ходу вырывает со спины большой кусок платья. Басистый вопль
пострадавшей обескураживает пса, а через секунду его уже отгоняет палкой
выбежавший откуда ни возьмись пастух.
Из тумана выплывает несколько балаганов, прилепившихся на ступенях
крутого склона. Ищем в них защиты от возобновившегося дождя. Зашпиливаем
булавками прореху на Тонночкиной спине. В центре балагана дымит очаг. Людно,
тесно. Готовности принять нас на ночлег хозяева не выказывают, говорят, что
дальше на тропе есть еще Вторые и Третьи балаганы. Именно в Третьих нам
рекомендуют ночевать.
Первые балаганы - мы в них пили молоко. Вторые - ждут нас впереди. А в
которых же по номеру балаганах мы находимся? Судя по ответам, такой вопрос
перед хозяевами не возникал. Помечаю балаганы на схеме и ставлю на них
номер: "Полуторные". Иначе запутаются любые туристы.
Дождь приостановился, но все равно быстро вымокаем. Нас кропит своим
душем каждая субальпийская травка в человеческий рост высотой. Идем лугами,
оставив границу леса где-то внизу справа в тумане.
Местами крупные массивы облачной мути начинают редеть и как бы
раздвигаться. Между ними темнеют зияющие провалы - там видна далекая лесная
глубина, и впервые рождается ощущение набранной нами огромной высоты.
Становится легче идти, поднялось настроение. Тучи смещаются, сменяют друг
друга, словно кто-то их месит. Вот в разрыве облаков промелькнули крохотные
домики и петли реки. Это Псоу. Значит, мы идем по тыльной относительно
Красной Поляны стороне Аибги, то есть еще где-то внизу мы обогнули этот
хребет.
Облачное месиво уплотняется, оседает, оно уже под нами. Слева открылись
крутые луговые склоны Аибги - какая она отсюда монотонная! Где ее пирамиды?
Это те самые однообразные скаты, которые видны с шоссе из автобуса и с
вершины Монашки, когда смотришь в торец хребту.
Облака прижимаются все ниже, и вдруг над ними возникает дивно
вознесенная, царящая над миром раздвоенная вершина. Ее склонов, предгорий,
корней не видно. Она одна в небе над серо-белым морем ворочающихся облаков,
как ковчег над потопом, как божество! Это Ахаг, видный и с Ачишхо. Как он
здесь приблизился, как вырос!
Картины меняются со сказочной быстротой. На самой оборудованной сцене
не сумели бы так быстро сдвигать декорации. Облака опускаются, тело Ахага
растет, это уже шатер, а вот и целый хребет Кацирха, над которым он гордо
вознес голову. А за Ахагом граненая Арабика, несравненно более близкая, чем
при взгляде с Ачишхо. Грозные, нагроможденные "Гагринские Альпы"...
Шагаем бодро, возбужденные открывшимся величием. Вечернее солнце
обострило тени, окрасило вершины в розоватые тона. Даже Тонночка примолкла,
то ли деморализованная нападением пса, то ли под впечатлением развернувшихся
картин.
Слева остался поселок Вторых балаганов. Тропа берет правее к следующей
группе хибарок, расположенной на мысовидном отроге. У этих, по названию
Третьих балаганов на нас опять устремляются огромные злые собаки, каждая с
хорошего теленка. Кричу группе: - Стойте! Ни с места!
Мы безоружны - палок и альпенштоков я никогда не брал и туристам не
советовал.
Пока четыре пса атаковывали меня с фронта, стоять на месте было
избавлением. Но вот они начинают окружать нас. Не понимая, что делаю,
размахиваю руками и с громкий криком "Пошли вон сейчас же"! бросаюсь вперед
на псов. Собаки, словно почувствовав хозяйский окрик, поджали хвосты и
растерянно ретировались - куда девалось их львиное величие? Минуты через две
они возобновили атаку, но были вторично отброшены моим окриком, а тут уже
появились и спасители - пастухи из балаганов, укротившие своих стражей.
Пожалуй, такую "психическую атаку" в подобных ситуациях надо применять
и впредь. Ловлю себя на том, что мне было очень приятно вырасти в глазах
туристов в этакого избавителя. Знали бы они, что я просто со страху кинулся
на рыкающих зверюг!
Приветливые имеретины радушно приглашают нас на ночь. На их очаге греем
себе чай, завариваем кашу, разогреваем мясные консервы. Быстро темнеет, на
глубокое черное небо высыпают острые звезды. Становится холодно.
Укладываемся на нары, плотно-плотно друг к другу, чтобы было теплее.
Утро обжигает холодом и светом. Спокойны дальние хребты. Голубоватым
воздухом полна долина Псоу. На ее дне, словно прилегшие переночевать,
покоятся два облака - остатки вчерашних туч. Они растают, как только дно
долины будет прогрето солнцем.
- Троп к вершине много,- говорят имеретины.
Да, пожалуй, даже слишком много. Весь тыльный луговой склон Аибги
буквально исчерчен горизонтальными коровьими тропами. И понятно, почему. Не
хочется пасущимся коровам ни набирать лишнюю, ни терять набранную высоту.
Вот и возникают вдоль склона горизонтальные тропки, так что он
становится похожим на ступенчатую модель-горку, пособие для изучения
топографических горизонталей.
Пересекаем "коровью топографию" поперек, пользуясь тропками, как
ступеньками лестницы, а где их нет - скользим по траве и пытаемся хвататься
руками за нее - при этом то и дело в ладони впиваются колючки.
Рядом со мной тяжело пыхтит Тонночка. Она словно преобразилась - ни
слов, ни криков: ее совершенно опьянили цветы. Кругом красиво и крупно
цветет высокотравье. Синие и лиловые акониты и дельфиниумы, золотистые, как
подсолнухи, девясилы. Особенно густы и чисты от колючек травы на кручах,
недосягаемых для выпаса. Тут красуется и главное чудо высокотравных
субальпийских лугов - ядовитая для скота лилия монадельфум - царственное
растение в человеческий рост высотой. На каждом несколько цветов-рупоров
благородного и нежного кремово-желтого цвета. В них покоятся на сильных
ножках бархатистые черно-лиловые тычинки. В глубоких раструбах сверкают
бриллианты росы. От лилий исходит дурманящий, сильный, как у магнолии,
запах. Такая красавица могла бы быть гордостью любого парка. Рядом с лилиями
встречаются исполинские зонтичные борщевники - эти достигают и полутора
человеческих ростов. Что, если притащить с собою такого гиганта целым в
туркабинет и весь его ствол засушить, поставить в углу? Будет живая
иллюстрация мощи субальпики!
Выше травы мельче, но ковер их гуще, в нем сияют уже знакомые мне по
Ачишхо астранции и рябчики, белоснежные или с чуть розовым отсветом
ветреницы - анемоны; задорно пестреют первоцветы - примулы; золотыми, как у
наших купальниц, но мохнатореснитчатыми чашечками сияет сон-трава. А вот и
синие бокальчики более крупных, чем на Ачишхо, генциан.
И совсем уже недалеко от вершины - вычурный лиловый цветок с изогнутыми
вывернутыми лепестками. Это водосбор, аквилегия - таким тоже могли бы
гордиться садовые клумбы. За пазухой каждого лепестка искрятся капли росы.
Все устали. Временами советую:
- Меньше пыхтеть, раскачиваться, хвататься за склон руками - все это
утомляет. Мягче, пружиннее шаг - пусть устают только мышцы ног, это легче
для сердца. Скоро, скоро вершина.
Хочется, чтобы подход к вершине выглядел торжественно, чтобы у ее
подножия все изменилось и сама она высилась бы над неким цоколем, словно
памятник на пьедестале. Но на Аибге ничего подобного нет. Вверх уходил все
тот же крутой, градусов до сорока, однообразный луговой склон - никаких тебе
пьедесталов. Он заканчивался совсем невдалеке, и над ним было только небо,
но в это не верилось: уже не раз на подъеме случалось так, что видишь край
вершины, думаешь, конец подъема, гребень, а взойдешь - всего лишь плечевой
перегиб склона от крутого к пологому, и верхний "край" опять дразнит тебя
вон там наверху, впереди...
Всему, однако, бывает конец. Все тот же косой склон прерывается
страшными пропастями - словно от целого хребта кто-то ножом откромсал добрую
его половину. При всей долгожданности выход на гребень - полная
неожиданность. Да, выше нас теперь только синее небо. Но ниже, но дальше...
Метров на двести под отвесом расположилась огромная циркообразная чаша
- кресловина с вертикальными стенами и привольным луговым дном, на середине
которого лежат обширные, еще недотаявшие снежники. Дно цирка - балкон над
следующим ярусом круч. Создается ощущение полета всего этого горного мира
над лежащими внизу долинами.
К северу от Аибги в новом повороте развернулся Главный Кавказский
хребет - такие обманчиво близкие здесь пирамидальные и трапециевидные