Страница:
Снег плотный, ячеистый - из ячеек получается что-то вроде ступенек. Но
дальше склон становится круче, шагаю менее уверенно и, наконец, взглянув
вниз, чувствую, что мне страшно даже стоять, а что падать с такой высоты и
вовсе не годится. Снежник идет мимо стоящих сбоку спутников и выходит внизу
прямо на уступ, с которого свергается нижний водопад. Понимаю, что сделал
ошибку: полез без охранения по такому крутому снегу. У альпинистов это
наверняка возбраняется. Полез, забыв свое же правило: прежде, чем влезать на
склон, оцени, можно ли с него слезть!
Сделал попытку спуститься шага на три - нет, не могу. Ноги дрожат,
скользят, совсем как у моих недавних подопечных на тренировочном спуске с
Монашки. Спутники снизу видят, что я замешкался и весело кричат: -
Скатывайся прямо к нам!
Легко им говорить "скатывайся". От крутизны кружится голова, а обрыв,
которым заканчивается снежник, не обещает ничего хорошего: никакой лыжник не
захочет прыгнуть с такого трамплина. Но получается так, что буквально через
несколько секунд после повторного приглашения "скатиться" я поскользнулся и
упал на бок. Беспомощно царапаю руками жесткий бугорчатый снег и чувствую,
что уже качусь ногами вниз, увлекаемый неодолимой силой,- пять, десять,
пятнадцать метров - все быстрее, быстрее. Надо удержаться во что бы то ни
стало!
Прижимаюсь локтем к снегу, но это плотный зернистый фирн, шершавый, как
наждак, он до боли обжигает кожу. Сейчас я стремительно промчусь мимо моих
спутников, стоящих рядом со снежником. Но они, цепочкой держась за руки,
выбегают на снег, и один из них, придерживаемый другими, падает на меня,
больно прижимая тело к обледеневшему фирну. Встаю пошатываясь, спутники
смеются, но я лишь напряженно улыбаюсь. Рукава у меня засучены. Правая рука
от кисти до локтя - сплошная ссадина, горит, как ошпаренная.
Товарищи, оказывается, даже не знали, что я упал нечаянно. Им
показалось, что просто я сразу исполнил их приглашение "скатиться", и они,
спокойно страхуя друг друга, перехватили меня "в полете", после того как я
промчался уже около тридцати метров. Правда, темп моего падения напугал и их
самих. Но только теперь по моим ссадинам они увидели, что дело было
нешуточное.
Я не удержался и прошел вниз по уже более пологому снежнику к
водопадному обрыву, где фирн оканчивался. Отвес метров в сорок был
головокружителен. Меня даже замутило от запоздалого страха. Имею ли я право
посылать туристов одних в горы, если еще сам способен делать подобные
глупости?
К веранде турбазы подошел по-полевому просто и собранно одетый человек
с обветренно-загорелым мужественным лицом и отрекомендовался:
- Профессор Пузанов, зоолог. Только что пересек заповедник по Главному
маршруту. Лошадей и груз оставил у конторы Южного отдела, а остановиться
хотел бы у вас на базе.
Я был еще достаточно далек от естественных наук и ведающих ими
авторитетов. Поэтому и не предполагал, что передо мною один из виднейших
зоогеографов страны, известный путешественник, по книгам которого мне
предстоит учиться. С нормальным гостеприимством дежурного "хозяина
гостиницы" я "обслужил" гостя рядом советов, отвел в регистратуру,
представил Энгелю, проводил в отдельную комнату на Собиновке и на прощание
даже предложил свои консультации по району. Профессор деликатно отказался,
но зато согласился участвовать в ближайшем подъеме на Ачишхо.
На этот раз мне повезло. Ивану Ивановичу Пузанову хотелось провести на
гребне хребта ночь, чтобы затем располагать целым днем для
коллекционирования птиц на горных лугах (право "научного отстрела" было дано
ему заповедником).
Вышли после обеда, когда гора уже нахлобучила на свои лбы густейшие
облака. Я уверенно обещал профессору, что к вечеру тучи уйдут, и мы будем
вознаграждены панорамами заката... Правда, я и сам еще не был вечером на
Ачишхо, но знал, что так обычно бывает, а значит, должно быть и в этот раз.
С нами шел юноша-коллектор, стрелявший зоологу птиц, и еще один турист, по
фамилии Петюнин, сухой и постный блондин в пенсне, назвавший себя
преподавателем географии.
Уже вскоре после Сосновой скалы мы погрузились в скользкий туман. Ни
одна панорама не окрылила нас на подъеме. Петюнин начал ворчать, зачем и для
чего мы идем. На полянке с камнем я напряг все свои способности, чтобы
поярче рассказать, как замечательна при ясной погоде открывающаяся отсюда
перспектива. Петюнин несколько раз вступал со мною в спор, заявляя, что
высотные зоны леса должны сменять одна другую не на тех отметках, которые
называл я, а на тех, которые он запомнил из учебника. Профессор вступился за
меня и пояснил, что цифры высот зон могут меняться на различных склонах - на
южных, на припеке, подниматься выше, а на северных, теневых, спускаться
ниже. Петюнин начал возражать и профессору, сварливо доказывая ему какими-то
примерами из Альп и Гималаев, какова должна быть природа на Кавказе.
Я в те дни был еще далек и от страноведения, так что не мог судить,
насколько справедливые вещи высказывал о столь дальних горах наш спутник:
помню только, что Иван Иванович Пузанов очень терпеливо выслушивал нотации
Петюнина и лишь изредка мягко ему возражал, про Альпы и Гималаи, в
частности.
О, как тоскливо и утомительно лезть в этой сырости - кажется, поневоле
и не так разворчишься. Вот и верхние поляны с озерцами, вот метеостанция - а
уже наступает вечер, без намека на закатные краски и панорамы, и туман в
сумерках становится особенно тягостным, угнетающим, беспросветным.
Я просто в отчаянии, что мой чудесный Ачишхо, а с ним и я сам так
скомпрометированы, и все еще пытаюсь внушить спутникам, как в
действительности хорошо на этом хребте... Но тут не удерживается от
ворчливой фразы и Иван Иванович:
- Все вы, экскурсоводы, такие - вас только и слушай. На какую вершину
ни пойдешь - всегда так же вот красно обещают, а приходишь - и не видать
ничего. Довелось мне на Цейлоне на Адамов пик подниматься, там тоже гиды
были, сулили-сулили панорамы самые волшебные, а пришли и сидели вот в таком
же тумане, как этот... Только представьте, как это обидно, Адамов пик - ведь
один же раз в жизни...
Растерянный от неожиданности, спрашиваю:
- Это правда? Вы сами были на Цейлоне? (Надо вспомнить, какими
небывалыми казались в тридцатых годах зарубежные экспедиции наших
натуралистов, да еще в такие невероятные страны, как Цейлон.)
Уже совсем стемнело, когда облака стали исчезать, и нас наградила за
все наше терпение дивная звездная ночь. Иван Иванович не захотел ночевать в
здании метеостанции, и мы разложили костерок неподалеку от Северного
кругозора.
Тут только я узнал, в каких дальних странах бывал этот человек. Как о
простом и реальном рассказывал он о Малакке и Японии, Китае и Сингапуре, об
Аравии и Египте, о своем путешествии в Судан.
- О такой провинции, как Европа, я уже и не говорю. Для натуралиста ее
столицы и комфортабельные дороги с отелями давали несравненно меньше, чем
эти азиатские и африканские страны.
Поучавший нас Петюнин, поняв наконец неуместность своих нравоучений,
пожаловался на холод и отправился спать под крышу метеостанции. Мы остались
с Иваном Ивановичем и его коллектором, втроем у пылающего костра. Как сказки
Шехерезады, звучали рассказы профессора о роскоши экваториальной природы, о
ее лианах и пальмах, обезьянах и крокодилах. А для меня чудом был сам
человек, который видел все это, реальный, живой путешественник (до того
путешественники были для меня только книжными персонажами).
С особенным волнением Иван Иванович рассказал о прославленной
талипотовой пальме Цейлона, о чудо-дереве, раз в жизни цветущем и после
этого умирающем. С каким-то смущением профессор добавил:
- Об этом у меня даже стихи написаны... И он прочитал свой сонет о
"красе всех пальм цейлонских - талипоте".
- Так, значит, вы еще и поэт!
Этот человек все более вырастал в моих глазах. Какое же это счастье
столько объездить и так сочетать в себе страсть к науке, путешествиям и
искусству... Столько видеть и уметь об этом поведать людям! Иван Иванович
рассказал, что писать стихи начал поздно, но с большим увлечением, что
решающее влияние на него оказал в этом отношении крымский поэт Волошин...
Долго, долго, чуть не до рассвета просидели мы у костра, читая друг
другу стихи - и свои и чужие.
В остром холоде ночи весело трещал костерок, разрывая тьму. Небо сияло
мириадами искр, пылью Млечного Пути, крупными гвоздями ковша Медведицы... По
двум передним "гвоздям" легко отыскивалась Полярная звезда. Глядя на нее,
Иван Иванович сказал:
- А на Цейлоне она лежит на самом горизонте, так что из-за дымки ее и
не разглядишь...
Этот человек видел места, где даже небо, наше северное небо, как бы
опрокинуто набок, так что и Полярная звезда, над полюсом красующаяся в
зените, укладывается на горизонт... Значит, реальны, достижимы и не просто
формально занимают место в учебниках эти несбыточно далекие страны...
АЧИШХО В ПЕТЛЕ
Наутро, взбодренные холодом, проспав всего каких-нибудь три-четыре
часа, мы чувствовали себя окрыленными, сильными, легкими на подъем. А
холодная ночь у костра с рассказами о жарких странах и пальмах, со стихами
Волошина и самого Пузанова уже сейчас становилась словно приснившейся,
невероятной.
Петюнин, ночевавший под крышей, вышел, чертыхаясь и ворча. Он и в
комнате не мог спать, ему было одновременно и холодно и душно.
Утро в горах. Мое первое утро на гребне хребта. Сколько в нем
обновляющей свежести! Как чеканны все грани вершин, как росисты луга, каким
безграничным выглядит вставшее, кажется выше всякого горизонта, море...
Позавтракав у костра, идем к водопадам. Берсенев меня еще на базе
раздразнил рассказом о том, что, переночевав на метеостанции, можно успеть
обойти Ачишхо вкруговую, с заходом на главную его вершину и со спуском через
западную часть хребта, мимо так называемых Греческих балаганов. Теперь это
можно было осуществить.
Уже через час мы были у водопадов и начали подниматься левее верхних
каскадов. Коварный снежник, по которому я когда-то падал, оставили справа от
себя - нашли в рододендронах подобие тропки и вскоре вышли над водопадными
отвесами. Оказалось, что мы попали еще не на самый верхний этаж ступенчатых
верховьев Ачипсе. Новая пологая ступень ее днища была ограждена сзади столь
же крутой стеной отвесов. С них речка низвергалась еще одним водопадом.
Значит, две группы водопадов, которые я посещал до сих пор, нужно считать не
нижними и верхними, а нижними и средними, верхним же можно называть только
этот одинокий каскад.
Так начались открытия. Не будем бояться этого громкого слова. Конечно,
я знал, что окружающие горы давно открыты, нанесены на подробные карты. Даже
на дореволюционной одноверстке, наверное, можно отыскать и пересчитать все
эти водопадные уступы.
И все же здесь начинались мои собственные поиски, открытия для себя,
которые я старался скорее превратить в радость для других. Каждый пик,
кругозор, водопад, самостоятельно мною найденный или хотя бы только
оцененный в качестве туристского объекта, был награждающей находкой,
вырастал в своей ценности, приносил счастье мне и обещал приносить его
многим...
На площадке ниже каскада почему-то стоит палатка. В ней два
медовеевских пастуха, рядом стадо овец. Оказывается, на этой окраине
заповедника разрешен выпас.
Ачишхо и в прошлом служил для выпаса скота медовеевцев и даже назывался
у черкесов "Медозюи-Кушх" (пастбище медозюев).
Поднимаемся еще на одну ступень. Над одиноким каскадом расположен
крутостенный амфитеатр с плоским днищем и осыпями под скалистыми склонами.
Вознесенная к небу скальная чаша - мир таинственного уединения,
торжественного и сурового. В конце июня цирк был еще весь полон снега.
Снежники несколькими полотнищами спускались к "арене" цирка по склонам,
сходясь на ней в едином снежном пятне. Отсюда и рождается Ачипсе. С днища
чаши совсем нетрудно подняться на зубцы главных вершин Ачишхо. Жаль только,
что вокруг них уже толкутся космы рождающихся туманов.
Где же мы находимся? Пожалуй, можно попробовать определиться по
вершинам хребта. Перед нами тыльная по отношению к Красной Поляне сторона
Ачишхо. Значит, видные из Поляны зубцы этого хребта можно пересчитать отсюда
в обратном порядке.
Вот перед нами Зуб, он кажется вторым слева, если смотреть из Поляны.
Правее него для нас та вершина, что выглядит из Поляны самой левой. Но разве
это вершина? Это же плечевидный выступ, а хребет уходит под прямым углом,
удаляясь от Красной Поляны, и при этом продолжает еще подниматься.
Следовательно, из Поляны и не видна главная вершина Ачишхо, она спрятана
сзади за этим плечом! А мы-то снизу показывали левую горку как вершину!
Хорошо, что я в этом вовремя разобрался. Иначе не знаю, выбрались ли бы
мы благополучно из своего кругового рейда.
Взбираемся на гребень. Внизу впереди уже сплошные облака, но ощущение
высоты и вероятной огромности кругозора остается. Под нами страшные отвесы,
зловеще уходящие в густую толчею клочьев тумана. Осторожно шагаем вдоль
обрыва.
Но что это? Слева отвес, а справа от наших ног зияет глубокая длинная
трещина всего сантиметров сорок шириной. Значит... Значит, весь этот край
хребта, как говорят геоморфологи, отседает вдоль трещины и вот-вот оборвется
многотонной глыбищей. Скорее от края! Ведь наши шаги могут оказаться тем
малым толчком, который только и нужен, чтобы висящая глыба оторвалась.
Насколько же надо быть внимательным! Какие неожиданные опасности
подстерегают туриста высоко в горах!
Над гребнем визгливо кричат черные птицы - альпийские галки. Время от
времени раздаются выстрелы: коллектор добывает Ивану Ивановичу птиц - не
только гадок, но и горных тетеревов, выпархивающих из-под ног.
Легко поднимаемся на угловое колено хребта. Отсюда к уже упомянутой
невидной из Красной Поляны вершине ведет участок гребня, такой пологий, что,
кажется, по нему можно проехать на велосипеде. Впрочем, такое ощущение
длится недолго. Ближе к пику на гребне начинается что-то странное: какой
чудак натащил сюда столько каменьев? На высшей части гребня крупные камни
лежат валом, грудами, словно их кто-то нарочно нагромоздил здесь друг на
друга. И даже вершина неожиданно оказывается такою же кучей камней!
Иван Иванович поясняет, что именно так выглядят гребневые россыпи, то
есть остатки самых стойких горных пород, уцелевших от разрушения. А более
податливые, некогда связывавшие их частицы вымыты дождями, выдуты ветрами,
унесены вниз по склонам. Значит, эти камни ниоткуда сюда не втащены! Это
руины самой, в прошлом более высокой вершины, самого гребня. Хребет увенчан
собственными развалинами!
Мы на вершине Ачишхо. Пусть туман скрывает дали - радует и чисто
спортивное достижение: ведь мы не на каких-то буграх у метеостанции, куда
обычно ходят туристы, а на самой макушке хребта!
Теперь предстояло выбирать спуск. Туманное месиво выглядело зловеще:
как в нем нащупать тропу? Как обезопасить себя от внезапного выхода над
обрывами? Спутники уже вознамерились было брать прямо с вершины на спуск, но
я обеспокоился, что тогда мы выйдем не к Бешенке, а к Монашке или, что еще
хуже, к Чвежипсе - ведь и ее истоки начинаются где-то тут же, у вершин
Ачишхо.
Энгель рассказывал о туристах, решивших спуститься с Ачишхо без тропы:
увидели внизу речку, да и предположили, что здесь каждая струя воды выведет
к Мзымте. А речка-то оказалась Ачипсе, с руслом, лишенным троп, заваленная
древоломом. Петлю в два десятка километров делает эта речка по непролазным
дебрям, прежде чем впасть в Мзымту у Сланцевого рудника. Помаялись
заблудившиеся немало. Лишь на третьи сутки их, голодных и оборванных,
обнаружили в среднем течении Ачипсе наблюдатели заповедника, посланные на
поиски. Четыре года спустя я сам пройду этот путь без троп, изучая речные
террасы, и пойму, что значит "спуститься по первой попавшейся речке". А
тогда, в 1934 году, налицо были только неопытность, предостережение Энгеля
да воспоминание о блужданиях краснолицего позапрошлой осенью...
Итак, ни в коем случае не спускаться с первого попавшегося склона.
Обострившимся (от ответственности, что ли?) пространственным чувством
ощущаю, что нам нужно вернуться к плечу главной вершины, видимому из Поляны.
Крупно шагаем по "велосипедному" гребню. Вот и плечо (гребень резко
поворачивает влево к отседающей глыбище и Зубу). Стараюсь представить контур
гребня, спускающегося по диагонали к горизонту,- линию, видную из Поляны.
Надо держаться самого "конька" хребта, чтобы обойти страшные отвесы, зияющие
слева. Ныряем в зловещий мутный туман.
Спуск без троп градусов под тридцать крутизны. Скользим, то и дело
съезжаем, хватаясь за колючки. Неожиданно выясняется, что ворчливый Петюнин
не способен без нашей помощи сделать ни шагу дальше. У него боязнь
пространства, и он не может спускаться. Бедняга и не знал за собою этого
недостатка, когда решался лезть в гору. Вдвоем с Иваном Ивановичем чуть не
под руки стаскиваем его шаг за шагом по травянистому склону, сами едва
удерживаясь на ногах.
Цветущий луг с анемонами и примулами не радует - сейчас он только мокр,
скользок и неудобен для ходьбы. Но вот и коровьи следы. На такие кручи ходят
пастись коровы? Пользуемся этим, чтобы подбодрить спутника. Он дрожит и
сердится - боится, что мы заблудились, и от этого становится еще менее
уверенным в себе. Мы понимаем, что это психоз, а ему не объяснишь.
Терпеливо, сотню за сотней метров сбрасываем высоту. Пожалуй, пора уже
брать левее? Прислушаемся, что это за звон. В густом молоке тумана что-то
позвякивает влево и внизу от нас. Да это же колокольчики коров! Там стадо, а
значит, близко и балаганы. Решительнее ныряем в зловещую муть. Минут через
десять оказываемся у скалистого "когтя", который торчит на спускающемся
коньке хребта. На седловине под Когтем развалины каменного коша, и тут же
рядом, как привидение, выступает из тумана побрякивающая бубенчиком корова.
Милая, путеводная ты наша звезда!
От развалин, конечно, есть уже тропка. Метров на триста под нами слышен
лай собак и мычание коров. Еще полчаса мучаемся с Петюниным и входим в
поселок из драночных домиков - это и есть Греческие балаганы. Спускаясь, мы
пересекли границу заповедника - она проходит как раз через Коготь.
Странный жилой нагорный мир: дымят очаги, пахнет жареным луком, свежими
сырами. И удивительно много людей. Видно, тут обитают совсем не одни
пастухи. У хижин сидят покуривающие старики и занятые шитьем и вязаньем
старухи, копошится детвора... Тихие скучноватые будни среди какого-то
библейского умиротворения и, пожалуй, библейской же архаичности. Жители
балаганов принимают нас почтительно - знают, что отыскать путь с вершины в
тумане - дело не легкое.
Устраиваем привал, прежде всего чтобы успокоить и привести в равновесие
Петюнина. Расспрашиваем жителей, чем они тут заняты. Узнаем, что пасут и
доят коров, делают сыр, бьют масло.
- Для чего же у вас тут столько народу?
- А это для нас вроде курорта. Старики и дети на перевал, как на дачу,
на все лето жить из Поляны переезжают. Отдыхать хорошо, воздух хороший.
- На какой перевал?
- Вот на этот.
Поселок стоял среди крутого склона на чуть более пологом уступе, и я не
сразу понял, что русское слово "перевал" греки употребляют вовсе не в
настоящем его значении. Для них это не перевальная точка дороги через
хребет, а синоним любого пастбища, будь оно хоть на круче.
Дальше нас ведет сама вьючная тропа, где Петюнин шагает уже храбрее и
даже решается спрямлять зигзаги. За какой-нибудь час выходим к сухому руслу
притока Бешенки и вдоль него на уже знакомую мне главную дорогу Ачишхо.
Психоз у Петюнина полностью прекратился - с нами идет вполне здоровый, лишь
немного смущенный человек.
На базе рапортую Энгелю и Берсеневу, что круговой маршрут по Ачишхо
пройден. Конечно, этот путь для однодневного похода труден, да и при ночлеге
в горах доступен только более тренированным и умеющим ориентироваться
туристам. У меня возникает поспешное заключение: если мы даже в тумане
сумели найти спуск с вершины - насколько же проще спуститься с нее в ясную
погоду, имея в руках кроки!
Профессор Пузанов вскоре уезжает, побывав еще (увы, уже без меня) на
Аибге. Разве мог бы я поверить тогда, что через четверть века я буду
счастлив послать Ивану Ивановичу свою книжку с описанием моего собственного
путешествия на Цейлон!
Я давно, еще со времени блужданий краснолицего, слышал, что на склонах
Аибги существует большой красивый водопад. Надо было его разыскать, что я и
делал не раз при возвращении с очередными группами со Сланцевого рудника. Из
первого поиска вернулся смущенный. Тропы отыскивались и терялись, а водопада
не было. Зато с Аибги великолепно просматривались склоны противолежащего
Ачишхо и прорезающая их долина Мельничного ручья. Спокойный лесистый хребет,
не внушавший никаких опасений, в верховьях этого ручья вдруг обрывался
большой грядой скал. Вот ведь над какими утесами рискуешь оказаться,
спускаясь без тропы!
Неожиданно это наблюдение вскоре пригодилось. В один из ближайших
вечеров работников базы срочно вызвали местные власти. В маленьком доме
отдыха, приютившемся высоко над Красной Поляной, пропал один из отдыхающих.
Ушел куда-то утром и не вернулся. На его поиски брошены были наблюдатели
заповедника, лесники, проводники и охотники. Из Сочи вызвали машину со
служебными собаками.
Сидим с Энгелем и Берсеневым у председателя поселкового совета над
картой. Вот отсюда гость вышел. Наверное, тоже пошел прогуляться "в горку".
По кручам, сквозь густые кусты и лианы добрался до гребня, а гребень
лесистый - никаких панорам. Начал спускаться и вот тут-то...
И вот тут-то я чувствую, что мне открывается простой геометрический
закон: человек, спускающийся без тропы, невольно стремится идти вниз по
склону к ближайшему тальвегу (руслу). Тратить силы на подъем от дна лощины
уже не хочется, и человек продолжает двигаться, подчиняясь руслу. А если оно
ступенчато, перемежается с водопадными уступами? Тогда путешественник
неминуемо повиснет над водопадами, а при попытке спуститься с них рискует
разбиться пли искалечиться.
Передо мною ясно встают виденные недавно отвесы в верховьях Мельничного
ручья. К его же долине обращен склон, на котором уютно укрылся дом отдыха -
невидная из Красной Поляны дача, бывшая Наумовка. Да, гость мог дойти и до
гребня, а на спуске любой из отвершков долины Мельничного ручья должен был
привести пропавшего именно к этим отвесам.
Энгель молчит в нерешительности. Берсеневу же такое предположение
кажется убедительным, и именно сюда решают бросить основные силы ищущих. А я
получаю задание подняться на Ачишхо и там с одним из метеорологов вести
поиски сверху, с Эстонских полян. Досадно, что попадаю не на главное
направление, но в этом есть и выигрыш: попутно я познакомлюсь с восточной
частью хребта, с новым вариантом кругового маршрута по Ачишхо.
Со мной вызвались идти два молодых туриста. Быстро получаем продукты и
медикаменты (мало ли в каком состоянии можно встретить пропавшего?) и,
невзирая на вечернее время, идем на хребет. Ответственность задания придает
силы, и мы поднимаемся к метеостанции за два с половиной часа вместо обычных
четырех. В сумерках осматриваем ближайшие к станции участки. Тут уж пришлось
и покричать - в нарушение правил заповедника.
Мой второй вечер в горах. Но на этот раз нигде ни облачка. Во всю свою
неизмеримую даль распласталась панорама. Меркнут глуби долин, а вершины еще
продолжают сиять, словно сами излучают лиловый и розовый свет. Четкой чертой
отделяется от неба море.
Переночевали у метеорологов. В три часа утра были уже на ногах. Наскоро
перекусили и двинулись в путь. Нас охватил жгучий холод рассветных сумерек.
Задание гласило: пройти до Эстонских полян, отыскать начало тропы,
спускающейся прямо к Красной Поляне - к участку Хмелевского, и по пути при
помощи поперечных прочесов просмотреть местность на километр влево от тропы.
С каким удовольствием на этот раз я пошел новой тропой - от соблазна
сбиться на ее развилки сам столько раз предостерегал туристов. Вскоре все
ветвления слились в одну большую тропу, промоченную "солнышками" - красными
пятнами на зарубках (так в заповеднике метят экскурсионные пути, но этот
почему-то был забыт проводниками) .
Перелесками из гнутых буков, мимо невзрачных болотистых озерец и через
ребристый скальный гребешок тропа вывела на привольные поляны, место, где
когда-то были выпасы скота из Эстонки.
Кругозор с этих полян наградил нас всею ослепительностью солнечного
восхода. При закате поочередно гасли, а теперь одна за другой вспыхивали в
лучах солнца сначала самые высокие, потом более низкие вершины, а остатки
мрака все глубже заползали в складки долин.
Луга пестрели ковром примул, генциан и причудливых белых подснежников *
с длинными вычурно загнутыми лепестками, желто-коричневыми у сердцевины. А
вот и еще цветок, не встречавшийся раньше: коричнево-лиловый бокальчик
(виданное ли дело - коричневые цветы!), и все лепестки в бурых и желтых
дальше склон становится круче, шагаю менее уверенно и, наконец, взглянув
вниз, чувствую, что мне страшно даже стоять, а что падать с такой высоты и
вовсе не годится. Снежник идет мимо стоящих сбоку спутников и выходит внизу
прямо на уступ, с которого свергается нижний водопад. Понимаю, что сделал
ошибку: полез без охранения по такому крутому снегу. У альпинистов это
наверняка возбраняется. Полез, забыв свое же правило: прежде, чем влезать на
склон, оцени, можно ли с него слезть!
Сделал попытку спуститься шага на три - нет, не могу. Ноги дрожат,
скользят, совсем как у моих недавних подопечных на тренировочном спуске с
Монашки. Спутники снизу видят, что я замешкался и весело кричат: -
Скатывайся прямо к нам!
Легко им говорить "скатывайся". От крутизны кружится голова, а обрыв,
которым заканчивается снежник, не обещает ничего хорошего: никакой лыжник не
захочет прыгнуть с такого трамплина. Но получается так, что буквально через
несколько секунд после повторного приглашения "скатиться" я поскользнулся и
упал на бок. Беспомощно царапаю руками жесткий бугорчатый снег и чувствую,
что уже качусь ногами вниз, увлекаемый неодолимой силой,- пять, десять,
пятнадцать метров - все быстрее, быстрее. Надо удержаться во что бы то ни
стало!
Прижимаюсь локтем к снегу, но это плотный зернистый фирн, шершавый, как
наждак, он до боли обжигает кожу. Сейчас я стремительно промчусь мимо моих
спутников, стоящих рядом со снежником. Но они, цепочкой держась за руки,
выбегают на снег, и один из них, придерживаемый другими, падает на меня,
больно прижимая тело к обледеневшему фирну. Встаю пошатываясь, спутники
смеются, но я лишь напряженно улыбаюсь. Рукава у меня засучены. Правая рука
от кисти до локтя - сплошная ссадина, горит, как ошпаренная.
Товарищи, оказывается, даже не знали, что я упал нечаянно. Им
показалось, что просто я сразу исполнил их приглашение "скатиться", и они,
спокойно страхуя друг друга, перехватили меня "в полете", после того как я
промчался уже около тридцати метров. Правда, темп моего падения напугал и их
самих. Но только теперь по моим ссадинам они увидели, что дело было
нешуточное.
Я не удержался и прошел вниз по уже более пологому снежнику к
водопадному обрыву, где фирн оканчивался. Отвес метров в сорок был
головокружителен. Меня даже замутило от запоздалого страха. Имею ли я право
посылать туристов одних в горы, если еще сам способен делать подобные
глупости?
К веранде турбазы подошел по-полевому просто и собранно одетый человек
с обветренно-загорелым мужественным лицом и отрекомендовался:
- Профессор Пузанов, зоолог. Только что пересек заповедник по Главному
маршруту. Лошадей и груз оставил у конторы Южного отдела, а остановиться
хотел бы у вас на базе.
Я был еще достаточно далек от естественных наук и ведающих ими
авторитетов. Поэтому и не предполагал, что передо мною один из виднейших
зоогеографов страны, известный путешественник, по книгам которого мне
предстоит учиться. С нормальным гостеприимством дежурного "хозяина
гостиницы" я "обслужил" гостя рядом советов, отвел в регистратуру,
представил Энгелю, проводил в отдельную комнату на Собиновке и на прощание
даже предложил свои консультации по району. Профессор деликатно отказался,
но зато согласился участвовать в ближайшем подъеме на Ачишхо.
На этот раз мне повезло. Ивану Ивановичу Пузанову хотелось провести на
гребне хребта ночь, чтобы затем располагать целым днем для
коллекционирования птиц на горных лугах (право "научного отстрела" было дано
ему заповедником).
Вышли после обеда, когда гора уже нахлобучила на свои лбы густейшие
облака. Я уверенно обещал профессору, что к вечеру тучи уйдут, и мы будем
вознаграждены панорамами заката... Правда, я и сам еще не был вечером на
Ачишхо, но знал, что так обычно бывает, а значит, должно быть и в этот раз.
С нами шел юноша-коллектор, стрелявший зоологу птиц, и еще один турист, по
фамилии Петюнин, сухой и постный блондин в пенсне, назвавший себя
преподавателем географии.
Уже вскоре после Сосновой скалы мы погрузились в скользкий туман. Ни
одна панорама не окрылила нас на подъеме. Петюнин начал ворчать, зачем и для
чего мы идем. На полянке с камнем я напряг все свои способности, чтобы
поярче рассказать, как замечательна при ясной погоде открывающаяся отсюда
перспектива. Петюнин несколько раз вступал со мною в спор, заявляя, что
высотные зоны леса должны сменять одна другую не на тех отметках, которые
называл я, а на тех, которые он запомнил из учебника. Профессор вступился за
меня и пояснил, что цифры высот зон могут меняться на различных склонах - на
южных, на припеке, подниматься выше, а на северных, теневых, спускаться
ниже. Петюнин начал возражать и профессору, сварливо доказывая ему какими-то
примерами из Альп и Гималаев, какова должна быть природа на Кавказе.
Я в те дни был еще далек и от страноведения, так что не мог судить,
насколько справедливые вещи высказывал о столь дальних горах наш спутник:
помню только, что Иван Иванович Пузанов очень терпеливо выслушивал нотации
Петюнина и лишь изредка мягко ему возражал, про Альпы и Гималаи, в
частности.
О, как тоскливо и утомительно лезть в этой сырости - кажется, поневоле
и не так разворчишься. Вот и верхние поляны с озерцами, вот метеостанция - а
уже наступает вечер, без намека на закатные краски и панорамы, и туман в
сумерках становится особенно тягостным, угнетающим, беспросветным.
Я просто в отчаянии, что мой чудесный Ачишхо, а с ним и я сам так
скомпрометированы, и все еще пытаюсь внушить спутникам, как в
действительности хорошо на этом хребте... Но тут не удерживается от
ворчливой фразы и Иван Иванович:
- Все вы, экскурсоводы, такие - вас только и слушай. На какую вершину
ни пойдешь - всегда так же вот красно обещают, а приходишь - и не видать
ничего. Довелось мне на Цейлоне на Адамов пик подниматься, там тоже гиды
были, сулили-сулили панорамы самые волшебные, а пришли и сидели вот в таком
же тумане, как этот... Только представьте, как это обидно, Адамов пик - ведь
один же раз в жизни...
Растерянный от неожиданности, спрашиваю:
- Это правда? Вы сами были на Цейлоне? (Надо вспомнить, какими
небывалыми казались в тридцатых годах зарубежные экспедиции наших
натуралистов, да еще в такие невероятные страны, как Цейлон.)
Уже совсем стемнело, когда облака стали исчезать, и нас наградила за
все наше терпение дивная звездная ночь. Иван Иванович не захотел ночевать в
здании метеостанции, и мы разложили костерок неподалеку от Северного
кругозора.
Тут только я узнал, в каких дальних странах бывал этот человек. Как о
простом и реальном рассказывал он о Малакке и Японии, Китае и Сингапуре, об
Аравии и Египте, о своем путешествии в Судан.
- О такой провинции, как Европа, я уже и не говорю. Для натуралиста ее
столицы и комфортабельные дороги с отелями давали несравненно меньше, чем
эти азиатские и африканские страны.
Поучавший нас Петюнин, поняв наконец неуместность своих нравоучений,
пожаловался на холод и отправился спать под крышу метеостанции. Мы остались
с Иваном Ивановичем и его коллектором, втроем у пылающего костра. Как сказки
Шехерезады, звучали рассказы профессора о роскоши экваториальной природы, о
ее лианах и пальмах, обезьянах и крокодилах. А для меня чудом был сам
человек, который видел все это, реальный, живой путешественник (до того
путешественники были для меня только книжными персонажами).
С особенным волнением Иван Иванович рассказал о прославленной
талипотовой пальме Цейлона, о чудо-дереве, раз в жизни цветущем и после
этого умирающем. С каким-то смущением профессор добавил:
- Об этом у меня даже стихи написаны... И он прочитал свой сонет о
"красе всех пальм цейлонских - талипоте".
- Так, значит, вы еще и поэт!
Этот человек все более вырастал в моих глазах. Какое же это счастье
столько объездить и так сочетать в себе страсть к науке, путешествиям и
искусству... Столько видеть и уметь об этом поведать людям! Иван Иванович
рассказал, что писать стихи начал поздно, но с большим увлечением, что
решающее влияние на него оказал в этом отношении крымский поэт Волошин...
Долго, долго, чуть не до рассвета просидели мы у костра, читая друг
другу стихи - и свои и чужие.
В остром холоде ночи весело трещал костерок, разрывая тьму. Небо сияло
мириадами искр, пылью Млечного Пути, крупными гвоздями ковша Медведицы... По
двум передним "гвоздям" легко отыскивалась Полярная звезда. Глядя на нее,
Иван Иванович сказал:
- А на Цейлоне она лежит на самом горизонте, так что из-за дымки ее и
не разглядишь...
Этот человек видел места, где даже небо, наше северное небо, как бы
опрокинуто набок, так что и Полярная звезда, над полюсом красующаяся в
зените, укладывается на горизонт... Значит, реальны, достижимы и не просто
формально занимают место в учебниках эти несбыточно далекие страны...
АЧИШХО В ПЕТЛЕ
Наутро, взбодренные холодом, проспав всего каких-нибудь три-четыре
часа, мы чувствовали себя окрыленными, сильными, легкими на подъем. А
холодная ночь у костра с рассказами о жарких странах и пальмах, со стихами
Волошина и самого Пузанова уже сейчас становилась словно приснившейся,
невероятной.
Петюнин, ночевавший под крышей, вышел, чертыхаясь и ворча. Он и в
комнате не мог спать, ему было одновременно и холодно и душно.
Утро в горах. Мое первое утро на гребне хребта. Сколько в нем
обновляющей свежести! Как чеканны все грани вершин, как росисты луга, каким
безграничным выглядит вставшее, кажется выше всякого горизонта, море...
Позавтракав у костра, идем к водопадам. Берсенев меня еще на базе
раздразнил рассказом о том, что, переночевав на метеостанции, можно успеть
обойти Ачишхо вкруговую, с заходом на главную его вершину и со спуском через
западную часть хребта, мимо так называемых Греческих балаганов. Теперь это
можно было осуществить.
Уже через час мы были у водопадов и начали подниматься левее верхних
каскадов. Коварный снежник, по которому я когда-то падал, оставили справа от
себя - нашли в рододендронах подобие тропки и вскоре вышли над водопадными
отвесами. Оказалось, что мы попали еще не на самый верхний этаж ступенчатых
верховьев Ачипсе. Новая пологая ступень ее днища была ограждена сзади столь
же крутой стеной отвесов. С них речка низвергалась еще одним водопадом.
Значит, две группы водопадов, которые я посещал до сих пор, нужно считать не
нижними и верхними, а нижними и средними, верхним же можно называть только
этот одинокий каскад.
Так начались открытия. Не будем бояться этого громкого слова. Конечно,
я знал, что окружающие горы давно открыты, нанесены на подробные карты. Даже
на дореволюционной одноверстке, наверное, можно отыскать и пересчитать все
эти водопадные уступы.
И все же здесь начинались мои собственные поиски, открытия для себя,
которые я старался скорее превратить в радость для других. Каждый пик,
кругозор, водопад, самостоятельно мною найденный или хотя бы только
оцененный в качестве туристского объекта, был награждающей находкой,
вырастал в своей ценности, приносил счастье мне и обещал приносить его
многим...
На площадке ниже каскада почему-то стоит палатка. В ней два
медовеевских пастуха, рядом стадо овец. Оказывается, на этой окраине
заповедника разрешен выпас.
Ачишхо и в прошлом служил для выпаса скота медовеевцев и даже назывался
у черкесов "Медозюи-Кушх" (пастбище медозюев).
Поднимаемся еще на одну ступень. Над одиноким каскадом расположен
крутостенный амфитеатр с плоским днищем и осыпями под скалистыми склонами.
Вознесенная к небу скальная чаша - мир таинственного уединения,
торжественного и сурового. В конце июня цирк был еще весь полон снега.
Снежники несколькими полотнищами спускались к "арене" цирка по склонам,
сходясь на ней в едином снежном пятне. Отсюда и рождается Ачипсе. С днища
чаши совсем нетрудно подняться на зубцы главных вершин Ачишхо. Жаль только,
что вокруг них уже толкутся космы рождающихся туманов.
Где же мы находимся? Пожалуй, можно попробовать определиться по
вершинам хребта. Перед нами тыльная по отношению к Красной Поляне сторона
Ачишхо. Значит, видные из Поляны зубцы этого хребта можно пересчитать отсюда
в обратном порядке.
Вот перед нами Зуб, он кажется вторым слева, если смотреть из Поляны.
Правее него для нас та вершина, что выглядит из Поляны самой левой. Но разве
это вершина? Это же плечевидный выступ, а хребет уходит под прямым углом,
удаляясь от Красной Поляны, и при этом продолжает еще подниматься.
Следовательно, из Поляны и не видна главная вершина Ачишхо, она спрятана
сзади за этим плечом! А мы-то снизу показывали левую горку как вершину!
Хорошо, что я в этом вовремя разобрался. Иначе не знаю, выбрались ли бы
мы благополучно из своего кругового рейда.
Взбираемся на гребень. Внизу впереди уже сплошные облака, но ощущение
высоты и вероятной огромности кругозора остается. Под нами страшные отвесы,
зловеще уходящие в густую толчею клочьев тумана. Осторожно шагаем вдоль
обрыва.
Но что это? Слева отвес, а справа от наших ног зияет глубокая длинная
трещина всего сантиметров сорок шириной. Значит... Значит, весь этот край
хребта, как говорят геоморфологи, отседает вдоль трещины и вот-вот оборвется
многотонной глыбищей. Скорее от края! Ведь наши шаги могут оказаться тем
малым толчком, который только и нужен, чтобы висящая глыба оторвалась.
Насколько же надо быть внимательным! Какие неожиданные опасности
подстерегают туриста высоко в горах!
Над гребнем визгливо кричат черные птицы - альпийские галки. Время от
времени раздаются выстрелы: коллектор добывает Ивану Ивановичу птиц - не
только гадок, но и горных тетеревов, выпархивающих из-под ног.
Легко поднимаемся на угловое колено хребта. Отсюда к уже упомянутой
невидной из Красной Поляны вершине ведет участок гребня, такой пологий, что,
кажется, по нему можно проехать на велосипеде. Впрочем, такое ощущение
длится недолго. Ближе к пику на гребне начинается что-то странное: какой
чудак натащил сюда столько каменьев? На высшей части гребня крупные камни
лежат валом, грудами, словно их кто-то нарочно нагромоздил здесь друг на
друга. И даже вершина неожиданно оказывается такою же кучей камней!
Иван Иванович поясняет, что именно так выглядят гребневые россыпи, то
есть остатки самых стойких горных пород, уцелевших от разрушения. А более
податливые, некогда связывавшие их частицы вымыты дождями, выдуты ветрами,
унесены вниз по склонам. Значит, эти камни ниоткуда сюда не втащены! Это
руины самой, в прошлом более высокой вершины, самого гребня. Хребет увенчан
собственными развалинами!
Мы на вершине Ачишхо. Пусть туман скрывает дали - радует и чисто
спортивное достижение: ведь мы не на каких-то буграх у метеостанции, куда
обычно ходят туристы, а на самой макушке хребта!
Теперь предстояло выбирать спуск. Туманное месиво выглядело зловеще:
как в нем нащупать тропу? Как обезопасить себя от внезапного выхода над
обрывами? Спутники уже вознамерились было брать прямо с вершины на спуск, но
я обеспокоился, что тогда мы выйдем не к Бешенке, а к Монашке или, что еще
хуже, к Чвежипсе - ведь и ее истоки начинаются где-то тут же, у вершин
Ачишхо.
Энгель рассказывал о туристах, решивших спуститься с Ачишхо без тропы:
увидели внизу речку, да и предположили, что здесь каждая струя воды выведет
к Мзымте. А речка-то оказалась Ачипсе, с руслом, лишенным троп, заваленная
древоломом. Петлю в два десятка километров делает эта речка по непролазным
дебрям, прежде чем впасть в Мзымту у Сланцевого рудника. Помаялись
заблудившиеся немало. Лишь на третьи сутки их, голодных и оборванных,
обнаружили в среднем течении Ачипсе наблюдатели заповедника, посланные на
поиски. Четыре года спустя я сам пройду этот путь без троп, изучая речные
террасы, и пойму, что значит "спуститься по первой попавшейся речке". А
тогда, в 1934 году, налицо были только неопытность, предостережение Энгеля
да воспоминание о блужданиях краснолицего позапрошлой осенью...
Итак, ни в коем случае не спускаться с первого попавшегося склона.
Обострившимся (от ответственности, что ли?) пространственным чувством
ощущаю, что нам нужно вернуться к плечу главной вершины, видимому из Поляны.
Крупно шагаем по "велосипедному" гребню. Вот и плечо (гребень резко
поворачивает влево к отседающей глыбище и Зубу). Стараюсь представить контур
гребня, спускающегося по диагонали к горизонту,- линию, видную из Поляны.
Надо держаться самого "конька" хребта, чтобы обойти страшные отвесы, зияющие
слева. Ныряем в зловещий мутный туман.
Спуск без троп градусов под тридцать крутизны. Скользим, то и дело
съезжаем, хватаясь за колючки. Неожиданно выясняется, что ворчливый Петюнин
не способен без нашей помощи сделать ни шагу дальше. У него боязнь
пространства, и он не может спускаться. Бедняга и не знал за собою этого
недостатка, когда решался лезть в гору. Вдвоем с Иваном Ивановичем чуть не
под руки стаскиваем его шаг за шагом по травянистому склону, сами едва
удерживаясь на ногах.
Цветущий луг с анемонами и примулами не радует - сейчас он только мокр,
скользок и неудобен для ходьбы. Но вот и коровьи следы. На такие кручи ходят
пастись коровы? Пользуемся этим, чтобы подбодрить спутника. Он дрожит и
сердится - боится, что мы заблудились, и от этого становится еще менее
уверенным в себе. Мы понимаем, что это психоз, а ему не объяснишь.
Терпеливо, сотню за сотней метров сбрасываем высоту. Пожалуй, пора уже
брать левее? Прислушаемся, что это за звон. В густом молоке тумана что-то
позвякивает влево и внизу от нас. Да это же колокольчики коров! Там стадо, а
значит, близко и балаганы. Решительнее ныряем в зловещую муть. Минут через
десять оказываемся у скалистого "когтя", который торчит на спускающемся
коньке хребта. На седловине под Когтем развалины каменного коша, и тут же
рядом, как привидение, выступает из тумана побрякивающая бубенчиком корова.
Милая, путеводная ты наша звезда!
От развалин, конечно, есть уже тропка. Метров на триста под нами слышен
лай собак и мычание коров. Еще полчаса мучаемся с Петюниным и входим в
поселок из драночных домиков - это и есть Греческие балаганы. Спускаясь, мы
пересекли границу заповедника - она проходит как раз через Коготь.
Странный жилой нагорный мир: дымят очаги, пахнет жареным луком, свежими
сырами. И удивительно много людей. Видно, тут обитают совсем не одни
пастухи. У хижин сидят покуривающие старики и занятые шитьем и вязаньем
старухи, копошится детвора... Тихие скучноватые будни среди какого-то
библейского умиротворения и, пожалуй, библейской же архаичности. Жители
балаганов принимают нас почтительно - знают, что отыскать путь с вершины в
тумане - дело не легкое.
Устраиваем привал, прежде всего чтобы успокоить и привести в равновесие
Петюнина. Расспрашиваем жителей, чем они тут заняты. Узнаем, что пасут и
доят коров, делают сыр, бьют масло.
- Для чего же у вас тут столько народу?
- А это для нас вроде курорта. Старики и дети на перевал, как на дачу,
на все лето жить из Поляны переезжают. Отдыхать хорошо, воздух хороший.
- На какой перевал?
- Вот на этот.
Поселок стоял среди крутого склона на чуть более пологом уступе, и я не
сразу понял, что русское слово "перевал" греки употребляют вовсе не в
настоящем его значении. Для них это не перевальная точка дороги через
хребет, а синоним любого пастбища, будь оно хоть на круче.
Дальше нас ведет сама вьючная тропа, где Петюнин шагает уже храбрее и
даже решается спрямлять зигзаги. За какой-нибудь час выходим к сухому руслу
притока Бешенки и вдоль него на уже знакомую мне главную дорогу Ачишхо.
Психоз у Петюнина полностью прекратился - с нами идет вполне здоровый, лишь
немного смущенный человек.
На базе рапортую Энгелю и Берсеневу, что круговой маршрут по Ачишхо
пройден. Конечно, этот путь для однодневного похода труден, да и при ночлеге
в горах доступен только более тренированным и умеющим ориентироваться
туристам. У меня возникает поспешное заключение: если мы даже в тумане
сумели найти спуск с вершины - насколько же проще спуститься с нее в ясную
погоду, имея в руках кроки!
Профессор Пузанов вскоре уезжает, побывав еще (увы, уже без меня) на
Аибге. Разве мог бы я поверить тогда, что через четверть века я буду
счастлив послать Ивану Ивановичу свою книжку с описанием моего собственного
путешествия на Цейлон!
Я давно, еще со времени блужданий краснолицего, слышал, что на склонах
Аибги существует большой красивый водопад. Надо было его разыскать, что я и
делал не раз при возвращении с очередными группами со Сланцевого рудника. Из
первого поиска вернулся смущенный. Тропы отыскивались и терялись, а водопада
не было. Зато с Аибги великолепно просматривались склоны противолежащего
Ачишхо и прорезающая их долина Мельничного ручья. Спокойный лесистый хребет,
не внушавший никаких опасений, в верховьях этого ручья вдруг обрывался
большой грядой скал. Вот ведь над какими утесами рискуешь оказаться,
спускаясь без тропы!
Неожиданно это наблюдение вскоре пригодилось. В один из ближайших
вечеров работников базы срочно вызвали местные власти. В маленьком доме
отдыха, приютившемся высоко над Красной Поляной, пропал один из отдыхающих.
Ушел куда-то утром и не вернулся. На его поиски брошены были наблюдатели
заповедника, лесники, проводники и охотники. Из Сочи вызвали машину со
служебными собаками.
Сидим с Энгелем и Берсеневым у председателя поселкового совета над
картой. Вот отсюда гость вышел. Наверное, тоже пошел прогуляться "в горку".
По кручам, сквозь густые кусты и лианы добрался до гребня, а гребень
лесистый - никаких панорам. Начал спускаться и вот тут-то...
И вот тут-то я чувствую, что мне открывается простой геометрический
закон: человек, спускающийся без тропы, невольно стремится идти вниз по
склону к ближайшему тальвегу (руслу). Тратить силы на подъем от дна лощины
уже не хочется, и человек продолжает двигаться, подчиняясь руслу. А если оно
ступенчато, перемежается с водопадными уступами? Тогда путешественник
неминуемо повиснет над водопадами, а при попытке спуститься с них рискует
разбиться пли искалечиться.
Передо мною ясно встают виденные недавно отвесы в верховьях Мельничного
ручья. К его же долине обращен склон, на котором уютно укрылся дом отдыха -
невидная из Красной Поляны дача, бывшая Наумовка. Да, гость мог дойти и до
гребня, а на спуске любой из отвершков долины Мельничного ручья должен был
привести пропавшего именно к этим отвесам.
Энгель молчит в нерешительности. Берсеневу же такое предположение
кажется убедительным, и именно сюда решают бросить основные силы ищущих. А я
получаю задание подняться на Ачишхо и там с одним из метеорологов вести
поиски сверху, с Эстонских полян. Досадно, что попадаю не на главное
направление, но в этом есть и выигрыш: попутно я познакомлюсь с восточной
частью хребта, с новым вариантом кругового маршрута по Ачишхо.
Со мной вызвались идти два молодых туриста. Быстро получаем продукты и
медикаменты (мало ли в каком состоянии можно встретить пропавшего?) и,
невзирая на вечернее время, идем на хребет. Ответственность задания придает
силы, и мы поднимаемся к метеостанции за два с половиной часа вместо обычных
четырех. В сумерках осматриваем ближайшие к станции участки. Тут уж пришлось
и покричать - в нарушение правил заповедника.
Мой второй вечер в горах. Но на этот раз нигде ни облачка. Во всю свою
неизмеримую даль распласталась панорама. Меркнут глуби долин, а вершины еще
продолжают сиять, словно сами излучают лиловый и розовый свет. Четкой чертой
отделяется от неба море.
Переночевали у метеорологов. В три часа утра были уже на ногах. Наскоро
перекусили и двинулись в путь. Нас охватил жгучий холод рассветных сумерек.
Задание гласило: пройти до Эстонских полян, отыскать начало тропы,
спускающейся прямо к Красной Поляне - к участку Хмелевского, и по пути при
помощи поперечных прочесов просмотреть местность на километр влево от тропы.
С каким удовольствием на этот раз я пошел новой тропой - от соблазна
сбиться на ее развилки сам столько раз предостерегал туристов. Вскоре все
ветвления слились в одну большую тропу, промоченную "солнышками" - красными
пятнами на зарубках (так в заповеднике метят экскурсионные пути, но этот
почему-то был забыт проводниками) .
Перелесками из гнутых буков, мимо невзрачных болотистых озерец и через
ребристый скальный гребешок тропа вывела на привольные поляны, место, где
когда-то были выпасы скота из Эстонки.
Кругозор с этих полян наградил нас всею ослепительностью солнечного
восхода. При закате поочередно гасли, а теперь одна за другой вспыхивали в
лучах солнца сначала самые высокие, потом более низкие вершины, а остатки
мрака все глубже заползали в складки долин.
Луга пестрели ковром примул, генциан и причудливых белых подснежников *
с длинными вычурно загнутыми лепестками, желто-коричневыми у сердцевины. А
вот и еще цветок, не встречавшийся раньше: коричнево-лиловый бокальчик
(виданное ли дело - коричневые цветы!), и все лепестки в бурых и желтых