Ефремов Ю.К.. Тропами горного Черноморья

вершины Псеашхо. У них непривычный вид. Все приобрело новую глубину, и за
Трапецией и за Сахарной головкой пристроились, образуя ощеренные вверх пилы,
новые, раньше нам не видные пики. Отошел на задний план так поражавший с
Ачишхо великан Чугуш, но зато яснее стала видна пильчатая цепь неведомых
крутостенных пиков правее, между Чугушом и Псеашхо - она кажется
фантастическим, неприступным царством.
Какая награда за испытанное напряжение! Словно у гор торжество, словно
в нашу честь выстроилось на параде все это воинство снеговых и скальных
пиков.
Аибга ближе к более высоким заснеженным частям Главного хребта, чем
Ачишхо, и поэтому с нее особенно удобно, словно с бельэтажа, любоваться
этими громадами.
А вот и Ачишхо. Теперь он похож на пологий каравай. Зубцы его
краснополянского отрога, такие отчетливые и внушительные, если смотреть на
них из поселка, отсюда кажутся незначительными деталями на фоне больших
расплывчатых хребтин.
Пересчитываю вершины Ачишхо. Узнаю наши кругозоры, Эстонские поляны и
хребтик с тропою Хмелевского.
Вон серое пятнышко под гребнем - осыпь. А это что за точка? Да это же
домик. Метеостанция! Она видна нам через добрую дюжину километров.
Нельзя считать, что знаешь хребет, пока не осмотришь его со стороны.
Только теперь Ачишхо стал нам виден весь, со всеми отрогами и пазами,
знакомый и добрый. Немало уточнений придется внести в казавшиеся такими
точными кроки!
Непонятно было одно: почему мы не видим Красной Поляны? Значит, мы на
какой-то вершине, невидной из поселка.
Рядом высится еще пик, кажется, даже большей высоты, чем тот, на
который мы взобрались. Чтобы перебраться на него, спускаемся по пологому
гребешку к седловине и лезем круто вверх по каменистому гребню. Думали, вот
и вершина... Ан нет, второстепенный ложный зубец, то, что альпинисты
выразительно называют жандармом (он караулит главную вершину).
Но вот и вершина. Под нами второй, столь же огромный и заснеженный
цирк. Пожалуй, что-то подобное я видел в верховьях Ачипсе, только здесь все
суровее и грандиознее.
Два смежных цирка, оба над северным склоном Аибги. Их разделяет отрог,
увенчанный обособленной крутосклонной вершиной с полого округлым верхом.
Гора как толстая светло-зеленая шишка. Между шишкой и нашим пиком привольная
седловина - даже удивительно, почему тут так выглажен, словно вылизан,
рельеф. Через седловину из одного цирка в другой бежит тропка.
Итак, мы на втором, высшем пике. Но и отсюда не видим Красной Поляны.
Значит, и эта вершина не из тех, что видны прямо из поселка.
На продолжении главного гребня видим еще один, более низкий пик. Для
полноты коллекции перебираемся и на него, минуя соседнюю седловину. К нему
подводит совеем пологий гребень - почти взбегаем по нему и... и вот награда:
долгожданная Красная Поляна видна в глубине Мзымтинской долины, еще под
одним огромным цирком. Она лежит в обрамлении зеленых гор и диких отвесов,
сияет ясная, близкая, можно пересчитать все домики, опознать все улицы. Вон
турбаза и белый столбик - Собиновка...
Предстоит возвращение. Спуска прямо в Поляну, какой она ни выглядит
близкой, мы не знаем. Поэтому идем южным, обращенным совсем не к Мзымте,
склоном на торную вьючную тропу. Спускаемся, скользя по траве. Такой способ
уже знаком мне по круговому маршруту на Ачишхо с профессором Пузановым.
Тонночку, взяв у нее на время букеты, спускают под руки двое мужчин.
Напившись молока в Полуторных балаганах, возвращаемся уже знакомой нам
грязной лесной тропой.
Вот я и побывал на Аибге. Первым своим подъемом на эту давно манившую
гору я, пожалуй, в равной мере и очарован и разочарован. Восхищен цветами и
далями, театральным раскрытием облачных занавесов над Псоу, страшными
цирками северных склонов. Разочарован однообразием и утомительностью
подъема, нечеткостью ориентиров. Шагая внизу по улицам Поселка, оглядываюсь
на Аибгу. Со стыдом признаюсь себе, что и теперь не представляю, в какой
части хребта мы побывали. Хорошо еще, что никто не спросил...
Приносим в Поляну роскошные букеты лилий, анемон, генциан. Пышный сноп
цветов несет ликующая Тонночка. Я приволок исполинский борщевник - нес на
плече, как зонт, целое травяное дерево. Раза три на спуске встретились
поднимавшиеся к балаганам греки. Они кричали мне:
- Худая трава! Брось, будет плохо!
Действительно, пахла она противно, одуряюще. Но донес до Поляны, и
ничего не случилось. Ни головной боли, ни тошноты. Только к вечеру на руках
и плечах выступили большие коричнево-красные пятна - отравленные кожи? Пятна
держались около месяца, хотя руки и не болели. Предостерегавшие все-таки
были правы.
При ближайшем же подъеме на Ачишхо с пристрастием рассматриваю Аибгу.
Только теперь понимаю, как построен ее гребень. Почти все величавые
пирамиды, видные снизу, оказываются совсем не вершинами, а лишь плечевыми
уступами на мощных отрогах.
Два пика, на которых мы побывали сначала, действительно не видны из
Поляны. Всего главных вершин у Аибги три. Из Красной Поляны видна только
ближняя из них, а на нашем пути она была третьей, именно с нее-то мы и
увидали Поляну. Вернее впредь числить ее Первым пиком Аибги.
От каждого пика Аибга посылает к Мзымте по отрогу, а Первый пик - даже
два кряжа, Эстонский и Краснополянский. Между отрогами, в верховьях каждого
из ручьев, стремящихся к Мзымте, вознесены лугово-скальные цирки. Под Первым
пиком - между только что названными ветвями - распахнул свои просторы Первый
цирк Аибги. Между Первым и Вторым пиками, а значит, между Эстонским и
Рудничным отрогами,- Второй цирк. Еще восточнее Третий - его мы видели с
Третьего пика, а дальше - Четвертый, Пятый - вплоть до Агепсты...
Такая нумерация совершенно необходима, чтобы консультировать туристов и
знать, где их искать, если они вдруг заблудятся.
Постигаю еще один секрет. Из Красной Поляны и от Сланцев хорошо видна
мрачная вершина - Черная Пирамида. Оказалось, она поднимается лишь на отроге
Второго пика Аибги.
Так это ее я видел сверху - похожую на толстую светло-зеленую шишку!
Надо же так удивительно меняться очертаниям...
А видимо, это закономерно: у всей Аибги южные склоны луговые, покатые,
а северные скалистые. Вот и у этой отдельной вершины на север оскалились
утесы, а на юг улыбаются луговые скаты.

В ОДИНОЧКУ

Еще два года назад в день исчезновения краснолицего я слышал, что на
Аибгу, кроме круговой греческой тропы, ведут две другие: одна через водопад,
вторая - лобовая, кратчайшая, построенная известным в старой Красной Поляне
турком Османом (он спускал по этой тропе дранку и тес для строительства дач
неосуществленного Романовска).
Османова тропа нашлась не сразу, а когда нашли ее - разочаровала: как
ни краток был по ней путь прямо от Первых балаганов через Краснополянский
отрог Аибги со спуском к Мзымте против самой Поляны, но повторять его не
хотелось - не было кругозоров. Единственное, что порадовало перед спуском -
еще один, при этом чуть ли не лучший, вид на Красную Поляну. Он открывался с
главного плеча этого отрога, с того самого плеча, которое снизу, из поселка,
выглядит как самостоятельная вершина, как ближайшая пирамида Аибги.
Тем более хотелось отыскать путь через водопад. Моста у Красной Поляны
через Мзымту в те дни еще не было. Искали тропу к водопаду от Второй
Эстонки. То заходили в тупик к заброшенным драночным разработкам, то тропа
исчезала в переплетенном колючими лианами древоломе (лес рухнул под ударами
лавины, которая низверглась сюда с обрывов Краснополянского отрога Аибги.
Огромный - кубометров на двадцать - каменище лежал поверх поверженных
стволов пихт - значит, он грохнулся совсем недавно)...
Сурово хмурились пихты. Празднично блестели глянцем листы вечнозеленых
лавровишен и падубов. Перед
нами вставали совсем лиловые склоны. Это цвели крупными фиолетовыми
цветами непролазные чащи понтийского рододендрона - в отличие от его
стелющегося кавказского сородича, обитателя горных луговин - здесь это
кустарник в человеческий рост высотой.
Мучительно долго карабкались мы по скользкому руслу ручья, куда наконец
спустились из дебрей...
Упорство вознаграждено. Впереди усилился шум. Вскоре он перешел в
несмолкающий грохот. И вот перед нами бурокаменная стена, с которой рушится,
рыча и брызгая, долгожданный Аибгинский водопад. Узкий, белый, как
привидение. Можно было ненасытно смотреть на повторяющиеся - и все-таки
всякий раз неповторимые - сочетания струй, на радужные веера брызг, слушать
неровно пульсирующий рокот. Цель достигнута - и словно не было усталости.
На обратном пути нащупали тропу, которая сначала забиралась по левому
берегу выше водопада и лишь потом шла под уклон вниз по мшистым камням,
среди вечнозеленого падуба, в обход древолома и озеровидной лесной лужи.
Ура! Путь на Аибгу через водопад найден. Это вам не нудная Османова тропа.
Его надо разведать вплоть до вершины. Проводники подтверждают, что к
водопаду можно спуститься от Первого пика.
Почему я спросил только про спуск? Не поинтересовался, где же
начинается подъем от водопада? Ведь никаких признаков тропы, ведущей от него
вверх, не было!
Еще раз иду на Аибгу коровьей тропой, ночую в Полуторных балаганах.
Группа оказалась ворчливая, и участвовать в поисках новой тропы не пожелал
никто. В исследовательском азарте принимаю непозволительное решение,
противоречащее мною же созданным кодексам: решаю спуститься по неведомой
тропе в одиночку. Договариваюсь с пастухами, идущими в Поляну, что они
проводят группу назад, в поселок, и уже на Первом пике расстаюсь с
подопечными.
Один в горах... Острое чувство огромного и к тому же запретного
удовольствия. Красная Поляна видна внизу - улочка к улочке, такая доступная
и манящая, что, кажется, сбеги - и за полчаса будешь там. Но иду гребнем,
удерживаясь от прямого спуска по осыпи, прикрытой луговыми травами:
вспоминаю, что проводники советовали мне идти сначала "па хребта". Лишь с
седловины между Первым
пиком и Краснополянским отрогом вправо ныряет тропка, ведущая в Первый
цирк. Вот она пробралась по еле видным карнизикам крутого склона и зигзагами
вывела на травянистое дно огромного амфитеатра.
Цирк... Какой это уединенный, обособленный мир. Легкой пирамидой встал
надо мною Первый пик. На его вершине я только что прощался со спутниками.
Слева вздымаются отвесные стены Краснополянского отрога, справа скалистый
Эстонский отрог. А между ними - подобное арене - днище цирка, балконом
повисшее над неведомыми кручами и изрезанное оврагами на мысовидные фестоны.
В овраги устремляются ручьи из недотаявших снежников.
Тропка резво бежит вниз по пышным лугам среди водосборов и лилий. На
более низкой пологой площадке замечаю среди трав инородное пятно: так
выглядят места около прежних пастушеских кошей, лишенные естественной
растительности и заросшие сорняками. Вот и развалины балагана.
Утесы обоих отрогов сходятся книзу, замыкая ущелье. На их крутых
гребнях черные зубчатые силуэты пихт, а между гребнями в дымке влажного
солнечного воздуха высится далекий, но огромный призрачно льдистый Чугуш!
Здесь и зимой и весной неистовствуют лавины, поэтому лог или безлесен,
или занят криволесьем. Спускаюсь к самому руслу. Признаки тропы как-то сразу
пропали среди ровных гравийных участков. Прохожу полсотни, сотню метров -
удобства кончаются. Где же тропа? Проявляю непростительное легкомыслие. Пять
минут назад я стоял на тропе. Значит, нужно было вернуться, любой ценой
нащупать продолжение дороги, хотя бы она повела на подъем. Я же двинулся
руслом, то есть совершил ошибку, типичную для самых неопытных туристов.
Утесы слева и справа сближаются, они неминуемо пересекут полосами
стойких пород дно долины, и поток заиграет на них водопадами. Что за гипноз
этот спуск? Вместо того чтобы вернуться на сто-двести метров, лезу вперед,
скользя по все более крутому руслу, и, только когда оно уходит из-под ног,
обрываясь водопадными ступенями, задумываюсь. Неужели тропа была тупиковая и
пробита коровами только до границы леса? Тогда придется подниматься обратно
на гребень! Или она идет рядом, но выше, по кручам левого берега? Беру
левее, попадаю в непролазное криволесье, подтягиваюсь и спускаюсь на руках -
тропы нет как нет. Решаю спускаться параллельно ручью, не снижаясь к его
предательски скользкому ступенчатому руслу.
Ломлюсь через гнутые буки и рододендрон, разгибаю упрямящиеся кривые
стволы. Такой спуск тяжелее подъема. Лишь там, где кусты пригнуты вниз по
скату, двигаться чуть легче. Я скольжу по стволам и ветвям, съезжаю по ним
то сидя, то верхом. Трещат брюки, на рубашке появляются дыры. Думал ли я,
что повторю злоключения краснолицего?
Как странно, что та же природа, те же кусты и пихтарник, запахи,
краски, когда ты один, приобретают новые оттенки, и восприятие всего этого
обостряется. Отчего это? То ли потому, что не с кем делиться своими
впечатлениями? Или потому что, как ни храбрись, а не уйдешь от сосущего
чувства тревоги: ведь стоит подвернуть или вывихнуть ногу - и ты становишься
беспомощным - поползи-ка отсюда на четвереньках!
Заросли такие густые, что, наверно, никакой зверь здесь не пройдет.
Однако на первой же прогалине вижу кучу медвежьего помета, совсем еще
теплого. Миша посторонился, услыхав треск моих шагов? В такой ситуации я
предпочел бы отложить столь долгожданное свидание.
Сколько раз я с успехом применял в своих лекциях ловкую формулу
Клеопатры Васильевны об исходе встреч со зверем:
"Турист убегает в одну сторону, медведь в другую".
Повторение этой остроты вызывало оживление самой безучастной аудитории.
Но мне приходила на память и другая формула, принадлежащая знаменитому
полярнику Амундсену, касавшаяся, правда, белых медведей:
"Я хорошо знаю, что полярный медведь человека не трогает, но я никогда
не бываю уверен, знает ли это медведь".
Воевать с криволесьем в одиночку еще изнурительнее, чем когда идешь в
компании. Сучья пружинят, бьют. При спутниках выругаешься, так хоть сосед
посочувствует. А тут некому и пожаловаться на неудачу. Споткнулся, ушиб
коленку - и возникает такое беспомощное чувство обиды...
Лезу по гнутым ветвям, спускаюсь на руках, держась за сучья и отыскивая
ногами опору внизу,- еще метр, еще
два метра... Вот снова повис, шарю ногами - пусто, нет ничего. Взглянул
вниз и похолодел, только судорожнее вцепился в ветви. Отвес! С силой
подтягиваюсь обратно. Внизу обрыв метров в двадцать. Сквозь кусты видно, что
как раз по этому скальному перепаду низвергается пенистыми каскадами ручей.
Я уже порядочно изнурен и даже деморализован. Выйду ли? Вдруг заночую, будут
искать...
Добираюсь вдоль края отвеса до прорезающей его расщелины, так
называемого кулуара, направленного вниз по склону. Изысканное театральное
слово мало подходит для этой дикой трущобы, но так принято у альпинистов.
Спускаюсь по кулуару, цепляясь подчас за травинки: бывает психологически
важно ухватиться за соломинку, чтобы сохранить равновесие.
Впереди просвет, совсем рядом ревет ручей. Сбегаю по крутой лощине и
ошалело оглядываюсь: справа сверху рушится во всем великолепии мой старый
знакомый, милый Аибгинский водопад! Ведь это все равно что дома, пусть
впереди еще обход древолома и добрых шестьсот метров спуска, но это уже
тропа - знакомая, своя, родная!
Как он хорош, а сегодня особенно хорош, мой добрый друг, водопад!
И все же стою, озадаченный. Я промерил собственными ногами весь левый
берег долины и не нашел тропы. Куда она могла скрыться? Вдруг осеняет
догадка. Не перешла ли эта тропа на правый берег ручья, после того как
несколько десятков метров она бежала прямо по его каменистому руслу? Было
очень просто не заметить, как она юркнула в траву, вот я и продолжал шагать
руслом, пока не вышел к отвесам. Но где же эта тропа выводит к водопаду?
Обшариваю правый берег от самого водопадного уступа. Спускаюсь вдоль
ручья метров на пятьдесят - и вот долгожданная примета! На огромном стволе
большая зарубка - именно отсюда, гораздо ниже водопада, вверх по правому (по
течению) склону ведет старинная торная тропа, меченная зарубками и росписями
эстонцев на стволах. Как я рисковал, а она шла рядом, по соседнему склону...
Неладный же я следопыт!
Пусть сегодня я не пройду по этой тропе (я слишком измучен) , но теперь
я знаю, что подъем на Аибгу через водопад во много раз красочнее и
разнообразнее подъема по скотоводческой тропе через Греческий мостик. Только
так, только в этом направлении и надо водить экскурсии в кольцевой маршрут
по Аибге!

ЛЮЛЬКА

Час крупным шагом по тропе, и я у Мзымты. Эх, если бы прямо вброд и на
турбазу! Но июльская река мощна, а я уже достаточно измотан, без спутников
рисковать с переправой не дело.
Вспоминаю, что ниже по Мзымте против поселка натянут металлический
трос, по которому с берега на берег ездит корзиночка для перевозки
пассажиров - ее называют люлькой. Мне еще не приходилось пользоваться этой
переправой.
Вот и трос. Высокие столбы-стояки, на которые намотан железный канат
дюймового сечения. Радость сменяется разочарованием: люлька оказывается на
противоположном берегу, а там ни души. Неужели идти в обход? И вдруг озорная
мысль. У меня совсем новый рюкзак, из грубого, пожалуй, даже слишком
тяжелого и прочного брезента, с широкими лямками из толстых ремней. Не
заменит ли он мне люльку?
Пробую ремни, разглядываю толстые нитки, которыми кожа пришита к
брезенту, и решаюсь. Расстегиваю пряжки, перекидываю оба ремня через трос и
вновь застегиваю. "Люлька" готова. Подтягиваюсь к тросу на руках и
просовываю ноги между лямками. Вот я и "в седле". Ремни так прилегают к
металлу под грузом тела, что двигаться оказывается вовсе не просто:
приходится подтягиваться на одной руке, а другой поочередно передвигать
ослабевающие лямки.
За один прием отвоевываешь всего каких-нибудь десять сантиметров. А
ширина Мзымты не меньше полусотни метров. Выдержу ли? Ведь я уже изнурен
трудным спуском.
Вишу верхом на брезентовом мешке и дециметр за дециметром продвигаюсь
вперед. Ладони горят - так больно впиваются в них плетения троса.
Прибрежные нестрашные участки русла кончились. В полутора метрах подо
мною беснуется порожистая Мзымта, горбы камней заставляют воду пенисто
кипеть. Теперь нельзя допускать и мысли о падении в эту стремнину. Хорошо в
настоящей люльке: она на своем ролике пролетает почти до половины реки, как
бы под уклон по провисающему тросу, и лишь вторую половину пути приходится
"выбирать" ее на подъем. А па рюкзаке до середины с разгона не докатишься.
Трос провис с первых же метров, и нужно все время преодолевать подъем.
Сколько я уже прополз? Пятнадцать? Восемнадцать метров? Уже кончаются
силы, а я даже не на середине реки.
Отдыхаю, покачиваюсь. С независимым видом разглядываю воду:
дугообразные водоскаты, веера, головокружительная, манящая струя стрежня...
Надо двигаться дальше. Подтягиваюсь на левой руке, правой передвигаю
ослабевающие лямки. Смещаю одну... Сейчас вторая. Но где же она? Как? Где
вторая лямка, второй ремень? Значит, я вишу на одном, последнем ремне!
Холодею от ужаса, впиваюсь обеими руками в трос. Что же произошло?
Дрожа от напряжения, повисаю на одной руке, а другой вылавливаю висящую, как
плеть, лямку.
Ощупываю ее конец и понимаю все, что случилось. Когда я оценивал
прочность рюкзака, я не осмотрел места скрепления пряжек с ремнями. А они-то
и подвели. Не швы, не ремни, а сами металлические скобы, которыми кожа
сочленена с металлом. Скобы, рассчитанные на двухпудовый вес рюкзака,
оказались слишком слабыми, чтобы выдержать груз четырехпудового тела. И
именно скобы начали разгибаться. Одна разогнулась скорее, с нее-то и
соскочила ременная петля. А вторая? Лихорадочно ощупываю вторую и с ужасом
обнаруживаю, что она тоже подалась. Значит, и на оставшуюся лямку никакой
надежды. Подо мною бешеная вода, теперь она кажется еще более пенистой, злой
и зеленой. Впереди больше половины жгучего режущего троса - я не вынесу этой
казни, этой пронзительной боли в ладонях, этого перенапряжения мышц! Скорее
назад, к более близкому берегу - на одних руках, не доверяя оставшейся
лямке, лишь изредка чуть приседая на рюкзак, чтобы дать секундную передышку
немеющим мышцам.
Мучительно долгое приближение к суше. Как жжет ладони! Вот уже метра
три до берега... Что-то со струнным треском рвется - разогнулась скоба
второй лямки,- и я, пожалуй даже с облегчением, падаю на бок в прибрежную,
уже не страшную, говорливо журчащую воду. Добегаю до берега по воде (здесь
по колено) и, обессиленный, валюсь. Меня бьет дрожь от перенесенного
волнения. Но что это с руками? Обе согнуты в локтях и точно скованы
столбняком. Судорога. От боли хочется кричать. Пытаюсь разогнуть локти - они
не поддаются. Лишь постепенно, преодолевая боль, отвоевываю у судорог
сантиметр за сантиметром. Наконец руки снова становятся моими. Могу выжать
брюки и злополучный, чуть не погубивший меня рюкзак. Как же я не подумал об
этих каверзных скобах?
С ненавистью гляжу на трос и неприступную люльку. Сейчас мне не мила и
любимая Мзымта и даже веселая тропка, по которой приходится идти три
километра до Греческого мостика, а потом еще три с лишним обратно по
противоположному берегу.
На базе меня ждут уже начавшие волноваться туристы. Они никак не
ожидали, что я явлюсь настолько позже их. Удивлены, что я такой мокрый и
измученный. Сплю эту ночь тяжело, все тело болит, на руках выступили
кровяные мозоли. Трижды мерещится кошмар: то вишу в кустах над отвесом, то
на тросе над порогами Мзымты.

К ПСЕАШХО

Теперь дело было за Псеашхо. Этот хребет замыкал собою третью сторону
краснополянского амфитеатра. Обычный туристский маршрут туда вел не к
вершинам, а к так называемому Холодному лагерю - пустому сарайчику, где
туристы укрывались от ледяных ветров и ненастья. После ночлега в этом
лагере, в тридцати километрах от Поляны,- путь на ледник.
Группа сложилась пестрая. Солидный профессор, литературовед Тимофей
Иванович, мечтательный бухгалтер Петр Петрович и пара голубков-молодоженов,
для которых было все равно куда идти, они не глядели ни на пихты, ни на
ледники - им хватало друг друга. Вьюки сопровождал рабочий Михаил Челаков -
краснополянский грек.
Путь вел через Сланцы. От рудничного поселка взяли круто в гору.
Навьюченная лошадь безукоризненно выбирала самые длинные и пологие зигзаги -
так ей легче сохранять равновесие.
Разнообразие в долгий подъем внесли лишь два родничка - путь к одному
из них в сторону от тропы заботливо показывала дощечка с надписью. Буковый
лес, казавшийся торжественным парком, сменился могучим пихтарником, который
одевал склоны хребта Псекохо вплоть до самого гребня.
Впрочем, слово "гребень" мало подходило пологому водоразделу хребта, на
который мы наконец выбрались. На высотах в полтора километра нас встретили
мягко округлые покатости, тропа пошла совсем горизонтально, позволила
отдышаться.
Миновали субальпийскую поляну - зеленый круг из высоких трав,
окаймленный строгим пихтовым лесом. На кроки нанес надпись "Пихтовая
поляна".
Как ни полог был водораздел, а все же чувствовалось, что и слева и
справа скаты, и за лесом скрыт огромный простор - как всегда, это
приподнимало настроение. Но тут же встречалось и такое, что утомляло и
раздражало.
Отдельные повышения плоского гребня тропа, чтобы избежать лишних
подъемов, огибала по косогору, подрезая обрывчиками склон. Из этих
обрывчиков сочились неистощимые слезы - грунтовая вода расквашивала почву в
жидкую грязь. Какою же сыростью напоен этот лес, если даже у самого
водораздела почва насыщена влагой, как губка!
Недаром на тонкость этой тропы жаловался еще Торнау. Видно, и в его
времена тут приходилось так же хвататься за стволы и ветки, чтобы не угодить
в хлюпающее месиво. Но нам-то хорошо - в крайнем случае мы просто лезем на
стенку, в обход слякотных участков. А каково лошади? Ведь вся тропа -
чередование скользких порожков и поперечных выбоин - следов конских копыт. В
каждой выбоине лужа или чавкающая грязь по колено. Лошадь с мучительным
напряжением вытаскивает из нее
ноги.
Пологий путь кончился, и даже крутой подъем криволесьем порадовал:
стало по крайней мере сухо. Поднялись метров на триста, и лес стал редеть.
Все более обширные секторы далекого горизонта стали открываться, не
заслоняемые деревьями. Наконец, последние кусты под нами - и мы на дивном,
кажется, всеобъемлющем кругозоре.
Глубоко, в почти двадцатикилометровой дали голубеет дно долины Мзымты с
белыми точками домиков Поляны. А что творится правее Чугуша? Первозданный
хаос, черные, грубо иззубренные хребты, страшные кручи. Думается, в этом
грозном лабиринте и не разберешься. На переднем плане привольные и спокойные
луговые склоны горы Перевальной - они хорошо видны и из Красной Поляны. Но
можно ли было предположить, что совсем рядом с ними скрываются такие
умопомрачительные трущобы?
Нелепой, некрасивой выглядела отсюда Аибга - скоплением тупых шишек. А
как вытянулся Аибгинский хребет к востоку! Как манила к себе ставшая ближе