Страница:
В течение многих дней приходилось питаться кое-как, не есть досыта, поэтому сейчас Ханна была рада, что вынуждена прислуживать, это подразумевало, что можно доесть то, что останется нетронутым. На смену блюду из тушеных угрей принесли жареного лебедя, говядину и пряные колбаски из оленины. Несмотря на запрещение епископа поддаваться греху чревоугодия, все ели с огромным удовольствием, и, конечно, много всего оставалось и слугам, и собакам.
Принц Боян умело направлял беседу в нужное ему русло, расспрашивая о самом интересном — о войне.
— Мы должны провести здесь всю зиму.
— Безусловно, набеги куманов прекратятся зимой. — Без брони и плаща Сапиентия казалась намного меньше. Ростом и шириной плеч она была не в отца, но за долгие месяцы военных походов принцесса значительно окрепла по сравнению со временем до брака.
Боян рассмеялся.
— Неужели моя королева устала от войны?
— Конечно нет! — Сапиентия всегда стремилась показать себя с лучшей стороны, когда Боян обращал на нее повышенное внимание. Ей всегда не хватало его похвалы, и только принц знал, как и когда польстить своей супруге. — Но никто никогда не сражается во время зимы.
— Нет, ваше высочество, — произнес Брешиус, перехватив инициативу у Бояна так ловко, будто они до этого долго репетировали. — Куманы известны своей привычкой нападать зимой, когда скованные льдом дороги начинают подтаивать, превращаясь в кашеобразную массу. Снег их не остановит. Ничто их не остановит, разве что потоки воды. Но даже тогда они заставляют знающих пленных строить мосты и показывать им, как переходить реки вброд или переправляться через них.
— Я подготовилась к осаде, — сказала Альберада. — Хотя, — добавила она неодобрительно, — разные бывают осады.
Немного дальше за столом лорд Уичман пил вино вместе со своими близкими друзьями. Его посадили рядом с лордом Дитрихом, но, несмотря на грубые шутки и предложения, Уичман никак не мог расшевелить Дитриха, либо заставить его присоединиться к нему, либо вывести из терпения. Потеряв всякую надежду, он обратил свое внимание на служанку, находящуюся рядом.
— Если вы собираетесь провести здесь зиму, принц Боян, то я должна быть уверена, что присутствие вашей армии не нарушит размеренную жизнь горожан.
— Это также и моя армия! — воскликнула Сапиентия. — И я не допущу дерзости или нарушения спокойствия.
— Конечно, дорогая племянница, — ответила Альберада, стараясь успокоить ее. Ханна поняла, что она будет продолжать уговаривать Сапиентию, потому что, как и каждый присутствующий, знала, кто действительно командовал этой армией. — Я надеюсь, вы обратите внимание на то, как ведет себя вендийская часть армии, тогда как принца Бояна я попрошу держать порядок среди унгрийцев.
Боян рассмеялся.
— Мои братья унгрийцы не причинят неприятностей, в противном случае они будут вынуждены сломать свои мечи по моему приказу.
— Я не одобряю таких крайних мер, — чопорно произнесла Альберада, — но надеюсь, что ваши солдаты стремятся к сохранению мира и спокойствия, а не к его разрушению.
На причудливо украшенном блюде слуги подали аппетитную пряную закуску из жареных груш, смешанных с фенхелем и лакрицей, что способствовало лучшему пищеварению, поскольку ужин длился довольно долго и все присутствующие очень наелись. Вскоре начал петь поленийский бард из свиты герцога Болесласа, его выразительный голос заворожил всех присутствующих, хотя пел он на непонятном им языке. От неприятного дыма в зале у Ханны потихоньку начали слезиться глаза. Она так много времени провела под открытым небом, что успела позабыть, каким неприятным может стать воздух даже в таком просторном помещении, как дворец епископа.
Несмотря на богатство, дворец не был украшен, подробно древним дворцам в Вендаре. Строительство этого зала завершили десять лет назад, но до сих пор у него был какой-то незаконченный вид, будто дерево еще не приобрело того блеска, который появляется после множества прикосновений тысяч рук и ног — такая полировка возрастом. Высокие столбы хмуро нависали над ней, на них были вырезаны строгие изображения святых, которые, несомненно, не одобрили бы чревоугодия и пения: люди громко стучали ногами, хором выкрикивая слова песни; голодные собаки грызлись под столом за кучу объедков; служанки подливали вино, ловко уклоняясь от полупьяных гостей. Действительно, унгрийские лорды Бояна вели себя лучше своих вендийских соратников: возможно шутливая угроза Бояна вовсе и не была шуткой.
Поздно вечером все собравшиеся разошлись отдыхать по комнатам, в то время как слуги, подобно Ханне, пытались найти более или менее удобные места, где бы можно было провести ночь. В зале было устроено множество спальных мест, расположенных одно над другим, и, поскольку Сапиентия не предложила Ханне сопровождать себя в ее комнату, Ханна нашла себе удобное местечко среди служанок. Они лежали рядом друг с другом, уютно устроившись, накрытые мехами, и сплетничали в темноте.
— От унгрийцев пахнет, скажу я вам.
— Не больше, чем от вендийских солдат. О Боже, вы видели, бедная Дода весь вечер пыталась увернуться от лорда Уичмана, так бесстыдно распускавшего руки? Он животное.
— Он сын герцогини, так что я уверена, он получит то, чего пожелает. — Со всех сторон раздалось нервное хихиканье. Женщина подвинулась. Другая вздохнула.
— Но только не во дворце епископа, — раздался голос в темноте, — епископ Альберада строгая, но справедливая. Она не допустит вольностей в этом зале. А теперь давайте будем спать.
Но все продолжали тихо переговариваться. Ханна впадала в забытье, убаюканная их перешептываниями. Они так странно произносили «п» и «т», как люди в той одинокой деревушке на востоке от Магдебурга, где армия куманов напала на них. Там, где она последний раз видела Ивара. Он так сильно изменился, больше не было того импульсивного, добродушного юноши, с которым она выросла. Он видел чудо феникса. Неужели та история могла оказаться правдой? Господь сотворил чудо исцеления и дал возможность Ивару, его товарищам и принцу Эккехарду узреть правду?
Она покрутила массивное изумрудное кольцо, которое подарил ей король Генрих. Здесь, уютно устроившись рядом с другими женщинами, физически она чувствовала себя в безопасности, но в сердце билась тревога. Она знала свои обязанности. Прежде всего, она служила Генриху, была его посыльным, его «орлицей», присягнувшей ему на верность, поддерживала его святую веру, чтобы не подвергать сомнению полномочия тех, кого он признавал законными главами Церкви. А что же боги ее бабушки? Разве они не относились справедливо к тем, кто в них верил, не посылали им богатые урожаи или иногда отворачивались, принося бедствия и несчастья? А как же другие люди, живущие за Кольцом Света? Были ли они прокляты и обречены на вечные мучения в Хаосе только потому, что принадлежали к другой вере? Как брат Брешиус, переживший гнев принцессы кераитов, ответил бы на эти вопросы? Она начала медленно проваливаться в глубокий сон.
В огромный зал, где царит мертвая тишина, входит один из рабов матери Бояна. Его кожа настолько черна, что она едва видит его в темноте зала, освещенного лишь раскаленными докрасна углями в двух каминах, за которыми приглядывают задремавшие служанки. Все же он видит ее, наполовину скрытую среди других женщин. Он зовет ее. Она не осмеливается не ответить на этот зов, так же как она никогда не противостояла бы желанию короля. Она признает силу, когда видит ее.
Она медленно поднимается, накидывает легкую шерстяную тунику поверх рубашки и босиком следует за рабом. Он идет по длинным коридорам дворца епископа, не освещая дорогу факелом, но все же не сбивается с пути. Ходьба по грубым деревянным полам причиняет ей дикую боль, в ступню впивается заноза, и Ханна вынужденно останавливается, хватая ртом воздух, еле сдерживает крик, чтобы не разбудить солдат, мирно спящих вдоль правой стены широкого коридора.
Раб наклоняется и берет ее ногу в свои теплые ладони, тогда как она балансирует на другой ноге, ухватившись за его плечо, чувствуя силу его мощного тела и улавливая ровное дыхание спящих вокруг них солдат. Он крепко держит ее, смотрит, что произошло, и быстрым движением выдергивает занозу из ступни. Она хочет его поблагодарить, но не осмеливается заговорить, скорее всего, он даже не понимает ее языка. Они медленно идут вперед, тишина, словно густой туман, нависает над ними.
Наконец он открывает дверь, и они входят в комнату, богато украшенную шелком, он свисает со всех сторон, его так много, что она с трудом пробирается сквозь эту нежную роскошную преграду, пока не оказывается в центре комнаты, освобожденная от мягких пут. Здесь немного прохладно. В пустом очаге не теплится огонь.
Острая боль пронзает ее сердце, когда она понимает, что видит перед собой старую мать принца Бояна. Голос старухи звучит хрипло, может, от возраста, а может, от усталости, ведь несколько недель она влияла на погоду.
— Куда ты направляешься?
Ханна чувствует, что она не желает слышать простого ответа, такого как «в туалет», «на запад к королю» или «назад домой».
— Я не знаю, — честно отвечает она. Холод сковывает ее руки, доставляя нестерпимую боль, начинает болеть ступня, там, куда воткнулась заноза.
— Ни одна женщина не может служить двум королевам, так же как ни один мужчина не может иметь двух хозяев, — отмечает старуха. Из тени появляется одна из ее престарелых служанок с подносом в руках. Единственный керамический кубок, так искусно сделанный, что его край тонок, словно лист, возвышается на подносе. Вверх уходят струи пара. — Пей, — раздается голос.
Пряный напиток обжигает горло. Выпив все до дна, Ханна замечает рисунок, выгравированный на дне кубка: женщина-кентавр кормит грудью человеческое дитя.
— Позже, — продолжает мать Бояна, — тебе нужно будет выбрать.
Ханна осторожно опускает кубок на поднос. Мать Бояна спокойно сидит на кресле, ее скрюченные, морщинистые Руки, в старческих пигментных пятнах, но все еще мягкие, покоятся на коленях. Вуаль скрывает ее лицо. Служанка, замерев, словно статуя, терпеливо стоит с подносом в руках. Ханна украдкой оглядывается по сторонам, но не видит того раба, который сопровождал ее сюда. Они одни в этой комнате, втроем, да птица зеленовато-золотистого окраса сидит в клетке, осторожно поглядывая на Ханну.
Птица нервно переступает в клетке с одной лапки на другую, будто ожидая ее ответа.
Служанка отступает в глубь комнаты, скрываясь за шелковыми занавесями, они шелестят, колеблются, и вновь все затихает. Единственный источник света в комнате — старинная лампа. По стенам двигаются причудливые тени, словно какой-то дух незримо присутствует здесь.
— Мне незачем выбирать, — произносит Ханна, чувствуя возрастающее удивление. — Я «орлица» короля Генриха.
— И удача Соргатани.
Слова звучат зловеще. Ханну начинает бить мелкая дрожь.
— Соргатани жила много лет назад. Она мертва. — Ханна нервно потирает руку, вспоминая, что брат Брешиус потерял свою руку, когда кераитская принцесса, которую он любил и был ей верным рабом, умерла много лет назад.
— Души никогда не умирают, — упрекнула ее старуха. — У меня была троюродная сестра, сейчас она мертва, это так. Возможно, ты говоришь об этой женщине, о той, которая взяла к себе на службу вендийского священника. Но имя, словно вуаль, можно принять на себя или отказаться от него. Им можно воспользоваться снова. Ты — удача Соргатани, так зовут мою племянницу. Позже тебе нужно будет выбрать.
Занавесь заколыхалась, будто подхваченная дыханием ветра. В мерцающих глубинах она надеется увидеть все пути к той земле, где странствуют и живут кераиты среди такой высокой травы, которая может полностью скрыть всадника на лошади. Здесь, в ее мечтах, она видит грифонов. Вдали, скрытый утренним туманом, стелющимся по земле, виднеется лагерь бирменов, народа, испытывающего страх перед кентаврами. Белые палатки трепещут на ветру, их стенки изгибаются от сильных порывов то внутрь, то наружу, будто они живые существа. Ветер доносит до нее запах расплавленного металла. Орел лениво парит над лагерем, как вдруг камнем падает вниз. Молодая женщина бродит вдалеке с другой стороны лагеря, она одета в золотое платье, кажется, будто оно соткано из солнечных лучей.
Пересекая разделяющее их расстояние, Соргатани произносит:
— Иди ко мне, удача. Ты в опасности.
Ханна почувствовала, что может пройти сквозь шелковые занавеси и оказаться в далекой земле, в той дикой местности, туманным утром. Но она не двигается. Она говорит:
— Я еще не нашла для вас слугу. Нет такого красивого человека, которого я могла бы привести к вам.
Солнце вспыхнуло сквозь туман, поднимаясь все выше, и яркий свет отразился в глазах Ханны.
— Лиат! — кричит она, ей кажется, будто она видит Лиат в переливающемся золотом воздухе, мягко шуршит шелк, она пытается пройти сквозь завесу, чтобы добраться до Лиат, но наталкивается на раба, молчаливо стоящего рядом с открытой дверью. Жестом, он приглашает ее следовать за ним, через коридор, где тихо спят уставшие солдаты. Сердце ноет от какого-то нехорошего предчувствия, как будто она пропустила что-то важное, на что необходимо было обратить внимание, но она медленно следует за ним в зал…
Ханна резко проснулась оттого, что чья-то рука блуждала по ее телу, грубо лаская. В лицо пахнуло зловонным дыханием, и она почувствовала на себе тяжесть мужского тела. Ханна ударила изо всех сил, больно и точно. Изрытая проклятия, человек скатился вниз и упал на другого, который тоже зашел навестить спящих служанок. Женщины кричали и ругались. Меха валялись в стороне, поскольку все тут же проснулись. Одна женщина, задыхаясь от криков, пыталась справиться с грузным человеком, навалившимся на нее.
Появились управляющие и слуги, кто-то из них освещал дорогу факелами, и началась драка. Полдюжины людей шли впереди принца Бояна, появившегося в дверях, он был разъярен оттого, что его подняли с постели. Унгрийские солдаты, охранявшие его день и ночь, ликуя, устремились к дерущимся. К тому времени, как подошла епископ, сопровождаемая слугами, несущими красивые керамические светильники, дерущиеся были разведены по разные стороны: служанки жались друг к другу, сидя на своих кроватях, и так громко ругались, что Ханна боялась оглохнуть; управляющие и слуги сидели в стороне, зализывая раны, а лорд Уичман и свора его собак — дюжина покалеченных, дерзких, нахальных молодых дворян — толпились у тлеющего очага.
— Почему меня потревожили? — Альберада держала в руке светильник в форме грифона. Пламя вырывалось у него с языка. В этот момент, величественная и разгневанная, она не была похожа на женщину, с которой стоило шутить. — Уичман, вы имеете наглость насиловать моих служанок в моем собственном дворце? Так вы хотите отплатить мне за мое гостеприимство?
— Много дней у меня не было женщины! Эти девки сами того желали. — Уичман небрежно махнул в сторону столпившихся служанок, и на мгновение показалось, что его товарищ готов снова броситься туда. — Мы все не можем довольствоваться овцами, как Эддо. — Его товарищи хихикали. — Так или иначе, они простолюдинки. Я бы не прикоснулся к вашим монахиням.
— Вы еще пьяны и неразумны, словно животное.
Язвительный упрек Альберады растворился в воздухе.
В это время один из товарищей Уичмана начал ласкать себя, охваченный желанием. От вида его двигающихся рук Ханну чуть было не вырвало. За спиной епископа толпились вооруженные солдаты.
— Отведите их в башню. Пусть они проведут там всю ночь, я не позволю нарушать спокойствие в этом зале. Утром они уедут обратно к герцогине Ротрудис: уверен, ваша мать будет более снисходительна, чем я, Уичман.
В тот момент Ханна поняла, что Боян выделил ее среди других женщин. Принц смотрел на нее так, словно сам готов был броситься к ней. Он улыбнулся и начал задумчиво подкручивать кончики своих длинных усов. Унгриец подозвал брата Брешиуса и что-то сказал ему, понизив голос.
— Прошу вас, ваша светлость, — произнес Брешиус. — Принц Боян просит наказать лорда Уичмана так, как вы пожелаете, после того, как закончится война.
Альберада холодно взглянула на него.
— В таком случае, как принц Боян предлагает защитить моих служанок от насилия и назойливости?
Боян насмешливо ответил ей:
— В городе много блудниц. За это я сам заплачу.
— Искупать грех, множа его?
Он пожал плечами.
— Чтобы бороться с куманами, мне нужны солдаты.
— Бороться с куманами, — начал Уичман, гордясь собой, как это делают пьяные молодые люди, думающие только о себе. — Мне нужно…
— Вы молоды и глупы. — Боян резко толкнул его, чтобы тот замолчал. — Но вы хорошо сражаетесь. Поэтому вы нужны мне сейчас, иначе я выбросил бы вас на растерзание волкам.
Раздался пронзительный, раздражающий смех Уичмана.
— Если я вам так нужен, мой принц, — произнес он медленно, растягивая слова, — тогда я сам назначу цену, надеюсь, оплачена она будет вдесятеро. — Он сделал неприличный жест в сторону сидящих служанок.
Боян двигался очень быстро для человека, которого только что подняли с постели. Он ловко взял Уичмана в захват и крепко держал его. Уичман был выше него, да и моложе Бояна, но на стороне унгрийского принца были праведный гнев и истинная власть; он командовал целыми армиями и пережил бесчисленное количество сражений. Крепкому лорду осталось жить столько, сколько принц пожелал бы этого, и Уичман это знал.
— Никогда не смей бросать мне вызов, парень, — мягко произнес Боян, — я избавляюсь от собак, если они мочатся мне на ноги. Я знаю, где найти невольничий рынок, там с радостью возьмут такого, как ты. И я не боюсь гнева твоей матери.
На лицо Уичмана набежала тень. В устах любого другого человека эти слова звучали, бы как хвастовство, но, сказанные Бояном, они обжигали.
— В бараки. — Боян отпустил Уичмана. Унгрийцы сопровождали лорда и его товарищей.
— Я не одобряю вашего решения, — произнесла Альберада, — эти люди должны быть наказаны и выдворены из города.
— Они нужны мне, — ответил Боян, — так же как вам и вашему городу.
— Получается, что война порождает зло, принц Боян, потому что и хорошее, и плохое достигается дурными путями. Разбрасывают семена зла, из которых произрастают злые дела, управляемые отчаянием или, как это называется, необходимостью.
— Мне нечего вам возразить, ваша светлость. Я всего лишь человек, а не святой.
— Очевидно, среди нас нет святых, — ответила Альберада с укором в голосе. — Будь мы все святые, не было бы войны, только борьба против язычников и еретиков.
— Все же не война первопричина наших грехов, ваша светлость, — вставил Брешиус. — Я бы не согласился, что война породила зло Уичмана, скорее это несдержанность его натуры. Не каждый человек поступил бы так. Большинство солдат, прибывших сегодня, так себя не вели.
— Я не единственный здесь грешник, — внезапно возразил Уичман. Он был так возмущен, будто его обвиняли в преступлении, которого он не совершал. — Почему вы не обращаете внимания на моего младшего кузена Эккехарда, что он делает ночами, потеряв своего любимца?
Раздался гневный свист Бояна.
О Господи, Боян все знал. Как Ханна могла думать, что такой наблюдательный командир, как Боян, не догадывался о происходящем в рядах его армии? Просто он решил не заострять на этом внимание, так же как и на выходке Уичмана. Все, что его волновало, это победа над куманами.
Учитывая настоящую ситуацию, Ханна не могла не восхититься его практичностью и рассудительностью.
— Что вы имеете в виду, Уичман? — Епископ Альберада стояла, слегка наклонив голову, что делало ее похожей на стервятника, рассматривающего, во что впиться сначала: в мягкий живот или беззащитное горло распростертого перед ним мертвого тела. — Каким грехом очернил себя молодой Эккехард?
— Ересью, — ответил Уичман.
Она не знала, чего ожидать, но этот перламутровый свет, это море пустоты, казалось, предвещали что-то печальное. Невдалеке мерцали едва заметные волны, словно иллюзорные завесы, трепещущие от неуловимого ветра. Она ступила за ворота только для того, чтобы оказаться внутри самой Луны?
Перед ней мелькнула чья-то фигура, так близко, что ее волосы коснулись лица Лиат, пощекотав губы. Но тут же растворилась в эфире. Спустя мгновение или вечность появилась вторая фигура, потом третья, вспышки из прошлого. Как вдруг их обладатели, туманные формы которых были изменчивы, словно вода, начали метаться и скользить перед ней подобно маленьким рыбкам.
Они танцевали.
Тогда она смогла узнать их: это были братья Джерны, более блестящие, не такие бледные; некоторые из дэймонов, заключенные Анной в тюрьму в Берне, чтобы стать ее слугами, без сомнения, прибыли из лунной сферы.
Они были удивительно прекрасны.
Очарованная, восхищенная, она остановилась, залюбовавшись ими. Размеренные движения пульсировали сквозь эфир. Была ли это музыка сфер? Стремительно пронеслись яркие тона Эрекес и богатой мелодии Соморхас. Великолепие Солнца звучало подобно сонму тысяч рогов и отражалось нежными переливами арфы, знаменующими постоянные переходы Луны, нарастание и убывание. Джеду разразился смелым военным ритмом. Мок подал голос величественной мелодией, неторопливой и серьезной, а мудрый Атурна ответил густым басом, лежащим в основе всего остального.
Они поворачивались и двигались, поднимались и опускались, крутились и затихали. Сами их движения были прекрасны, подобно любой вещи, созданной мастером для радости ее созерцания.
Она тоже могла танцевать. Они приглашали ее в бесконечное движение Вселенной; если бы она присоединилась к ним, тайный язык звезд раскрылся бы перед нею. Вселенная проявляется в такой простоте, это движение отражает величественный танец, скрытый от понимания смертных, который вращает колесо звезд, судеб и недоступной тайны существования.
Ей нужно было только сойти с дорожки. Легче танцевать, оказавшись в облачном сердце Вселенной.
— Лиат! — Голос Ханны заставил ее вернуться в реальность. Это было эхо или только ее воображение?
Она балансировала на краю пропасти. Еще один шаг, и она сошла бы с дорожки в эфир. Пошатнувшись, Лиат отступила назад, но чуть было не упала с другой стороны, наконец, почти задыхаясь, она обрела равновесие.
Танец все еще продолжался. В роскошном пространстве небес она казалась себе столь незначительной. Ее собственная тоска могла довести ее до саморазрушения, но ничто бы ее не остановило, какой бы выбор она ни сделала.
Это могло послужить ей уроком: чтобы роза расцвела во всей своей красе, о ней нужно хорошо заботиться. Ее шипы — это шипы безрассудного желания, они могут больно уколоть того, кто попытается сорвать ее, не обратив внимания на то, что она делает.
Она была так близка к падению.
С горькой усмешкой на губах Лиат продолжала свой путь. Наконец дорожка перед ней разделилась на две узенькие полоски, серебряная тропинка переходила на другую сторону и вилась вдоль бледной железной стены, у которой не было ни основания, ни верхнего края. Огромный шрам рассекал стену, сквозь рваную трещину она увидела невзрачную равнину. Были ли это Ворота Меча, скрывающие за собой сферу Эрекес, быстро передвигающуюся планету, известную как посланница древних языческих богов?
Будто мысли ее обрели крылья, тут же из кипящего эфира возникла бестелесная фигура стража, белая, словно высветленная кость. У существа не было рта и глаз, только едва различимый намек на форму лица. Тонкая структура его расправленных крыльев вспыхнула так ярко, будто паук ткал нити, соединяющие кости и ткани. Пылающим мечом, как будто рассекая с шипением эфир, страж преградил ей дорогу.
Его голос звучал, подобно металлу.
— Куда вы пытаетесь найти вход?
— Я хочу перейти в сферу Эрекес.
— Кто вы такая, что желаете войти туда?
— Меня называли Светлой и Дитя Пламени. Внезапно, будто отвечая на ее слова, страж двинулся на нее, атакуя, Лиат отпрыгнула назад и инстинктивно выхватила друга Лукиана, меч, который всегда был с ней. Защищаясь им, она отразила удар, и искры посыпались при соприкосновении хорошо закаленного металла друга Лукиана
с блестящим мечом стража. Он снова ударил, Лиат задержала меч, отскочила назад, оглянулась посмотреть, находится ли она на дорожке, и попыталась обойти его со спины.
Принц Боян умело направлял беседу в нужное ему русло, расспрашивая о самом интересном — о войне.
— Мы должны провести здесь всю зиму.
— Безусловно, набеги куманов прекратятся зимой. — Без брони и плаща Сапиентия казалась намного меньше. Ростом и шириной плеч она была не в отца, но за долгие месяцы военных походов принцесса значительно окрепла по сравнению со временем до брака.
Боян рассмеялся.
— Неужели моя королева устала от войны?
— Конечно нет! — Сапиентия всегда стремилась показать себя с лучшей стороны, когда Боян обращал на нее повышенное внимание. Ей всегда не хватало его похвалы, и только принц знал, как и когда польстить своей супруге. — Но никто никогда не сражается во время зимы.
— Нет, ваше высочество, — произнес Брешиус, перехватив инициативу у Бояна так ловко, будто они до этого долго репетировали. — Куманы известны своей привычкой нападать зимой, когда скованные льдом дороги начинают подтаивать, превращаясь в кашеобразную массу. Снег их не остановит. Ничто их не остановит, разве что потоки воды. Но даже тогда они заставляют знающих пленных строить мосты и показывать им, как переходить реки вброд или переправляться через них.
— Я подготовилась к осаде, — сказала Альберада. — Хотя, — добавила она неодобрительно, — разные бывают осады.
Немного дальше за столом лорд Уичман пил вино вместе со своими близкими друзьями. Его посадили рядом с лордом Дитрихом, но, несмотря на грубые шутки и предложения, Уичман никак не мог расшевелить Дитриха, либо заставить его присоединиться к нему, либо вывести из терпения. Потеряв всякую надежду, он обратил свое внимание на служанку, находящуюся рядом.
— Если вы собираетесь провести здесь зиму, принц Боян, то я должна быть уверена, что присутствие вашей армии не нарушит размеренную жизнь горожан.
— Это также и моя армия! — воскликнула Сапиентия. — И я не допущу дерзости или нарушения спокойствия.
— Конечно, дорогая племянница, — ответила Альберада, стараясь успокоить ее. Ханна поняла, что она будет продолжать уговаривать Сапиентию, потому что, как и каждый присутствующий, знала, кто действительно командовал этой армией. — Я надеюсь, вы обратите внимание на то, как ведет себя вендийская часть армии, тогда как принца Бояна я попрошу держать порядок среди унгрийцев.
Боян рассмеялся.
— Мои братья унгрийцы не причинят неприятностей, в противном случае они будут вынуждены сломать свои мечи по моему приказу.
— Я не одобряю таких крайних мер, — чопорно произнесла Альберада, — но надеюсь, что ваши солдаты стремятся к сохранению мира и спокойствия, а не к его разрушению.
На причудливо украшенном блюде слуги подали аппетитную пряную закуску из жареных груш, смешанных с фенхелем и лакрицей, что способствовало лучшему пищеварению, поскольку ужин длился довольно долго и все присутствующие очень наелись. Вскоре начал петь поленийский бард из свиты герцога Болесласа, его выразительный голос заворожил всех присутствующих, хотя пел он на непонятном им языке. От неприятного дыма в зале у Ханны потихоньку начали слезиться глаза. Она так много времени провела под открытым небом, что успела позабыть, каким неприятным может стать воздух даже в таком просторном помещении, как дворец епископа.
Несмотря на богатство, дворец не был украшен, подробно древним дворцам в Вендаре. Строительство этого зала завершили десять лет назад, но до сих пор у него был какой-то незаконченный вид, будто дерево еще не приобрело того блеска, который появляется после множества прикосновений тысяч рук и ног — такая полировка возрастом. Высокие столбы хмуро нависали над ней, на них были вырезаны строгие изображения святых, которые, несомненно, не одобрили бы чревоугодия и пения: люди громко стучали ногами, хором выкрикивая слова песни; голодные собаки грызлись под столом за кучу объедков; служанки подливали вино, ловко уклоняясь от полупьяных гостей. Действительно, унгрийские лорды Бояна вели себя лучше своих вендийских соратников: возможно шутливая угроза Бояна вовсе и не была шуткой.
Поздно вечером все собравшиеся разошлись отдыхать по комнатам, в то время как слуги, подобно Ханне, пытались найти более или менее удобные места, где бы можно было провести ночь. В зале было устроено множество спальных мест, расположенных одно над другим, и, поскольку Сапиентия не предложила Ханне сопровождать себя в ее комнату, Ханна нашла себе удобное местечко среди служанок. Они лежали рядом друг с другом, уютно устроившись, накрытые мехами, и сплетничали в темноте.
— От унгрийцев пахнет, скажу я вам.
— Не больше, чем от вендийских солдат. О Боже, вы видели, бедная Дода весь вечер пыталась увернуться от лорда Уичмана, так бесстыдно распускавшего руки? Он животное.
— Он сын герцогини, так что я уверена, он получит то, чего пожелает. — Со всех сторон раздалось нервное хихиканье. Женщина подвинулась. Другая вздохнула.
— Но только не во дворце епископа, — раздался голос в темноте, — епископ Альберада строгая, но справедливая. Она не допустит вольностей в этом зале. А теперь давайте будем спать.
Но все продолжали тихо переговариваться. Ханна впадала в забытье, убаюканная их перешептываниями. Они так странно произносили «п» и «т», как люди в той одинокой деревушке на востоке от Магдебурга, где армия куманов напала на них. Там, где она последний раз видела Ивара. Он так сильно изменился, больше не было того импульсивного, добродушного юноши, с которым она выросла. Он видел чудо феникса. Неужели та история могла оказаться правдой? Господь сотворил чудо исцеления и дал возможность Ивару, его товарищам и принцу Эккехарду узреть правду?
Она покрутила массивное изумрудное кольцо, которое подарил ей король Генрих. Здесь, уютно устроившись рядом с другими женщинами, физически она чувствовала себя в безопасности, но в сердце билась тревога. Она знала свои обязанности. Прежде всего, она служила Генриху, была его посыльным, его «орлицей», присягнувшей ему на верность, поддерживала его святую веру, чтобы не подвергать сомнению полномочия тех, кого он признавал законными главами Церкви. А что же боги ее бабушки? Разве они не относились справедливо к тем, кто в них верил, не посылали им богатые урожаи или иногда отворачивались, принося бедствия и несчастья? А как же другие люди, живущие за Кольцом Света? Были ли они прокляты и обречены на вечные мучения в Хаосе только потому, что принадлежали к другой вере? Как брат Брешиус, переживший гнев принцессы кераитов, ответил бы на эти вопросы? Она начала медленно проваливаться в глубокий сон.
В огромный зал, где царит мертвая тишина, входит один из рабов матери Бояна. Его кожа настолько черна, что она едва видит его в темноте зала, освещенного лишь раскаленными докрасна углями в двух каминах, за которыми приглядывают задремавшие служанки. Все же он видит ее, наполовину скрытую среди других женщин. Он зовет ее. Она не осмеливается не ответить на этот зов, так же как она никогда не противостояла бы желанию короля. Она признает силу, когда видит ее.
Она медленно поднимается, накидывает легкую шерстяную тунику поверх рубашки и босиком следует за рабом. Он идет по длинным коридорам дворца епископа, не освещая дорогу факелом, но все же не сбивается с пути. Ходьба по грубым деревянным полам причиняет ей дикую боль, в ступню впивается заноза, и Ханна вынужденно останавливается, хватая ртом воздух, еле сдерживает крик, чтобы не разбудить солдат, мирно спящих вдоль правой стены широкого коридора.
Раб наклоняется и берет ее ногу в свои теплые ладони, тогда как она балансирует на другой ноге, ухватившись за его плечо, чувствуя силу его мощного тела и улавливая ровное дыхание спящих вокруг них солдат. Он крепко держит ее, смотрит, что произошло, и быстрым движением выдергивает занозу из ступни. Она хочет его поблагодарить, но не осмеливается заговорить, скорее всего, он даже не понимает ее языка. Они медленно идут вперед, тишина, словно густой туман, нависает над ними.
Наконец он открывает дверь, и они входят в комнату, богато украшенную шелком, он свисает со всех сторон, его так много, что она с трудом пробирается сквозь эту нежную роскошную преграду, пока не оказывается в центре комнаты, освобожденная от мягких пут. Здесь немного прохладно. В пустом очаге не теплится огонь.
Острая боль пронзает ее сердце, когда она понимает, что видит перед собой старую мать принца Бояна. Голос старухи звучит хрипло, может, от возраста, а может, от усталости, ведь несколько недель она влияла на погоду.
— Куда ты направляешься?
Ханна чувствует, что она не желает слышать простого ответа, такого как «в туалет», «на запад к королю» или «назад домой».
— Я не знаю, — честно отвечает она. Холод сковывает ее руки, доставляя нестерпимую боль, начинает болеть ступня, там, куда воткнулась заноза.
— Ни одна женщина не может служить двум королевам, так же как ни один мужчина не может иметь двух хозяев, — отмечает старуха. Из тени появляется одна из ее престарелых служанок с подносом в руках. Единственный керамический кубок, так искусно сделанный, что его край тонок, словно лист, возвышается на подносе. Вверх уходят струи пара. — Пей, — раздается голос.
Пряный напиток обжигает горло. Выпив все до дна, Ханна замечает рисунок, выгравированный на дне кубка: женщина-кентавр кормит грудью человеческое дитя.
— Позже, — продолжает мать Бояна, — тебе нужно будет выбрать.
Ханна осторожно опускает кубок на поднос. Мать Бояна спокойно сидит на кресле, ее скрюченные, морщинистые Руки, в старческих пигментных пятнах, но все еще мягкие, покоятся на коленях. Вуаль скрывает ее лицо. Служанка, замерев, словно статуя, терпеливо стоит с подносом в руках. Ханна украдкой оглядывается по сторонам, но не видит того раба, который сопровождал ее сюда. Они одни в этой комнате, втроем, да птица зеленовато-золотистого окраса сидит в клетке, осторожно поглядывая на Ханну.
Птица нервно переступает в клетке с одной лапки на другую, будто ожидая ее ответа.
Служанка отступает в глубь комнаты, скрываясь за шелковыми занавесями, они шелестят, колеблются, и вновь все затихает. Единственный источник света в комнате — старинная лампа. По стенам двигаются причудливые тени, словно какой-то дух незримо присутствует здесь.
— Мне незачем выбирать, — произносит Ханна, чувствуя возрастающее удивление. — Я «орлица» короля Генриха.
— И удача Соргатани.
Слова звучат зловеще. Ханну начинает бить мелкая дрожь.
— Соргатани жила много лет назад. Она мертва. — Ханна нервно потирает руку, вспоминая, что брат Брешиус потерял свою руку, когда кераитская принцесса, которую он любил и был ей верным рабом, умерла много лет назад.
— Души никогда не умирают, — упрекнула ее старуха. — У меня была троюродная сестра, сейчас она мертва, это так. Возможно, ты говоришь об этой женщине, о той, которая взяла к себе на службу вендийского священника. Но имя, словно вуаль, можно принять на себя или отказаться от него. Им можно воспользоваться снова. Ты — удача Соргатани, так зовут мою племянницу. Позже тебе нужно будет выбрать.
Занавесь заколыхалась, будто подхваченная дыханием ветра. В мерцающих глубинах она надеется увидеть все пути к той земле, где странствуют и живут кераиты среди такой высокой травы, которая может полностью скрыть всадника на лошади. Здесь, в ее мечтах, она видит грифонов. Вдали, скрытый утренним туманом, стелющимся по земле, виднеется лагерь бирменов, народа, испытывающего страх перед кентаврами. Белые палатки трепещут на ветру, их стенки изгибаются от сильных порывов то внутрь, то наружу, будто они живые существа. Ветер доносит до нее запах расплавленного металла. Орел лениво парит над лагерем, как вдруг камнем падает вниз. Молодая женщина бродит вдалеке с другой стороны лагеря, она одета в золотое платье, кажется, будто оно соткано из солнечных лучей.
Пересекая разделяющее их расстояние, Соргатани произносит:
— Иди ко мне, удача. Ты в опасности.
Ханна почувствовала, что может пройти сквозь шелковые занавеси и оказаться в далекой земле, в той дикой местности, туманным утром. Но она не двигается. Она говорит:
— Я еще не нашла для вас слугу. Нет такого красивого человека, которого я могла бы привести к вам.
Солнце вспыхнуло сквозь туман, поднимаясь все выше, и яркий свет отразился в глазах Ханны.
— Лиат! — кричит она, ей кажется, будто она видит Лиат в переливающемся золотом воздухе, мягко шуршит шелк, она пытается пройти сквозь завесу, чтобы добраться до Лиат, но наталкивается на раба, молчаливо стоящего рядом с открытой дверью. Жестом, он приглашает ее следовать за ним, через коридор, где тихо спят уставшие солдаты. Сердце ноет от какого-то нехорошего предчувствия, как будто она пропустила что-то важное, на что необходимо было обратить внимание, но она медленно следует за ним в зал…
Ханна резко проснулась оттого, что чья-то рука блуждала по ее телу, грубо лаская. В лицо пахнуло зловонным дыханием, и она почувствовала на себе тяжесть мужского тела. Ханна ударила изо всех сил, больно и точно. Изрытая проклятия, человек скатился вниз и упал на другого, который тоже зашел навестить спящих служанок. Женщины кричали и ругались. Меха валялись в стороне, поскольку все тут же проснулись. Одна женщина, задыхаясь от криков, пыталась справиться с грузным человеком, навалившимся на нее.
Появились управляющие и слуги, кто-то из них освещал дорогу факелами, и началась драка. Полдюжины людей шли впереди принца Бояна, появившегося в дверях, он был разъярен оттого, что его подняли с постели. Унгрийские солдаты, охранявшие его день и ночь, ликуя, устремились к дерущимся. К тому времени, как подошла епископ, сопровождаемая слугами, несущими красивые керамические светильники, дерущиеся были разведены по разные стороны: служанки жались друг к другу, сидя на своих кроватях, и так громко ругались, что Ханна боялась оглохнуть; управляющие и слуги сидели в стороне, зализывая раны, а лорд Уичман и свора его собак — дюжина покалеченных, дерзких, нахальных молодых дворян — толпились у тлеющего очага.
— Почему меня потревожили? — Альберада держала в руке светильник в форме грифона. Пламя вырывалось у него с языка. В этот момент, величественная и разгневанная, она не была похожа на женщину, с которой стоило шутить. — Уичман, вы имеете наглость насиловать моих служанок в моем собственном дворце? Так вы хотите отплатить мне за мое гостеприимство?
— Много дней у меня не было женщины! Эти девки сами того желали. — Уичман небрежно махнул в сторону столпившихся служанок, и на мгновение показалось, что его товарищ готов снова броситься туда. — Мы все не можем довольствоваться овцами, как Эддо. — Его товарищи хихикали. — Так или иначе, они простолюдинки. Я бы не прикоснулся к вашим монахиням.
— Вы еще пьяны и неразумны, словно животное.
Язвительный упрек Альберады растворился в воздухе.
В это время один из товарищей Уичмана начал ласкать себя, охваченный желанием. От вида его двигающихся рук Ханну чуть было не вырвало. За спиной епископа толпились вооруженные солдаты.
— Отведите их в башню. Пусть они проведут там всю ночь, я не позволю нарушать спокойствие в этом зале. Утром они уедут обратно к герцогине Ротрудис: уверен, ваша мать будет более снисходительна, чем я, Уичман.
В тот момент Ханна поняла, что Боян выделил ее среди других женщин. Принц смотрел на нее так, словно сам готов был броситься к ней. Он улыбнулся и начал задумчиво подкручивать кончики своих длинных усов. Унгриец подозвал брата Брешиуса и что-то сказал ему, понизив голос.
— Прошу вас, ваша светлость, — произнес Брешиус. — Принц Боян просит наказать лорда Уичмана так, как вы пожелаете, после того, как закончится война.
Альберада холодно взглянула на него.
— В таком случае, как принц Боян предлагает защитить моих служанок от насилия и назойливости?
Боян насмешливо ответил ей:
— В городе много блудниц. За это я сам заплачу.
— Искупать грех, множа его?
Он пожал плечами.
— Чтобы бороться с куманами, мне нужны солдаты.
— Бороться с куманами, — начал Уичман, гордясь собой, как это делают пьяные молодые люди, думающие только о себе. — Мне нужно…
— Вы молоды и глупы. — Боян резко толкнул его, чтобы тот замолчал. — Но вы хорошо сражаетесь. Поэтому вы нужны мне сейчас, иначе я выбросил бы вас на растерзание волкам.
Раздался пронзительный, раздражающий смех Уичмана.
— Если я вам так нужен, мой принц, — произнес он медленно, растягивая слова, — тогда я сам назначу цену, надеюсь, оплачена она будет вдесятеро. — Он сделал неприличный жест в сторону сидящих служанок.
Боян двигался очень быстро для человека, которого только что подняли с постели. Он ловко взял Уичмана в захват и крепко держал его. Уичман был выше него, да и моложе Бояна, но на стороне унгрийского принца были праведный гнев и истинная власть; он командовал целыми армиями и пережил бесчисленное количество сражений. Крепкому лорду осталось жить столько, сколько принц пожелал бы этого, и Уичман это знал.
— Никогда не смей бросать мне вызов, парень, — мягко произнес Боян, — я избавляюсь от собак, если они мочатся мне на ноги. Я знаю, где найти невольничий рынок, там с радостью возьмут такого, как ты. И я не боюсь гнева твоей матери.
На лицо Уичмана набежала тень. В устах любого другого человека эти слова звучали, бы как хвастовство, но, сказанные Бояном, они обжигали.
— В бараки. — Боян отпустил Уичмана. Унгрийцы сопровождали лорда и его товарищей.
— Я не одобряю вашего решения, — произнесла Альберада, — эти люди должны быть наказаны и выдворены из города.
— Они нужны мне, — ответил Боян, — так же как вам и вашему городу.
— Получается, что война порождает зло, принц Боян, потому что и хорошее, и плохое достигается дурными путями. Разбрасывают семена зла, из которых произрастают злые дела, управляемые отчаянием или, как это называется, необходимостью.
— Мне нечего вам возразить, ваша светлость. Я всего лишь человек, а не святой.
— Очевидно, среди нас нет святых, — ответила Альберада с укором в голосе. — Будь мы все святые, не было бы войны, только борьба против язычников и еретиков.
— Все же не война первопричина наших грехов, ваша светлость, — вставил Брешиус. — Я бы не согласился, что война породила зло Уичмана, скорее это несдержанность его натуры. Не каждый человек поступил бы так. Большинство солдат, прибывших сегодня, так себя не вели.
— Я не единственный здесь грешник, — внезапно возразил Уичман. Он был так возмущен, будто его обвиняли в преступлении, которого он не совершал. — Почему вы не обращаете внимания на моего младшего кузена Эккехарда, что он делает ночами, потеряв своего любимца?
Раздался гневный свист Бояна.
О Господи, Боян все знал. Как Ханна могла думать, что такой наблюдательный командир, как Боян, не догадывался о происходящем в рядах его армии? Просто он решил не заострять на этом внимание, так же как и на выходке Уичмана. Все, что его волновало, это победа над куманами.
Учитывая настоящую ситуацию, Ханна не могла не восхититься его практичностью и рассудительностью.
— Что вы имеете в виду, Уичман? — Епископ Альберада стояла, слегка наклонив голову, что делало ее похожей на стервятника, рассматривающего, во что впиться сначала: в мягкий живот или беззащитное горло распростертого перед ним мертвого тела. — Каким грехом очернил себя молодой Эккехард?
— Ересью, — ответил Уичман.
3
Казалось, будто Лиат медленно шла внутри прекрасной жемчужины. Жар Луны затуманивал ее зрение, вещество было молочного цвета, светлое, как воздух, но настолько густое, что когда она вытягивала руку вперед, едва могла различить кольцо с лазуритом — ее путеводную звезду, — которое Алан подарил ей когда-то. Но она прекрасно слышала, что происходит вокруг. Ее слух уловил легкий шорох движения, скрытого в жемчужном эфире, который окутывал ее со всех сторон. Земная твердь, хотя, конечно, она не шла по тому, что могло напоминать землю, казалась достаточно устойчивой, покатая тропинка подобно серебряной ленте вела ее по спирали все выше и выше.Она не знала, чего ожидать, но этот перламутровый свет, это море пустоты, казалось, предвещали что-то печальное. Невдалеке мерцали едва заметные волны, словно иллюзорные завесы, трепещущие от неуловимого ветра. Она ступила за ворота только для того, чтобы оказаться внутри самой Луны?
Перед ней мелькнула чья-то фигура, так близко, что ее волосы коснулись лица Лиат, пощекотав губы. Но тут же растворилась в эфире. Спустя мгновение или вечность появилась вторая фигура, потом третья, вспышки из прошлого. Как вдруг их обладатели, туманные формы которых были изменчивы, словно вода, начали метаться и скользить перед ней подобно маленьким рыбкам.
Они танцевали.
Тогда она смогла узнать их: это были братья Джерны, более блестящие, не такие бледные; некоторые из дэймонов, заключенные Анной в тюрьму в Берне, чтобы стать ее слугами, без сомнения, прибыли из лунной сферы.
Они были удивительно прекрасны.
Очарованная, восхищенная, она остановилась, залюбовавшись ими. Размеренные движения пульсировали сквозь эфир. Была ли это музыка сфер? Стремительно пронеслись яркие тона Эрекес и богатой мелодии Соморхас. Великолепие Солнца звучало подобно сонму тысяч рогов и отражалось нежными переливами арфы, знаменующими постоянные переходы Луны, нарастание и убывание. Джеду разразился смелым военным ритмом. Мок подал голос величественной мелодией, неторопливой и серьезной, а мудрый Атурна ответил густым басом, лежащим в основе всего остального.
Они поворачивались и двигались, поднимались и опускались, крутились и затихали. Сами их движения были прекрасны, подобно любой вещи, созданной мастером для радости ее созерцания.
Она тоже могла танцевать. Они приглашали ее в бесконечное движение Вселенной; если бы она присоединилась к ним, тайный язык звезд раскрылся бы перед нею. Вселенная проявляется в такой простоте, это движение отражает величественный танец, скрытый от понимания смертных, который вращает колесо звезд, судеб и недоступной тайны существования.
Ей нужно было только сойти с дорожки. Легче танцевать, оказавшись в облачном сердце Вселенной.
— Лиат! — Голос Ханны заставил ее вернуться в реальность. Это было эхо или только ее воображение?
Она балансировала на краю пропасти. Еще один шаг, и она сошла бы с дорожки в эфир. Пошатнувшись, Лиат отступила назад, но чуть было не упала с другой стороны, наконец, почти задыхаясь, она обрела равновесие.
Танец все еще продолжался. В роскошном пространстве небес она казалась себе столь незначительной. Ее собственная тоска могла довести ее до саморазрушения, но ничто бы ее не остановило, какой бы выбор она ни сделала.
Это могло послужить ей уроком: чтобы роза расцвела во всей своей красе, о ней нужно хорошо заботиться. Ее шипы — это шипы безрассудного желания, они могут больно уколоть того, кто попытается сорвать ее, не обратив внимания на то, что она делает.
Она была так близка к падению.
С горькой усмешкой на губах Лиат продолжала свой путь. Наконец дорожка перед ней разделилась на две узенькие полоски, серебряная тропинка переходила на другую сторону и вилась вдоль бледной железной стены, у которой не было ни основания, ни верхнего края. Огромный шрам рассекал стену, сквозь рваную трещину она увидела невзрачную равнину. Были ли это Ворота Меча, скрывающие за собой сферу Эрекес, быстро передвигающуюся планету, известную как посланница древних языческих богов?
Будто мысли ее обрели крылья, тут же из кипящего эфира возникла бестелесная фигура стража, белая, словно высветленная кость. У существа не было рта и глаз, только едва различимый намек на форму лица. Тонкая структура его расправленных крыльев вспыхнула так ярко, будто паук ткал нити, соединяющие кости и ткани. Пылающим мечом, как будто рассекая с шипением эфир, страж преградил ей дорогу.
Его голос звучал, подобно металлу.
— Куда вы пытаетесь найти вход?
— Я хочу перейти в сферу Эрекес.
— Кто вы такая, что желаете войти туда?
— Меня называли Светлой и Дитя Пламени. Внезапно, будто отвечая на ее слова, страж двинулся на нее, атакуя, Лиат отпрыгнула назад и инстинктивно выхватила друга Лукиана, меч, который всегда был с ней. Защищаясь им, она отразила удар, и искры посыпались при соприкосновении хорошо закаленного металла друга Лукиана
с блестящим мечом стража. Он снова ударил, Лиат задержала меч, отскочила назад, оглянулась посмотреть, находится ли она на дорожке, и попыталась обойти его со спины.