Страница:
— О! Если в этом только дело… — начал было Мишель.
— Не о вас речь, капитан, я говорю о дамах.
— Так объяснитесь же.
— Вот, видите что. Это простейшая вещь на свете. Самые хитрые лисицы дадутся в обман. Внизу моя тележка, не так ли? Она с кожаным верхом и запряжена жалким на вид осликом, за которого не дали бы тридцати су, а между тем он силен и вынослив, как лошак, да и привык ходить по дорожкам, где коза побоится ступить ногою. Вам, капитан, надо снять мундир, и солдату также; оденьтесь как я, чтоб иметь вид настоящего прощелыги с черными руками и черным лицом. Мы, извольте видеть, семейство кочующих медников, торговцев, смахивающих на жидов и мошенников в полном смысле слова, черт возьми! Я взял бумаги негодяя Исаака Лакена, которого убил, как вам известно; они могут нам пригодиться. И барыни должны переодеться в таком же вкусе, но взаправду; чтоб и чулки были толстые, и рубашки толстые и поношенные, и юбки с заплатами, черт возьми! Чтоб и сами они вымазались чернее кротов и растрепаны были словно колдуньи; если они забудут малейшую подробность, разбойники с острыми касками тотчас пронюхают в чем дело; но я, разумеется, не берусь просить об этом дам. Это вас касается. Можно ли это устроить?
— Надо, — отозвался господин Гартман.
— Так, дело решено. Вы, капитан, достанете нам пропуск для выезда из города в двенадцатом часу ночи. Это лучшее время. Мародеры ничего не заподозрят, и мы проедем мимо них как письмо по почте. Стало быть, мы условились теперь. Вы согласны?
— Я сам пойду предупредить дам и наблюдать за тем, чтоб все предписанные вами осторожности были приняты, — сказал Гартман, вставая.
В эту минуту отворилась дверь и в ней показался Паризьен.
— Прошу извинения, господин капитан, — сказал он.
— Что тебе надо? — спросил Мишель.
— Его превосходительство приказали вам сказать, чтоб вы пожаловали к ним немедленно. Они сами хотят вручить вам депеши.
— Сейчас иду.
— Скажите-ка, господин капитан, — спросил контрабандист, — не этот ли молодец поедет с нами?
— Я бы так думал, милый человек, потому что всегда нахожусь при моем капитане, нравится это или нет, — заключил вестовой, покручивая ус.
— Славно! — засмеялся контрабандист. — Дай пожать тебе руку, товарищ. Ты мне по душе. Я взялся служить капитану проводником.
— Вот что называется удача-то! Только бы нам пришлось ехать на Фрешвилер.
— Почему именно на Фрешвилер?
— Я потерял там кое-что и был бы рад отыскать опять. Подарок на память мавританки, которой я оказывал снисхождение в Африке.
— Так по рукам, дружище! — сказал контрабандист, протянув ему руку. — Если я могу помочь тебе отыскать подарок твоей мавританки, то сделаю это, положись на мое слово.
— Решено, — отвечал вестовой, опустив громадную баранью лопатку, служившую ему рукой, на ладонь Оборотня.
— Видно, знакомство уже сделано между вами, — с улыбкой заметил господин Гартман. — На столе две бутылки вина; распейте их за мое здоровье, друзья мои.
Гости не заставили повторить приглашение и уселись друг против друга.
Глава XVII
— Не о вас речь, капитан, я говорю о дамах.
— Так объяснитесь же.
— Вот, видите что. Это простейшая вещь на свете. Самые хитрые лисицы дадутся в обман. Внизу моя тележка, не так ли? Она с кожаным верхом и запряжена жалким на вид осликом, за которого не дали бы тридцати су, а между тем он силен и вынослив, как лошак, да и привык ходить по дорожкам, где коза побоится ступить ногою. Вам, капитан, надо снять мундир, и солдату также; оденьтесь как я, чтоб иметь вид настоящего прощелыги с черными руками и черным лицом. Мы, извольте видеть, семейство кочующих медников, торговцев, смахивающих на жидов и мошенников в полном смысле слова, черт возьми! Я взял бумаги негодяя Исаака Лакена, которого убил, как вам известно; они могут нам пригодиться. И барыни должны переодеться в таком же вкусе, но взаправду; чтоб и чулки были толстые, и рубашки толстые и поношенные, и юбки с заплатами, черт возьми! Чтоб и сами они вымазались чернее кротов и растрепаны были словно колдуньи; если они забудут малейшую подробность, разбойники с острыми касками тотчас пронюхают в чем дело; но я, разумеется, не берусь просить об этом дам. Это вас касается. Можно ли это устроить?
— Надо, — отозвался господин Гартман.
— Так, дело решено. Вы, капитан, достанете нам пропуск для выезда из города в двенадцатом часу ночи. Это лучшее время. Мародеры ничего не заподозрят, и мы проедем мимо них как письмо по почте. Стало быть, мы условились теперь. Вы согласны?
— Я сам пойду предупредить дам и наблюдать за тем, чтоб все предписанные вами осторожности были приняты, — сказал Гартман, вставая.
В эту минуту отворилась дверь и в ней показался Паризьен.
— Прошу извинения, господин капитан, — сказал он.
— Что тебе надо? — спросил Мишель.
— Его превосходительство приказали вам сказать, чтоб вы пожаловали к ним немедленно. Они сами хотят вручить вам депеши.
— Сейчас иду.
— Скажите-ка, господин капитан, — спросил контрабандист, — не этот ли молодец поедет с нами?
— Я бы так думал, милый человек, потому что всегда нахожусь при моем капитане, нравится это или нет, — заключил вестовой, покручивая ус.
— Славно! — засмеялся контрабандист. — Дай пожать тебе руку, товарищ. Ты мне по душе. Я взялся служить капитану проводником.
— Вот что называется удача-то! Только бы нам пришлось ехать на Фрешвилер.
— Почему именно на Фрешвилер?
— Я потерял там кое-что и был бы рад отыскать опять. Подарок на память мавританки, которой я оказывал снисхождение в Африке.
— Так по рукам, дружище! — сказал контрабандист, протянув ему руку. — Если я могу помочь тебе отыскать подарок твоей мавританки, то сделаю это, положись на мое слово.
— Решено, — отвечал вестовой, опустив громадную баранью лопатку, служившую ему рукой, на ладонь Оборотня.
— Видно, знакомство уже сделано между вами, — с улыбкой заметил господин Гартман. — На столе две бутылки вина; распейте их за мое здоровье, друзья мои.
Гости не заставили повторить приглашение и уселись друг против друга.
Глава XVII
Оборотень продолжает обрисовываться все более и более
Вечером в тот же день 11 июня 1870, в двенадцатом часу ночи, странный караван выезжал по подъемному мосту из Страсбурга в госпитальные ворота на дорогу в Плобсгейм.
Караван этот состоял из шести человек: двух женщин, трех мужчин и двенадцатилетнего ребенка, огромной черной собаки, хилого, худенького осла, запряженного в повозку, обтянутую кое-как смоленым холстом.
Луна, достигшая наконец своей первой четверти, достаточно освещала своим бледным и холодным светом этих путешественников, так что им нечего было опасаться заблудиться или сломать себе шею в оврагах на дороге.
Калб в самых эксцентричных своих рисунках никогда не изображал бродяг удачнее тех, которыми мы теперь занимаемся.
Был тут великан с головой, обвязанной грязным носовым платком, в безобразной шляпе, гордо надетой набекрень, в лохмотьях, закутанный как гидальго в длинный дырявый плащ.
Два другие его спутника имели физиономию не более успокоительную.
Женщины, так же как и ребенок, лежавший в тележке, соединяли на своих лицах и в своей одежде все отвратительное безобразие, какое могут представлять продолжительная нищета, старость и закоренелое невежество.
Эти страшные лица не имели, по-видимому, другого, оружия, кроме огромных дубин, но, вероятно, в случае надобности, они показали бы оружие и поопаснее.
Тот, который шел ближе к телеге, был высокий человек, с физиономией куницы и с козлиного бородой, с головой, покрытой густыми седыми, нерасчесанными волосами; он шел, слегка согнувшись и опираясь на палку. Он казался, в особенности по своим летам, старшиной этого почтенного общества.
Маленький осел бежал довольно крупной рысью, а собака бегала около каравана, опустив морду в землю и обнюхивая кусты.
— Ну, капитан, — спросил тот из трех мужчин, которого мы еще не описывали, потому что он был в своем костюме, и читатель, вероятно, его узнал, — как вы нас находите?
— То есть, — ответил капитан, — мы представляем собою самую красивую коллекцию разбойников, какую можно вообразить. Мой отец почти испугался, когда увидал нас.
— А я так очень доволен собою, — сказал Паризьен, крутя свои усы, — я похож на прогуливающегося гидальго.
— Брат, — сказал голос из повозки, — долго еще мы останемся в этом гадком экипаже? Я предпочла бы идти пешком.
— Не торопитесь, мамзель, — сказал контрабандист, — настанет минута, когда придется поработать ногами.
— Нам здесь совсем неудобно.
— Ужасно как трясет, — прибавила госпожа Гартман, — кости все разбиты.
— Нельзя же иметь все удобства, — смеясь, сказал Мишель.
— Не находите ли вы, капитан, с вашего позволения, что луна уж очень хорошо светит и что приятно прогуливаться за городом в прекрасную ночь?
— Не говорите так много, — сказал контрабандист, — мы не знаем, кто может нас подслушать. Если хотите, разговаривайте на эльзасском наречии.
— Я, любезный друг, его не знаю, — сказал Паризьен.
— Перестаньте, старик, молчите, как я.
Путешественники подвигались таким образом несколько часов и не говорили ни слова. Дамы, утомленные усталостью, заснули.
Мишель сел на передок повозки и также заснул. Только контрабандист и Паризьен, навострив уши, бодрствовали над общей безопасностью.
К пяти часам утра, на рассвете, повозка остановилась перед фермой, которую только несколько часов бросили ее обитатели, потому что все окна и двери были отворены и огонь погасал в кухне.
Контрабандист с помощью Паризьена поставил повозку под навес, а осла в конюшню, и задал ему сена и овса, а потом разбудил дам и Мишеля, и, наконец, позвал сына.
— Ты видишь, мальчуган, — сказал он ему, — вон ту деревню в углублении? Ступай туда, засунув руки в карманы, купи бутылку водки и хлеба, а сам разузнавай, во-первых, как называется деревня, а потом, что нового в здешнем краю. Ты хорошо понял, не так ли, мальчуган? О нас ни слова.
— Да, батюшка, — ответил ребенок хитрым голосом и ушел, засунув руки в карманы и с небрежным видом.
— Теперь вы, милостивые государыни, — сказал Оборотень, — и ты, старикашка Паризьен, заройтесь в сено с головой и спите, пока я вас не позову.
— Для чего же мне оставаться здесь, — сказал Паризьен, — я ведь не больной и могу быть полезен на что-нибудь.
— Это правда, старина, но очень может быть, что к нам придут гости, а у тебя такое резкое произношение, что я не могу позволить тебе разговаривать с тем обществом, которое станет здесь шататься.
— Хорошо, понимаю. Только пусть это будет недолго, а то я ведь не выдержу.
— Полно, полно, бедный старик! Не порти себе крови. Через несколько часов мы будем вне опасности и тогда я предоставлю тебе свободу работать языком сколько хочешь. В особенности не надо курить, слышишь?
— Мы знаем, как следует обращаться с женским полом, старина. Не беспокойся.
И Паризьен с видом полурассерженным, полудовольным пошел за дамами, которые уже ушли.
— Теперь мы остались вдвоем, капитан. Если вы хотите, мы приготовим кое-что поесть. Ходьба придает аппетит. Вы должны быть голодны.
— Ну да, — ответил Мишель, — только я не знаю, где провизия.
— Не беспокойтесь, я позаботился о ней. Она в чехле на повозке. Пойдемте со мною.
Мишель пошел с ним под навес, куда поставили повозку.
Контрабандист вынул из чехла котелок, большую ложку, шумовку, кусок говядины, шесть котлет, капусту, морковь, картофель, репу, форель, перец, соль и четыре бутылки вина.
— О! О! — закричал Мишель, — я не думал, что мы так богаты.
— Позвольте, позвольте, капитан, — ответил контрабандист тем же тоном, — вы еще видели не все; есть кое-что другое; вы увидите, когда будет время.
Они взяли провизию и вернулись в кухню.
Мишель с серьезным видом начал чистить овощи, а контрабандист разводить огонь щепками и прутьями, которые нашел на дворе, принес воды из колодца и поставил котелок на огонь.
— Как вы думаете, а ведь завтрак-то у нас будет славный, капитан? — сказал он, смеясь.
— Да, если нам не помешают, — ответил молодой человек.
— Кто может нам помешать? Здешние фермеры трусы и, вероятно, убежали в Страсбург. Край еще спокоен с этой стороны; бояться нечего. Только ночь будет суровая; впрочем, если кто-нибудь придет, нас предупредят.
— Кто? Все спят, а мы оба здесь.
— А Тома-то вы забыли. Он на часах. Нечего опасаться, чтоб нас застали врасплох, он свою службу знает.
— Это правда; я забыл о бедном Томе. Как вы думаете, далеко мы теперь от Страсбурга?
— Далеко. Осел шел хорошо. Вот уже больше пяти часов, как мы в дороге, и если не ошибаюсь, мы должны быть в окрестностях Молькирха. То есть, мы сделали почти шесть с половиной лье. Пруссаки не должны еще быть в этой стороне; а если мы и увидим их, то это будут только лазутчики, разведчики, от которых нам освободиться легко.
— А я предпочел бы, чтоб мы никого не встречали, так как с нами дамы.
— Я согласен с вами; но вы знаете, капитан, ничего наверно знать нельзя, только мы скоро доберемся до гор, которые вы видите отсюда, и тогда мы будем почти в безопасности.
— Да, вероятно, пруссаки еще не имели времени дойти сюда; я опасаюсь теперь не пруссаков, а дезертиров, отставших. Сохрани нас Бог от встречи с ними, потому что с ними объясняться-то нельзя. Наконец, — философически прибавил Мишель, снимая пену с котелка, — кажется, самое главное сделано и нам нечего опасаться.
— Дай-то Бог, капитан! Попробуйте-ка бульон; кажется, мы забыли положить соли.
— Это правда, — сказал Мишель, — решительно, я плохой повар.
— Что же делать? Делаешь, что можешь. Том завизжал.
— Это что? — спросил капитан.
— Ничего, ничего, не беспокойтесь. Это возвращается мой мальчуган. Том здоровается с ним.
Действительно, почти тотчас мальчик вошел в кухню. Он держал в руках хлеб в шесть фунтов.
— Ну, мальчуган, — сказал сухо ему отец, — что ты там узнал? Где мы?
— Мы на ферме «Красивый Терновник», между Розенвилем и Молькирхом, но ближе к Молькирху. Розенвиль с рассвета остался у нас с правой стороны.
— Вы видите, что я не ошибся, капитан. А что говорят нового? Для чего уехали отсюда хозяева фермы?
— Испугались неизвестно чего. Пруссаков здесь еще не видали. Хозяева уехали в нынешнюю ночь в Мец, вот почему мы их не встретили.
— А французские солдаты где?
— Их нет. Недалеко отсюда, в Муциге, стоял батальон пехотных егерей, а третьего дня ночью ушел неизвестно в какую сторону.
— В деревне не удивились?
— Вовсе нет. Спросили, кто я, откуда; я отвечал, что путешествую с моими родными и что если нам дадут кастрюли починить, то мы очень были бы рады. Тогда мне сказали, что можно это сделать, если мы останемся здесь несколько времени, и больше ничего.
— Ты славная охотничья собака, — сказал контрабандист, обнимая сына и слегка ударив его по плечу. — Тебе хочется есть или спать?
— Мне и есть, и спать хочется, но мне кажется, я лучше позавтракал бы.
— Ну, суп готов. Ступай просить сюда дам и Па-ризьена, а пока мы с капитаном изжарим котлеты и накроем стол.
О посуде нечего было заботиться. Фермеры оставили посуду, железные ложки и вилки. Капитан поставил на стол кружку с водой вместо графина и накрыл стол как умел, между тем как контрабандист жарил котлетки.
Было половина десятого утра. Несколько часов крепкого сна возвратили дамам все их силы и всю свободу духа. Несмотря на печаль при мысли о таком быстром отъезде из Страсбурга и о разлуке, может быть, долгой с любимыми людьми, они не могли не улыбнуться при виде, с какой серьезностью Мишель исполнял обязанность повара.
Паризьен был не в духе. Он не прощал контрабандисту, что тот принудил его спать и помешал таким образом услужить капитану.
Сели за стол и позавтракали с хорошим аппетитом.
Весь день прошел без всяких приключений. Окрестности оставались пусты. Ни один крестьянин не проходил мимо фермы. К шести часам вечера поужинали утренними остатками, к которым контрабандист присоединил пирог и несколько новых бутылок вина, которые вынул из неисчерпаемого чехла; потом по его совету все пошли спать. Ферму должны были оставить в десять часов вечера.
Действительно, в десять часов повозка была заложена, и все отдохнули и освежились.
Дамы не захотели сесть на повозку, возразив, что они нисколько не устали, что предпочитают идти пешком и что когда они почувствуют усталость или сон, то еще успеют поместиться в повозке.
Контрабандист ничего не возражал.
Отправились в путь. Ночь была темная, туманная, дождь шел мелкий и холодный.
Пейзаж переменился, сделался суровее. Дорога суживалась и возвышалась мало-помалу довольно крутыми извилинами. Доехали до первых уступов Вогезов. Через час должны были очутиться в самых горах.
Однако погода изменялась все более и более; дождь пошел частый, ветер начал дуть сильнее; ехать становилось труднее по причине рытвин.
Дамы были принуждены уже с полчаса сесть в повозку.
— Мы не можем ехать далее, — сказал Мишель. — Дорога становится ужасна; если будет продолжать ехать таким образом, мы скоро так увязнем в грязи, что и не выкарабкаемся. Нет ли в окрестностях какого-нибудь дома, где мы могли бы просить гостеприимства?
— Может быть, и есть, — сказал контрабандист с задумчивым видом. — Здесь недалеко есть уединенный дом. В нем живут люди, не очень здесь любимые, и о них рассказывают много историй, которые бесполезно повторять.
— Захотят ли они отворить нам? Подумайте, что уже час утра.
— Время ничего не значит. Главное, чтоб нас не приняли за шпионов. Говорите вы по-немецки, капитан?
— Да; зачем вы спрашиваете об этом?
— Вы скоро узнаете.
— А эти дамы говорят?
— Говорят.
— Это хорошо; стало быть, мы спасены. Запомните хорошенько, что я вам скажу. Вы называетесь Розенберг. Вы убежали из Страсбурга, где вам хотели сделать неприятность из-за ваших религиозных убеждений, а еще более из-за вашей национальности. Вы уроженец Бадена, горячий протестант, принятый в сословие французских граждан; но это ни к чему не послужило вам. Вас предполагают в сношениях с пруссаками и, следовательно, считают тайным врагом Франции.
— Хорошо; я понимаю, что вы хотите сказать: мы пиэтисты.
— Да, кажется, так их называют. В особенности старайтесь хорошенько разыграть вашу роль, а то если справедливо то, что говорят об этих людях, мы погибли; никто из нас не выйдет живой из этого дома. А с Паризьеном я не знаю что мне делать. Признаюсь, я очень затрудняюсь.
— Не беспокойтесь обо мне, — ответил Паризьен угрюмым тоном. — Если люди, о которых вы говорите, таковы, какими вы описываете их, мы просто бросимся в волчью пасть. Оставьте меня на воздухе; я дождя не боюсь, у меня шкура дубленая; я засяду в ветвях дерева перед домом и буду служить вам часовым; если с вами случится что-нибудь, кто знает, может быть, я могу вам помочь.
— Это так, — сказал контрабандист, два или три раза качая головою. — Ну, пусть будет так, Паризьен, я дам тебе ружье, а ты смотри в оба.
— Будьте спокойны; мне не в первый раз стоять на часах. Не так ли, капитан?
— Это правда, мой милый; только будь осторожен. Помни, что мы полагаемся на тебя.
— Конечно, капитан. Где же мое ружье?
Контрабандист вытащил его из-под соломы и отдал Паризьену вместе с патронами.
В эту минуту повозка повернула за угол дороги и показался довольно яркий свет, мелькавший сквозь деревья.
— Видишь этот свет, Паризьен? — продолжал контрабандист. — Мы идем туда. Ты же не трогайся с места, прежде чем услышишь крик совы два раза, вот так, слышишь?
Оборотень закричал как сова.
— Хорошо, — сказал зуав, — продолжайте путь, а я пойду вперед; не занимайтесь больше мною, это решено. Счастливого успеха, капитан.
Зуав взял ружье под мышку, бросился в кусты и исчез.
— Предупредите дам, — сказал контрабандист Мишелю, — их надо предупредить, чтобы они лучше играли роль.
Повозка продолжала путь. Чем более подвигались вперед, тем более огонь увеличивался и казался ярок.
Дом был двухэтажный. Он был построен между двором и садом и имел десять окон спереди и четыре с каждой стороны.
Направо и налево находились конюшни и людские.
Стены были очень высокие, крепко построенные. По своей наружности дом этот занимал середину между богатой фермой и сельским замком.
Над домом был бельведер в виде голубятни, на верху которой вертелся флюгер.
Три окна среди фасада в первом этаже были освещены. Крепкая решетчатая калитка с внутренними ставнями вела на двор. Возле этой решетки пробили низкую дверь в стене. Форточка служила для ежедневных потребностей жителей.
Перед домом деревья были вырублены так, что составляли кругообразную платформу. Но в середине этой платформы оставили столетний дуб, ветви которого покрывали значительное пространство и распространяли около себя темноту.
Подойдя к дому, капитан и контрабандист разменялись улыбкой, взглянув на дерево.
Они не ошибались. Паризьен устроил свою обсерваторию среди его ветвей.
— Кстати, — сказал Оборотень на ухо капитану, — вы пароля не знаете?
— Какого пароля? — спросил тот тем же тоном.
— Пароля, который отворит вам двери дома.
— Какой он? Вы знаете?
— Конечно. Вот он — не забудьте: Gott, Koenig Wilhelm[2]. Если вас спросят, вы скажете эти три слова. Вам ответят словом: Vaterland[3].
— Это все?
— Да, и вероятно дверь будет вам отворена на две половинки. Теперь будьте внимательны, мы приехали. Заметьте, как я постучусь; это может служить вам впоследствии. Но что это я! Главное-то и забыл.
Он сунул ему в руку серебряную монету.
— Это что такое?
— Вы видите, монета в пять франков.
— Но у меня таких множество.
— Не таких. Она проткнута пятью дырочками, расположенными в некотором порядке. Это знак, по которому вас должны узнавать. Если вам скажут: можете вы заплатить за издержки? Вы ответите да и покажете эту монету.
— Что все это значит?
— Мне нет времени отвечать на ваши вопросы. После, если вы хотите, я скажу вам все. Черт побери! Капитан, вы все забываете, что я контрабандист и должен знать многое, неизвестное никому.
— Это правда; я виноват. Мы пришли?
— Да, пришли.
— Ну так войдем.
Контрабандист подошел к двери, но вместо того, чтобы позвонить или постучаться, он начал насвистывать странную арию минуты три, потом приподнял молоток у двери, три раза постучал скоро, два раза в коротком промежутке, а шестой раз громче всех.
Почти тотчас послышалось некоторое движение внутри, как бы шум приближавшихся шагов.
Форточка отворилась и лицо, черты которого нельзя было узнать, появилась в форточке.
— Кто стучится в такой час в дверь спокойного дома? — спросил мрачный голос.
— Тот, для кого все часы одинаковы и который ходит и днем, и ночью, друг зарейнских друзей.
— А! А! Это вы, Оборотень, — продолжал голос на этот раз дружеским тоном. — Что вы делаете в такую погоду?
— А! Вот видите, герр Матеус, я провожаю путешественников, которые имеют дело до ваших господ и просили меня привести их сюда. Не удивляйтесь их наружности, они переодеты и принуждены скрываться.
— Гм! — продолжал невидимый привратник. — Все это не очень ясно. Я боюсь, не сделали вы какой-нибудь неосторожности, Оборотень?
— За кого вы меня принимаете, герр Матеус? Я знаю толк в дичи. Меня никогда не заставят принять фазана за жаворонка, а протестанта за римлянина.
— Да, да, я знаю, что вы хитры и преданны и что на вас положиться можно.
— Вы имели уже доказательства. Помните, последний раз, как я вам принес…
— Хорошо, хорошо; не к чему говорить об этом на воздухе, — с живостью перебил привратник. — Где ваши путешественники?
— Недалеко, в моей повозке.
— Сколько их?
— Трое, мужчина и две женщины.
— Позовите мужчину; я должен его видеть.
Контрабандист обернулся к Мишелю и сказал ему по-немецки:
— Пожалуйте сюда. С вами желают говорить.
Он скромно отошел, чтобы пропустить молодого человека. Мишель подошел и, подойдя к форточке, сказал шепотом, как ему сказал Оборотень.
— Gott, Koenig Wilhelm.
— Vaterland, — отвечал привратник. — Подождите.
— Он здесь, — продолжал невидимый, — я пойду говорить с господами. Я надеюсь, что несмотря на поздний час, вас не откажут принять.
Форточка закрылась. Прошло несколько минут, потом забренчали запоры и дверь отворилась.
— Вы можете войти, — сказал человек в черном платье, высокий, худощавый, мрачные черты которого и бледное лицо имели что-то аскетическое и монастырское.
Этот человек, которого Мишель узнал по голосу, был тот самый, который уже с ним говорил.
Повозка выехала на довольно обширный двор, в глубине которого, именно напротив решетки, находилось двойное крыльцо, которое вело в дом, и на ступенях которого пять или шесть человек стояли неподвижно и безмолвно.
— Оборотень, — продолжал привратник, — вы можете поставить вашего осла в конюшню, а повозку в сарай, когда дамы выйдут оттуда. Вы знаете, где кухня; если вы голодны, ступайте закусить, потом прилягте на сено. Ваши путешественники проведут ночь здесь. Господа соглашаются оказать им гостеприимство.
Обе дамы вышли из кареты и закутались в плащи, укрываясь от дождя.
— Ступайте за мною, — продолжал привратник, державший фонарь.
Он пошел к зданию, составлявшему часть службы, и ввел наших трех действующих лиц в комнату, освещенную лампой, висевшей на потолке, и сделав им знак сесть и заперев дверь, сказал, обращаясь к Мишелю:
— Вам не безызвестно, что мы живем в трудные времена. Мои хозяева бедные фермеры, с большим трудом достающие себе пропитание и едва сводящие концы с концами. Вы ночуете здесь; вам дадут две комнаты и ужин, если вы желаете; но извините меня, если сделаю вам вопрос, который, судя по вашей одежде, не может вас удивить.
— Спрашивайте, я готов вам отвечать, — сказал Мишель.
— Вы знаете, что всякий труд заслуживает вознаграждения и что если тратишься, то желаешь получить барыш.
— Это правда. Но к чему клонится ваша речь?
— Просто к тому, чтобы спросить вас: можете вы заплатить нам?
— Конечно, могу.
— Какими деньгами, позвольте спросить? Мишель вынул из кармана пятифранковую монету, которая была отдана ему контрабандистом, и подал ее своему странному собеседнику.
— Этой монеты будет для вас достаточно?
— Конечно, — с живостью ответил привратник, — я не знаю лучших денег. Потрудитесь положить эту монету в карман и извинить странность моих вопросов. Но мы живем в такое мучительное время, исполненное опасностей всякого рода, что необходимо, прежде чем окажешь доверие, разузнать о людях, с которыми находишься в сношениях.
— А теперь довольны ли вы?
— Да, и доказательством служит то, что еще раз попросив извинения, я приглашаю вас и этих дам следовать к хозяевам дома, которые ждут вас и которым я буду иметь честь представить вас.
Привратник отворил дверь, пронзительно вскрикнув, подождал минуты две, потом обернулся к Мишелю и к дамам и сказал, почтительно кланяясь:
— Милостивый государь и милостивые государыни, не угодно ли следовать за мною; я иду вперед показывать дорогу, — прибавил он, взяв опять свой фонарь, поставленный на стол.
Мишель и обе дамы пошли за ним.
Пройдя двор, они направились к крыльцу, на каждой ступени которого стоял слуга, вооруженный факелом, распространявшим яркий свет.
Взойдя на крыльцо, привратник поклонился со знаками глубокого уважения человеку лет пятидесяти, в черном платье, лицо которого было бледно, черты изящны, хотя поблекли, и выражение которых имело что-то мрачное и печальное.
— Гонимые братья просят убежища, — сказал привратник почти шепотом.
Незнакомец знаком удалил привратника, который ушел, пятясь задом, потом любезно поклонился Мишелю и его двум спутницам, по-видимому, не примечая, как жалка и бедна их одежда.
— Добро пожаловать в мое бедное жилище, братья, — сказал он. — Вы будете в безопасности, надеюсь, во все время, пока вам будет угодно оставаться здесь.
— Благодарю вас, почтенный брат, — ответил Мишель, подражая фразеологии хозяина, — мы вам благодарны за ваше любезное гостеприимство, но мы принуждены оставить этот дом завтра на восходе солнца.
Караван этот состоял из шести человек: двух женщин, трех мужчин и двенадцатилетнего ребенка, огромной черной собаки, хилого, худенького осла, запряженного в повозку, обтянутую кое-как смоленым холстом.
Луна, достигшая наконец своей первой четверти, достаточно освещала своим бледным и холодным светом этих путешественников, так что им нечего было опасаться заблудиться или сломать себе шею в оврагах на дороге.
Калб в самых эксцентричных своих рисунках никогда не изображал бродяг удачнее тех, которыми мы теперь занимаемся.
Был тут великан с головой, обвязанной грязным носовым платком, в безобразной шляпе, гордо надетой набекрень, в лохмотьях, закутанный как гидальго в длинный дырявый плащ.
Два другие его спутника имели физиономию не более успокоительную.
Женщины, так же как и ребенок, лежавший в тележке, соединяли на своих лицах и в своей одежде все отвратительное безобразие, какое могут представлять продолжительная нищета, старость и закоренелое невежество.
Эти страшные лица не имели, по-видимому, другого, оружия, кроме огромных дубин, но, вероятно, в случае надобности, они показали бы оружие и поопаснее.
Тот, который шел ближе к телеге, был высокий человек, с физиономией куницы и с козлиного бородой, с головой, покрытой густыми седыми, нерасчесанными волосами; он шел, слегка согнувшись и опираясь на палку. Он казался, в особенности по своим летам, старшиной этого почтенного общества.
Маленький осел бежал довольно крупной рысью, а собака бегала около каравана, опустив морду в землю и обнюхивая кусты.
— Ну, капитан, — спросил тот из трех мужчин, которого мы еще не описывали, потому что он был в своем костюме, и читатель, вероятно, его узнал, — как вы нас находите?
— То есть, — ответил капитан, — мы представляем собою самую красивую коллекцию разбойников, какую можно вообразить. Мой отец почти испугался, когда увидал нас.
— А я так очень доволен собою, — сказал Паризьен, крутя свои усы, — я похож на прогуливающегося гидальго.
— Брат, — сказал голос из повозки, — долго еще мы останемся в этом гадком экипаже? Я предпочла бы идти пешком.
— Не торопитесь, мамзель, — сказал контрабандист, — настанет минута, когда придется поработать ногами.
— Нам здесь совсем неудобно.
— Ужасно как трясет, — прибавила госпожа Гартман, — кости все разбиты.
— Нельзя же иметь все удобства, — смеясь, сказал Мишель.
— Не находите ли вы, капитан, с вашего позволения, что луна уж очень хорошо светит и что приятно прогуливаться за городом в прекрасную ночь?
— Не говорите так много, — сказал контрабандист, — мы не знаем, кто может нас подслушать. Если хотите, разговаривайте на эльзасском наречии.
— Я, любезный друг, его не знаю, — сказал Паризьен.
— Перестаньте, старик, молчите, как я.
Путешественники подвигались таким образом несколько часов и не говорили ни слова. Дамы, утомленные усталостью, заснули.
Мишель сел на передок повозки и также заснул. Только контрабандист и Паризьен, навострив уши, бодрствовали над общей безопасностью.
К пяти часам утра, на рассвете, повозка остановилась перед фермой, которую только несколько часов бросили ее обитатели, потому что все окна и двери были отворены и огонь погасал в кухне.
Контрабандист с помощью Паризьена поставил повозку под навес, а осла в конюшню, и задал ему сена и овса, а потом разбудил дам и Мишеля, и, наконец, позвал сына.
— Ты видишь, мальчуган, — сказал он ему, — вон ту деревню в углублении? Ступай туда, засунув руки в карманы, купи бутылку водки и хлеба, а сам разузнавай, во-первых, как называется деревня, а потом, что нового в здешнем краю. Ты хорошо понял, не так ли, мальчуган? О нас ни слова.
— Да, батюшка, — ответил ребенок хитрым голосом и ушел, засунув руки в карманы и с небрежным видом.
— Теперь вы, милостивые государыни, — сказал Оборотень, — и ты, старикашка Паризьен, заройтесь в сено с головой и спите, пока я вас не позову.
— Для чего же мне оставаться здесь, — сказал Паризьен, — я ведь не больной и могу быть полезен на что-нибудь.
— Это правда, старина, но очень может быть, что к нам придут гости, а у тебя такое резкое произношение, что я не могу позволить тебе разговаривать с тем обществом, которое станет здесь шататься.
— Хорошо, понимаю. Только пусть это будет недолго, а то я ведь не выдержу.
— Полно, полно, бедный старик! Не порти себе крови. Через несколько часов мы будем вне опасности и тогда я предоставлю тебе свободу работать языком сколько хочешь. В особенности не надо курить, слышишь?
— Мы знаем, как следует обращаться с женским полом, старина. Не беспокойся.
И Паризьен с видом полурассерженным, полудовольным пошел за дамами, которые уже ушли.
— Теперь мы остались вдвоем, капитан. Если вы хотите, мы приготовим кое-что поесть. Ходьба придает аппетит. Вы должны быть голодны.
— Ну да, — ответил Мишель, — только я не знаю, где провизия.
— Не беспокойтесь, я позаботился о ней. Она в чехле на повозке. Пойдемте со мною.
Мишель пошел с ним под навес, куда поставили повозку.
Контрабандист вынул из чехла котелок, большую ложку, шумовку, кусок говядины, шесть котлет, капусту, морковь, картофель, репу, форель, перец, соль и четыре бутылки вина.
— О! О! — закричал Мишель, — я не думал, что мы так богаты.
— Позвольте, позвольте, капитан, — ответил контрабандист тем же тоном, — вы еще видели не все; есть кое-что другое; вы увидите, когда будет время.
Они взяли провизию и вернулись в кухню.
Мишель с серьезным видом начал чистить овощи, а контрабандист разводить огонь щепками и прутьями, которые нашел на дворе, принес воды из колодца и поставил котелок на огонь.
— Как вы думаете, а ведь завтрак-то у нас будет славный, капитан? — сказал он, смеясь.
— Да, если нам не помешают, — ответил молодой человек.
— Кто может нам помешать? Здешние фермеры трусы и, вероятно, убежали в Страсбург. Край еще спокоен с этой стороны; бояться нечего. Только ночь будет суровая; впрочем, если кто-нибудь придет, нас предупредят.
— Кто? Все спят, а мы оба здесь.
— А Тома-то вы забыли. Он на часах. Нечего опасаться, чтоб нас застали врасплох, он свою службу знает.
— Это правда; я забыл о бедном Томе. Как вы думаете, далеко мы теперь от Страсбурга?
— Далеко. Осел шел хорошо. Вот уже больше пяти часов, как мы в дороге, и если не ошибаюсь, мы должны быть в окрестностях Молькирха. То есть, мы сделали почти шесть с половиной лье. Пруссаки не должны еще быть в этой стороне; а если мы и увидим их, то это будут только лазутчики, разведчики, от которых нам освободиться легко.
— А я предпочел бы, чтоб мы никого не встречали, так как с нами дамы.
— Я согласен с вами; но вы знаете, капитан, ничего наверно знать нельзя, только мы скоро доберемся до гор, которые вы видите отсюда, и тогда мы будем почти в безопасности.
— Да, вероятно, пруссаки еще не имели времени дойти сюда; я опасаюсь теперь не пруссаков, а дезертиров, отставших. Сохрани нас Бог от встречи с ними, потому что с ними объясняться-то нельзя. Наконец, — философически прибавил Мишель, снимая пену с котелка, — кажется, самое главное сделано и нам нечего опасаться.
— Дай-то Бог, капитан! Попробуйте-ка бульон; кажется, мы забыли положить соли.
— Это правда, — сказал Мишель, — решительно, я плохой повар.
— Что же делать? Делаешь, что можешь. Том завизжал.
— Это что? — спросил капитан.
— Ничего, ничего, не беспокойтесь. Это возвращается мой мальчуган. Том здоровается с ним.
Действительно, почти тотчас мальчик вошел в кухню. Он держал в руках хлеб в шесть фунтов.
— Ну, мальчуган, — сказал сухо ему отец, — что ты там узнал? Где мы?
— Мы на ферме «Красивый Терновник», между Розенвилем и Молькирхом, но ближе к Молькирху. Розенвиль с рассвета остался у нас с правой стороны.
— Вы видите, что я не ошибся, капитан. А что говорят нового? Для чего уехали отсюда хозяева фермы?
— Испугались неизвестно чего. Пруссаков здесь еще не видали. Хозяева уехали в нынешнюю ночь в Мец, вот почему мы их не встретили.
— А французские солдаты где?
— Их нет. Недалеко отсюда, в Муциге, стоял батальон пехотных егерей, а третьего дня ночью ушел неизвестно в какую сторону.
— В деревне не удивились?
— Вовсе нет. Спросили, кто я, откуда; я отвечал, что путешествую с моими родными и что если нам дадут кастрюли починить, то мы очень были бы рады. Тогда мне сказали, что можно это сделать, если мы останемся здесь несколько времени, и больше ничего.
— Ты славная охотничья собака, — сказал контрабандист, обнимая сына и слегка ударив его по плечу. — Тебе хочется есть или спать?
— Мне и есть, и спать хочется, но мне кажется, я лучше позавтракал бы.
— Ну, суп готов. Ступай просить сюда дам и Па-ризьена, а пока мы с капитаном изжарим котлеты и накроем стол.
О посуде нечего было заботиться. Фермеры оставили посуду, железные ложки и вилки. Капитан поставил на стол кружку с водой вместо графина и накрыл стол как умел, между тем как контрабандист жарил котлетки.
Было половина десятого утра. Несколько часов крепкого сна возвратили дамам все их силы и всю свободу духа. Несмотря на печаль при мысли о таком быстром отъезде из Страсбурга и о разлуке, может быть, долгой с любимыми людьми, они не могли не улыбнуться при виде, с какой серьезностью Мишель исполнял обязанность повара.
Паризьен был не в духе. Он не прощал контрабандисту, что тот принудил его спать и помешал таким образом услужить капитану.
Сели за стол и позавтракали с хорошим аппетитом.
Весь день прошел без всяких приключений. Окрестности оставались пусты. Ни один крестьянин не проходил мимо фермы. К шести часам вечера поужинали утренними остатками, к которым контрабандист присоединил пирог и несколько новых бутылок вина, которые вынул из неисчерпаемого чехла; потом по его совету все пошли спать. Ферму должны были оставить в десять часов вечера.
Действительно, в десять часов повозка была заложена, и все отдохнули и освежились.
Дамы не захотели сесть на повозку, возразив, что они нисколько не устали, что предпочитают идти пешком и что когда они почувствуют усталость или сон, то еще успеют поместиться в повозке.
Контрабандист ничего не возражал.
Отправились в путь. Ночь была темная, туманная, дождь шел мелкий и холодный.
Пейзаж переменился, сделался суровее. Дорога суживалась и возвышалась мало-помалу довольно крутыми извилинами. Доехали до первых уступов Вогезов. Через час должны были очутиться в самых горах.
Однако погода изменялась все более и более; дождь пошел частый, ветер начал дуть сильнее; ехать становилось труднее по причине рытвин.
Дамы были принуждены уже с полчаса сесть в повозку.
— Мы не можем ехать далее, — сказал Мишель. — Дорога становится ужасна; если будет продолжать ехать таким образом, мы скоро так увязнем в грязи, что и не выкарабкаемся. Нет ли в окрестностях какого-нибудь дома, где мы могли бы просить гостеприимства?
— Может быть, и есть, — сказал контрабандист с задумчивым видом. — Здесь недалеко есть уединенный дом. В нем живут люди, не очень здесь любимые, и о них рассказывают много историй, которые бесполезно повторять.
— Захотят ли они отворить нам? Подумайте, что уже час утра.
— Время ничего не значит. Главное, чтоб нас не приняли за шпионов. Говорите вы по-немецки, капитан?
— Да; зачем вы спрашиваете об этом?
— Вы скоро узнаете.
— А эти дамы говорят?
— Говорят.
— Это хорошо; стало быть, мы спасены. Запомните хорошенько, что я вам скажу. Вы называетесь Розенберг. Вы убежали из Страсбурга, где вам хотели сделать неприятность из-за ваших религиозных убеждений, а еще более из-за вашей национальности. Вы уроженец Бадена, горячий протестант, принятый в сословие французских граждан; но это ни к чему не послужило вам. Вас предполагают в сношениях с пруссаками и, следовательно, считают тайным врагом Франции.
— Хорошо; я понимаю, что вы хотите сказать: мы пиэтисты.
— Да, кажется, так их называют. В особенности старайтесь хорошенько разыграть вашу роль, а то если справедливо то, что говорят об этих людях, мы погибли; никто из нас не выйдет живой из этого дома. А с Паризьеном я не знаю что мне делать. Признаюсь, я очень затрудняюсь.
— Не беспокойтесь обо мне, — ответил Паризьен угрюмым тоном. — Если люди, о которых вы говорите, таковы, какими вы описываете их, мы просто бросимся в волчью пасть. Оставьте меня на воздухе; я дождя не боюсь, у меня шкура дубленая; я засяду в ветвях дерева перед домом и буду служить вам часовым; если с вами случится что-нибудь, кто знает, может быть, я могу вам помочь.
— Это так, — сказал контрабандист, два или три раза качая головою. — Ну, пусть будет так, Паризьен, я дам тебе ружье, а ты смотри в оба.
— Будьте спокойны; мне не в первый раз стоять на часах. Не так ли, капитан?
— Это правда, мой милый; только будь осторожен. Помни, что мы полагаемся на тебя.
— Конечно, капитан. Где же мое ружье?
Контрабандист вытащил его из-под соломы и отдал Паризьену вместе с патронами.
В эту минуту повозка повернула за угол дороги и показался довольно яркий свет, мелькавший сквозь деревья.
— Видишь этот свет, Паризьен? — продолжал контрабандист. — Мы идем туда. Ты же не трогайся с места, прежде чем услышишь крик совы два раза, вот так, слышишь?
Оборотень закричал как сова.
— Хорошо, — сказал зуав, — продолжайте путь, а я пойду вперед; не занимайтесь больше мною, это решено. Счастливого успеха, капитан.
Зуав взял ружье под мышку, бросился в кусты и исчез.
— Предупредите дам, — сказал контрабандист Мишелю, — их надо предупредить, чтобы они лучше играли роль.
Повозка продолжала путь. Чем более подвигались вперед, тем более огонь увеличивался и казался ярок.
Дом был двухэтажный. Он был построен между двором и садом и имел десять окон спереди и четыре с каждой стороны.
Направо и налево находились конюшни и людские.
Стены были очень высокие, крепко построенные. По своей наружности дом этот занимал середину между богатой фермой и сельским замком.
Над домом был бельведер в виде голубятни, на верху которой вертелся флюгер.
Три окна среди фасада в первом этаже были освещены. Крепкая решетчатая калитка с внутренними ставнями вела на двор. Возле этой решетки пробили низкую дверь в стене. Форточка служила для ежедневных потребностей жителей.
Перед домом деревья были вырублены так, что составляли кругообразную платформу. Но в середине этой платформы оставили столетний дуб, ветви которого покрывали значительное пространство и распространяли около себя темноту.
Подойдя к дому, капитан и контрабандист разменялись улыбкой, взглянув на дерево.
Они не ошибались. Паризьен устроил свою обсерваторию среди его ветвей.
— Кстати, — сказал Оборотень на ухо капитану, — вы пароля не знаете?
— Какого пароля? — спросил тот тем же тоном.
— Пароля, который отворит вам двери дома.
— Какой он? Вы знаете?
— Конечно. Вот он — не забудьте: Gott, Koenig Wilhelm[2]. Если вас спросят, вы скажете эти три слова. Вам ответят словом: Vaterland[3].
— Это все?
— Да, и вероятно дверь будет вам отворена на две половинки. Теперь будьте внимательны, мы приехали. Заметьте, как я постучусь; это может служить вам впоследствии. Но что это я! Главное-то и забыл.
Он сунул ему в руку серебряную монету.
— Это что такое?
— Вы видите, монета в пять франков.
— Но у меня таких множество.
— Не таких. Она проткнута пятью дырочками, расположенными в некотором порядке. Это знак, по которому вас должны узнавать. Если вам скажут: можете вы заплатить за издержки? Вы ответите да и покажете эту монету.
— Что все это значит?
— Мне нет времени отвечать на ваши вопросы. После, если вы хотите, я скажу вам все. Черт побери! Капитан, вы все забываете, что я контрабандист и должен знать многое, неизвестное никому.
— Это правда; я виноват. Мы пришли?
— Да, пришли.
— Ну так войдем.
Контрабандист подошел к двери, но вместо того, чтобы позвонить или постучаться, он начал насвистывать странную арию минуты три, потом приподнял молоток у двери, три раза постучал скоро, два раза в коротком промежутке, а шестой раз громче всех.
Почти тотчас послышалось некоторое движение внутри, как бы шум приближавшихся шагов.
Форточка отворилась и лицо, черты которого нельзя было узнать, появилась в форточке.
— Кто стучится в такой час в дверь спокойного дома? — спросил мрачный голос.
— Тот, для кого все часы одинаковы и который ходит и днем, и ночью, друг зарейнских друзей.
— А! А! Это вы, Оборотень, — продолжал голос на этот раз дружеским тоном. — Что вы делаете в такую погоду?
— А! Вот видите, герр Матеус, я провожаю путешественников, которые имеют дело до ваших господ и просили меня привести их сюда. Не удивляйтесь их наружности, они переодеты и принуждены скрываться.
— Гм! — продолжал невидимый привратник. — Все это не очень ясно. Я боюсь, не сделали вы какой-нибудь неосторожности, Оборотень?
— За кого вы меня принимаете, герр Матеус? Я знаю толк в дичи. Меня никогда не заставят принять фазана за жаворонка, а протестанта за римлянина.
— Да, да, я знаю, что вы хитры и преданны и что на вас положиться можно.
— Вы имели уже доказательства. Помните, последний раз, как я вам принес…
— Хорошо, хорошо; не к чему говорить об этом на воздухе, — с живостью перебил привратник. — Где ваши путешественники?
— Недалеко, в моей повозке.
— Сколько их?
— Трое, мужчина и две женщины.
— Позовите мужчину; я должен его видеть.
Контрабандист обернулся к Мишелю и сказал ему по-немецки:
— Пожалуйте сюда. С вами желают говорить.
Он скромно отошел, чтобы пропустить молодого человека. Мишель подошел и, подойдя к форточке, сказал шепотом, как ему сказал Оборотень.
— Gott, Koenig Wilhelm.
— Vaterland, — отвечал привратник. — Подождите.
— Он здесь, — продолжал невидимый, — я пойду говорить с господами. Я надеюсь, что несмотря на поздний час, вас не откажут принять.
Форточка закрылась. Прошло несколько минут, потом забренчали запоры и дверь отворилась.
— Вы можете войти, — сказал человек в черном платье, высокий, худощавый, мрачные черты которого и бледное лицо имели что-то аскетическое и монастырское.
Этот человек, которого Мишель узнал по голосу, был тот самый, который уже с ним говорил.
Повозка выехала на довольно обширный двор, в глубине которого, именно напротив решетки, находилось двойное крыльцо, которое вело в дом, и на ступенях которого пять или шесть человек стояли неподвижно и безмолвно.
— Оборотень, — продолжал привратник, — вы можете поставить вашего осла в конюшню, а повозку в сарай, когда дамы выйдут оттуда. Вы знаете, где кухня; если вы голодны, ступайте закусить, потом прилягте на сено. Ваши путешественники проведут ночь здесь. Господа соглашаются оказать им гостеприимство.
Обе дамы вышли из кареты и закутались в плащи, укрываясь от дождя.
— Ступайте за мною, — продолжал привратник, державший фонарь.
Он пошел к зданию, составлявшему часть службы, и ввел наших трех действующих лиц в комнату, освещенную лампой, висевшей на потолке, и сделав им знак сесть и заперев дверь, сказал, обращаясь к Мишелю:
— Вам не безызвестно, что мы живем в трудные времена. Мои хозяева бедные фермеры, с большим трудом достающие себе пропитание и едва сводящие концы с концами. Вы ночуете здесь; вам дадут две комнаты и ужин, если вы желаете; но извините меня, если сделаю вам вопрос, который, судя по вашей одежде, не может вас удивить.
— Спрашивайте, я готов вам отвечать, — сказал Мишель.
— Вы знаете, что всякий труд заслуживает вознаграждения и что если тратишься, то желаешь получить барыш.
— Это правда. Но к чему клонится ваша речь?
— Просто к тому, чтобы спросить вас: можете вы заплатить нам?
— Конечно, могу.
— Какими деньгами, позвольте спросить? Мишель вынул из кармана пятифранковую монету, которая была отдана ему контрабандистом, и подал ее своему странному собеседнику.
— Этой монеты будет для вас достаточно?
— Конечно, — с живостью ответил привратник, — я не знаю лучших денег. Потрудитесь положить эту монету в карман и извинить странность моих вопросов. Но мы живем в такое мучительное время, исполненное опасностей всякого рода, что необходимо, прежде чем окажешь доверие, разузнать о людях, с которыми находишься в сношениях.
— А теперь довольны ли вы?
— Да, и доказательством служит то, что еще раз попросив извинения, я приглашаю вас и этих дам следовать к хозяевам дома, которые ждут вас и которым я буду иметь честь представить вас.
Привратник отворил дверь, пронзительно вскрикнув, подождал минуты две, потом обернулся к Мишелю и к дамам и сказал, почтительно кланяясь:
— Милостивый государь и милостивые государыни, не угодно ли следовать за мною; я иду вперед показывать дорогу, — прибавил он, взяв опять свой фонарь, поставленный на стол.
Мишель и обе дамы пошли за ним.
Пройдя двор, они направились к крыльцу, на каждой ступени которого стоял слуга, вооруженный факелом, распространявшим яркий свет.
Взойдя на крыльцо, привратник поклонился со знаками глубокого уважения человеку лет пятидесяти, в черном платье, лицо которого было бледно, черты изящны, хотя поблекли, и выражение которых имело что-то мрачное и печальное.
— Гонимые братья просят убежища, — сказал привратник почти шепотом.
Незнакомец знаком удалил привратника, который ушел, пятясь задом, потом любезно поклонился Мишелю и его двум спутницам, по-видимому, не примечая, как жалка и бедна их одежда.
— Добро пожаловать в мое бедное жилище, братья, — сказал он. — Вы будете в безопасности, надеюсь, во все время, пока вам будет угодно оставаться здесь.
— Благодарю вас, почтенный брат, — ответил Мишель, подражая фразеологии хозяина, — мы вам благодарны за ваше любезное гостеприимство, но мы принуждены оставить этот дом завтра на восходе солнца.