Эмар Густав. Приключения Мишеля Гартмана. Часть 1

   — Садитесь, — пригласила хозяйка, — и будьте терпеливы. Через десять минут я принесу вам суп, которым останетесь довольны и в котором вы очень нуждаетесь, я вижу.
   — Еще бы! — вскричал Паризьен, потирая руки.
   — Мы отдаем себя в ваше полное распоряжение, добрая хозяюшка, — сказал Мишель. — Не знаю, право, как отплатить вам за ваше искреннее и добродушное гостеприимство.
   — Баста! — весело вскричала старушка. — Об этом прошу не думать. Пейте и кушайте, а главное приходите в силы. Остальное вздор. Ведь вы у старого солдата, а с товарищами всегда поладить можно.
   Она вышла и вскоре вернулась с суповой чашкой, от которой по всей комнате распространился приятный запах.
   Несмотря на страшную усталость, гости усердно принялись есть. Добрая женщина с материнской заботливостью следила за всеми их движениями, подавала им наскоро приготовленные ею кушанья и приглашала их есть, не забывая между тем наполнять их стаканы, как только они опорожнивались.
   Когда, наконец, два беглеца достаточно насытились, славная старушка мигом убрала со стола и вышла, посоветовав им лечь и выспаться, единственное средство, по ее мнению, возвратить себе бодрость.
   Утолив голод, офицер и его спутник еще сильнее почувствовали утомление.
   Они охотно последовали дружескому совету хозяйки и растянулись на постелях с наслаждением, которое испытывает, как бы силен ни был человек после того, что долго спал, не раздеваясь, как попало, на голой земле или на соломе.
   Спустя десять минут они спали глубоким сном.
   Они не умели бы сказать, сколько проспали времени, когда внезапно их разбудил знакомый звук близкой перестрелки.
   Раскрыв глаза, они увидали в комнате красноватое отражение. Мигом они соскочили с постелей и оделись, чтоб быть наготове. Странно казалось то, что в доме царствовала мертвая тишина.
   Ружейная пальба скорее удалялась, чем слышалась ближе, и не будь багрового зарева на небе, они подумали бы, что им померещилось.
   Мишель зажег свечу, оставленную на столе, и отворил дверь в приемную. Там было только двое, мужчина и женщина.
   Сидели они по обе стороны камелька. По-видимому, их одолевала дремота.
   У мужчины ружье было положено поперек колен.
   При шуме отворявшейся двери он поднял голову.
   Это был хозяин, бывший констапель на корабле «ГенрихIV».
   Ему, казалось, лет пятьдесят пять, не более. Роста он был среднего, но коренаст и, по-видимому, очень силен.
   Лицо его, огрубелое как пергамент, приняло цвет кирпича, но дышало добротою и откровенностью, отчасти резкою, которая отличает моряков.
   — Добро пожаловать, господа, — сказал он, улыбаясь. — Жалею, что вся эта суматоха разбудила вас; но когда вы уже встали и спать более не хотите, то прошу пожаловать к огню погреться. Мы выпьем по стаканчику утреннего рациона.
   — Который же час? — с изумлением спросил Мишель.
   — Около пяти часов утра, — ответил хозяин. — Если б не лес, то уже светало бы; солнце взошло назад тому десять минут.
   Бывший констапель сходил сам, чтобы не будить жены, за бутылкой и стаканами, которые поставил на стол у камелька.
   — Так вы беглецы из Седана? — завязал он беседу, после того как налил во все три стакана шипучей настойки из семечек терновых ягод, которая в большом употреблении в той местности.
   — Да, из Седана, — ответил Мишель. — Нам двоим и двенадцати товарищам посчастливилось пробраться через неприятельское войско, переодетыми баварскими солдатами и прикинувшись, будто мы патруль.
   — Славная штука, ей-богу! — засмеялся хозяин. — Наклеили же вы нос пруссакам, господин офицер, поздравляю вас. А куда девались ваши товарищи?
   — Когда мы отошли довольно далеко от неприятельских линий, каждый пошел в свою сторону. Неосторожно было идти вместе, особенно в крае, где немецкие отряды то и дело снуют взад и вперед по всем направлениям. Думаю, однако, что большая часть наших товарищей последовали моему совету и скрылись в горах, чтоб примкнуть к вольным стрелкам, которые отстаивают шаг за шагом родную землю от чужеземного вторжения.
   — А вы, господин офицер, осмелюсь спросить, не из любопытства, прошу верить, но из одного участия, в какую сторону изволите направляться?
   — Норовлю в Страсбург попасть, если возможно. Во-первых, я по долгу службы обязан доставить генералу Уриху письмо от коменданта в Меце; во-вторых, я родом из Страсбурга и все мои родные там.
   — Вы задались трудною, чтобы не сказать невозможною задачею, господин офицер. Страсбург обложен со всех сторон. Пруссаки занимают все окрестности на пространстве более чем в шесть лье. Едва ли вам удастся пройти через все неприятельские линии, не попавшись в плен.
   — Вздор! — возразил Паризьен. — Раз прошли их, и другой пройдем, чтоб попасть в Страсбург. Не так ли, командир?
   — Как! — вскричал бывший констапель, вскочив и снимая шляпу с широкими полями, в которой сидел все время. — Я имею честь принимать у себя штаб-офицера французской армии?
   — С вами мы нашего инкогнито сохранять не будем, храбрый товарищ, — весело ответил Паризьен, — и так как я уже невольно открыл вам глаза, то и докончу начатое. Вот командир третьего зуавского полка Мишель Гартман, а я Жан Трюблэ, по прозвищу Паризьен, унтер-офицер во втором взводе третьей роты того же полка, к вашим услугам. Ведь вы старый служивый. Верно, и проказников зуавов знавали.
   — Как не знать, — ответил, весело рассмеявшись моряк. — Видел я их и в Африке, и в Крыму под Альмою, и под Инкерманом. Жарко там было! Да, мы старые знакомые. Как я рад, что в моем именно доме вы искали убежища. При вас у меня точно будто двадцать лет с плеч спало; ведь и я участвовал в великой войне; матросы и солдаты жили по-братски и дрались бок о бок со времени алжирской экспедиции; они могут теперь считаться друзьями.
   — Чего прежде не было, не так ли? — сказал Паризьен. — Они вели дружбу словно кошка с собакой, но, слава Богу, это время прошло. Садитесь же, хозяин.
   — Вы позволяете? — почтительно обратился констапель к Мишелю.
   — Как! Позволяю ли? Вы шутите. Я прошу вас сесть. Между нами теперь нет различия чинов. Мы три француза, которых свело несчастье отечества, и вместе оплакиваем бедствия, постигшие Францию.
   — Я заметил под вашими блузами красную ленту в петлице мундира. И у меня такая же, командир; я заслужил ее в Крыму. Пусть же отличие это послужит основою товарищества между нами. Что вам сказала жена, когда вы вошли сюда, повторю теперь и я, Пьер-Мари Легоф, отставной констапель. Вы здесь у себя. Располагайте мною и тем малым, что я имею, как вашей собственностью.
   — Благодарю, любезный друг, от души благодарю, — ответил Мишель, глубоко тронутый. — А так как мы теперь друг друга знаем, могу ли полюбопытствовать, что за пальба разбудила нас?
   — Еще ничего верного не знаю, командир, но вскоре надеюсь получить известие. Уже несколько дней у меня живет старый друг и товарищ, отчасти контрабандист, отчасти охотник за чужою дичью, который занимается понемногу почти всеми запрещенными промыслами, а между тем честнейший человек на свете. При первом выстреле он не выдержал и бросился в лес на рекогносцировку, как он говорит. Это дюжий лоцман, доложу я вам, и править своим кораблем умеет. Он зорок донельзя и хитер как три жида, взятые вместе.
   — Разве неприятель здесь близко?
   — Еще бы! Вчера он занял местечко Сент-Квирин. Жители не оказали никакого сопротивления. Пруссаки, вероятно, попытались, как и везде, где проходят, совершить грабеж и обычные насилия. Оттого, должно быть, и выстрелы, слышанные нами.
   — Гм! Если так, то наше счастье, что мы остановились у вас, товарищ, — заметил Паризьен.
   — Это почему?
   — А вот мы с командиром думали ночевать в Сент-Квирине, да на полдороги сил не хватило дойти.
   — Действительно, это счастливо для вас, — согласился Легоф. — Кто знает, что могло бы случиться!
   — Однако, ты тут заливаешься словно малиновка, старик, — вдруг сказала хозяйка, выпрямившись на своем стуле, — а мне даешь спать как чайке на рее, когда давным-давно пора бы мне готовить завтрак. Видите ли, дети мои, — прибавила она, обращаясь к зуавам, — мы все под Богом ходим, а теперь особенно никто знать не может, останется ли жив или нет. Принять меры осторожности всегда лучше. Я мигом сварганю вам завтрак. Если б вам вдруг пришлось уйти впопыхах; ничего хуже быть не может, как плавать без балласта. Необходимо, когда снимаешься с якоря, чтоб в трюме нагружены были припасы.
   Хозяин засмеялся.
   — Ты права, старуха. Хорошо быть наготове. Мы, моряки, говорим, не надо доверять приливу, когда он на ветер идет. Будьте покойны, командир. Хотя мы с женою и выброшены здесь на берег, родились мы на побережий океана и ладьею нашей управиться сумеем. Ну, старуха, не дремли. Дай нам хорошего супу с луком, яичницы со шнеком, да по доброму ломтю ветчины; все это мы польем несколькими стаканами кагорского, да капельку водки выпьем для пищеварения, и, ей-богу, что бы ни случилось, мы пройдем на нижних парусах как молодцы, не опасаясь нисколько, чтобы волны захлестнули нас, набежав сбоку.
   — Ладно, ладно, старик. Я знаю, что мне делать. Никто, надеюсь, лучше меня не умеет управляться в камбузе.
   И, действительно, добрая женщина принялась хозяйничать с ловкостью и проворством, которых в ней нельзя было подозревать.
   Вмиг она развела вновь почти потухший огонь, очистила лук, нарезала шнек, разбила и смешала яйца.
   — Отдайте канат и выходите в открытое море, — сказала она вдруг. — Вы мне мешаете у очага.
   Мужчины засмеялись и пошли сесть в стороне.
   Припевая и бормоча про себя, добрая женщина привела в порядок комнату, где ночевали путешественники, и накрыла там стол.
   — Вам лучше будет, чем в приемной, — сказала она. — Говорить можете на свободе.
   Не прошло трех четвертей часа с тех пор, как она принялась готовить, и завтрак уже был готов. Она пригласила гостей сесть за стол.
   — Надеюсь, вы сделаете нам честь завтракать с нами, хозяин, — сказал Мишель, увидав всего два прибора. — Предупреждаю вас, если вы откажетесь составить нам компанию, ни я, ни товарищ мой за стол не сядем.
   — И Боже мой! Добрые люди, не мучьтесь из-за такой малости. Когда командир позволяет, что ж, старик, мы и позавтракаем с ним. Я помолодею от радости, видя в моем доме такого прекрасного офицера. Ну, пойдемте, — заключила она, взяв в руки миску. — Суп готов и вкусен на славу, вот что.
   Все четверо сели вокруг стола.
   Несмотря на грустную озабоченность и терзавшее его беспокойство, Мишель Гартман увлекся сердечным радушием этих добрых людей.
   На минуту он забыл всю тягость и опасность своего положения и разделил добродушную веселость честных хозяев.
   Завтрак был оживлен и, разумеется, без всяких церемоний. Все оказали должную честь кушанью.
   Превосходный ужин накануне нимало не помешал Мишелю и Паризьену есть с аппетитом людей, которые не уверены, будут ли обедать.
   Между тем выстрелы мало-помалу удалялись и с некоторых пор прекратились совсем.
   Ярко сияло солнце и в открытое окошечко комнаты слышалось веселое щебетание птиц в листве. Все предвещало прекрасный день. Отзавтракали. Облокотившись на стол, случайные товарищи беседовали, прихлебывая, как истые любители, горячий кофе, который поставила перед ними усердная хозяйка, и курили из глиняных трубок с тонкими черными как смоль чубуками, которые любят моряки и солдаты.
   — Мне кажется, — заметил Мишель, — что приятель ваш что-то долго остается в отсутствии.
   — Правда, и я этому дивлюсь. Ему давно следовало бы воротиться.
   — Не случилось ли с ним чего? — вставил слово Паризьен.
   — О! Этого опасаться нечего. Он знает местность как свои пять пальцев и пройдет руки в карманах посреди всей прусской армии, не быв замечен ни единым часовым. За ним же и собака его следит по пятам, громадный зверь, черт сущий, и пруссаков чует за полмили.
   — Ага! У этого человека собака? — с живостью спросил Мишель.
   — Да, собака, которой недостает только языка, чтобы не уступать в уме своему хозяину. А чутье какое, я вам скажу, у этого Тома.
   — Тома? — вскричал Мишель. — Как это странно!
   — Отчего же странно? Том очень обыкновенное имя для собаки…
   — Правда, однако…
   — Я очень желаю, чтоб мой товарищ скорее вернулся, — сказал Легоф, который не придал никакого значения обнаруженному офицером изумлению. — Он местность знает вдоль и поперек, как я уже говорил, и не отказался бы, я уверен, служить вам проводником; если же он не придет, вы должны будете согласиться ждать до вечера и тогда я сам проведу вас лесом к месту, где вас хорошо примут и где, главное, вы будете вполне безопасны.
   — Благодарю, любезный хозяин, но мне, право, жаль было бы причинить вам этот труд и заставить удалиться из вашего дома, где ваше присутствие в эту минуту необходимо.
   — Необходимо? Полноте! — вскричала хозяйка. — Неужели вы думаете, что я не в состоянии принять уланов, если они осмелились постучаться в мою дверь? Видела я и не таковских.
   — Моя жена говорит вам правду, — продолжал Легоф. — Этой жалкой лачуге нечего опасаться врагов, которые притом не отважились бы рыскать по лесу, если только их небольшое число. А я не пущу вас удалиться одного. Вы не могли бы сделать и десяти шагов, не заблудившись, и кто знает, тогда что случилось бы. Но вот что уладит все. Я слышу шаги друга, о котором я вам говорил. Скоро он будет здесь. Вы его увидите и, повторяю вам, он не откажет служить вам проводником по моей рекомендации.
   Действительно, шум быстрых шагов, направлявшихся к дому, послышался на дворе. Скоро дверь лачуги отворилась. Человек прошел по зале и явился на пороге комнатки.
   — Оборотень! — закричал Мишель. — Я это угадал!
   — Капитан Мишель Гартман! — сказал со своей стороны контрабандист. — Наконец, я отыскал его! Что ты скажешь на это, Том? Вот счастье-то!
   Собака залаяла и подбежала приласкаться к офицеру.

Глава XXIV
Здесь доказывается, что вредно слишком много говорить

   Когда очень законное волнение, возбужденное такой неожиданной встречей, несколько утихло, Мишель Гартман торопил Оборотня рассказать ему, что с ним случилось после их разлуки, удались ли ему поиски и исполнил ли он священное поручение, вверенное ему.
   — Успокойтесь, капитан, — ответил, улыбаясь Оборотень, — обе дамы в безопасности, или по крайней мере они были в безопасности, когда я их оставил четыре дня тому назад. К несчастью, дела идут таким образом, что я ни в чем более не могу уверить вас. Пруссаков теперь так много в Эльзасе в эту минуту как саранчи в пустынях Африки. А скоро, я боюсь, во всем краю не останется ни одного дюйма земли, где было бы возможно честному человеку ступить ногой, не боясь засады.
   — А Страсбург все еще держится?
   — Да, гарнизон и жители делают чудеса. Но их слишком жмут. У них недостаток во всем. И я боюсь, что несмотря на их героизм, они скоро будут принуждены сдаться.
   — Что это вы говорите мне? Стены крепости прочны.
   — Это правда. Но пруссаки придумали новый способ вести войну. Уже месяц Страсбург бомбардируется зажигательными бомбами, страшными снарядами, о которых до сих пор никогда не слыхивали. И не думайте, что пруссаки направляют бомбы, гранаты и ядра на укрепления. Нет, укрепления почти не тронуты.
   — Но эти люди ведут войну как дикари! — вскричал с негодованием Мишель. — Подобное свирепство невозможно. Вас обманули.
   — Меня не обманули, я видел. Два раза мне удалось пробраться в город, несмотря на все принятые предосторожности, чтоб окружить город огненным морем.
   — Но, если так… вы видели моего отца?
   — Да, я видел его, капитан; он представил меня генералу Уриху. Вы должны гордиться таким отцом. Забыв свои семейные несчастья, заключив в сердце свои собственные горести, он поддерживает мужество своих соотечественников, одушевляет их, делает из них героев!
   — О, отец мой! — вскричал Мишель. — Какую тяжелую обязанность налагает на меня твой патриотизм! Могу ли я возвыситься до твоей преданности!
   Наступило минутное молчание, потом молодой офицер продолжал голосом, прерывавшимся от волнения:
   — Как наши неприятели оправдаются перед цивилизованным миром в тех гнусностях, которые они совершают так хладнокровно и решительно?
   Вдруг приподняв голову, он прибавил:
   — Скажите мне, каким образом вам удалось найти следы двух бедных женщин, которых мы оставили так опрометчиво во время нашей встречи с уланами?
   — К чему говорить об этом, капитан? Входить в подробности о моих поисках значило бы терять время, слишком драгоценное для нас. Довольно вам знать пока, что я сказал вам правду, что ваша мать и сестра были здравы и невредимы и в безопасности четыре дня тому назад, и я оставил их исполненными надежды скоро увидеться с вами.
   — Еще одно слово: где они?
   — На ферме «Высокий Солдат».
   — О! Когда так, я спокоен.
   — Может быть, капитан. Не будет еще радоваться. А теперь скажите, каким образом встречаю я вас здесь.
   — Это можно объяснить в нескольких словах. Я был послан маршалом Базеном к маршалу Мак-Магону. Я присоединился к армии во время того контрмарша, который принудили Мак-Магона сделать, вместо того, чтобы дать ему направиться, как он хотел, в Париж или в Мец, и который принудил его стать под Седаном, где после двухдневных геройских битв, когда еще ничего не было проиграно, хотя маршал был ранен, а пруссаки окружали нас, император, единственная причина всех наших несчастий, пренебрегая всеми законами чести, забывая, чем он обязан Франции и имени, которое он носит, осмелился поднять парламентерский флаг, несмотря на всех генералов, на всех солдат, которые умоляли его стать во главе их и пробиться сквозь неприятельские ряды. Не желая принимать на себя этого позора и стыда, я решился быть убитым скорее чем подвергнуться этому бесславию. По какому-то чуду смелости мне удалось, скрывавшись несколько дней в городе, пробиться сквозь ряды пруссаков в сопровождении нескольких человек таких же решительных, как я. После крайних утомлений мне удалось добраться сюда только вчера вечером, и я нашел здесь самое чистосердечное и дружелюбное гостеприимство.
   — По виду, капитан, вы свежи и бодры…
   — Да, слава Богу!
   — Есть у вас оружие?
   Мишель приподнял полу своей блузы.
   — Вы видите, — сказал он, — два шестиствольных револьвера и сабля-штык. Достаточно?
   — Не считая того, что и у меня есть то же, к вашим услугам, — прибавил Паризьен, смеясь.
   — Это хорошо. Однако, если вы желаете, я могу прибавить шаспо для каждого из вас.
   — Хорошо! — сказал Мишель.
   — Изобилие оружия не вредно, — сказал Паризьен, смеясь.
   — Теперь скажите, в чем дело?
   — В безделице. В легкой засаде. Я ее устроил. Скажу вам только это.
   — О! Когда так, я спокоен, — сказал Мишель, смеясь. — Но против кого устроена эта засада?
   — Вот в чем дело. Вы знаете, что всю прошлую ночь дело было жаркое. Ну, теперь пруссаки думают, что они победили нас, и спокойно устраиваются в Сент-Квирине. За армией их следует какая-то знатная дама, неизвестно зачем; притом это не мое дело. Дама эта должна сегодня же присоединиться в Сент-Квирине к отряду, который разместился там. Я узнал это сегодня утром от улана, который отважился проскакать через весь лес и которого я убил в окрестностях Сен-Комского источника. Надо вам сказать, что бедняге посчастливилось получить мою пулю прямо в грудь. Когда я подошел к нему, я не остерегался. Он приподнялся и оперся на левую руку, нарочно для того, чтобы выстрелить в меня из пистолета. Том бросился на него и задавил. Я, конечно, обыскал улана и что нашел, кроме разных вещиц, которые переложил из его кармана в свой? Письмо, которое вез этот улан и в котором открывалась вся эта интрига. Вы понимаете, капитан, что я, не мешкая, предупредил друзей своих в окрестностях, вольных стрелков; они одобрили мой план, так что в настоящую минуту дядя Легоф, сам того не подозревая, составляет центр сборища более чем двухсот пятидесяти молодцов, ждущих только моего сигнала, чтобы взяться за шаспо. Они все засели в кусты, спрятавшись на деревьях, притаившись, разумеется, но уши и глаза держат остро, и готовы прискакать как только услышат крик совы.
   — Ну вот и прекрасно! — сказал Паризьен, потирая себе руки. — Мы посмеемся. Славный фарс. И я буду участвовать, Оборотень?
   — Экий же ты жадный! У тебя уж слюнки потекли изо рта. Теперь, если вы желаете, капитан, скрипки настроены и, по всей вероятности, вальс скоро начнется. Мои друзья и я, мы с гордостью будем у вас под начальством. Что вы думаете о нашем плане?
   — Я думаю, что он хорош и что если мы успеем захватить эту даму, то это доставит нам большие преимущества.
   — Это и мое мнение, — сказал Оборотень. — Легоф, ступайте за игрушками.
   — С условием, — сказал моряк, — чтобы и я участвовал в этом.
   — Еще бы! В этом нет ни малейшего сомнения. Продолжайте.
   — Эй! Легоф, неизвестно, что может случиться, — сказала хозяйка, — я помогу тебе. Мы спрячем в известное тебе место все, что подороже. Осторожность соблюдать не худо.
   — Хорошо сказано, тетушка. Вы настоящая жена солдата, — сказал, смеясь, Оборотень.
   — Скажите жена моряка, невежа! Супруги вышли:
   — Кто нас предупредит о приближении этой дамы? — спросил Мишель.
   — Не бойтесь, капитан. Я поручил это моему мальчугану. Вы знаете его. Это чуткая ищейка, а для большей верности подождите…
   Он встал и отворил окно.
   — Сюда, Том! — сказал он своей собаке, которая лежала у его ног и вдруг вскочила, устремив на него свои большие глаза, сверкавшие как карбункулы. — Выслушай меня хорошенько. Беги к мальчугану. Не отходи от него. Как только почуешь пруссаков, беги сюда. Понял?
   Том замахал хвостом.
   — Хорошо, — продолжал контрабандист, погладив его. — Теперь в путь, да поскорее! Вот твоя дорога.
   Собака выпрыгнула в окно и исчезла почти тотчас.
   — Теперь нам не о чем беспокоиться, — продолжал контрабандист, закрывая окно.
   — Что же нам делать теперь?
   — Ждать, курить и разговаривать, если вы хотите, капитан.
   В эту минуту вошел Легоф. Он держал два шаспо и два патронташа.
   С чрезвычайной радостью, которую поймут все служившие в военной службе, оба солдата схватили предложенное им оружие, и так как следовало быть готовыми на всякий случай, Мишель и Паризьен, прицепив патронташи к поясу, надели сумки на спину и положили возле себя свои ружья и шляпы, как будто собирались в путь.
   — Дядя Легоф, — сказал тогда Оборотень, — я оставлю вас приводить в порядок ваши дела. Пока вы будете прятать ваши вещи, я пойду побродить по окрестностям.
   — Хочешь, чтобы я пошел с тобою? — спросил Мишель.
   — Это бесполезно, капитан. Помогите хозяину уложиться; вы этим окажете ему услугу. Притом, я недолго буду в отсутствии. Я хочу только разузнать.
   Не ожидая ответа капитана, он взял ружье и вышел.
   — Вот встреча-то! — сказал Легоф. — Все к лучшему.
   — Не будем валандаться, дядя Легоф, — сказал Паризьен. — Хотите, чтоб я вам помог?
   — Не откажусь, — ответил тот, подмигнув. — Представьте себе, что я вырыл в погребе тайник, которого сам черт не отыщет. Если даже дом сгорит, все-таки там все останется в сохранности.
   — Не будем терять времени, — продолжал Паризьен.
   Оба вышли, оставив капитана в первой комнате наблюдать за окрестностями дома и отвечать, если окажется необходимо, тем, кто неравно придет.
   Бывший констапель корабля «ГенрихIV» не солгал. Только он очень преувеличил, сказав, что он сам сделал тайник. Хижина, которой он сделался владельцем, была выстроена на том самом месте, где находился монастырь, исчезнувший уже несколько столетий тому назад. Моряк, работая в своем погребе, который он хотел увеличить, случайно нашел подземелье, простиравшееся довольно далеко до Саара.
   После множества изворотов подземелье в одном месте составляло довольно обширную и почти круглую залу, в которую отворялось несколько галерей, но которых Легофу никогда не приходило в голову осмотреть.
   Крепкая дубовая опускная дверь, обитая по краям железом, закрывала подземелье, и так как она находилась в углублении, куда дневной свет не проникал, ее почти невозможно было найти. Притом, если бы и нашли, железная решетка под опускной дверью, отворявшаяся только по известному секрету, устояла бы против всех усилий пройти далее. В этом-то подземелье Легоф и его жена решились скрыть свое скудное имущество. Уже несколько дней, предвидя события, они перенесли туда почти все свои драгоценности, так что им оставалось сделать очень немного путешествий для того, чтобы все, что они желали спасти, находилось в безопасности.
   Легоф и Паризьен деятельно принялись за работу с помощью трактирщицы, которая приготовляла для них свертки.
   Мишель, оставшись один в большой зале, сел возле двери и, облокотившись о стол, опустил голову на руку, предался своим мыслям.
   Известия, принесенные Оборотнем, как ни были они неполны, однако оживили его мужество надеждой, поданной контрабандистом, увидеть мать и сестру, эти два существа, к которым он чувствовал такую глубокую нежность. Мало-помалу он до того погрузился в самого себя, что, так сказать, не сознавал того, что происходило вокруг него.