Баронесса фон Штейнфельд и ее конвой шли в лесу по тропинке довольно широкой, извивавшейся по бокам горы.
   С тех пор, как началась война, дороги эти были перерезаны в некоторых местах траншеями, чтоб сделать их неудобными для регулярного войска. Следовательно, идти необходимо было медленно, а в особенности утомительно.
   Деревня, в которую Петрусу было приказано отвести баронессу, отстояла от Бараков только на одно лье, а между тем вольные стрелки вышли из лагеря полтора часа тому назад. Им оставалось еще пройти довольно большое пространство, как мы сказали, по причине затруднений всякого рода, какие встречались им на каждом шагу.
   К полудню Петрус, останавливавшийся несколько раз из жалости, как он говорил, к хорошеньким ножкам очаровательной путешественницы, объявил баронессе фон Штейнфельд, что через четверть часа или двадцать минут, никак не позже, она прибудет в Войер.
   — И если вы хотите удостовериться в справедливости моих слов, — прибавил он, почтительно кланяясь, — вам стоит только взглянуть вниз. Деревня находится в долине, над которою мы идем теперь; нам стоит только спуститься.
   — Благодарю вас, — кротко ответила баронесса. — Признаюсь вам, что я очень спешу дойти; я разбита усталостью.
   — Усталость ли это только? — робко спросил Петрус своим зловещим тоном, а глаза его сверкали как горячие уголья сквозь очки.
   — Какую же другую причину могу я иметь, чтоб желать дойти до этой деревни? Вы не переставали окружать меня вниманием, обращаться со мною с великодушной вежливостью.
   — Действуя таким образом, я исполнял только мою обязанность, как в эту ночь, когда обвинял вас так усиленно.
   — Не будем говорить об ужасной сцене нынешней ночи, — возразила баронесса с легким трепетом и в то же время смертельная бледность покрыла ее лицо. — Позвольте мне вспоминать эту сцену только как страшный кошмар.
   — О! Я вижу, — сказал Петрус, качая головой с отчаянным видом, — вы никогда не простите мне кошмара, как вы это называете, главною причиною которого был я.
   — Простить вам! — вскричала баронесса с живостью. — Вы с утра такой добрый, такой услужливый, вы заботитесь обо мне так внимательно!
   — С утра? — повторил Петрус плачевным тоном. — А в ночь?
   — О! — продолжала баронесса, притворившись, будто не слышит этого вопроса, чтоб не отвечать на него. — Я, напротив, прошу вас простить мне. Поверьте, я буду помнить толькоодно: доброту, которую вы постоянно оказывали мне в продолжительном пути, который мы делали вместе. Сохраните обо мне, господин Петрус, воспоминание такое же приятное, какое я сохраню о вас. Я ничего другого не прошу у неба.
   — Баронесса! — вскричал Петрус. — Вы ангел, вот мое мнение!
   — Ангел падший! — сказала она, печально улыбаясь.
   — Что до этого в тех обстоятельствах, в которых мы находимся? Кто из нас не делал ошибок? Счастлив тот, кто может их загладить так благородно, как вы. Повторяю вам, сердитесь, если хотите, вы ангел; говорю вам это без обиняков. Вы теперь имеете во мне преданного друга. Петрус Вебер, студент медицины, родившийся в Страсбурге, принадлежит вам и телом, и душой. Делайте с ним что хотите, и при первом случае увидите, на что я способен для тех, кого люблю.
   Он выпустил четыре клуба дыма из своей трубки, раздвинул свои громадные ноги и зашагал во главе своего отряда.
   Через несколько минут наши три путешественника вошли в Войер.
   Деревня была пуста. Пруссаки были там несколько раз и оставляли следы, к несчастью, слишком очевидные, своих многочисленных посещений.
   Только в одном доме оставались жители, в гостинице, издали обозначаемой глазам путешественников большой вывеской из листового железа, представлявшей солдата старой императорской гвардии с надписью: «Великий Победитель».
   Немцы стерли голову солдата и вместо нее нарисовали белым и желтым карандашом огромную прусскую каску. Ничего не могло быть смешнее этой вывески. Перед дверью гостиницы стоял толстяк с веселой физиономией и курил огромную трубку.
   В эту войну слишком много было доказательств того, что в деревнях кабатчики и трактирщики очень сговорчивы с политической точки зрения. Они с одинаковым восторгом продают и врагам, и друзьям, только бы получить хорошую плату.
   Трактирщик, о котором мы говорим, принадлежал к этой категории платонических патриотов. Он принял прибывших с самыми горячими выражениями удовольствия и тотчас отдал в их распоряжение себя самого и всю свою гостиницу.
   Вольные стрелки расположились на площади, приняв предосторожность поставить часовых и у всех входов в деревню, чтоб избежать неожиданного нападения.
   Карета баронессы фон Штейнфельд стояла под навесом на дворе гостиницы.
   Кучер и лакей баронессы, не надеявшиеся уже увидеть свою госпожу, радостно выбежали к ней на встречу. Но радость их превратилась в испуг, когда они увидали, что ее провожают вольные стрелки.
   Мишель с трудом успокоил их и растолковал им, что они свободны и что никто не имеет намерения тревожить их.
   — Пойдемте, — обратилась баронесса к Мишелю и Люсьену, направляясь к карете. — Снимите дышло, — приказала баронесса кучеру.
   Тот посмотрел на нее с удивлением, почти с испугом.
   — Делайте, что я вам приказываю, — продолжала баронесса фон Штейнфельд.
   Кучер повиновался.
   — Теперь отвинтите дышло.
   Кучер бросил на баронессу отчаянный взгляд. Дышло в двух местах было обтянуто колеей. Кучер, принужденный повиноваться, а главное заметивший, что Мишель небрежно гладил дуло револьвера, заткнутого за пояс, ухватился, как говорится, обеими руками и развинтил дышло, разделившееся почти на две ровные части. Перелом был совершенно скрыт кожей, обтягивавшей его.
   Дышло, довольно толстое, было пусто в той части, которая приспособлялась к карете.
   Люсьен велел отнять этот кусок и длинный футляр из жести упал на землю.
   — Вот что я обязалась вручить вам, господа, — сказала баронесса, подавая футляр Мишелю.
   Тот взял и поклонился, потом наклонился к Люсьену и сказал ему шепотом несколько слов.
   Молодой человек сделал знак согласия и удалился бегом.
   — Гребен, — сказала баронесса, — привинтите дышло на место.
   Кучер повиновался. В ту же минуту Люсьен вернулся на двор в сопровождении Петруса. Два вольных стрелка шли позади.
   — Баронесса, — сказал Мишель, — вы честно сдержали обещание, данное нам, и я благодарю вас.
   — Не совсем еще, — возразила она, улыбаясь и подавая Мишелю маленький ключ странного фасона. — Возьмите этот ключ; он отопрет футляр, который я отдала вам. Вы найдете там все документы, о которых я говорила вам.
   — Еще раз благодарю, баронесса. Сержант Петрус!
   — Что прикажете, капитан? — ответил студент, поднося руку к шляпе.
   — Схватите этого негодяя, — продолжал Мишель, указывая на кучера. — Велите его покрепче связать. Вы отвечаете мне за него.
   — Отвечаю, капитан.
   Приказание было исполнено в несколько секунд.
   — Что это значит? — вскричала баронесса.
   — Позвольте; тут ничего не должно вас пугать, напротив. У этого негодяя изменническое лицо, которое не внушает мне никакого доверия. Для меня очевидно, что если вы оставите его у себя, то он на первом прусском мосту донесет на вас. Следовательно, я велел его арестовать собственно для вашей пользы. Но успокойтесь, с ним не случится ничего неприятного. Он останется пленником до конца войны и больше ничего.
   — Вы обещаете мне это?
   — Клянусь вам, баронесса.
   Петрус, вольные стрелки и кучер ушли. Мишель позвал трактирщика, который пришел в сопровождении лакея баронессы фон Штейнфельд. Занимаясь чемоданами своей госпожи, которые он раскрыл на случай, не нужно ли ей чего-нибудь, и опять запер, лакей не знал ничего о случившемся.
   — Вильгельм, — сказала баронесса, — вы умеете править?
   — Умею.
   — Хорошо; править будете вы. Велите заложить; я еду сию минуту.
   — Я почтительнейше замечу вам, что Гребен…
   — Гребен уже не служит у меня. Он арестован. Поторопитесь, я спешу.
   — А я-то? — прошептал камердинер с испуганным видом.
   Он поспешил запрячь лошадей, с помощью трактирщика, который, без сомнения, опасаясь для себя участи несчастного кучера, высказал величайшее усердие, чтобы заслужить благосклонность вольных стрелков.
   Десять минут спустя карета была заложена и баронесса готова ехать.
   Мишель любезно предложил ей руку, чтобы помочь сесть в карету. Баронесса фон Штейнфельд задержала на минуту эту руку в своей руке; она сказала со сдерживаемым волнением:
   — Господин Мишель Гартман, я обязана вам жизнью и никогда не забуду этого. Я знаю многое о ваших родных, многое чрезвычайно интересное для вас. У меня нет времени объясниться яснее. Мы увидимся, господин Мишель Гартман. Мы увидимся, может быть, гораздо скорее, чем вы предполагаете. И тогда я надеюсь доказать вам мою признательность.
   — Милостивая государыня! — вскричал молодой человек. — Говорите ради Бога! Что хотите вы сказать?
   — Я не могу сделать этого теперь, но положитесь на меня. До свидания, господин Мишель Гартман; да благословит вас Бог! Вы возвратили мать сыну. Вильгельм, в Нанси!
   Мишель остался на своем месте неподвижен и как бы поражен оцепенением. Он следил диким взором за каретой, увозившей ту, которая могла бы сообщить ему драгоценные сведения об особах, драгоценных для него.

Глава XXIX
Вогезские анабаптисты

   Мы оставим на время альтенгеймских вольных стрелков, с которыми, впрочем, опять скоро сойдемся, и воротимся к тем важным действующим лицам в этой истории, которыми мы пренебрегали слишком долго. Однако, вместо того, чтобы оставить Вогезы, мы, напротив, глубже проникаем в их непроходимые ущелья и подробнее знакомим читателя с этой страной, столь живописной и столь поэтичной, а между тем еще неизвестной, несмотря на события, происходившие в ней во время страшной войны, перенесенной нами.
   По мере того, как поднимаешься по извилистым тропинкам гор, чувствуешь, что температура изменяется, а растительность постепенно преобразовывается; на известной высоте растительность становится блеклою; сначала ветви буков и сосен покрываются сплошным мхом, который скоро покрывает все дерево как бы мрачным плащом, потом несколько выше высота деревьев уменьшается и, наконец, сосны совершенно исчезают, а буки составляют только тощие кусты; один можжевельник показывает упорную настойчивость и отчаянно борется с температурой вершин; там, где жалко изнемогают гиганты леса, можжевельник горделиво выставляет свой беловатый золотушный и растрескавшийся стебель, свою мрачную и широкую зелень; видишь издали на высоких вершинах, как он дрожит от печального и однообразного ветра, ледяное дуновение которого как будто обозначает своим движением.
   Можжевельник показывает крайнюю границу области, которая производит только живучие травы, там начинаются душистые пастбища, где лишай и мох оспаривают почву малорослой черники с розоватыми, белыми ягодами, как кальвильские яблоки, у благовонных растений высоких местностей, горчанки, прозрачной травы, молочника, пятилистника, гулявицы.
   Мы сказали уже выше, что Вогезы оканчиваются не пиками, не скалами и не остроконечными верхушками, но настоящими куполами; их вершины составляют обширные пастбища, столь же богатые, бархатистые и мягкие, как самые великолепные ковры.
   В Эльзасе и Лотарингии эти купола называют лысинами; действительно, они походят на обнаженные черепа; в продолжении восьми месяцев они совершенно покрыты толстым слоем снега, скрывающим их наготу.
   Тогда они преобразовываются в настоящие мрачные пустыни, в безмолвные и ледяные степи, куда не отваживается никто без решительной необходимости, потому что их нельзя проходить, не подвергаясь серьезным опасностям.
   Между многочисленными лысинами, возвышающимися на лесистых боках Вогезов, являются там и сям как гигантские ступени, ведущие к высоким вершинам, внутренние площадки, выходящие из середины столетних лесов, грациозные и веселые оазисы, созданные упорным и разумным обрабатыванием среди этих грандиозных пустынь.
   24 сентября 1870, к трем часам пополудни, небольшая толпа из семи человек, четырех женщин и трех мужчин, или, лучше сказать, двух мужчин и одного ребенка, потому что третьему было лет двенадцать или тринадцать, с трудом подвигались по бесчисленным извилинам широкой тропинки, проложенной по густому лесу, покрывающему крутые склоны Донона.
   Мальчик служил проводником каравану и шел на двадцать шагов впереди; за ним ехали женщины на ослах, старательно закутавшись в плащи, капюшон которых был опущен на лицо, или чтобы предохранить от холода, довольно сильного в этих высоких местах, или чтобы не быть узнанным; впрочем, костюм этих путешественников, во всем похожий на одежду эльзасских крестьянок, ничем не мог привлечь внимания.
   Мужчины, одетые так же как эльзасские крестьяне, шли позади; только, без сомнения по случаю войны, у каждого на плече было ружье, за поясом пара длинных шестиствольных револьверов, сабля-штык и патронташ, а через плечо на перевязи висела большая сумка, вероятно, наполненная провизией всякого сорта.
   После густой чащи елей, с ветвей которых, так изящно расположенных природой, зелень висит как бахрома, взоры путешественников, до сих пор замкнутые узкой стеной листвы, могли свободно обнять все пространство огромной прогалины.
   Они добрались до площадки Сальм, одной из самых живописных и наилучше обработанных. Перед ними на расстоянии нескольких сотен метров, не более, кровли домов двадцати виднелись над вершинами фруктовых деревьев.
   — Где мы здесь? — спросила одна из дам. — Боже мой, какая очаровательная деревня!
   — Какая тишина, какое спокойствие! — вскричала вторая, приподнимая капюшон с грациозным движением и обнаруживая восхитительное личико, похожее на пастель Латура.
   — Это уголок земного рая, — прибавила, смеясь, ее спутница, такая же хорошенькая и молоденькая, как она.
   — Эй, мальчик! — закричала та дама, которая заговорила первая, сделав дружелюбный знак молодому проводнику. — Поди сюда, дитя.
   — Я здесь, сударыня; что вам угодно? — спросил мальчик, подходя.
   — Я хочу знать, где мы.
   — На площадке Сальм.
   — Очень хорошо; но какая это деревня?
   — Это деревня анабаптистов, — возразил мальчик, смеясь, — ведь я вам сказал, что вы на площадке Сальм.
   — Ну?
   — Вы разве не знаете, что анабаптисты живут на этой площадке; ведь это они обработали ее всю; вот странные-то люди!
   — Благодарю тебя за это сведение, дитя; я не знала того, что ты мне сказал, а теперь скажи нам, куда ты нас ведешь.
   — Куда вы хотите; но день почти уже прошел; далеко мы сегодня не дойдем; лучше уж остановиться здесь.
   Все путешественники остановились и внимательно прислушивались к этому разговору.
   — Разве мы далеко от озера Мэ? — продолжала дама.
   — Около трех лье; ослы устали, а дорога трудная, особенно в это время года.
   — Как же быть? — сказала дама с видом досады.
   — Я вам говорю, остановиться здесь.
   — Я не вижу гостиницы.
   — Постучись в какой угодно дом, вы будете приняты не только с усердием, но с радостью; анабаптисты очень гостеприимны.
   — Однако, мне кажется, — сказала дама, улыбаясь, — что нас здесь очень много и мы не можем отваживаться таким образом.
   — Попробуйте и увидите, а я их знаю и говорю вам, что это люди престранные.
   — Мальчик прав, — сказал один из мужчин, подходя, — последуйте его совету; ваша просьба будет принята хорошо.
   — Пожалуй, если вы хотите, — отвечала дама.
   — В какую дверь постучаться? — спросил мальчик.
   — В какую хочешь.
   — Вот в эту, — продолжал он, указывая на ближайшую.
   — Хорошо, в эту.
   Караван пустился опять в путь. Мальчик занял свое место в авангарде, решительно направляясь к дому, на который он сам указал и который, действительно, был первый в деревне.
   Дом этот имел вид самый привлекательный; он состоял из двух этажей с чердаком; пять окон фасада были обрамлены розовым песчаником; на косяке и притолоке двери была даже легкая резьба, очень хорошо исполненная; красная черепица покрывала прочно этот дом и укрывала его от осенних дождей, зимнего снега и сильных равноденственных ветров.
   У двери этого дома стоял старик высокого роста, лет восьмидесяти, но еще бодрый; волосы ослепительной белизны падали крупными кудрями на его плечи и смешивались с такой же белой бородой, спускавшейся на его грудь; человек этот, с резкими чертами, с кроткой и доброжелательной физиономией, по-видимому, ждал с улыбкой на губах прибытия путешественников.
   Одежда его, очень скромного цвета, была чрезвычайно проста.
   — Добро пожаловать в этот неизвестный уголок, — сказал он кротким голосом, снимая шляпу и кланяясь дамам, — вы чужестранцы; могу я быть полезен вам в чем-нибудь?
   — Мы устали от продолжительного пути по дурным дорогам, — ответила одна из дам, отвечая на поклон старика, — мы ищем пристанища на ночь.
   — Не ищите; мой дом отворен для вас. Благодарю Господа, позволившего мне предложить вам гостеприимство, в котором мне позавидуют все другие жители этой деревни. Меня зовут Иоган Шинер; мой дом будет вашим на все время, в которое вы удостоите его вашим присутствием.
   — Искренне благодарю вас за себя и за особ, сопровождающих меня, господин Шинер, — ответила дама с веселой улыбкой, — но я надеюсь, что мы не употребим во зло вашего трогательного гостеприимства; однако, — прибавила она вполголоса и как бы говоря сама с собою, — может быть, нам не следовало бы принимать его.
   Старик притворился, будто не слыхал этих слов, и так как караван остановился у дверей, он предложил руку молодой женщине, чтобы сойти на землю.
   Путешественники оставили своих лошадей на попечение работника, поспешно прибежавшего, который увел их в конюшню, примыкавшую к дому.
   — Пожалуйте, — сказал старик, — к вам, а не ко мне; еще раз, переступая за порог этого скромного жилища, добро пожаловать. Посетители посылаются Богом!
   Вошли в дом; внутренность соответствовала наружности; все в этом жилище дышало спокойствием, достатком, говорило и глазам, и душе и придавало охоту поселиться тут и искать уединения и отдыха.
   Зала, в которую ввели путешественников, была средней величины и меблирована очень просто; выбеленные стены, сосновый пол, где нельзя было найти пятнышка, скамейки, стол, так часто мытый, что поверхность сделалась гладка как от трения пемзы, белизна простынь в глубине алькова, чистота стекол — все сияло опрятностью и громко расхваливало хозяйку.
   Во все окна, отворенные в эту минуту, виднелся великолепный пейзаж, расстилавшийся как огромная панорама до крайних пределов горизонта, позлащенного последними лучами солнца и мало-помалу утопавшего в вечернем тумане.
   Удостоверившись, что все путешественники сели, старик сказал, возвысив голос:
   — Жена, подай нам полдник пока до ужина.
   Отворилась дверь и появилась женщина лет шестидесяти пяти с улыбкой на губах; женщина эта, должно быть, была очень хороша собой в молодости; физиономия ее имела выражение кротости и доброжелательства, которое очаровывало с первого взгляда.
   Любезно поклонившись гостям, она очень деятельно принялась угощать их полдником.
   Свежее масло, мед в сотах, ситный хлеб, белое вино, бутылки которого показывали старость, свежие фрукты скоро покрыли стол, а хозяин дома сам сходил в погреб за превосходной водкой из черники, которую поставил на стол с веселой улыбкой.
   Эльзасцы очень ценят эту водку, которой запах, вкус и удивительная прозрачность льстят воображению почти столь же, как и вкусу, и которая делается из черники, куста, растущего на высоких горах, ягоды которого имеют форму и величину черноголовника, но вкус слегка сладкий.
   Эта водка — напиток национальный эльзасцев и лотарингцев и справедливо ценится истинными знатоками.
   Когда путешественники закусили, мужчины, разменявшись шепотом несколькими словами с дамой, которая до сих пор постоянно говорила от имени всех, взяли ружья и вышли.
   Трех других дам увела жена хозяина в комнаты, наскоро приготовленные для них, а молодая женщина осталась одна со стариком; оба сидели по разные углы камина, в котором пылал огонь.
   Молодая женщина, откинувшись на спинку стула, опустив голову на грудь, казалась погружена в глубокие размышления.
   Иоган Шинер рассматривал ее с выражением сострадательной печали; несколько раз раскрывал он рот, чтобы заговорить с нею, но каждый раз слова замирали на его губах и он не смел их произнести, опасаясь, без сомнения, показаться докучливым; вдруг молодая женщина приподняла голову и, наклонившись к старику с принужденной улыбкой, сказала:
   — Господин Иоган Шинер, вы давно живете здесь?
   — Я здесь родился, да и отец мой также.
   — Есть у вас дети?
   — Двое, высокие и красивые молодые люди.
   — Их, стало быть, нет здесь в эту минуту? Я их не видела.
   — Увы! Их нет здесь, — ответил старик печальным голосом, — они в армии.
   — Оба?
   — Оба.
   — В каком корпусе служат они?
   — При обозах.
   Наступило минутное молчание; его прервала молодая женщина.
   — Вы, вероятно, хорошо знаете этот край? — спросила она.
   — С самого моего рождения проходил я его во все часы дня и ночи; я знаю малейший куст.
   — Стало быть, вы знаете, где находится озеро Мэ?
   — Конечно, знаю.
   — Далеко оно от этой деревни?
   — За три или два лье, то есть на три четверти часа ходьбы для горца.
   — Не более?
   — Нет.
   — Прежде чем дойдешь до этого озера, не находятся ли развалины старинного приората?
   — Извините, развалины, о которых вы говорите, находятся на самом краю озера, на правом берегу; впрочем, они теперь не важны, а через несколько лет совсем исчезнут.
   — Вы правы, господин Иоган Шинер, я ошиблась; я не знаю, зачем я говорила вам об этих развалинах, которые, признаюсь вам, мало меня интересуют. А на дороге, ведущей отсюда к озеру, нет никакой деревни?
   — Никакой.
   — Повсюду леса, совершенное уединение?
   — Леса, да; но уединение не такое полное, как вы предполагаете.
   — Это как?
   — За полтора лье отсюда находится домик лесничего, служащий в то же время гостиницей редким путешественникам, которых случай приводит в эту сторону.
   — Как! Здесь так близко есть гостиница?
   — Есть, но очень неудобная; ее содержит лесничий, и небольшая выгода, которую она доставляет, помогает ему жить и содержать семью; вы знаете, без сомнения, что лесничие получают очень небольшое жалованье, поэтому им позволяют заниматься скромной торговлей.
   — Я этого не знала; бедные люди! Итак, Прейе только за полтора лье от этой деревни?
   — Вы знаете название этого дома! — вскричал хозяин с удивлением.
   — Вы, кажется, сами произнесли его, — сказала она, краснея.
   — Не думаю.
   — Это правда. Теперь помню. Мне сказал это название мальчик, который привел нас сюда; но я думала, что Прейе село или, по крайней мере, маленькая деревенька.
   — Нет, это просто дом лесничего.
   — Благодарю, — сказала она и опять сделалась безмолвна.
   — Вы ничего не желаете более знать? — спросил старик через минуту.
   Молодая женщина приподняла голову, смотрела на старика со странным выражением две-три секунды, а потом вдруг как будто решилась и сказала с очаровательной улыбкой:
   — Послушайте, господин Иоган, извините меня, мои вопросы должны были показаться вам очень странны и безрассудны, не так ли? Я буду откровенна с вами, тем более, что хочу просить у вас услуги.
   — Ложь всегда дурной способ.
   — Моя ложь имеет извинение, господин Иоган. Мы живем в несчастное время, когда необходима величайшая осторожность; мне не хотелось бы, чтоб мое присутствие внесло в ваше спокойное жилище несчастье и погибель.
   — Так поэтому-то, когда я имел честь предлагать вам гостеприимство, вы сказали шепотом, что, может быть, сделаете лучше, если не примите его!
   — А! Вы слышали?
   — Вы видите; но это все равно; я человек простой и всегда старался исполнять свои обязанности к другим как к себе самому, вы сказали, что хотите просить у меня услуги, говорите. И если эта услуга не может оскорбить мою совесть, я постараюсь исполнить ваше желание.
   — Я этого ожидала от вас, господин Иоган, а относительно того, о чем я хочу вас просить, успокойтесь, я не стану требовать ничего такого, что могло бы оскорбить вашу добросовестность; меня удерживает только опасение навлечь несчастье на вас, и это в награду за всю вашу доброту и дружелюбное гостеприимство.
   — Несчастье — гость дорогой, когда идет вслед за долгом; говорите без опасения; я слушаю вас.
   — Прежде всего позвольте мне сказать вам, кто я; когда вы узнаете мое имя и…
   — Позвольте мне остановить вас, — с живостью перебил старик, — вы и лица, сопровождающие вас — путешественники, которым я очень рад предложить гостеприимство; мне не нужно знать ничего более. Я прибавлю, что, может быть, для нашей взаимной пользы, в виду событий, могущих случиться, мне лучше сохранить полное неведение на этот счет; это позволит мне действовать с большей свободой в услуге, которую вы ожидаете от меня.
   — Вы правы, — ответила молодая женщина, подумав несколько минут, — я приступлю к делу; вот в двух словах о чем идет речь: сегодня вечером в половине одиннадцатого никак не позже, я должна быть в Прейе.