Эмар Густав. Приключения Мишеля Гартмана. Часть 1

   Вдруг он с живостью поднял голову и стал внимательно прислушиваться. Ему послышался быстрый топот лошади, бежавшей рысью. В самом деле, он не ошибся.
   Мишель встал и хотел отворить дверь, но в ту же минуту дверь отворилась и вошел человек смелыми шагами.
   — Эй, хозяин! — закричал он. — Разве здесь нет никого?
   Он ударил ручкой хлыста по столу.
   — Что вам нужно? — спросил Мишель.
   — Кусок ветчины, ломоть хлеба, кружку пива и овса для лошади, — ответил незнакомец, садясь на стул.
   — Подождите, я скажу хозяину, — ответил Мишель.
   — Хорошо! Хорошо! Я не тороплюсь, — продолжал незнакомец, снимая шляпу и вытирая лоб большим клетчатым платком. — Уф! Как жарко! — прибавил он.
   Без дальнейшей церемонии вынул он огромную трубку из кармана платья, методически набил ее и начал курить таким образом, что скоро исчез почти весь среди густого облака дыма.
   Этот незнакомец, по-видимому, был старее средних лет.
   Это был толстяк с выдавшимся брюшком, с красноватым и угреватым лицом, с веселым видом. Его серые глаза постоянно были в движении.
   Он походил на барышника, был в поярковой шляпе с широкими полями, в сюртуке из серого сукна, на полах которого было бесчисленное множество карманов; панталоны из коричневого бумажного бархата были завязаны под холстинными штиблетами, доходившими до лядвий, а шпора на нем была только одна и привязана ремнем к правому каблуку. Опоясан он был широким кожаным поясом, а расстегнутый сюртук позволял видеть жилет с металлическими пуговицами.
   Хозяин скоро явился. Переноска его вещей была окончена вполне.
   — А! Вот и вы, дядя Легоф, — сказал незнакомец, фамильярно кланяясь ему рукой, — каким это чертом заняты вы? Я вас жду уже более четверти часа.
   — Извините, господин Мейер, — сказал хозяин, дружелюбно тряся руку, протянутую ему, — если б я мог догадаться, что вы придете сегодня!
   — Это правда, вы этого не знали, — сказал Мейер с громким хохотом. — Ба! Беда не велика. Подайте мне кусок окорока, ломоть хлеба и кружку пива, а лошади моей, пожалуйста, задайте овса. Бедное животное сделало большой переезд и, как хозяину, ей нужно подкрепиться.
   Мишель, видя, что эти люди знают друг друга, сел поодаль, не желая вмешиваться в их разговор.
   — Вас давно здесь не видать, господин Мейер, — продолжал трактирщик, услуживая своему посетителю.
   — Да все дела, Легоф; не всегда едет человек, туда куда хочешь, особенно барышник. Кстати, хорошо здесь идет?
   — Понемножку, господин Мейер, понемножку; времена пришли крутые.
   — Кому вы это говорите? А все-таки человек, знающий дела, найдет способ сделать оборот. Что делает несчастнее одних, составляет счастье других. Не чокнетесь ли со мною? Мне всегда скучно пить одному.
   Трактирщик налил себе стакан.
   — За ваше здоровье, господин Мейер.
   — Благодарю. За ваше! В окрестностях ничего нет нового?
   — В новостях недостатка нет. Напротив, теперь их слишком много.
   — Что хотите вы сказать? Неужели злодеи пруссаки уже здесь?
   — Да, да, к несчастью. Не позже как в нынешнюю ночь поблизости отсюда было сражение. Вот, в Сент-Квирине.
   — Ах, черт побери! Что это вы мне говорите? Уж не попал ли я впросак? Лес должен быть наполнен солдатами, пруссаками или французами?
   — Уж этого я не умею вам сказать, господин Мейер.
   — Однако, вы должны были приметить, спокойны ваши окрестности или нет?
   — Я еще никого не видел сегодня. Вы первый перешли за порог моей двери.
   — Вот это успокаивает меня. Итак, вы думаете, что могу, не подвергаясь большим опасностям, пройти по лесу; мне хотелось в Сент-Квирин; меня призывает туда одно дело. Но если эти негодяи пруссаки там, то лучше уж я проеду мимо.
   — Это будет благоразумнее, особенно если вы везете деньги.
   — Э! — сказал барышник с громким хохотом. — Я не без копеечки.
   — Это ваше дело, господин Мейер, но позвольте, мне надо задать овса вашей лошади.
   — Да, да! Ступайте.
   Он начал есть очень аппетитно, оставив трактирщика заниматься своими делами.
   Но барышник, по-видимому, не принадлежал к числу людей с молчаливым характером, для которых уединение составляет почти счастье. Проглотив три-четыре куска и выпив порядком, он вытер рот рукавом, поднял голову и обратился к Мишелю.
   — Эй, приятель, — сказал он, — позвольте сказать вам словечко.
   — Чего вы желаете, милостивый государь?
   — Вы не согласны со мною?
   — Я прежде должен узнать, в чем.
   — В том, что лучше пьешь, когда пьешь не один.
   — Я не вижу, почему вам не думать этого.
   — Но ваше какое мнение?
   — Я не имею никакого мнения на этот счет, я совершенно к этому равнодушен.
   — Черт побери! — проворчал толстяк. — Этот молодчик кажется мне неразговорчив. Хотите выпить со мной стакан пива? — прибавил он громче.
   — Благодарю вас. Во-первых, мне пить не хочется; во-вторых, я не имею привычки пить с людьми, которых не знаю.
   — За этим дело не станет. Мы познакомимся. Ну, соглашайтесь. Кто же отказывается от стакана пива?
   — Повторяю вам, я пить не стану.
   — Как вам угодно. Только вы не весьма вежливы.
   — Милостивый государь, — ответил Мишель, нахмурив брови, — я гораздо моложе вас и, вероятно, сильнее: не принуждайте меня сказать вам, что вы невежа. Кушайте, пейте сколько вам угодно, но меня оставьте в покое. Я не расположен сносить оскорбления.
   Толстяк побледнел, из глаз его сверкнула молния.
   Он сделал движение, как бы для того, чтобы встать, но удержался.
   Лицо его приняло бесстрастное выражение, он пожал плечами и налил себе стакан, отвечая с равнодушием:
   — Как вам угодно, я не принуждаю никого.
   В эту минуту отворилась дверь и вошел Оборотеньвместе с трактирщиком.
   — Дядя Легоф, — сказал Оборотень трактирщику, — поставьте-ка бутылку пива да два стакана на стол возле моего товарища; мы выпьем, не так ли, Мишель? — сказал он, подмигнув.
   — С удовольствием, — отвечал тот.
   — Должно быть, жажда к вам вернулась, — сказал толстяк, приподнимая голову.
   — Что? — спросил Оборотень.
   — Этот господин говорит не с вами, а со мною, — сказал Мишель. — Не правда ли, вы ко мне обращаетесь?
   — Нет, — ответил барышник, набив себе полон рот. — Я сделал это замечание самому себе, только вопросительным тоном.
   — О, о! Это что такое? — пробормотал Оборотень про себя.
   Обращаясь к барышнику, он прибавил:
   — Уж не поссорились ли вы с моим товарищем?
   — И не думал. Я предлагал ему выпить со мною. Он отказался под предлогом, что не чувствует жажды, а теперь предлагает пить с вами. Я выставляю на вид это обстоятельство. Вот и все.
   — Это правда. На это ничего нельзя сказать. Ну, я не буду так горд, как мой товарищ.
   Подойдя со стаканом в руке к столу, где сидел барышник, он сказал:
   — За ваше здоровье, за смерть пруссаков!
   Барышник встал, но это движение сделал он так неловко, что запнулся о стол и выронил стакан, который разбился.
   — Мне несчастливится сегодня, — сказал он с видом досады, — меня преследует какая-то напасть. Конечно, я буду пить один, тем хуже.
   — Какая странная неловкость! — сказал с насмешкой Оборотень. — Ну хорошо, я выпью, не чокнувшись с вами, так как вас преследует напасть. Но это не помешает нам разговаривать?
   — О! Я сам очень этого желаю.
   — Итак, вы говорите?
   — Я ничего не говорил.
   — Это правда, но все-таки вы хотели что-то сказать. Вы барышник, то есть ловите рыбу в мутной воде. Ремесло хорошее в настоящие времена и… простите за вопрос, давно ли вы исполняете его?
   — Да, — ответил тот, улыбаясь, — уже лет десять.
   — Скажите, пожалуйста! — сказал Оборотень, облокачиваясь о стол. — Вы это знаете наверно?
   — Как! Наверно ли знаю? — спросил незнакомец с удивлением.
   — Да, я вас спрашиваю, наверно ли вы знаете, что вы барышник уже десять лет. Кажется, это ясно.
   — Да, это, действительно, ясно. Но для чего вы обращаетесь ко мне с этим вопросом?
   — Я?
   — Да, вы.
   — Чтоб узнать.
   — Разве это интересует вас?
   — Может быть. Слушайте. В то время, в которое мы живем, хорошо знать, с кем имеешь дело. Я еще не знаю, но представляю себе, что вы, наверно, не знаете того, о чем говорите.
   — Вот уж это чересчур. Кто может это знать лучше меня?
   — Может быть, я.
   — Как вы?
   — Да, я. Видите ли, я много путешествую и мне кажется, что я вас где-то встречал.
   — Где-то или в другом месте, — возразил барышник с притворным смехом, но он был гораздо более растревожен, чем хотел показать.
   — Или в другом месте, это для меня все равно. Хоть, например, на другом берегу Рейна; вы знаете другой берег Рейна?
   — Совсем не знаю, я всегда был на этом берегу.
   — Что это вы говорите, господин Мейер? — сказал трактирщик, смеясь. — В последний раз, как проезжали здесь, вы рассказывали мне, что доезжали до Кобленца.
   — Вот именно что я припоминал! — вскричал Оборотень, ударив себя по лбу и засмеявшись. — Я вас видел в Кобленце.
   — Я! Что мне там делать? Право, подумаешь, прости Господи, что вы делаете мне допрос!
   — Положим, что это и допрос. Разве это помешает вам отвечать мне?
   — Конечно, помешает… Разве я обязан рассказывать вам про свои дела?
   — Почему же нет? Ведь вы же хотите звать нашидела.
   — Какая мне нужда до ваших дел!
   — Как вы произнесли это слово?
   — Так, как следует произносить. Я знаю мой язык.
   — Вы эльзасец?
   — Конечно.
   — Мне очень вас жаль, но вы не эльзасец и бесстыдно лжете с самого начала нашего разговора.
   — Это что значит, негодяй? — вскричал барышник, вставая и схватывая свой кнут.
   — Это значит, что вы попались. Перестаньте храбриться и сдавайтесь.
   — Сдаваться кому?
   — Мне, или нам, если вы хотите.
   — Но за кого же вы принимаете меня?
   — За то, что вы есть на самом деле — за шпиона.
   — Я шпион?
   — Разумеется. И хотите доказательство? В один вечер в Люксенбурге, вследствие ссоры, был арестован и отведен к бургомистру один человек для допроса. У бургомистра в этот день были гости. Он давал обед. Однако, он приказал привести пленника к себе. По правую руку бургомистра сидел человек, которого собеседники называли графом фон Бризгау. Это были вы.
   — Я?
   — Да.
   — Вы с ума сошли, любезнейший!
   — Правда, что цвет ваших волос переменился; они были рыжие, а теперь сделались каштановые.
   Он проворно сорвал парик с головы барышника. Тогда обнаружились волосы ярко-рыжего цвета, длинные пряди которых рассыпались по плечам.
   Барышник совершенно растерялся. Лицо его покрылось смертельной бледностью. Он дико поводил глазами и члены его судорожно подергивались.
   — Пощадите! — закричал он.
   — Вы признаетесь?
   — Я признаюсь во всем, что вы хотите, но не лишайте меня жизни.
   — Ваша жизнь принадлежит нам, граф фон Бризгау. Поручите вашу душу Богу, потому через час вы появитесь перед Ним.
   — Вы хотите убить меня? По какому праву?
   — По тому праву, какое имеет всякий честный человек раздавить голову змеи под кустом и убить бешеную собаку, да и то еще змея и собака заслуживают сострадания, бедные животные, потому что, делая зло, они этого не сознают. Они принуждены к этому невольно. А ты, презренный шпион, будешь повешен.
   Вдруг бросившись на барышника, контрабандист схватил его и связал. Негодяй так был испуган, что не старался даже защищаться.
   — Что мы сделаем теперь с этим молодчиком? — спросил он у трактирщика.
   — Мы упрячем его в какую-нибудь каморку. Если гарпун подцепил акулу такого сорта, благоразумие требует наблюдать за веревкой, а то она перегрызет ее.
   — Это ваше дело, дядя Легоф. Есть у вас местечко, куда мы могли бы запрятать его, не боясь, что он убежит?
   — Я беру это на себя. Предоставьте это мне.
   Он наклонился к его уху и сказал Оборотню несколько слов шепотом, на которые тот ответил знаком согласия, потом схватил шпиона за бока, как мешок с картофелем, набросил его на плечи и спокойно унес.
   В ту же минуту Том вбежал в залу, приподнялся на задние лапы, положил их на грудь своего хозяина, махал хвостом и тихо визжал.
   — Это ты, Том? — сказал Оборотень, лаская его. — Пруссаки идут, так ли, моя старая собака? Будь спокоен; все готово, чтобы задать им пляску. Вернись к моему мальчугану, старик, ты мне не нужен.
   Собака замахала в последний раз хвостом, потом убежала так быстро, как прибежала.
   — Теперь, капитан, если вы соглашаетесь следовать за мною, мы отправимся к нашим друзьям, потому что скоро дело выйдет жаркое… Но я не вижу Паризьена.
   — Здесь! — ответил тот, являясь в дверях. — Настраиваю инструменты для танцев. Что теперь делать.
   — Следовать за нами.
   — Я готов.
   — Итак — в путь!
   Не говоря более ни слова, они вышли из хижины.

Глава XXV
Какой был план Оборотня и как он выполнил его

   Был четвертый час пополудни.
   Вчерашняя гроза совершенно расчистила небо, на лазури которого не осталось ни малейшего пятна.
   Погода была великолепная.
   Солнце проглядывало во многих местах сквозь густые ветви и освещало прогалину, на краю которой возвышался скромный трактир Легофа.
   Птицы начали под листвой свое пение.
   Все было безмолвно и пусто в окрестностях хижины.
   Самая полная тишина царствовала в этом сельском пейзаже.
   Вдруг быстрый топот многочисленного отряда всадников, смешанный с хлопаньем бича, поднялся среди тишины, увеличивался каждую секунду и скоро почтовый экипаж, в сопровождении двадцати всадников, выехал на прогалину и остановился перед гостиницей.
   Ливрейный лакей соскочил наземь и отворил дверцу.
   Мужчина лет тридцати, весь в черном, высокий, худощавый, с бледным лицом, с чертами отшельника, с мрачной, холодной физиономией, вышел из экипажа и почтительно подал руку даме, чтобы выйти из кареты.
   Дама поблагодарила его движением головы, вошла в гостиницу и, обращаясь к Легофу, который почтительно стоял перед нею с колпаком в руке, сказала с улыбкой:
   — Я желаю освежиться и отдохнуть у вас несколько минут. Что у вас есть?
   — Угодно вам стакан пива? К несчастью, я ничего другого не могу предложить вам в эту минуту.
   — Если у вас нет ничего кроме пива, — сказала она, — я должна довольствоваться этим; только, пожалуйста, поскорее.
   Она села у первого стола, который находился возле нее.
   Мужчина, сопровождавший эту даму, вошел за нею в гостиницу и скорее упал, чем сел на стул недалеко от двери.
   Он скрестил руки на груди и, опрокинувшись на спинку стула, немедленно погрузился, по крайней мере по наружности, в серьезные и глубокие размышления.
   Легоф поспешил подать незнакомке кружку пива с пеной ослепительной белизны.
   Путешественница поднесла к губам стакан, в который налила из кружки, когда прусский офицер вошел в залу, подошел к даме и почтительно поклонился ей.
   — А! Это вы, полковник фон Штаадт, — сказала она с улыбкой, обнаружившей великолепные зубы, — вы очаровательны. Я не знаю, как вас благодарить. Вы обращаетесь со мною с любезностью, восхищающей меня.
   — Я очень рад, что вы удостаиваете оставаться довольной тем немногим, что я мог сделать. Долго ли намерены вы оставаться в этой лачуге? Признаюсь, я очень удивляюсь, что вы согласились остановиться здесь.
   — Почему это, полковник?
   — Потому что, — ответил он поклонившись, — эта жалкая лачуга недостойна той чести, которую вы оказываете ей вашим присутствием.
   — Благодарю вас за комплимент, полковник; к несчастью, мне невозможно ответить на вопрос, который вы сделали мне.
   — Почему это?
   — Боже мой! Любезный полковник, просто потому, что я сама не знаю, сколько времени должна остаться здесь. Это будет зависеть не от моей воли, а от присутствия одного лица, которого я должна встретить в этом месте и которого очень удивляюсь, что не встретила еще.
   — О! О! Баронесса, — продолжал полковник голосом слегка насмешливым, — это почти признание; уж не свидание ли назначено у вас здесь?
   — Вы пророк, любезный полковник, — сказала дама, смеясь. — Именно о свидании и идет дело.
   — Это становится чем-то сентиментальным, баронесса. Свидание в лесу… в хижине!..
   — Любезный полковник, эта насмешка очень изящна, но, к несчастью, очень ошибочна.
   — Гм! Гм! — произнес полковник, смеясь.
   — Напрасно кашляете таким образом. Уверяю вас, вы совершенно ошибаетесь.
   — Я буду иметь честь заметить вам, баронесса, что вы сами назвали это свиданием.
   — Действительно, но знаете ли с кем?
   — О! Что до этого, баронесса…
   — Я вам скажу.
   — О! — произнес полковник, сделав движение отрицания.
   — Нет, нет, я ничего не скрываю, я живу открыто. У меня назначено свидание здесь, в этой хижине, сегодня, в половине четвертого; я выражаюсь точно, не правда ли?
   — Баронесса, сделайте милость!
   — Я хочу, чтоб наказание было полное. Вы любопытны, полковник фон Штаадт. Будьте довольны, вы узнаете все. Человек, которого я жду и с которым, сказать мимоходом, я должна иметь очень важный разговор, имеет наружность довольно пошлую. Ему от сорока пяти до пятидесяти лет; он очень безобразен и барышник по ремеслу. Что вы думаете теперь обо всем этом?
   — Баронесса, я, право, не знаю, как извиниться перед вами. Я осмелился позволить себе шутку, за которую вы очень жестоко наказываете меня.
   — Снисхождение необходимо, и если вы раскаиваетесь, я прощаю вам. Сядьте напротив меня и если возможно для вас, разделите со мною противный напиток, налитый в эту кружку. Это будет наказанием за ваш поступок.
   Полковник сел, улыбаясь, и выпил стакан пива с легкой гримасой.
   — Вы знаете наверно, баронесса, что этот человек придет скоро?
   — Я удивляюсь, что его еще нет здесь. Это он просил у меня свидания. Я догадываюсь, что он хотел доставить мне сведения или, лучше сказать, известия чрезвычайно важные.
   — То, что вы говорите, очень неприятно для меня.
   — Это почему?
   — Потому что мне приказано прибыть в Сент-Квирин, не останавливаясь, и по самой кратчайшей дороге.
   — Кто вам мешает?
   — Вы. Не обманывайтесь притворным спокойствием, царствующим около нас. Уже около недели в этом лесу, в котором укрылось, как уверяют, несколько отрядов французских вольных стрелков, происходят постоянные битвы. Я дрожу при мысли оставить вас здесь с таким слабым конвоем, подверженную, может быть, какой-нибудь серьезной опасности, от которой горячо желал бы вас предохранить.
   — Разве вы приметили какие-нибудь признаки, заставляющие предполагать?..
   — Ничего не приметил, баронесса. Я принужден признаться, что все кажется мне совершенно спокойно, и признаюсь вам, это-то самое спокойствие и тревожит меня. Вы не можете себе представить, баронесса, смелость вольных стрелков; она превосходит всякое вероятие. Они ведут с нами ожесточенную войну и делают нам громадный вред. Дела дошли до такой степени в этом краю, что мы опасаемся их гораздо больше, чем регулярных войск. Они нападают на наши отряды повсюду, где встречают их, как ни были бы сильны эти отряды, и я признаюсь вам потихоньку, баронесса, что почти всегда они одерживают верх. Наша дисциплина не может предохранить нас от людей, которые ведут с нами войну из-за заборов, из-за кустов, и которых мы чаще всего примечаем только когда они нападут на нас и когда уже слишком поздно обороняться.
   — Чего я могу опасаться здесь, в двух лье от Сент-Квирина, почти в виду аванпостов немецкой армии?
   — Это правда, баронесса; но хотя наши войска занимают весь край, необходима величайшая осторожность. Вы непременно хотите остаться здесь?
   — Я должна, любезный полковник.
   — Ну, хорошо! Я не стану настаивать более, баронесса. Я оставлю вам весь мой конвой. Я отправлюсь один в Сент-Квирин. Когда исполню поручение, данное мне, я возьму с собою человек двести и вернусь к вам сюда. Дай Бог, чтобы предчувствия обманули меня и чтобы во время моего отсутствия, как оно ни будет коротко, с вами не случилось несчастья!
   — Благодарю, полковник, но я думаю, что все эти предосторожности бесполезны. Что ни говорили бы вы там, край этот пользуется совершенным спокойствием.
   — Повторяю вам, баронесса, это спокойствие, о котором вы говорите, и тревожит меня. Оно мне кажется неестественным. С этими вольными стрелками никогда не знаешь, в чем дело. Их бьешь, заставишь разбежаться, думаешь, что они очень далеко, и вдруг в ту минуту, когда думаешь, что отвязался от них, они как раз сядут на шею. Но позвольте, баронесса, — прибавил он, вставая, — почему вы не расспросили трактирщика? Может быть, этот человек мог бы дать вам некоторые сведения… Вы позволите мне расспросить его?
   — Извольте, полковник.
   — Эй! Трактирщик! — закричал полковник. — Подите сюда!
   Трактирщик пришел.
   — Что вам угодно? — спросил он.
   — Баронесса фон Штейнфельд назначила свидание в этом доме одному человеку, барышнику, по имени… Как зовут этого барышника, баронесса?
   — Мейер. Это человек лет пятидесяти, немножко толстый, низенький; он должен был находиться здесь к трем часам.
   — Не знаю, о ком вы говорите, сударыня. С утра у меня не было человека, похожего на того, кого вы описываете.
   — Вы видите, полковник, я должна ждать. О! Он придет сию минуту.
   — До скорого свидания, баронесса. Я велю приготовить все в Сент-Квирине для того, чтобы принять вас достойным образом. Вы увидите, что я хороший гоффурьер, — прибавил он, смеясь.
   На этот раз, почтительно поклонившись баронессе фон Штейнфельд, он пошел к двери.
   Однако, прежде чем переступил за порог, он опять передумал.
   — Я не знаю почему, — пробормотал он сквозь зубы, — но мне кажется, что этот негодяй обманывает нас. Эй, Шмит! — закричал он.
   Тотчас явился унтер-офицер.
   — Я оставляю вам здесь двадцать пять человек конвойных. Велите немедленно окружить этот дом. Вы находитесь в распоряжении баронессы фон Штейнфельд. Поручаю вам беречь ее с величайшей заботливостью. Баронесса ждет одного барышника, который скоро должен явиться. Он один имеет право войти сюда после того, как вы удостоверитесь в его личности. Поняли вы?
   — Понял, полковник, но…
   — Что такое?
   — Полковник, — почтительно сказал унтер-офицер, — позволите ли сказать одно слово?
   — Говорите.
   — Полковник, с тех пор, как вы в этом трактире, я стою у двери, как этого требует мой долг, и, следовательно, слышал, что вы сказали этому человеку, — прибавил он, указывая на трактирщика.
   — Ну?
   — Я слышал его ответ.
   — Далее.
   — Этот человек вам солгал.
   — А! — сказал полковник, крутя усы. — Это как?
   — Если, как он уверяет, никто еще не останавливался у него целый день, мне хотелось бы знать, какая это лошадь была привязана к воротам, когда мы приехали, и которую, приметив нас, этот человек поспешил отвязать и отвести в конюшню. Мне кажется, с позволения сказать, полковник, — прибавил унтер-офицер с боязливой улыбкой, — что лошадь-то не одна пришла в эту гостиницу и, конечно, не сама привязала себя.
   — Шмит, вы преумный малый. Ваше замечание чрезвычайно логично. Приведите-ка ко мне трех ваших солдат и вернитесь поскорее. А ты, негодяй, — прибавил полковник, обратившись к трактирщику, все бесстрастно и неподвижно стоявшему среди залы, — ты слышал, что говорил этот человек?
   — Я не говорю по-немецки, — холодно ответил трактирщик.
   — Он мне сказал, что ты солгал.
   Легоф пожал плечами и ничего не отвечал.
   — Какую это лошадь ты спрятал в конюшню, когда увидал нас?
   — Прошу у вас извинения, но если б вы говорили по-французски как следует, вы не сделали бы такой ошибки. Я не прятал лошади в конюшню, потому что конюшня сделана для лошадей. Я отвел лошадь туда, потому что там ее место.
   — Ты, кажется, насмехаешься надо мною, негодяй.
   — Во-первых, я не негодяй; во-вторых, я у себя дома. Вы меня спрашиваете, я отвечаю вам, не признавая, однако, в вас права, которое вы присваиваете себе, и прошу вас быть вежливым.
   — Черт побери! Французская собака! — вскричал полковник, обнажая шпагу. — Ты хочешь, чтобы я тебя испотрошил?
   — Да, да, я знаю, — сказал Легоф, пожимая плечами, — у вас уж такая манера. Грубость и угроза. Вы храбры, когда считаете себя сильнее. Ну хорошо, делайте что хотите, я отвечать не стану.
   Без церемонии повернувшись спиною к полковнику, он стал за своим прилавком.
   В эту минуту явился унтер-офицер с тремя солдатами.
   — Схватите этого негодяя! — закричал полковник. — Бейте шпагами, если он станет сопротивляться.
   Солдаты обнажили шпаги и бросились на трактирщика.
   — Ну вот и прекрасно! — закричал тот. — Теперь мы посмеемся. На абордаж! На абордаж!
   Он поднес к губам серебряный свисток и свистнул звонко и продолжительно.
   Потом он наклонился и, схватив тяжелый топор, спрятанный под прилавком, замахал им над головой так грозно, что солдаты оторопели и остановились в нерешимости.
   Вдруг раздалась страшная ружейная стрельба и в то же время человек двадцать вольных стрелков, выскочивших неизвестно откуда, ворвались в залу.
   Все это случилось в одну минуту.
   Баронесса сидела бледная и холодная как труп, опрокинувшись на спинку стула; она обводила вокруг глазами и казалась в сильном испуге.
   Мрачный мужчина, о котором мы говорили выше и который оставался до сих пор чужд всем этим происшествиям, встал, вынул пару револьверов из-под своего платья и холодно стал возле молодой женщины, вероятно, с намерением защищать ее.