Страница:
Минутную свою слабость, чуть было не ставшую катастрофой, девушка старалась не вспоминать. Подумать только: она действительно могла сделать тот роковой шаг, и не только обрекла бы тем самым свою душу на вечные страдания, но и принесла бы горе всем, кто ее знал и любил. Как только она представляла, сколько мытарств выпало бы на долю милой матушки и сестер, чтобы вывезти ее распухшее, обглоданное раками, безобразное тело на родину, сколько обить порогов, сколько подписать бумаг и раздать «барашков в бумажках» алчным чиновникам обоих миров, ей становилось дурно.
И все из-за чего? Из-за пустого шалопая, даже не думающего о том, что в других обстоятельствах именно он мог оказаться под могильным крестом? А ведь он всегда был таким. И совсем не факт, что та дорожная махина, прервавшая его бессмысленную гонку по ночной Москве, стояла в неположенном месте. Это она, Катя, так думала, не желая признаться даже себе самой, что Кирилл был всего-навсего вздорным мальчишкой, лоботрясом, легко прожигающим папенькины денежки, словно так оно и должно быть. Ценящим красивые и скоростные авто больше, чем ее любовь и привязанность. Заглядывавшимся на любую встречную юбку выше колена. И если вдуматься, то в той роковой ссоре вовсе не она была виновата…
Так почему же она должна казнить себя и ненавидеть ту, другую дурочку, не нашедшую в себе сил порвать с Кириллом, носящую его ребенка? Ее же не обвинять в чем-то, а пожалеть нужно! А если счастлива, то по-доброму порадоваться за нее, а не завидовать. Ведь она сохранила свое счастье и готова за него бороться.
Катя уговаривала себя таким образом, не решаясь даже в мыслях признаться, что оба Кирилла — и тот, реальный из «зазеркалья», и витавший где-то поблизости призрак — уже далеко не так, как раньше, волнуют ее. Их без остатка вытеснил из девичьей души иной образ — сильного, уверенного в себе, мужественного офицера, мелькнувшего в жизни всего на какой-то яркий солнечный миг и оставившего прочный след навсегда.
Подумать только: она, взбалмошная девчонка, мучаясь какими-то детскими комплексами и обидами, не приняла… Нет, не поняла своего ангела-хранителя, упорно подсовывавшего ей того молодого офицера, просто за ручку ведшего к нему. Ведь что стоило тогда просто улыбнуться чуть сердечнее, прикоснуться к руке, взглянуть в глаза… Но нет.
А ведь и у ангелов, похоже, опускаются руки: пересилив девичью стеснительность, Екатерина попробовала навести справки о двойнике Вячеслава Кольцова по «эту» сторону и никаких следов его не нашла. Вернее, нашла, но совсем не то, чего ожидала. В ее мире поручик Кольцов погиб на границе, обезвреживая опасного преступника, несколько лет тому назад — гласил некролог в «Русском инвалиде», выловленный из Сети после долгих поисков. И чтобы Катя не сомневалась, обиженный ангел подсунул ей фото в траурной рамке, с которого глядел тот самый офицер, буквально за руку вытащивший ее из лап смерти. Разве что чуть моложе на вид…
А значит, он тоже был фантомом. Таким же, как и Кирилл, с одной лишь разницей, что с ТЕМ Кириллом ничегошеньки у нее получиться не могло, а с Вячеславом…
Катя почувствовала, как кабина лифта с мягким звоном остановилась, привычно взглянула в зеркало и ужаснулась: по щекам, безобразно размывая тушь, бежали слезы, нос покраснел…
«Уродина! — ахнула она. — Как же я в таком виде… Срочно все исправлять!»
Когда десятью минутами позже служащая банка Екатерина Соловьева, попросив разрешения, вошла в кабинет начальницы, даже искушенный взгляд много повидавшей на своем веку опытной дамы не заметил никаких признаков недавних слез. Подчеркнуто деловой, невозмутимый вид деловой женщины (спасибо отзывчивым знакомым девушкам из кабинета чуть дальше по коридору и достижениям современной косметологии) был безукоризненен.
— Тебя, Соловьева, только за смертью посылать, — буркнула госпожа Кобылко, косо глянув на вошедшую. — Вдосталь пожить еще успеешь… Что там стряслось такого, что ты пару этажей целых четверть часа преодолевала? Лифт сломался что ли?
— Да, сломался, — соврала Катя: лифты в здании останавливались часто, и это никого не удивляло.
— Халтурщики. — Капитолина Семеновна к техническому персоналу банка относилась свысока, и это все хорошо знали. — Совсем обленились и мышей не ловят… Но я не потому тебя вызвала, — перешла начальница к делу. — Скажи мне, дорогая, что это за проводка? — протянула она через стол подчиненной несколько листов бумаги, скрепленные в верхнем углу. — Да ты присядь, присядь — в ногах правды нет.
Екатерина послушно присела на краешек кресла, перелистала бумаги и узнала руку Ксюши Леонтьевой, молоденькой и удивительно неприспособленной к любой работе, требующей хотя бы минимального напряжения ума. Если бы Ксения была хотя бы взбалмошной, вздорной или просто глупой от природы — ее давно бы выставили на улицу, но по всему было видно, что старалась девчушка изо всех сил. Поэтому ее жалели, прикрывали особенно вопиющие промахи и вообще старались меньше выпячивать. Работает и работает — на миллион родной банк не нагрела, и бог с ней. Зато кого еще можно было попросить сбегать в буфет за пирожными, полить цветы и сделать еще миллион мелких, но жизненно необходимых в женском коллективе дел, как не эту мышку с вечно испуганным выражением лица? Но сейчас, похоже, мышка допрыгалась.
Обдумывая, что скажет грозной начальнице (госпожа Кобылко во всем соответствовала своей фамилии, да и имени вообще — высоченная, дородная, суровая даже чисто внешне, дама происходила из кубанских казаков и была решительна во всем), Катя еще раз пролистнула бумаги. Адвокат из нее был аховый, да и ляпы Ксюхи были, как говорится, налицо, но попытаться стоило.
«Ну, задам я этой пигалице, — думала девушка, выстраивая линию защиты, благо начальница терпеливо ждала, сложив перед собой мощные руки, которыми и коня можно остановить, и избу горящую, наверное, по бревнышку раскатать. — Мне бы только до кабинета добраться! До ночи сидеть будет, огрехи свои исправлять!..»
Она открыла было рот, чтобы начать речь, как взгляд ее совершенно случайно упал на подпись начальника смежного отдела, некого Кольцова В.И. и… И слезы неудержимо хлынули из ее глаз…
— Э! Э! Ты чего, Соколова? — всполошилась Капитолина Семеновна, выбираясь из-за стола. — Что это с тобой?
Незлая, в общем-то, женщина и в уме не держала доводить до слез одну из лучших своих подчиненных, которой не без оснований гордилась, продвигала по карьерной линии и намерена была продвигать дальше. Так, небольшой начальственный втык — не более того, чтобы не слишком либеральничала со своими девочками. А уж эту несносную Леонтьеву давно пора бы перевести в курьеры, если вообще не выставить на улицу… Так что подобная реакция на дежурный в общем-то разнос застала бравую госпожу Кобылко врасплох.
— Чего ревешь-то, глупая? — будто маленькой девочке вытирала слезы платком рыдающей Кате начальница. — Нервные все какие стали! И слова сказать нельзя… Вот, водички выпей!
Зубы девушки дробно застучали о край стакана так, что добрая женщина даже испугалась.
«Врача позвать, что ли?…»
Удалось ей успокоить Катю лишь тогда, когда весь заряд слез был выплеснут на злополучные бумаги, а графин опустел. И то, после того, как в очередной стакан Капитолина Семеновна выплеснула чуть не полпузырька успокоительного средства, которое сама принимала перед визитом уже к своему начальству — грозная для подчиненных, она до дрожи в коленках боялась своего «Пал Палыча», сидевшего этажом выше.
— Ну что это за истерики, Соколова? — отдуваясь, уселась в свое кресло госпожа Кобылко и, морщась, накапала себе в стакан двадцать капель чудодейственной микстуры: накапала бы полстакана, да не этой медицинской дряни, а доброго кубанского коньячку из стоящей в сейфе бутылки, да жаль нельзя при подчиненных. — Чуть до инфаркта меня, старую курицу, не довела!.. Стряслось, что ль, чего? Вижу, вижу, что стряслось! Не вчера, чай, на белый свет родилась. Ну-ка, милая, рассказывай давай…
И Катя, все еще всхлипывая в платок, словно обиженный ребенок, неожиданно выложила этой суровой женщине всю свою историю, не утаивая ничего. Исповедовалась, как родной матери, чего не позволяла даже с ближайшими подругами. Да что там исповедовалась — вывернулась наизнанку.
Когда рассказ подошел к концу, не за горами был уже конец рабочего дня. Капитолина Семеновна подошла к сейфу, достала заветную бутыль, налила себе и, не слушая возражений подчиненной, ей.
— Вот что я тебе скажу, — задумчиво произнесла она, пригубив ароматного напитка. — Отдохнуть тебе надо, Катерина. Иначе загубишь ты себя своими мыслями. Передавай дела Кантонистовой своей и — домой. Десять дней чтобы даже носа сюда не казала! Отдыхай, спи, книжки читай, гуляй, за город съезди… А хочешь — к морю.
Она допила коньяк и поставила стакан:
— Но я бы на твоем месте, деваха, бросила бы все и — туда. Хоть бегом, хоть ползком. Суженый он твой, этот поручик, по всему видно. И если упустишь его — век тебе счастья не видать…
— Да как же, Капитолина Семеновна, — слезы снова брызнули у Кати из глаз. — Как же я туда попаду? Слышали ведь, что по телевизору-то говорят? Скоро вообще путь на ту сторону закроют! Не пустят меня-а-а-а…
— Это верно. Не пустят. Дела-а-а…
— А-а, Кольцов! Заходи, братец, заходи!
Исидор Ильич Крестославцев, начальник контрольной службы Тушинского аэропорта, был человеком насквозь гражданским — оттого даже подчиненные почти не упоминали его подполковничьего чина. И больше всего в своих подчиненных ценил деловые качества. Увы, среди них было больше откровенных карьеристов или желающих продвигаться по службе, не особенно обременяя себя работой, чем честных служак. А вот поручик Кольцов, по мнению шефа, как раз был из числа последних. Оттого и отмечал его Исидор Ильич среди остальных, и имел виды на продвижение его в ближайшем будущем, как только освободится место одного из начальников смен. Тогда был шанс и добавить Кольцову звездочку на погон, поскольку засиделся он в чине поручика непозволительно долго.
— Чем обязан? — спросил Крестославцев, когда поручик уселся перед ним. — Проблемы?
— Да вот, — опустив голову, будто говорил о чем-то постыдном, сообщил Кольцов. — Прошу предоставить мне отпуск по личным обстоятельствам.
— Только и всего? Да тебе же отпуск и так положен. Ты ж у нас сидишь безвылазно в своем «аквариуме» и зимой и летом, товарищей подменяешь, сверхурочно работаешь… Понимаю, дело холостяцкое… Так чего же лично? Написал бы рапорт, думаю, что не отказали бы.
— Мне нужно срочно…
— А чего такая спешка?
— Я хочу успеть побывать на той стороне.
— Ну ты даешь! — присвистнул подполковник. — Переход не сегодня-завтра вообще закроют, а ты спохватился! Не знаешь, что ли, как там, — он ткнул пальцем в потолок, — к этому всему относятся? А по мне, так и пусть закроют: жили тысячи лет без этой второй России, и ничего с нами не случилось. Проживем еще… Так из-за чего пожар?
— Понимаете…
— А-а-а!.. — припомнил бродящие с некоторых времен по этажам слухи о сердечной ране поручика Крестославцев: Левка Акопян помимо множества положительных качеств обладал одним отрицательным — не мог держать язык за зубами. — Тут замешана дама! Понятно, понятно… Ну что же, Вячеслав Сергеевич, желаю, как говорится, счастья! На свадьбу-то не забудешь пригласить? Я уж насчет подарка молодым расстараюсь…
— Понимаете, — не слишком почтительно перебил начальника Вячеслав. — Отпуск это полдела. Я наводил справки и выяснил, что с некоторых пор пересечь границу лицу, так сказать, частному, практически невозможно. Да что я вам говорю: сами все знаете.
— Знаю, знаю, — задумался подполковник. — Есть такое распоряжение… Да и у тех, потусторонних, уверен, тоже, раз они наших путешественников обратно налаживают. Не из-за того, чай, что физиономии их там не понравились…
Крестославцев напряженно думал, а поручик уныло катал перед собой по столу авторучку, кляня последними словами свою нерасторопность — еще каких-то несколько недель назад пересечь российско-российскую границу можно было почти беспрепятственно.
— Есть у меня один вариантик… — Подполковник выдвинул один ящик стола, другой и принялся рыться в нем, шурша бумагами. — Вот, нашел. Было, понимаешь, друг Кольцов, такое распоряжение… Даже не распоряжение, а пожелание, что ли… Еще до конфуза этого, сам понимаешь… Подготовить одного офицера контрольной службы и отправить его на ту сторону для обмена опытом. Хотя какой там обмен — то же самое у них, что и у нас. Вот и осталась бумажка лежать до лучших времен и более четких указаний. Что ты думаешь о том, чтобы на недельку смотаться в ту зазеркальную Москву за казенный, так сказать, счет? И для пользы государственной, с одной стороны, и для личной надобности — с другой. Твоя зазноба ведь москвичка?
— Да… Исидор Ильич! — просиял Вячеслав. — Да вы прямо спаситель мой! Век благодарен буду!
— Погоди благодарить, — посерьезнел подполковник, подписывая бумаги, извлеченные из пакета с эмблемой Министерства Внешних Сношений. — Отправить-то я тебя отправлю, а вот примут ли там… Тут я, братец, бессилен… Ну, иди оформляй все чин чином.
— Спасибо, Исидор Ильич!
24
И все из-за чего? Из-за пустого шалопая, даже не думающего о том, что в других обстоятельствах именно он мог оказаться под могильным крестом? А ведь он всегда был таким. И совсем не факт, что та дорожная махина, прервавшая его бессмысленную гонку по ночной Москве, стояла в неположенном месте. Это она, Катя, так думала, не желая признаться даже себе самой, что Кирилл был всего-навсего вздорным мальчишкой, лоботрясом, легко прожигающим папенькины денежки, словно так оно и должно быть. Ценящим красивые и скоростные авто больше, чем ее любовь и привязанность. Заглядывавшимся на любую встречную юбку выше колена. И если вдуматься, то в той роковой ссоре вовсе не она была виновата…
Так почему же она должна казнить себя и ненавидеть ту, другую дурочку, не нашедшую в себе сил порвать с Кириллом, носящую его ребенка? Ее же не обвинять в чем-то, а пожалеть нужно! А если счастлива, то по-доброму порадоваться за нее, а не завидовать. Ведь она сохранила свое счастье и готова за него бороться.
Катя уговаривала себя таким образом, не решаясь даже в мыслях признаться, что оба Кирилла — и тот, реальный из «зазеркалья», и витавший где-то поблизости призрак — уже далеко не так, как раньше, волнуют ее. Их без остатка вытеснил из девичьей души иной образ — сильного, уверенного в себе, мужественного офицера, мелькнувшего в жизни всего на какой-то яркий солнечный миг и оставившего прочный след навсегда.
Подумать только: она, взбалмошная девчонка, мучаясь какими-то детскими комплексами и обидами, не приняла… Нет, не поняла своего ангела-хранителя, упорно подсовывавшего ей того молодого офицера, просто за ручку ведшего к нему. Ведь что стоило тогда просто улыбнуться чуть сердечнее, прикоснуться к руке, взглянуть в глаза… Но нет.
А ведь и у ангелов, похоже, опускаются руки: пересилив девичью стеснительность, Екатерина попробовала навести справки о двойнике Вячеслава Кольцова по «эту» сторону и никаких следов его не нашла. Вернее, нашла, но совсем не то, чего ожидала. В ее мире поручик Кольцов погиб на границе, обезвреживая опасного преступника, несколько лет тому назад — гласил некролог в «Русском инвалиде», выловленный из Сети после долгих поисков. И чтобы Катя не сомневалась, обиженный ангел подсунул ей фото в траурной рамке, с которого глядел тот самый офицер, буквально за руку вытащивший ее из лап смерти. Разве что чуть моложе на вид…
А значит, он тоже был фантомом. Таким же, как и Кирилл, с одной лишь разницей, что с ТЕМ Кириллом ничегошеньки у нее получиться не могло, а с Вячеславом…
Катя почувствовала, как кабина лифта с мягким звоном остановилась, привычно взглянула в зеркало и ужаснулась: по щекам, безобразно размывая тушь, бежали слезы, нос покраснел…
«Уродина! — ахнула она. — Как же я в таком виде… Срочно все исправлять!»
Когда десятью минутами позже служащая банка Екатерина Соловьева, попросив разрешения, вошла в кабинет начальницы, даже искушенный взгляд много повидавшей на своем веку опытной дамы не заметил никаких признаков недавних слез. Подчеркнуто деловой, невозмутимый вид деловой женщины (спасибо отзывчивым знакомым девушкам из кабинета чуть дальше по коридору и достижениям современной косметологии) был безукоризненен.
— Тебя, Соловьева, только за смертью посылать, — буркнула госпожа Кобылко, косо глянув на вошедшую. — Вдосталь пожить еще успеешь… Что там стряслось такого, что ты пару этажей целых четверть часа преодолевала? Лифт сломался что ли?
— Да, сломался, — соврала Катя: лифты в здании останавливались часто, и это никого не удивляло.
— Халтурщики. — Капитолина Семеновна к техническому персоналу банка относилась свысока, и это все хорошо знали. — Совсем обленились и мышей не ловят… Но я не потому тебя вызвала, — перешла начальница к делу. — Скажи мне, дорогая, что это за проводка? — протянула она через стол подчиненной несколько листов бумаги, скрепленные в верхнем углу. — Да ты присядь, присядь — в ногах правды нет.
Екатерина послушно присела на краешек кресла, перелистала бумаги и узнала руку Ксюши Леонтьевой, молоденькой и удивительно неприспособленной к любой работе, требующей хотя бы минимального напряжения ума. Если бы Ксения была хотя бы взбалмошной, вздорной или просто глупой от природы — ее давно бы выставили на улицу, но по всему было видно, что старалась девчушка изо всех сил. Поэтому ее жалели, прикрывали особенно вопиющие промахи и вообще старались меньше выпячивать. Работает и работает — на миллион родной банк не нагрела, и бог с ней. Зато кого еще можно было попросить сбегать в буфет за пирожными, полить цветы и сделать еще миллион мелких, но жизненно необходимых в женском коллективе дел, как не эту мышку с вечно испуганным выражением лица? Но сейчас, похоже, мышка допрыгалась.
Обдумывая, что скажет грозной начальнице (госпожа Кобылко во всем соответствовала своей фамилии, да и имени вообще — высоченная, дородная, суровая даже чисто внешне, дама происходила из кубанских казаков и была решительна во всем), Катя еще раз пролистнула бумаги. Адвокат из нее был аховый, да и ляпы Ксюхи были, как говорится, налицо, но попытаться стоило.
«Ну, задам я этой пигалице, — думала девушка, выстраивая линию защиты, благо начальница терпеливо ждала, сложив перед собой мощные руки, которыми и коня можно остановить, и избу горящую, наверное, по бревнышку раскатать. — Мне бы только до кабинета добраться! До ночи сидеть будет, огрехи свои исправлять!..»
Она открыла было рот, чтобы начать речь, как взгляд ее совершенно случайно упал на подпись начальника смежного отдела, некого Кольцова В.И. и… И слезы неудержимо хлынули из ее глаз…
— Э! Э! Ты чего, Соколова? — всполошилась Капитолина Семеновна, выбираясь из-за стола. — Что это с тобой?
Незлая, в общем-то, женщина и в уме не держала доводить до слез одну из лучших своих подчиненных, которой не без оснований гордилась, продвигала по карьерной линии и намерена была продвигать дальше. Так, небольшой начальственный втык — не более того, чтобы не слишком либеральничала со своими девочками. А уж эту несносную Леонтьеву давно пора бы перевести в курьеры, если вообще не выставить на улицу… Так что подобная реакция на дежурный в общем-то разнос застала бравую госпожу Кобылко врасплох.
— Чего ревешь-то, глупая? — будто маленькой девочке вытирала слезы платком рыдающей Кате начальница. — Нервные все какие стали! И слова сказать нельзя… Вот, водички выпей!
Зубы девушки дробно застучали о край стакана так, что добрая женщина даже испугалась.
«Врача позвать, что ли?…»
Удалось ей успокоить Катю лишь тогда, когда весь заряд слез был выплеснут на злополучные бумаги, а графин опустел. И то, после того, как в очередной стакан Капитолина Семеновна выплеснула чуть не полпузырька успокоительного средства, которое сама принимала перед визитом уже к своему начальству — грозная для подчиненных, она до дрожи в коленках боялась своего «Пал Палыча», сидевшего этажом выше.
— Ну что это за истерики, Соколова? — отдуваясь, уселась в свое кресло госпожа Кобылко и, морщась, накапала себе в стакан двадцать капель чудодейственной микстуры: накапала бы полстакана, да не этой медицинской дряни, а доброго кубанского коньячку из стоящей в сейфе бутылки, да жаль нельзя при подчиненных. — Чуть до инфаркта меня, старую курицу, не довела!.. Стряслось, что ль, чего? Вижу, вижу, что стряслось! Не вчера, чай, на белый свет родилась. Ну-ка, милая, рассказывай давай…
И Катя, все еще всхлипывая в платок, словно обиженный ребенок, неожиданно выложила этой суровой женщине всю свою историю, не утаивая ничего. Исповедовалась, как родной матери, чего не позволяла даже с ближайшими подругами. Да что там исповедовалась — вывернулась наизнанку.
Когда рассказ подошел к концу, не за горами был уже конец рабочего дня. Капитолина Семеновна подошла к сейфу, достала заветную бутыль, налила себе и, не слушая возражений подчиненной, ей.
— Вот что я тебе скажу, — задумчиво произнесла она, пригубив ароматного напитка. — Отдохнуть тебе надо, Катерина. Иначе загубишь ты себя своими мыслями. Передавай дела Кантонистовой своей и — домой. Десять дней чтобы даже носа сюда не казала! Отдыхай, спи, книжки читай, гуляй, за город съезди… А хочешь — к морю.
Она допила коньяк и поставила стакан:
— Но я бы на твоем месте, деваха, бросила бы все и — туда. Хоть бегом, хоть ползком. Суженый он твой, этот поручик, по всему видно. И если упустишь его — век тебе счастья не видать…
— Да как же, Капитолина Семеновна, — слезы снова брызнули у Кати из глаз. — Как же я туда попаду? Слышали ведь, что по телевизору-то говорят? Скоро вообще путь на ту сторону закроют! Не пустят меня-а-а-а…
— Это верно. Не пустят. Дела-а-а…
* * *
— Можно, Исидор Ильич?— А-а, Кольцов! Заходи, братец, заходи!
Исидор Ильич Крестославцев, начальник контрольной службы Тушинского аэропорта, был человеком насквозь гражданским — оттого даже подчиненные почти не упоминали его подполковничьего чина. И больше всего в своих подчиненных ценил деловые качества. Увы, среди них было больше откровенных карьеристов или желающих продвигаться по службе, не особенно обременяя себя работой, чем честных служак. А вот поручик Кольцов, по мнению шефа, как раз был из числа последних. Оттого и отмечал его Исидор Ильич среди остальных, и имел виды на продвижение его в ближайшем будущем, как только освободится место одного из начальников смен. Тогда был шанс и добавить Кольцову звездочку на погон, поскольку засиделся он в чине поручика непозволительно долго.
— Чем обязан? — спросил Крестославцев, когда поручик уселся перед ним. — Проблемы?
— Да вот, — опустив голову, будто говорил о чем-то постыдном, сообщил Кольцов. — Прошу предоставить мне отпуск по личным обстоятельствам.
— Только и всего? Да тебе же отпуск и так положен. Ты ж у нас сидишь безвылазно в своем «аквариуме» и зимой и летом, товарищей подменяешь, сверхурочно работаешь… Понимаю, дело холостяцкое… Так чего же лично? Написал бы рапорт, думаю, что не отказали бы.
— Мне нужно срочно…
— А чего такая спешка?
— Я хочу успеть побывать на той стороне.
— Ну ты даешь! — присвистнул подполковник. — Переход не сегодня-завтра вообще закроют, а ты спохватился! Не знаешь, что ли, как там, — он ткнул пальцем в потолок, — к этому всему относятся? А по мне, так и пусть закроют: жили тысячи лет без этой второй России, и ничего с нами не случилось. Проживем еще… Так из-за чего пожар?
— Понимаете…
— А-а-а!.. — припомнил бродящие с некоторых времен по этажам слухи о сердечной ране поручика Крестославцев: Левка Акопян помимо множества положительных качеств обладал одним отрицательным — не мог держать язык за зубами. — Тут замешана дама! Понятно, понятно… Ну что же, Вячеслав Сергеевич, желаю, как говорится, счастья! На свадьбу-то не забудешь пригласить? Я уж насчет подарка молодым расстараюсь…
— Понимаете, — не слишком почтительно перебил начальника Вячеслав. — Отпуск это полдела. Я наводил справки и выяснил, что с некоторых пор пересечь границу лицу, так сказать, частному, практически невозможно. Да что я вам говорю: сами все знаете.
— Знаю, знаю, — задумался подполковник. — Есть такое распоряжение… Да и у тех, потусторонних, уверен, тоже, раз они наших путешественников обратно налаживают. Не из-за того, чай, что физиономии их там не понравились…
Крестославцев напряженно думал, а поручик уныло катал перед собой по столу авторучку, кляня последними словами свою нерасторопность — еще каких-то несколько недель назад пересечь российско-российскую границу можно было почти беспрепятственно.
— Есть у меня один вариантик… — Подполковник выдвинул один ящик стола, другой и принялся рыться в нем, шурша бумагами. — Вот, нашел. Было, понимаешь, друг Кольцов, такое распоряжение… Даже не распоряжение, а пожелание, что ли… Еще до конфуза этого, сам понимаешь… Подготовить одного офицера контрольной службы и отправить его на ту сторону для обмена опытом. Хотя какой там обмен — то же самое у них, что и у нас. Вот и осталась бумажка лежать до лучших времен и более четких указаний. Что ты думаешь о том, чтобы на недельку смотаться в ту зазеркальную Москву за казенный, так сказать, счет? И для пользы государственной, с одной стороны, и для личной надобности — с другой. Твоя зазноба ведь москвичка?
— Да… Исидор Ильич! — просиял Вячеслав. — Да вы прямо спаситель мой! Век благодарен буду!
— Погоди благодарить, — посерьезнел подполковник, подписывая бумаги, извлеченные из пакета с эмблемой Министерства Внешних Сношений. — Отправить-то я тебя отправлю, а вот примут ли там… Тут я, братец, бессилен… Ну, иди оформляй все чин чином.
— Спасибо, Исидор Ильич!
24
— Излагайте свою теорию, господа, — устало проговорил Александр, сложив перед собой руки и не глядя на присутствующих в кабинете.
— Конечно, это кощунство… — начал Мендельсон — который из Мендельсонов «свой», а какой — «чужой», Бежецкий так и не научился разбираться. — Наука нам этого не простит.
Мендельсон-второй (или первый) дипломатично промолчал, видом своим, тем не менее, выражая несогласие.
— Наука, наука, — по привычке, встрял Новоархангельский. — Обе России под угрозой, а он — про науку талдычит!
— Точно, Аганя, — поддержал его Новоархангельский-близнец, у которого со своим «слепком» конфликтов, в отличие от Мендельсона, никогда не было — наверняка сказывалось то, что академик вырос в большой поморской семье и одних братьев имел пять человек, чем, бывало, хвастался так, будто самолично их не только прокормил и воспитал, но и родил. — Вечно у этих Мендельсонов на двоих три разных мнения!..
«Как быстро эти ученые нашли общий язык, — размышлял Александр, вполуха слушая привычную перепалку удвоенного научного коллектива. — Мы вот с близнецом своим, помнится, больше года друг к другу притирались, да так до конца и не притерлись. А уж когда еще двое на голову свалились… Даже со своим личным, так сказать, близнецом какие-то шероховатости остаются… Как же: он генерал, я — ротмистр… А тот, второй?… Путаница. Надо этот узел разрубать, и чем быстрее, тем лучше. Пользы почти никакой, а проблем — выше крыши…»
И тут же поймал себя на мысли, что почти тот же рефрен звучит с телеэкранов и страниц газет о раздвоении Российской Империи.
— Извините, господа, — перебил он ученых, которые уже перешли на личности и готовы были порвать друг друга в клочья, причем Мендельсоны нападали на коалицию Новоархангельских каждый по отдельности, но стоило тем перейти в наступление, мгновенно объединялись и давали достойный отпор «ретроградам» и «националистам». — Мы с вами сидим тут уже пятнадцать минут, если мои часы не обманывают, но я до сих пор не услышал ни одного слова по существу проблемы. Давайте все-таки перейдем к делу.
— Это верно, — опустили покаянные головы оба помора. — Увлеклись, Александр Павлович…
— Извините…
— Полемический задор…
— Ничего, я все понимаю. Так что же по существу? Только коротко, сжато и так, чтобы было понятно даже мне.
— Понимаете, — начал один из Мендельсонов, после того как, переглянувшись, академики молчаливо избрали его своим представителем. — Результаты новейших исследований дают нам право утверждать, что структура данного перехода нами раскрыта.
— В общих чертах, — вставил второй Мендельсон, но прожженный яростными взглядами обоих Новоархангельских, замолчал, делая вид, что изучает безупречно остриженные ногти.
— Это своего рода внепространственная труба…
— Подпространственная, — перебил Новоархангельский, дернулся, словно его под столом пнули, и пристыженно замолчал.
— Нет никакой разницы между данными терминами, — мягко возразил Мендельсон. — Важен, на мой взгляд, тот факт, что данная труба, соединяющая наши пространства, но ни одному из них не принадлежащая, имеет некую протяженность, лежащую за пределами оных. И трехмерная геометрия при ее описании не подходит. Ни Евклида, ни Лобачевского. Мы лежим у истоков новой геометрии сопредельных пространств, в которой будет гораздо больше измерений, чем три, известных нам…
Мендельсон заметно увлекся, и Александр снова был вынужден его перебить:
— Все это очень интересно Дмитрий Михайлович, но нельзя ли более конкретно. Применительно к поставленной перед нами задаче.
— Да, да, конечно… Разрешите, я воспользуюсь графическим методом?
— Конечно, как вам будет угодно.
Под карандашом академика за несколько секунд родился изящный рисунок: некое подобие трубы, выполненное методом «каркаса», применяемым при пространственном проектировании. Труба имела два устья, но в середине была разорвана.
— Мы не знаем протяженности трубы… — извиняющимся тоном начал Мендельсон.
— Я бы назвал это не трубой, а тоннелем, — вполголоса заметил второй академик, придирчиво изучив чертеж.
— Хорошо, пусть будет тоннель. Итак, протяженности тоннеля мы не знаем. И измерить его при современном уровне техники не представляется возможным. Он может быть как очень коротким, так и бесконечно длинным. Но в нашем случае это роли не играет.
— Почему?
— Согласно теории Агафангела Феодосиевича, — кивок в сторону одного из академиков-поморов — ученые, похоже, безошибочно различали друг друга благодаря известным только им одним признакам. — Неведомые нам хозяева удерживают устья тоннеля от схлопывания, прилагая силы по таким вот векторам… — Мендельсон украсил концы трубы стрелочками, направленными в противоположные стороны.
— Что за силы?
— Пока это неизвестно, — почти синхронно развели руками все четверо ученых.
— Возможно, они имеют электромагнитную природу…
— А может, и гравитационную…
— Но и это неважно, — подытожил докладчик. — В данном конкретном случае. Важно одно: мы можем попытаться помочь этим неизвестным силам.
— Как?
— Элементарно. Вы знаете, что будет, если догнать бегущего человека и толкнуть его в спину?
— Он упадет. Скорее всего…
— Вот-вот. Мы тоже можем попытаться подтолкнуть края устьев по направлению векторов.
— И чем это можно сделать?
Ученые переглянулись:
— В настоящее время известен только одни способ…
— Нет, если бы переход находился на поверхности Земли, можно было бы попробовать воздействовать на него пучками заряженных частиц…
— Вы представляете себе хотя бы в общих чертах подобный ускоритель, коллега?…
— Это — дело техники…
Александр ударил кулаком по столу, прерывая диспут.
— Что это за способ? — напряженно спросил он.
— Бомба, — пробасил Николаев-Новоархангельский, переглянувшись со своим близнецом.
— Атомная, — добавил тот.
— Ну, вероятно, один ядерный заряд требуемой мощности не будет представлять особенной проблемы для военного министерства… Но почему доставить до цели его должен именно человек? Разве нельзя применить автомат, подобный блоку наведения на цель баллистической ракеты?
— Извините, Ваше Величество, — честно признался Александр. — Я военный, и научные нюансы — не по моей части. Но при пересечении грани между мирами электронные импульсы на какую-то долю мгновения перестают распространяться. Никакой прибор попросту не сработает.
— А человек? Насколько нам известно, мышление тоже основано на движении электрических импульсов.
— Совершенно верно. Но ученые построили свое… — глава Шестого отделения замялся на секунду, — изобретение на том принципе, что движение электронов по нервным волокнам мозга немного отличается от подобного в неживом устройстве. Оно замирает на какие-то миллисекунды позже.
— Миллисекунды? Тысячные доли?
— Да, Ваше Величество. Но эта задержка позволяет людям преодолевать барьер между мирами практически без последствий для себя. В отличие от электроники.
— И как эти миллисекунды помогут управлению… бомбой?
— Подрыв будет осуществлен по принципу «мертвой руки». Ну, это когда…
— Мне известно, что такое принцип «мертвой руки», — кивнул Николай Александрович. — Конкретнее, пожалуйста.
— Отключение электроники при пересечении барьера послужит взводом механизма, а импульсы в мозгу приведут его в действие. Таким образом, заряд взорвется именно на границе миров, а не до барьера — в нашем мире или за ним — в сопредельном.
Государь задумался.
— Хорошо, — кивнул он. — Это звучит убедительно, генерал. И кого конкретно вы хотите посадить за штурвал истребителя, несущего ядерный заряд? Только не говорите про приговоренных преступников. Даже последний мерзавец, приговоренный к смертной казни, остается российским подданным. И приговор должен быть приведен в исполнение согласно букве закона, а вовсе не таким изуверским образом. Это должен быть только доброволец. Хотя трудно представить добровольца, сознательно готового оказаться в эпицентре ядерного взрыва.
— У меня есть доброволец, Ваше Величество.
— Доброволец? Человек, готовый умереть таким… ужасным способом? Наверняка он болен неизлечимой болезнью. Как же он в таком случае будет управлять самолетом?
— Нет, ваше величество. Он здоров.
— Невероятно! Кто же он?
— Он перед вами, Ваше Императорское Величество.
— Вы-ы?!!
Близнецы сидели за столом в одной из комнат опустевшего «командного пункта» в деревне Чудымушкино. Стол между ними был пуст — ни выпивки, как можно было ожидать, ни закуски. Этим двум мужчинам — двум половинам одного целого — не нужен был никакой допинг для общения. Они и так понимали друг друга лучше, чем кто-либо на белом свете.
— А ты можешь послать кого-нибудь другого? Давай кинем клич: нужен доброволец, готовый сгореть в горниле ядерного взрыва. Причем никто о подвиге не узнает как минимум пятьдесят лет. Пока не будет снят гриф секретности. У тебя есть кандидатуры?
Второй Бежецкий не думал ни минуты:
— Есть. Я, например.
— Ты с ума сошел?
— Не более чем ты.
— Это ведь не в атаку сходить, не высоту взять.
— Понимаю. И даже не в десант. И не под танк с гранатой.
Оба помолчали.
— Понимаешь, Саша, — прервал паузу Александр. — Я устал. Я здесь чужой. Вот ты свое место в этом мире нашел, а я…
— В этом причина?
— И в этом тоже.
— Значит, готов меня заменить? Думаешь, что я вот так отсижусь за твоей спиной?
— Ну, насчет «отсижусь»…
Второй Бежецкий приготовился к долгому спору, но первый неожиданно улыбнулся:
— Не надо будет меня заменять, Саша. Нужны два пилота.
— Зачем?
— Для стопроцентной уверенности попытаться заткнуть переход нужно будет с обеих сторон. Но так как абсолютной синхронности добиться не удастся…
— Да, я помню. Время на границе двух миров «плывет».
— Вот-вот. Поэтому погибнет только один.
— Значит, русская рулетка?
— Точно. Только не с одним патроном в барабане, а с половиной барабана.
— Пятьдесят на пятьдесят? Это по мне. Берешь напарником?
— Куда тебя девать…
Оба Александра улыбнулись. Вряд ли кто-нибудь из них понимал кого-нибудь другого так, как эти двое друг друга…
Ему на миг показалось, что лаборатория перевернута вверх тормашками, а он, совсем как на десантном тренажере, висит вниз головой, притянутый к креслу ремнями, чтобы не упасть. Голова кружилось, тупо ныло где-то внутри черепа за правым глазом, а во рту ощущался металлический вкус. Ощущение было таким, как будто кто-то засветил со всего размаха в лицо. Бежецкий словно разом оказался в детстве, после драки с соседским мальчишкой, который был на голову его выше. Именно в детстве. В раннем детстве, потому что, когда Саше исполнилось одиннадцать, он сам отлупил этого мальчишку в углу двора, за гаражами. Сказались полгода года занятий боксом в спортшколе при каком-то местном заводе. Как, бишь, звали того мальчишку? Женька? Гошка? И как назывался тот город?… Один из многих на памяти Саши, исколесившего с отцом-военным полстраны…
— Вам уже лучше? — убрал из-под носа у Александра остро пахнущую ватку незнакомый человек в белом халате.
— Костя…
— Что? Какой Костя?
— Мальчишку того звали Костей, — улыбнулся Бежецкий. — А город… По-моему, это был Новокузнецк. Или Новосибирск. Что-то «ново», точно.
— Мне кажется, что тренировки нужно прекратить, — озабоченно повернулся медик к кому-то неразличимому за матовым стеклом. Виден был лишь темный размытый силуэт. — Он заговаривается.
— Конечно, это кощунство… — начал Мендельсон — который из Мендельсонов «свой», а какой — «чужой», Бежецкий так и не научился разбираться. — Наука нам этого не простит.
Мендельсон-второй (или первый) дипломатично промолчал, видом своим, тем не менее, выражая несогласие.
— Наука, наука, — по привычке, встрял Новоархангельский. — Обе России под угрозой, а он — про науку талдычит!
— Точно, Аганя, — поддержал его Новоархангельский-близнец, у которого со своим «слепком» конфликтов, в отличие от Мендельсона, никогда не было — наверняка сказывалось то, что академик вырос в большой поморской семье и одних братьев имел пять человек, чем, бывало, хвастался так, будто самолично их не только прокормил и воспитал, но и родил. — Вечно у этих Мендельсонов на двоих три разных мнения!..
«Как быстро эти ученые нашли общий язык, — размышлял Александр, вполуха слушая привычную перепалку удвоенного научного коллектива. — Мы вот с близнецом своим, помнится, больше года друг к другу притирались, да так до конца и не притерлись. А уж когда еще двое на голову свалились… Даже со своим личным, так сказать, близнецом какие-то шероховатости остаются… Как же: он генерал, я — ротмистр… А тот, второй?… Путаница. Надо этот узел разрубать, и чем быстрее, тем лучше. Пользы почти никакой, а проблем — выше крыши…»
И тут же поймал себя на мысли, что почти тот же рефрен звучит с телеэкранов и страниц газет о раздвоении Российской Империи.
— Извините, господа, — перебил он ученых, которые уже перешли на личности и готовы были порвать друг друга в клочья, причем Мендельсоны нападали на коалицию Новоархангельских каждый по отдельности, но стоило тем перейти в наступление, мгновенно объединялись и давали достойный отпор «ретроградам» и «националистам». — Мы с вами сидим тут уже пятнадцать минут, если мои часы не обманывают, но я до сих пор не услышал ни одного слова по существу проблемы. Давайте все-таки перейдем к делу.
— Это верно, — опустили покаянные головы оба помора. — Увлеклись, Александр Павлович…
— Извините…
— Полемический задор…
— Ничего, я все понимаю. Так что же по существу? Только коротко, сжато и так, чтобы было понятно даже мне.
— Понимаете, — начал один из Мендельсонов, после того как, переглянувшись, академики молчаливо избрали его своим представителем. — Результаты новейших исследований дают нам право утверждать, что структура данного перехода нами раскрыта.
— В общих чертах, — вставил второй Мендельсон, но прожженный яростными взглядами обоих Новоархангельских, замолчал, делая вид, что изучает безупречно остриженные ногти.
— Это своего рода внепространственная труба…
— Подпространственная, — перебил Новоархангельский, дернулся, словно его под столом пнули, и пристыженно замолчал.
— Нет никакой разницы между данными терминами, — мягко возразил Мендельсон. — Важен, на мой взгляд, тот факт, что данная труба, соединяющая наши пространства, но ни одному из них не принадлежащая, имеет некую протяженность, лежащую за пределами оных. И трехмерная геометрия при ее описании не подходит. Ни Евклида, ни Лобачевского. Мы лежим у истоков новой геометрии сопредельных пространств, в которой будет гораздо больше измерений, чем три, известных нам…
Мендельсон заметно увлекся, и Александр снова был вынужден его перебить:
— Все это очень интересно Дмитрий Михайлович, но нельзя ли более конкретно. Применительно к поставленной перед нами задаче.
— Да, да, конечно… Разрешите, я воспользуюсь графическим методом?
— Конечно, как вам будет угодно.
Под карандашом академика за несколько секунд родился изящный рисунок: некое подобие трубы, выполненное методом «каркаса», применяемым при пространственном проектировании. Труба имела два устья, но в середине была разорвана.
— Мы не знаем протяженности трубы… — извиняющимся тоном начал Мендельсон.
— Я бы назвал это не трубой, а тоннелем, — вполголоса заметил второй академик, придирчиво изучив чертеж.
— Хорошо, пусть будет тоннель. Итак, протяженности тоннеля мы не знаем. И измерить его при современном уровне техники не представляется возможным. Он может быть как очень коротким, так и бесконечно длинным. Но в нашем случае это роли не играет.
— Почему?
— Согласно теории Агафангела Феодосиевича, — кивок в сторону одного из академиков-поморов — ученые, похоже, безошибочно различали друг друга благодаря известным только им одним признакам. — Неведомые нам хозяева удерживают устья тоннеля от схлопывания, прилагая силы по таким вот векторам… — Мендельсон украсил концы трубы стрелочками, направленными в противоположные стороны.
— Что за силы?
— Пока это неизвестно, — почти синхронно развели руками все четверо ученых.
— Возможно, они имеют электромагнитную природу…
— А может, и гравитационную…
— Но и это неважно, — подытожил докладчик. — В данном конкретном случае. Важно одно: мы можем попытаться помочь этим неизвестным силам.
— Как?
— Элементарно. Вы знаете, что будет, если догнать бегущего человека и толкнуть его в спину?
— Он упадет. Скорее всего…
— Вот-вот. Мы тоже можем попытаться подтолкнуть края устьев по направлению векторов.
— И чем это можно сделать?
Ученые переглянулись:
— В настоящее время известен только одни способ…
— Нет, если бы переход находился на поверхности Земли, можно было бы попробовать воздействовать на него пучками заряженных частиц…
— Вы представляете себе хотя бы в общих чертах подобный ускоритель, коллега?…
— Это — дело техники…
Александр ударил кулаком по столу, прерывая диспут.
— Что это за способ? — напряженно спросил он.
— Бомба, — пробасил Николаев-Новоархангельский, переглянувшись со своим близнецом.
— Атомная, — добавил тот.
* * *
Император долго и напряженно обдумывал изложенное Бежецким, разглядывая лежащие перед ним бумаги. Конечно, это уже был не «кустарный» рисунок работы Мендельсона, а вполне профессионально выполненные чертежи — исследовательский отдел КСП потрудился на славу.— Ну, вероятно, один ядерный заряд требуемой мощности не будет представлять особенной проблемы для военного министерства… Но почему доставить до цели его должен именно человек? Разве нельзя применить автомат, подобный блоку наведения на цель баллистической ракеты?
— Извините, Ваше Величество, — честно признался Александр. — Я военный, и научные нюансы — не по моей части. Но при пересечении грани между мирами электронные импульсы на какую-то долю мгновения перестают распространяться. Никакой прибор попросту не сработает.
— А человек? Насколько нам известно, мышление тоже основано на движении электрических импульсов.
— Совершенно верно. Но ученые построили свое… — глава Шестого отделения замялся на секунду, — изобретение на том принципе, что движение электронов по нервным волокнам мозга немного отличается от подобного в неживом устройстве. Оно замирает на какие-то миллисекунды позже.
— Миллисекунды? Тысячные доли?
— Да, Ваше Величество. Но эта задержка позволяет людям преодолевать барьер между мирами практически без последствий для себя. В отличие от электроники.
— И как эти миллисекунды помогут управлению… бомбой?
— Подрыв будет осуществлен по принципу «мертвой руки». Ну, это когда…
— Мне известно, что такое принцип «мертвой руки», — кивнул Николай Александрович. — Конкретнее, пожалуйста.
— Отключение электроники при пересечении барьера послужит взводом механизма, а импульсы в мозгу приведут его в действие. Таким образом, заряд взорвется именно на границе миров, а не до барьера — в нашем мире или за ним — в сопредельном.
Государь задумался.
— Хорошо, — кивнул он. — Это звучит убедительно, генерал. И кого конкретно вы хотите посадить за штурвал истребителя, несущего ядерный заряд? Только не говорите про приговоренных преступников. Даже последний мерзавец, приговоренный к смертной казни, остается российским подданным. И приговор должен быть приведен в исполнение согласно букве закона, а вовсе не таким изуверским образом. Это должен быть только доброволец. Хотя трудно представить добровольца, сознательно готового оказаться в эпицентре ядерного взрыва.
— У меня есть доброволец, Ваше Величество.
— Доброволец? Человек, готовый умереть таким… ужасным способом? Наверняка он болен неизлечимой болезнью. Как же он в таком случае будет управлять самолетом?
— Нет, ваше величество. Он здоров.
— Невероятно! Кто же он?
— Он перед вами, Ваше Императорское Величество.
— Вы-ы?!!
* * *
— Ты уверен, Саша, что это должен быть именно ты?Близнецы сидели за столом в одной из комнат опустевшего «командного пункта» в деревне Чудымушкино. Стол между ними был пуст — ни выпивки, как можно было ожидать, ни закуски. Этим двум мужчинам — двум половинам одного целого — не нужен был никакой допинг для общения. Они и так понимали друг друга лучше, чем кто-либо на белом свете.
— А ты можешь послать кого-нибудь другого? Давай кинем клич: нужен доброволец, готовый сгореть в горниле ядерного взрыва. Причем никто о подвиге не узнает как минимум пятьдесят лет. Пока не будет снят гриф секретности. У тебя есть кандидатуры?
Второй Бежецкий не думал ни минуты:
— Есть. Я, например.
— Ты с ума сошел?
— Не более чем ты.
— Это ведь не в атаку сходить, не высоту взять.
— Понимаю. И даже не в десант. И не под танк с гранатой.
Оба помолчали.
— Понимаешь, Саша, — прервал паузу Александр. — Я устал. Я здесь чужой. Вот ты свое место в этом мире нашел, а я…
— В этом причина?
— И в этом тоже.
— Значит, готов меня заменить? Думаешь, что я вот так отсижусь за твоей спиной?
— Ну, насчет «отсижусь»…
Второй Бежецкий приготовился к долгому спору, но первый неожиданно улыбнулся:
— Не надо будет меня заменять, Саша. Нужны два пилота.
— Зачем?
— Для стопроцентной уверенности попытаться заткнуть переход нужно будет с обеих сторон. Но так как абсолютной синхронности добиться не удастся…
— Да, я помню. Время на границе двух миров «плывет».
— Вот-вот. Поэтому погибнет только один.
— Значит, русская рулетка?
— Точно. Только не с одним патроном в барабане, а с половиной барабана.
— Пятьдесят на пятьдесят? Это по мне. Берешь напарником?
— Куда тебя девать…
Оба Александра улыбнулись. Вряд ли кто-нибудь из них понимал кого-нибудь другого так, как эти двое друг друга…
* * *
— Ну и как, получилось? — Александр открыл глаза и тут же снова закрыл их.Ему на миг показалось, что лаборатория перевернута вверх тормашками, а он, совсем как на десантном тренажере, висит вниз головой, притянутый к креслу ремнями, чтобы не упасть. Голова кружилось, тупо ныло где-то внутри черепа за правым глазом, а во рту ощущался металлический вкус. Ощущение было таким, как будто кто-то засветил со всего размаха в лицо. Бежецкий словно разом оказался в детстве, после драки с соседским мальчишкой, который был на голову его выше. Именно в детстве. В раннем детстве, потому что, когда Саше исполнилось одиннадцать, он сам отлупил этого мальчишку в углу двора, за гаражами. Сказались полгода года занятий боксом в спортшколе при каком-то местном заводе. Как, бишь, звали того мальчишку? Женька? Гошка? И как назывался тот город?… Один из многих на памяти Саши, исколесившего с отцом-военным полстраны…
— Вам уже лучше? — убрал из-под носа у Александра остро пахнущую ватку незнакомый человек в белом халате.
— Костя…
— Что? Какой Костя?
— Мальчишку того звали Костей, — улыбнулся Бежецкий. — А город… По-моему, это был Новокузнецк. Или Новосибирск. Что-то «ново», точно.
— Мне кажется, что тренировки нужно прекратить, — озабоченно повернулся медик к кому-то неразличимому за матовым стеклом. Виден был лишь темный размытый силуэт. — Он заговаривается.