Страница:
— Не мелите ерунды, — ответил из-за стекла очень знакомый голос. — Все параметры в норме. Наоборот, активизировались альфа-ритмы. Вы вспомнили что-то, Александр Павлович?
— Да… Так, к делу не относится, — смутился Бежецкий. — А у меня получилось что-нибудь?
— Да, все сработало, как мы и планировали.
— То есть я вас всех взорвал?
— Точно, — рассмеялся Смоляченко, выходя из-за стеклянного экрана. — Бабахнули так, что мы все уже на небесах. Или в другом месте. Кирилл Пафнутьевич, помогите господину Ласкину отстегнуть нашего патрона от этого инквизиторского кресла.
— Может, еще повторим?
— Не стоит, Александр Павлович. Наша имитация перехода барьера для здоровья очень небезопасна… То есть если бы вам было лет двадцать пять — тогда да: можно повторить раз и еще раз…
— Но вам не двадцать пять, — отрезал медик. — И даже не тридцать пять. Вы понимаете, что только что на сотые доли секунды перенесли клиническую смерть?
— Да я уже ее переносил…
— Имеете в виду переходы? Это не совсем то. Мы всех факторов пограничной среды не знаем и идем просто на ощупь. Разница примерно как между настройкой рояля специальными инструментами и его же настройкой, но уже кузнечной кувалдой. Не факт, что удастся в очередной раз запустить ваши механизмы жизнеобеспечения в нормальном ритме.
— А если там?
— Там?… — Медик вздохнул и отвел глаза. — Там другой случай…
«Конечно, — подумал Бежецкий, самостоятельно расстегивая одну из пряжек: пальцы, в которых будто бы поселились мириады суетливых муравьев, слушались плохо, и гладкий пластик пару раз выскользнул из них. — Там запускать меня в действие, может быть, и не придется. Какая разница, распадусь я на атомы, так сказать, живьем или в виде не успевшего еще остыть мертвого тела? А если перехода не получится… Допустим, близнец успеет первым, то и запускать ничего не понадобится — спланирую обратно живым и здоровым. Хитро задумали эскулапы!»
Он попробовал стянуть шапочку, похожую на те, которые надевают перед соревнованием пловцы, но врач испуганно схватил его за руки:
— Вы что, с ума сошли?! Это должен сделать специалист…
Краем глаза Александр увидел в плоской поверхности экрана отражение манипуляций, которые проделывали над его многострадальной головой, и его замутило: оказывается, финтифлюшки, обильно украшавшие поверхность мягкого «шлема», были не просто датчиками, а головками игл чуть ли не пятисантиметровой длины. И острия этих игл уходили отнюдь не в резину.
Как раз в этот момент медик осторожно вытягивал из… шапочки тускло поблескивающий стерженек, который все не кончался и не кончался. Боли «пациент» не чувствовал совершенно, но стоило ему лишь представить, на какую глубину в его мозг уходил этот щуп, и его снова замутило. А ведь считал, что его, битого-перебитого жизнью, смутить уже не может ничего…
«Вот ты и стал деталью ядерного взрывателя, Саша, — невесело пошутил он про себя, отводя глаза от неаппетитной картины. — Гордись, первый в мире киборг…»
Сибирь, за год до описываемых событий
Рухнув на металлический настил мостков без сил, содрав шлем и хватая ртом живительный теплый воздух своего мира, вместо набившего оскомину пресного и искусственного какого-то воздуха внутри «доспехов», Александр никак не мог поверить, что им с Лежневым удалось вырваться из объятий ледяной пустыни, оказавшейся настоящим Хельхеймом. Грозным воплощением древних мифов. Счетчик боеприпасов на «Василиске» показывал нули по всем позициям, а все прочее оружие, как выяснилось, против аборигенов — что дробина слону. Страшное место…
— Вы в порядке? — склонился над ним встревоженный академик Новоархангельский. — Вы целы, Александр Павлович?
— Целее всех целых, — невесело усмехнулся потрескавшимися губами Бежецкий. — Как там ребята?
— Решетова вертолетом отправляем на «большую землю», — вклинился Мендельсон. — Любое промедление смерти подобно. Жизни его, конечно, ничего не угрожает, но ногу нужно спасать. Слишком уж серьезное ранение. С ним же отправим Алинских… А Грауберг… Какая потеря…
— Три потери, — буркнул командир, с трудом поднимаясь на ноги и с остервенением срывая застежки душащего его скафандра.
— Что вы сказали? — хором не поняли встречающие. — Почему три?
— Я сказал, что потерял трех бойцов, — Александр не склонен был вступать в полемику с «гражданскими»: горячка боя проходила, а впереди маячили отчеты, отписки, объяснительные — как всегда после «двухсотых» [31] операций.
— Да, конечно… — Агафангел Феодосиевич поддержал его под локоть, помогая спуститься на грешную землю. — Раненые… Решетов вряд ли сможет служить дальше, но Алинских — вполне. Так что у вашего отряда лишь две потери — более чем хороший результат для первого в мире десанта в иной мир…
— Какой Решетов? Какой Алинских? — вырвал руку Александр. — Я говорю о Батурине с Ясновым!
— А что с ними такое? — поднял брови Дмитрий Михайлович.
— Вы что — издеваетесь? Они не вернулись — разве не видно?
— Почему не вернулись? Они нигде не были. Просто не успели пересечь линию раздела миров до сбоя.
— Вы меня разыгрываете? — сжал кулаки Бежецкий. — А это что? Мы нашли эту бумагу в одном из зондов.
Оба академика, едва не стукаясь лбами, склонились над ветхим листочком, сейчас, при свете дня, выглядевшим еще более жалко.
— Ничего не понимаю! — потер лоб Николаев-Новоархангельский. — А вы, Мендельсон, что-нибудь понимаете?
— Не больше вашего… — развел руками тот. — Разве только то, что искривление времени в области данного прокола гораздо значительнее, чем мы с вами, мой друг, предполагали.
— Но это же противоречит…
— Вы тут разбирайтесь, — сунул в руки даже не заметившему этого академику видеокамеру Александр. — А я пошел. Мы свое дело сделали — дальше ваша очередь…
И пустился догонять вахмистра Лежнева, который, пошатываясь, удалялся в сторону первого КПП.
— Стой, чудило! — схватил он его за плечо и развернул к себе. — Что там было-то? Кто хоть эти чужие? Ты разглядел?
— Не знаю я ничего! — задергался бледный в синеву десантник, пытаясь сбросить держащую его руку. — Ничего не знаю! Не добрался я до него! Нескольких метров не хватило, а там эти полезли… Не разглядел я ничего! Темно было!
Воспаленные глаза вахмистра, обведенные темными, будто полновесные синяки кругами, лихорадочно бегали, мокрые волосы прилипли к покрытому испариной лбу, губы дрожали. Парень был явно не в себе, и, вспомнив, что тому тоже изрядно досталось, в том числе и от его руки, командир выпустил жесткое бронированное плечо солдата. А тот сразу же повернулся и чуть ли не бегом устремился прочь.
«Все, — подумал Бежецкий, глядя ему вслед. — Спекся десантник…»
Он как в воду тогда глядел. Даже раненый Алинских вернулся из госпиталя, а Решетов рвался назад изо всех сил, но вахмистр Лежнев оказался единственным в группе, кто подал рапорт о переводе его в прежнюю часть. Не изменило его решения даже то, что все участники «Ледового десанта» были награждены Георгиевскими крестами (сбылась мечта Рагузова стать полным Георгиевским кавалером), а командир и павший в бою мичман Грауберг — орденами Святого Владимира.
Так и покинул Лежнев товарищей.
Трусом он не был, поскольку ушел не на сытные тыловые хлеба, а возвратился в родную пластунскую роту, кочующую по самым горячим рубежам Империи, где риска было не в пример больше, чем в том же десанте. Связи с товарищами он не поддерживал, а год спустя Маргарита, вызвав ротмистра Воинова к себе, в свойственной ей суховато-иронической манере, здесь, правда, совершенно неуместной, поведала, что Лежнев погиб в Южной Африке, а незадолго до гибели был произведен за боевые заслуги в чин хорунжего. [32]
Но сам Александр никак не мог забыть последнего своего разговора с вахмистром.
Десантники должны были возвращаться обратно на базу, поскольку до особого решения руководства все попытки проникновения в «Ледяной мир» были запрещены, «ворота» заблокированы бетонными плитами, заминированы, а прямо напротив них спешно возведен дот, постоянно державший проход в Иномирье на прицеле крупнокалиберных пулеметов и огнеметов.
Федоров выздоровел, и командование группой вновь перешло к нему. Тепло простившись с бойцами, экс-командир прошел в барак, переоборудованный под казарму, и увидел там одиноко сидящего на койке Лежнева, со ставшим в последнее время привычным, задумчиво-тоскливым выражением на лице, глядящего в окно.
— Собрал вещи, вахмистр? — спросил его Бежецкий. — Ваши все уже готовы.
— Собрал, ваше благородие…
— Ну, давай тогда прощаться.
Вахмистр неожиданно криво усмехнулся:
— А ведь я тогда дополз до того убитого, ваше благородие.
— Что? — не понял сразу Александр. — До какого убитого?
— Да там, — неопределенно махнул рукой Лежнев. — До того… которого Степурко из Решетовского «Василиска» завалил.
— Ну и что там было? — спросил Бежецкий, думая про себя: «Совсем с катушек съехал вахмистр — два сотрясения подряд, это не шутка!» — Черт с рогами? Не тяни — говори.
Камера на шлеме Лежнева оказалась поврежденной — не то от пулевых попаданий, не то от удара, поэтому проверить его слова было нельзя. А не верить — не имело смысла.
— Что? Да ничего особенного. — Улыбка вахмистра застыла, превратившись в оскал. — Лежал жмурик ничком, мордой в снег. Между лопаток, — он расставил руки на полметра, — вот такая дыра! И даже не парил уже — застыла кровушка на морозе. Ну, я его перевернул, по карманам пошарил — ничего. Ну, патроны там, все такое… Доспех я ему расстегнул…
— Он что, в доспехах был? — не понял Александр. — Как рыцарь?
— Да что вы, ваше благородие! Какой там рыцарь! Точь-в-точь как наши доспехи у него были. Те же наплечники, та же кираса, тот же шлем…
— Постой-постой! Ты хочешь сказать…
— Я шлем-то ему открыл, — продолжал Лежнев, не слушая, кажется, даже не заметив вопроса. — Думал: взгляну хоть, что за морда у супостата этого. Похож на нас или нет. А там…
Он надолго замолчал, снова уставившись в окно.
— В общем, полз я назад, как на крыльях летел, и все загадывал: если до казармы донесу, да утром снова увижу — значит, правда, не поблазнилось. А коли пусто будет — то сон это, ерунда. Галлюцинация по-ученому.
— Что увидишь? Что пусто? — не выдержал Бежецкий.
— А вот это. — Вахмистр нагнул голову и снял с шеи стальную цепочку с прикрепленным к ней «смертным медальоном».
Александр повертел в руках дюралевую овальную пластинку с личным номером, перечеркнутую поперек пунктиром мелких сквозных отверстий, по которым следовало разломить бирку в случае гибели владельца на поле боя: одну половину похоронить вместе с ним, а вторую — доставить в штаб. Медальон был, естественно, цел, поскольку его обладатель сидел перед ним живой и здоровый. По крайней мере — физически.
— Ну и что?
— А вот — второй, — из кармана Лежнев вынул вторую точно такую же бирку на цепочке и тоже протянул бывшему командиру, — не отличить ведь, правда?
Медальоны действительно были неотличимы.
— Вот и я крутил и вертел до посинения, а различий не нашел, — тоскливо сказал вахмистр, следя как Бежецкий крутит «железки» в руках, смотрит отверстия на свет и чуть ли не пробует металл на зуб. — Одинаковые они.
Он отвернулся и прошептал едва слышно:
— А там, на снегу, я лежал. Только мертвый…
25
— Да… Так, к делу не относится, — смутился Бежецкий. — А у меня получилось что-нибудь?
— Да, все сработало, как мы и планировали.
— То есть я вас всех взорвал?
— Точно, — рассмеялся Смоляченко, выходя из-за стеклянного экрана. — Бабахнули так, что мы все уже на небесах. Или в другом месте. Кирилл Пафнутьевич, помогите господину Ласкину отстегнуть нашего патрона от этого инквизиторского кресла.
— Может, еще повторим?
— Не стоит, Александр Павлович. Наша имитация перехода барьера для здоровья очень небезопасна… То есть если бы вам было лет двадцать пять — тогда да: можно повторить раз и еще раз…
— Но вам не двадцать пять, — отрезал медик. — И даже не тридцать пять. Вы понимаете, что только что на сотые доли секунды перенесли клиническую смерть?
— Да я уже ее переносил…
— Имеете в виду переходы? Это не совсем то. Мы всех факторов пограничной среды не знаем и идем просто на ощупь. Разница примерно как между настройкой рояля специальными инструментами и его же настройкой, но уже кузнечной кувалдой. Не факт, что удастся в очередной раз запустить ваши механизмы жизнеобеспечения в нормальном ритме.
— А если там?
— Там?… — Медик вздохнул и отвел глаза. — Там другой случай…
«Конечно, — подумал Бежецкий, самостоятельно расстегивая одну из пряжек: пальцы, в которых будто бы поселились мириады суетливых муравьев, слушались плохо, и гладкий пластик пару раз выскользнул из них. — Там запускать меня в действие, может быть, и не придется. Какая разница, распадусь я на атомы, так сказать, живьем или в виде не успевшего еще остыть мертвого тела? А если перехода не получится… Допустим, близнец успеет первым, то и запускать ничего не понадобится — спланирую обратно живым и здоровым. Хитро задумали эскулапы!»
Он попробовал стянуть шапочку, похожую на те, которые надевают перед соревнованием пловцы, но врач испуганно схватил его за руки:
— Вы что, с ума сошли?! Это должен сделать специалист…
Краем глаза Александр увидел в плоской поверхности экрана отражение манипуляций, которые проделывали над его многострадальной головой, и его замутило: оказывается, финтифлюшки, обильно украшавшие поверхность мягкого «шлема», были не просто датчиками, а головками игл чуть ли не пятисантиметровой длины. И острия этих игл уходили отнюдь не в резину.
Как раз в этот момент медик осторожно вытягивал из… шапочки тускло поблескивающий стерженек, который все не кончался и не кончался. Боли «пациент» не чувствовал совершенно, но стоило ему лишь представить, на какую глубину в его мозг уходил этот щуп, и его снова замутило. А ведь считал, что его, битого-перебитого жизнью, смутить уже не может ничего…
«Вот ты и стал деталью ядерного взрывателя, Саша, — невесело пошутил он про себя, отводя глаза от неаппетитной картины. — Гордись, первый в мире киборг…»
Сибирь, за год до описываемых событий
Рухнув на металлический настил мостков без сил, содрав шлем и хватая ртом живительный теплый воздух своего мира, вместо набившего оскомину пресного и искусственного какого-то воздуха внутри «доспехов», Александр никак не мог поверить, что им с Лежневым удалось вырваться из объятий ледяной пустыни, оказавшейся настоящим Хельхеймом. Грозным воплощением древних мифов. Счетчик боеприпасов на «Василиске» показывал нули по всем позициям, а все прочее оружие, как выяснилось, против аборигенов — что дробина слону. Страшное место…
— Вы в порядке? — склонился над ним встревоженный академик Новоархангельский. — Вы целы, Александр Павлович?
— Целее всех целых, — невесело усмехнулся потрескавшимися губами Бежецкий. — Как там ребята?
— Решетова вертолетом отправляем на «большую землю», — вклинился Мендельсон. — Любое промедление смерти подобно. Жизни его, конечно, ничего не угрожает, но ногу нужно спасать. Слишком уж серьезное ранение. С ним же отправим Алинских… А Грауберг… Какая потеря…
— Три потери, — буркнул командир, с трудом поднимаясь на ноги и с остервенением срывая застежки душащего его скафандра.
— Что вы сказали? — хором не поняли встречающие. — Почему три?
— Я сказал, что потерял трех бойцов, — Александр не склонен был вступать в полемику с «гражданскими»: горячка боя проходила, а впереди маячили отчеты, отписки, объяснительные — как всегда после «двухсотых» [31] операций.
— Да, конечно… — Агафангел Феодосиевич поддержал его под локоть, помогая спуститься на грешную землю. — Раненые… Решетов вряд ли сможет служить дальше, но Алинских — вполне. Так что у вашего отряда лишь две потери — более чем хороший результат для первого в мире десанта в иной мир…
— Какой Решетов? Какой Алинских? — вырвал руку Александр. — Я говорю о Батурине с Ясновым!
— А что с ними такое? — поднял брови Дмитрий Михайлович.
— Вы что — издеваетесь? Они не вернулись — разве не видно?
— Почему не вернулись? Они нигде не были. Просто не успели пересечь линию раздела миров до сбоя.
— Вы меня разыгрываете? — сжал кулаки Бежецкий. — А это что? Мы нашли эту бумагу в одном из зондов.
Оба академика, едва не стукаясь лбами, склонились над ветхим листочком, сейчас, при свете дня, выглядевшим еще более жалко.
— Ничего не понимаю! — потер лоб Николаев-Новоархангельский. — А вы, Мендельсон, что-нибудь понимаете?
— Не больше вашего… — развел руками тот. — Разве только то, что искривление времени в области данного прокола гораздо значительнее, чем мы с вами, мой друг, предполагали.
— Но это же противоречит…
— Вы тут разбирайтесь, — сунул в руки даже не заметившему этого академику видеокамеру Александр. — А я пошел. Мы свое дело сделали — дальше ваша очередь…
И пустился догонять вахмистра Лежнева, который, пошатываясь, удалялся в сторону первого КПП.
— Стой, чудило! — схватил он его за плечо и развернул к себе. — Что там было-то? Кто хоть эти чужие? Ты разглядел?
— Не знаю я ничего! — задергался бледный в синеву десантник, пытаясь сбросить держащую его руку. — Ничего не знаю! Не добрался я до него! Нескольких метров не хватило, а там эти полезли… Не разглядел я ничего! Темно было!
Воспаленные глаза вахмистра, обведенные темными, будто полновесные синяки кругами, лихорадочно бегали, мокрые волосы прилипли к покрытому испариной лбу, губы дрожали. Парень был явно не в себе, и, вспомнив, что тому тоже изрядно досталось, в том числе и от его руки, командир выпустил жесткое бронированное плечо солдата. А тот сразу же повернулся и чуть ли не бегом устремился прочь.
«Все, — подумал Бежецкий, глядя ему вслед. — Спекся десантник…»
Он как в воду тогда глядел. Даже раненый Алинских вернулся из госпиталя, а Решетов рвался назад изо всех сил, но вахмистр Лежнев оказался единственным в группе, кто подал рапорт о переводе его в прежнюю часть. Не изменило его решения даже то, что все участники «Ледового десанта» были награждены Георгиевскими крестами (сбылась мечта Рагузова стать полным Георгиевским кавалером), а командир и павший в бою мичман Грауберг — орденами Святого Владимира.
Так и покинул Лежнев товарищей.
Трусом он не был, поскольку ушел не на сытные тыловые хлеба, а возвратился в родную пластунскую роту, кочующую по самым горячим рубежам Империи, где риска было не в пример больше, чем в том же десанте. Связи с товарищами он не поддерживал, а год спустя Маргарита, вызвав ротмистра Воинова к себе, в свойственной ей суховато-иронической манере, здесь, правда, совершенно неуместной, поведала, что Лежнев погиб в Южной Африке, а незадолго до гибели был произведен за боевые заслуги в чин хорунжего. [32]
Но сам Александр никак не мог забыть последнего своего разговора с вахмистром.
Десантники должны были возвращаться обратно на базу, поскольку до особого решения руководства все попытки проникновения в «Ледяной мир» были запрещены, «ворота» заблокированы бетонными плитами, заминированы, а прямо напротив них спешно возведен дот, постоянно державший проход в Иномирье на прицеле крупнокалиберных пулеметов и огнеметов.
Федоров выздоровел, и командование группой вновь перешло к нему. Тепло простившись с бойцами, экс-командир прошел в барак, переоборудованный под казарму, и увидел там одиноко сидящего на койке Лежнева, со ставшим в последнее время привычным, задумчиво-тоскливым выражением на лице, глядящего в окно.
— Собрал вещи, вахмистр? — спросил его Бежецкий. — Ваши все уже готовы.
— Собрал, ваше благородие…
— Ну, давай тогда прощаться.
Вахмистр неожиданно криво усмехнулся:
— А ведь я тогда дополз до того убитого, ваше благородие.
— Что? — не понял сразу Александр. — До какого убитого?
— Да там, — неопределенно махнул рукой Лежнев. — До того… которого Степурко из Решетовского «Василиска» завалил.
— Ну и что там было? — спросил Бежецкий, думая про себя: «Совсем с катушек съехал вахмистр — два сотрясения подряд, это не шутка!» — Черт с рогами? Не тяни — говори.
Камера на шлеме Лежнева оказалась поврежденной — не то от пулевых попаданий, не то от удара, поэтому проверить его слова было нельзя. А не верить — не имело смысла.
— Что? Да ничего особенного. — Улыбка вахмистра застыла, превратившись в оскал. — Лежал жмурик ничком, мордой в снег. Между лопаток, — он расставил руки на полметра, — вот такая дыра! И даже не парил уже — застыла кровушка на морозе. Ну, я его перевернул, по карманам пошарил — ничего. Ну, патроны там, все такое… Доспех я ему расстегнул…
— Он что, в доспехах был? — не понял Александр. — Как рыцарь?
— Да что вы, ваше благородие! Какой там рыцарь! Точь-в-точь как наши доспехи у него были. Те же наплечники, та же кираса, тот же шлем…
— Постой-постой! Ты хочешь сказать…
— Я шлем-то ему открыл, — продолжал Лежнев, не слушая, кажется, даже не заметив вопроса. — Думал: взгляну хоть, что за морда у супостата этого. Похож на нас или нет. А там…
Он надолго замолчал, снова уставившись в окно.
— В общем, полз я назад, как на крыльях летел, и все загадывал: если до казармы донесу, да утром снова увижу — значит, правда, не поблазнилось. А коли пусто будет — то сон это, ерунда. Галлюцинация по-ученому.
— Что увидишь? Что пусто? — не выдержал Бежецкий.
— А вот это. — Вахмистр нагнул голову и снял с шеи стальную цепочку с прикрепленным к ней «смертным медальоном».
Александр повертел в руках дюралевую овальную пластинку с личным номером, перечеркнутую поперек пунктиром мелких сквозных отверстий, по которым следовало разломить бирку в случае гибели владельца на поле боя: одну половину похоронить вместе с ним, а вторую — доставить в штаб. Медальон был, естественно, цел, поскольку его обладатель сидел перед ним живой и здоровый. По крайней мере — физически.
— Ну и что?
— А вот — второй, — из кармана Лежнев вынул вторую точно такую же бирку на цепочке и тоже протянул бывшему командиру, — не отличить ведь, правда?
Медальоны действительно были неотличимы.
— Вот и я крутил и вертел до посинения, а различий не нашел, — тоскливо сказал вахмистр, следя как Бежецкий крутит «железки» в руках, смотрит отверстия на свет и чуть ли не пробует металл на зуб. — Одинаковые они.
Он отвернулся и прошептал едва слышно:
— А там, на снегу, я лежал. Только мертвый…
25
Неделя, отпущенная на «ознакомление» с методами работы «зазеркальных» пограничников, пролетела, как один день. Поначалу те сторонились своего «потустороннего» коллеги, чуть ли не брезговали любым внеслужебным общением, но мало-помалу уравновешенный, знающий себе цену молодой человек с «того света» перестал казаться большинству чем-то из ряда вон выходящим. Сыграло свою роль и то, что один из тушинских пограничных контролеров, поручик Васечкин, уже побывал месяц назад в «другой» России и привез оттуда массу впечатлений. Особенно — о близнецах тех своих сослуживцев, которых удалось встретить на «той стороне».
А в остальном, если не считать связанных с иным миром разговоров и постоянно забегающих «по делам», а на самом деле — поглазеть на выходца из иной России, служба здесь мало отличалась от знакомой Вячеславу. Прав бы Исидор Ильич — пожелание руководства о каком-либо обмене опытом между двумя совершенно одинаковыми структурами, пусть и разделенными бездонной пропастью, отдавало идиотизмом. И как могло быть иначе, если обе руководствовались в своей работе одинаковыми законами, правилами и предписаниями, сотрудники носили одинаковую форму и погоны на плечах, да еще и личный состав на восемьдесят процентов состоял из абсолютно идентичных людей?
Кольцов, например, сразу нашел общий язык с близнецом Акопяна, подружился с аналогом Бори Шенкельгаузена, а местного стукача и подлизу Семена Кошевого невзлюбил всеми порами души так же, как его оставленную по ту сторону копию.
И все бы было ничего, если бы не то обстоятельство, что за все семь дней командировки поручик так и не собрался ни посетить вызубренный им наизусть адрес, ни позвонить по хорошо известному ему номеру.
Валяясь долгими вечерами на скрипучей постели в номере дешевенькой гостиницы в двух шагах от аэропорта (казна, хоть и отправила его в «запределье» за свой счет, оказалась очень и очень прижимистой) Вячеслав уговаривал себя, что вот завтра обязательно… И твердо знал, что ни завтра, ни послезавтра, ни через день этого «обязательно» не случится. Что вся эта затея с поездкой в «зазеркальную» Россию изначально была авантюрой, авантюрой она и останется…
Вконец измучив себя, Кольцов собирался даже прервать «отпуск» раньше времени, чтобы вернуться обратно и окончательно выбросить из головы и спасенную им девушку, и саму вторую Россию заодно. Тем более что отношения между двумя одинаковыми державами накалились настолько, что два пресловутых медведя, никак не могущие поделить одну берлогу, для обозначения творящегося никак не подходили. Скорее тут подошла бы аналогия с двумя пауками в банке.
Чего стоило беспрестанное поливание грязью «антиподов» по всем каналам телевидения, толпы бездельников, скандирующих чушь и потрясающих лозунгами напротив выхода из пассажирского терминала, которые Вячеслав видел каждый день по дороге с «работы» «домой», исписанные ругательствами стены. Причем порой настолько двусмысленные, что поручик, никогда «сотрясателей устоев» не поддерживавший ни в каком виде, лишь диву давался: о чем думают власти? Что должен подумать обыватель, видящий, как средь бела дня несколько расхристанных юнцов самого маргинального типа малюют баллончиками с краской на парапете пешеходного моста надпись такого содержания: «Император Николай — ко…» И стоящий в двадцати шагах городовой лишь благодушно ухмыляется в усы, поскольку парой минут раньше один из «художников» объяснил ему, что имеется в виду «тот» император, а вовсе не Его Величество.
Всеобщая шизофрения, охватившая державы-близнецы, настолько угнетала Кольцова, что ему не только не хотелось идти куда-то на поиски Екатерины, но даже покидать свой номер. Особенно после того, как десяток молодчиков, узнав неведомыми путями, что обитающий в нем офицер — «оттуда», устроил на него засаду в темном проходном дворе, ведущем к гостинице.
Что именно хотели узнать у него молодые люди (или, наоборот, сообщить), так и осталось для пограничника тайной. Поскольку к связному изложению своих мыслей разлетающиеся словно кегли в разные стороны проходимцы уже способны не были. А оказавшись на заплеванном асфальте — и подавно. Но, судя по изъятым у половины из них «колюще-режущим» аргументам, которые Вячеслав от греха (порежутся еще или глаза друг другу повыкалывают) утопил в канализационном коллекторе, намерения у них были самые серьезные. Жаль, перешли они сразу к пантомиме, забыв, что наделены Богом членораздельной речью…
Наконец каторга его завершилась.
Оставалось лишь обменять полученные по прибытии «на карманные расходы» местные денежные знаки на купюры родной державы (хотя внешне бумажки, не говоря уже о монетах, ничем не отличались, у честного офицера даже мысли не возникло манкировать обменом и подорвать тем самым экономику родной страны) и вернуться в аэропорт, ставший близким вдвойне. Чтобы сказать стране несбывшихся надежд «Прощай!». Этому и решил посвятить Кольцов последний, полностью свободный, так как все бюрократические формальности были улажены накануне, день. И заодно все-таки взглянуть хотя бы одним глазком на эту «запредельную» Москву.
А все потому, что по необъяснимой прихоти Министерства финансов обмен российских денег на российские производился всего лишь в одном в городе коммерческом банке. И банк этот располагался на противоположном от Тушина конце второй столицы Империи, поэтому офицер не только налюбовался вдосталь Москвой надземной, но и побывал в ее подземельях, прокатившись на метро и наглядно уяснив для себя, что ничем хорошим от уже известного ему оно не отличается. Кстати, «верхняя» Первопрестольная его тоже не слишком-то порадовала разнообразием. Единственным радикальным отличием от известных ему пейзажей оказалась стеклянная игла-небоскреб «Товарищества братьев Нобель и K°» в Замоскворечье, о строительстве которой все еще ломались копья в «зазеркальной» городской управе.
В общем, когда, завершив муторный обмен «шила на мыло» (и потеряв при этом какую-то сумму в виде комиссионных), он вышел из-под кондиционированных сводов на полированный гранит банковского крыльца, часы пробили полдень…
Кое-кому покажется забавным, что отдых может надоесть, но это так. Сколько раз мы говорили себе: «Эх, деньков пять бы выпало свободных — ничего бы не делал! Валялся бы с книжкой на диване, смотрел телевизор, шлялся бы по городу… Да отоспался бы на год вперед!»
Увы, всего этого, как и любой другой деятельной натуре, Екатерине Соловьевой хватило ровно на два дня. На третий она уже откровенно скучала, а на четвертый твердо знала, что согласиться на предложение начальницы ее толкнул не кто иной, как сам Враг рода человеческого, для разнообразия прикинувшийся госпожой Кобылко.
Чтобы перебороть в себе желание немедленно явиться на работу (приказ Капитолины Семеновны был ясным и недвусмысленным — десять дней на территорию банка ни ногой), девушка принялась ходить по музеям, выставками и театрам. Тем более что на это поднимающее человека над собой занятие у нее никогда не хватало времени с той самой поры, когда университетские двери затворились за ее спиной.
Но и здесь ее ждало разочарование: в городских музеях новых выставок не предвиделось, а старые экспозиции она хорошо помнила еще со студенческих лет. Новое обнаружилось лишь в одном из музеев — выставка японской гравюры из Императорской картинной галереи Эдо. Жаль только, что перипетии жизни грозных самураев, чубами на лысых головах напоминающих чрезвычайно узкоглазых запорожцев, и портреты томных барышень с палочками в волосах Катю не слишком вдохновили. Исключением стали лишь пейзажи: гора Фудзи, грандиозная волна цунами, смывающая рыбацкий поселок, цветение саккуры над тихим прудом… Наверное, потому, что точно соответствовали состоянию ее мятущейся души, то каменеющей от тоски, то взрывающейся фейерверком надежды… И театры тоже не порадовали. На классику не удалось достать билетов, а два спектакля в «современном» стиле, проходившие при заполненных на одну пятую залах, оставили странное двоякое впечатление. Словно в роскошном ресторане ей на великолепно сервированный стол подали заказанное деликатесное блюдо, а вместо кушанья под сверкающим серебряным колпаком оказался старый, скрюченный, провонявший потом ботинок, полный противных мокриц, червей и тараканов. С трудом досидев до конца второго «шедевра», девушка поняла, что либо она за прошедшие годы безнадежно отстала от жизни, либо все современное искусство — мерзость. Нечто подобное описанному чуть выше блюду.
Так что к утру седьмого дня «безделья» Екатерина была согласна на все кары грозной госпожи K°былко вплоть до перевода в архив, курьеры или даже уборщицы, лишь бы сменить опостылевшую тишину уютной квартиры на великолепное гуденье персоналок, щелканье клавиатур, шепотки сплетниц-подчиненных и бессловесную Ксюшку-неумеху. Поэтому направилась в сторону запретного для нее банка с решительностью Орлеанской Девы, [33] ведущей свою армию на штурм непокорного Парижа. И чем меньше до него оставалось, тем больше радовалась душа, тем шире становился шаг, словно за плечами, разорвав жакет строгого делового костюма, вырвались на свободу два могучих белоснежных крыла, способных оторвать от земли хрупкую девичью фигурку и одним взмахом унести ее в сияющую высь…
Что же касается души… Душа пела.
Когда до знакомых до последней выщербинки гранитных ступеней оставалось всего несколько шагов, мощные двери распахнулись и из полутемной глубины показался, щурясь на белый свет, некий офицер, при виде которого сердце девушки пропустило удар, а ноги стали ватными.
«Нет, этого не может быть! — твердила она себе, остановившись как вкопанная посреди уличного перехода и не замечая недовольных клаксонов пропускающих ее автомобилей. — Мне это снится. Точно! Я никуда не пошла сегодня, я лежу в своей постели и вижу чудесный сон…»
— Ущипните меня! — произнесла она, забывшись, вслух и тут же была награждена ответом:
— Я тебя ущипну сейчас! — проорал, высунувшись едва не до пояса из окна своей могучей «Вятки» краснолицый субъект. — Так ущипну, холера бозка, что неделю хромать будешь! Пся крев, кобита ба…
Офицер обернулся на крик и обомлел, увидев замершую в окружении недовольно гудящих автомобилей девушку.
— Не может быть… — пробормотал он про себя. — Катя?!..
— Вячеслав!..
Солнце уже клонилось к закату, комната наполнилась глубокими тенями, на столе, так и не тронутый, безнадежно остыл ужин и степлилось в бокалах вино. Было сказано много и ни о чем, но не прозвучало ни одного ГЛАВНОГО слова, будто девушке и офицеру что-то мешало выговорить их, выпустить на волю, даровать жизнь. Словно незримо парящая где-то далеко отсюда в заоблачном пространстве грань пролегла сейчас между ними, воздвигнув между двумя горячими, рвущимися друг к другу сердцами ледяную стену толщиной в бесконечность.
Их руки разделяли какие-то сантиметры, но ни разу его рука не прикоснулась к ее руке, а ее — к его…
А ангелы-хранители обоих, приложившие столько усилий, чтобы свести воедино две мятущиеся половинки единого целого, уныло опустив могучие крылья, невидимые никому, кроме их самих, сидели рядком и не имели сил, чтобы подтолкнуть двух людей навстречу друг другу.
Где-то далеко-далеко, за многими стенами, приглушенно, но четко принялись бить часы, и Вячеслав, встрепенувшись, поднес к глазам циферблат своего наручного «Хроно».
— Боже мой! — округлил он глаза. — Да я совсем с ума сошел! У меня через три часа самолет… Извините меня, Екатерина Михайловна, но я вынужден откланяться.
Тон был подчеркнуто деловит, хотя в интонации, как он ни старался, все равно сквозило огромное облегчение.
— Да, да, конечно, — голос Кати был, наоборот, бесцветен и сух, как осенний лист.
— Очень приятно было провести с вами время, — расшаркивался, ненавидя себя за это, Кольцов, разрываемый на две половины желанием остаться и страхом, что останется. — Надеюсь, что в следующий раз…
— Да, да, конечно…
Дверь за офицером давно захлопнулась, а девушка все сидела, не поднимая головы, и твердила про себя: «Да, да, конечно… Да, да, конечно… Да, да, конечно…»
И только когда на улице под окном заурчал мотор отъезжающего автомобиля, дала волю слезам.
Нет, это был не яростный водопад отвергнутой женщины, не тихий поток печали, это были слезы маленькой разочарованной и обиженной девочки. Девочки, оставленной за неведомые ей проступки без рождественского подарка.
Не переставая рыдать, Катя выбежала из гостиной, упала на кровать и замерла так надолго.
Когда же она поднялась через пару часов со своего горестного ложа, глаза ее были сухи.
«Чего я ждала от этой встречи? — размышляла она, бесцельно бродя из комнаты в комнату. — Невозможного счастья? Вот именно. Невозможного, потому что оно было в принципе невозможно. Идеально, выдумано романтической дурочкой, сказочно, но… невозможно. А оно взяло и сбылось в реальности. Не идеальный, а живой человек сидел перед тобой, смотрел тебе в глаза, и ты не смогла разорвать очарования своих фантазий, прикоснуться к его руке, чтобы уловить пульс реальной жизни… Ты просто испугалась. И он, не дождавшись твоего движения, ушел. Ушел навсегда. Теперь ты можешь радоваться — счастье снова нереально, невозможно и идеально…»
А в остальном, если не считать связанных с иным миром разговоров и постоянно забегающих «по делам», а на самом деле — поглазеть на выходца из иной России, служба здесь мало отличалась от знакомой Вячеславу. Прав бы Исидор Ильич — пожелание руководства о каком-либо обмене опытом между двумя совершенно одинаковыми структурами, пусть и разделенными бездонной пропастью, отдавало идиотизмом. И как могло быть иначе, если обе руководствовались в своей работе одинаковыми законами, правилами и предписаниями, сотрудники носили одинаковую форму и погоны на плечах, да еще и личный состав на восемьдесят процентов состоял из абсолютно идентичных людей?
Кольцов, например, сразу нашел общий язык с близнецом Акопяна, подружился с аналогом Бори Шенкельгаузена, а местного стукача и подлизу Семена Кошевого невзлюбил всеми порами души так же, как его оставленную по ту сторону копию.
И все бы было ничего, если бы не то обстоятельство, что за все семь дней командировки поручик так и не собрался ни посетить вызубренный им наизусть адрес, ни позвонить по хорошо известному ему номеру.
Валяясь долгими вечерами на скрипучей постели в номере дешевенькой гостиницы в двух шагах от аэропорта (казна, хоть и отправила его в «запределье» за свой счет, оказалась очень и очень прижимистой) Вячеслав уговаривал себя, что вот завтра обязательно… И твердо знал, что ни завтра, ни послезавтра, ни через день этого «обязательно» не случится. Что вся эта затея с поездкой в «зазеркальную» Россию изначально была авантюрой, авантюрой она и останется…
Вконец измучив себя, Кольцов собирался даже прервать «отпуск» раньше времени, чтобы вернуться обратно и окончательно выбросить из головы и спасенную им девушку, и саму вторую Россию заодно. Тем более что отношения между двумя одинаковыми державами накалились настолько, что два пресловутых медведя, никак не могущие поделить одну берлогу, для обозначения творящегося никак не подходили. Скорее тут подошла бы аналогия с двумя пауками в банке.
Чего стоило беспрестанное поливание грязью «антиподов» по всем каналам телевидения, толпы бездельников, скандирующих чушь и потрясающих лозунгами напротив выхода из пассажирского терминала, которые Вячеслав видел каждый день по дороге с «работы» «домой», исписанные ругательствами стены. Причем порой настолько двусмысленные, что поручик, никогда «сотрясателей устоев» не поддерживавший ни в каком виде, лишь диву давался: о чем думают власти? Что должен подумать обыватель, видящий, как средь бела дня несколько расхристанных юнцов самого маргинального типа малюют баллончиками с краской на парапете пешеходного моста надпись такого содержания: «Император Николай — ко…» И стоящий в двадцати шагах городовой лишь благодушно ухмыляется в усы, поскольку парой минут раньше один из «художников» объяснил ему, что имеется в виду «тот» император, а вовсе не Его Величество.
Всеобщая шизофрения, охватившая державы-близнецы, настолько угнетала Кольцова, что ему не только не хотелось идти куда-то на поиски Екатерины, но даже покидать свой номер. Особенно после того, как десяток молодчиков, узнав неведомыми путями, что обитающий в нем офицер — «оттуда», устроил на него засаду в темном проходном дворе, ведущем к гостинице.
Что именно хотели узнать у него молодые люди (или, наоборот, сообщить), так и осталось для пограничника тайной. Поскольку к связному изложению своих мыслей разлетающиеся словно кегли в разные стороны проходимцы уже способны не были. А оказавшись на заплеванном асфальте — и подавно. Но, судя по изъятым у половины из них «колюще-режущим» аргументам, которые Вячеслав от греха (порежутся еще или глаза друг другу повыкалывают) утопил в канализационном коллекторе, намерения у них были самые серьезные. Жаль, перешли они сразу к пантомиме, забыв, что наделены Богом членораздельной речью…
Засыпал поручик под доносящиеся из двора-колодца частушки подобного непритязательного содержания, и уверенность его в том, что он совершил глупость, крепла с каждым похабным перлом певцов…
Как на той на стороне
Девки пляшут при луне!
Девки или бесы —
Нам без интереса!
Наконец каторга его завершилась.
Оставалось лишь обменять полученные по прибытии «на карманные расходы» местные денежные знаки на купюры родной державы (хотя внешне бумажки, не говоря уже о монетах, ничем не отличались, у честного офицера даже мысли не возникло манкировать обменом и подорвать тем самым экономику родной страны) и вернуться в аэропорт, ставший близким вдвойне. Чтобы сказать стране несбывшихся надежд «Прощай!». Этому и решил посвятить Кольцов последний, полностью свободный, так как все бюрократические формальности были улажены накануне, день. И заодно все-таки взглянуть хотя бы одним глазком на эту «запредельную» Москву.
А все потому, что по необъяснимой прихоти Министерства финансов обмен российских денег на российские производился всего лишь в одном в городе коммерческом банке. И банк этот располагался на противоположном от Тушина конце второй столицы Империи, поэтому офицер не только налюбовался вдосталь Москвой надземной, но и побывал в ее подземельях, прокатившись на метро и наглядно уяснив для себя, что ничем хорошим от уже известного ему оно не отличается. Кстати, «верхняя» Первопрестольная его тоже не слишком-то порадовала разнообразием. Единственным радикальным отличием от известных ему пейзажей оказалась стеклянная игла-небоскреб «Товарищества братьев Нобель и K°» в Замоскворечье, о строительстве которой все еще ломались копья в «зазеркальной» городской управе.
В общем, когда, завершив муторный обмен «шила на мыло» (и потеряв при этом какую-то сумму в виде комиссионных), он вышел из-под кондиционированных сводов на полированный гранит банковского крыльца, часы пробили полдень…
* * *
За неделю безделья Катя просто устала отдыхать…Кое-кому покажется забавным, что отдых может надоесть, но это так. Сколько раз мы говорили себе: «Эх, деньков пять бы выпало свободных — ничего бы не делал! Валялся бы с книжкой на диване, смотрел телевизор, шлялся бы по городу… Да отоспался бы на год вперед!»
Увы, всего этого, как и любой другой деятельной натуре, Екатерине Соловьевой хватило ровно на два дня. На третий она уже откровенно скучала, а на четвертый твердо знала, что согласиться на предложение начальницы ее толкнул не кто иной, как сам Враг рода человеческого, для разнообразия прикинувшийся госпожой Кобылко.
Чтобы перебороть в себе желание немедленно явиться на работу (приказ Капитолины Семеновны был ясным и недвусмысленным — десять дней на территорию банка ни ногой), девушка принялась ходить по музеям, выставками и театрам. Тем более что на это поднимающее человека над собой занятие у нее никогда не хватало времени с той самой поры, когда университетские двери затворились за ее спиной.
Но и здесь ее ждало разочарование: в городских музеях новых выставок не предвиделось, а старые экспозиции она хорошо помнила еще со студенческих лет. Новое обнаружилось лишь в одном из музеев — выставка японской гравюры из Императорской картинной галереи Эдо. Жаль только, что перипетии жизни грозных самураев, чубами на лысых головах напоминающих чрезвычайно узкоглазых запорожцев, и портреты томных барышень с палочками в волосах Катю не слишком вдохновили. Исключением стали лишь пейзажи: гора Фудзи, грандиозная волна цунами, смывающая рыбацкий поселок, цветение саккуры над тихим прудом… Наверное, потому, что точно соответствовали состоянию ее мятущейся души, то каменеющей от тоски, то взрывающейся фейерверком надежды… И театры тоже не порадовали. На классику не удалось достать билетов, а два спектакля в «современном» стиле, проходившие при заполненных на одну пятую залах, оставили странное двоякое впечатление. Словно в роскошном ресторане ей на великолепно сервированный стол подали заказанное деликатесное блюдо, а вместо кушанья под сверкающим серебряным колпаком оказался старый, скрюченный, провонявший потом ботинок, полный противных мокриц, червей и тараканов. С трудом досидев до конца второго «шедевра», девушка поняла, что либо она за прошедшие годы безнадежно отстала от жизни, либо все современное искусство — мерзость. Нечто подобное описанному чуть выше блюду.
Так что к утру седьмого дня «безделья» Екатерина была согласна на все кары грозной госпожи K°былко вплоть до перевода в архив, курьеры или даже уборщицы, лишь бы сменить опостылевшую тишину уютной квартиры на великолепное гуденье персоналок, щелканье клавиатур, шепотки сплетниц-подчиненных и бессловесную Ксюшку-неумеху. Поэтому направилась в сторону запретного для нее банка с решительностью Орлеанской Девы, [33] ведущей свою армию на штурм непокорного Парижа. И чем меньше до него оставалось, тем больше радовалась душа, тем шире становился шаг, словно за плечами, разорвав жакет строгого делового костюма, вырвались на свободу два могучих белоснежных крыла, способных оторвать от земли хрупкую девичью фигурку и одним взмахом унести ее в сияющую высь…
Что же касается души… Душа пела.
Когда до знакомых до последней выщербинки гранитных ступеней оставалось всего несколько шагов, мощные двери распахнулись и из полутемной глубины показался, щурясь на белый свет, некий офицер, при виде которого сердце девушки пропустило удар, а ноги стали ватными.
«Нет, этого не может быть! — твердила она себе, остановившись как вкопанная посреди уличного перехода и не замечая недовольных клаксонов пропускающих ее автомобилей. — Мне это снится. Точно! Я никуда не пошла сегодня, я лежу в своей постели и вижу чудесный сон…»
— Ущипните меня! — произнесла она, забывшись, вслух и тут же была награждена ответом:
— Я тебя ущипну сейчас! — проорал, высунувшись едва не до пояса из окна своей могучей «Вятки» краснолицый субъект. — Так ущипну, холера бозка, что неделю хромать будешь! Пся крев, кобита ба…
Офицер обернулся на крик и обомлел, увидев замершую в окружении недовольно гудящих автомобилей девушку.
— Не может быть… — пробормотал он про себя. — Катя?!..
— Вячеслав!..
* * *
Молодые люди сидели напротив друг друга за столом и молчали.Солнце уже клонилось к закату, комната наполнилась глубокими тенями, на столе, так и не тронутый, безнадежно остыл ужин и степлилось в бокалах вино. Было сказано много и ни о чем, но не прозвучало ни одного ГЛАВНОГО слова, будто девушке и офицеру что-то мешало выговорить их, выпустить на волю, даровать жизнь. Словно незримо парящая где-то далеко отсюда в заоблачном пространстве грань пролегла сейчас между ними, воздвигнув между двумя горячими, рвущимися друг к другу сердцами ледяную стену толщиной в бесконечность.
Их руки разделяли какие-то сантиметры, но ни разу его рука не прикоснулась к ее руке, а ее — к его…
А ангелы-хранители обоих, приложившие столько усилий, чтобы свести воедино две мятущиеся половинки единого целого, уныло опустив могучие крылья, невидимые никому, кроме их самих, сидели рядком и не имели сил, чтобы подтолкнуть двух людей навстречу друг другу.
Где-то далеко-далеко, за многими стенами, приглушенно, но четко принялись бить часы, и Вячеслав, встрепенувшись, поднес к глазам циферблат своего наручного «Хроно».
— Боже мой! — округлил он глаза. — Да я совсем с ума сошел! У меня через три часа самолет… Извините меня, Екатерина Михайловна, но я вынужден откланяться.
Тон был подчеркнуто деловит, хотя в интонации, как он ни старался, все равно сквозило огромное облегчение.
— Да, да, конечно, — голос Кати был, наоборот, бесцветен и сух, как осенний лист.
— Очень приятно было провести с вами время, — расшаркивался, ненавидя себя за это, Кольцов, разрываемый на две половины желанием остаться и страхом, что останется. — Надеюсь, что в следующий раз…
— Да, да, конечно…
Дверь за офицером давно захлопнулась, а девушка все сидела, не поднимая головы, и твердила про себя: «Да, да, конечно… Да, да, конечно… Да, да, конечно…»
И только когда на улице под окном заурчал мотор отъезжающего автомобиля, дала волю слезам.
Нет, это был не яростный водопад отвергнутой женщины, не тихий поток печали, это были слезы маленькой разочарованной и обиженной девочки. Девочки, оставленной за неведомые ей проступки без рождественского подарка.
Не переставая рыдать, Катя выбежала из гостиной, упала на кровать и замерла так надолго.
Когда же она поднялась через пару часов со своего горестного ложа, глаза ее были сухи.
«Чего я ждала от этой встречи? — размышляла она, бесцельно бродя из комнаты в комнату. — Невозможного счастья? Вот именно. Невозможного, потому что оно было в принципе невозможно. Идеально, выдумано романтической дурочкой, сказочно, но… невозможно. А оно взяло и сбылось в реальности. Не идеальный, а живой человек сидел перед тобой, смотрел тебе в глаза, и ты не смогла разорвать очарования своих фантазий, прикоснуться к его руке, чтобы уловить пульс реальной жизни… Ты просто испугалась. И он, не дождавшись твоего движения, ушел. Ушел навсегда. Теперь ты можешь радоваться — счастье снова нереально, невозможно и идеально…»