Ерпылев Андрей Юрьевич. Расколотые небеса

   — И что? — Техник положил на полиэтиленовый лоскут кисточку и взялся за краскопульт, вымазанный белым.
   — Так ребята, которые в тот день патрулировали, болтают, будто «Сапсан» тот еремеевский был…
   — Да ну? — ахнул Кузьмин. — Слыхал я, что по ту строну страсти всякие творятся, но чтобы так… А за штурвалом-то случайно не сам покойник сидел?
   — Сам, не сам — бог его знает. Сам ведь понимаешь: нашим даже подойти к месту приземления того парашютиста не дали. Оцепили все вокруг, вертолет туда подали и фьюить!.. Секретность, мать ее!
   — А вдруг действительно он!
   — Действительно — недействительно… Крась знай.
   Минут десять в ангаре стояла тишина, только шипел время от времени краскопульт, аккуратно покрывая снежно-белой эмалью буро-зеленый борт внутри контура «тройки». Наконец словоохотливый поручик не выдержал. Да и какие могут быть секреты между двумя старыми приятелями и ровесниками, пусть даже и в разных чинах.
   — Знаешь, что я думаю?
   — Что? — Прапорщик стянул респиратор, перчатки и присел на стоящий под крылом самолета длинный ящик… нет, не перекурить — боже упаси в атмосфере, насыщенной парами растворителя, — просто отдохнуть. Шестой десяток — не третий.
   — А то! — уселся рядом с ним Ивицкий. — Я думаю, что наши решили туда своего на этом самолете отправить. Чтобы, значит, баш на баш. Вы нам — своего, мы вам — своего.
   — Парламентером, значит?
   — Может, и парламентером. А может — и послом. Слыхал: целая команда опять из Питера прикатила? Сплошь генералы да полковники. Кто-то из них и есть тот самый посол.
   — А чего тогда просто самолет не взять? Первый попавшийся. Обязательно номера перекрашивать?
   — А вот тут-то самая хитрость и кроется! — хитро прищурился поручик. — Что наши с их ракетами делали, помнишь?
   — «Что-что»… Сбивали к едрене фене — вот и все!
   — Во, сбивали!.. А вдруг на той стороне точно так же? Наш туда сунется, а его — чпок!..
   — Это я не подумал, — почесал лысеющий затылок Кузьмин и, забывшись, полез в карман за папиросами.
   — А ты никогда не думаешь. — Ивицкий легко шлепнул его по руке, почти уже вытащившей из нагрудного кармана комбинезона смятую пачку. — Тебе по чину не положено.
   — Ну, это ты, допустим, ваше благородие, перегибаешь. — Техник, ничуть не обидевшись, сунул в зубы пустой прокуренный дочерна плексигласовый мундштук. — В нашем деле без думалки — никак.
   — Ладно, ладно, мыслитель… Так вот, что я говорю: лучший способ защиты — маскировка. Значит, и нашего лазутчика замаскировать нужно.
   — Ловко… Я слыхал, что связи с той стороной нет. Может и проскочить.
   — Вот-вот. Пока разберутся, пока то да се… Мало ли что с рацией случиться могло… А он уже сел. И все — ешьте меня с кашей! Небось сразу-то не расстреляют — не звери, чай. Смотришь, и вручит кому надо свои верительные грамоты.
   — Да-а-а… А что это за грамоты такие?
   — Я что — дипломат тебе? — пожал плечами Ивицкий. — Слыхал просто, что есть такие, и все. Или читал где-то… В «Ниве», кажется. Дескать, вручил посол такой-то державы свои верительные грамоты…
   — А-а-а…
   — Что «а-а-а»? — обиделся неизвестно на что поручик. — Крась давай!
   — А мне что? — Кузьмин невозмутимо спрятал мундштук в карман и потянулся за респиратором. — Могу красить, а могу и не красить…

* * *

   Стояла уже глубокая ночь, однако близнецы укладываться не собирались. Они сидели за столом, сплошь застланным бумагами, и в сотый раз обсуждали предстоящее завтра дело, весьма похожее на авантюру.
   Как всегда, времени на подготовку оказалось мало. По хорошему требовалось «обкатать» все еще несколько раз, да и в качестве пилота генерал Бежецкий, давно позабывший все летные навыки, к тому же во времена оные почитавшиеся им не самыми главными для офицера-аэромобильщика, не очень «соответствовал». Но, увы, не всегда мы располагаем временем. Чаще оно располагает нами…
   — Главное, не бойся повторить судьбу близнеца. — Александр бесцельно подчеркивал и подчеркивал один из пунктов лежащего перед ним аршинного списка, хотя он и без того уже был различим, наверное, за километр. — Черный ящик разбившегося «Сапсана» не пострадал, и его записи расшифровали легко. Просто в момент перехода, когда вся электроника не работала, автомат, регулирующий подачу кислорода, тоже отключился, но по какой-то причине не заработал вновь. Естественно, что пилот потерял сознание и если бы не пришел в себя каким-то чудом…
   Генерал замолчал, с недоумением посмотрел на протертый до дыры листок бумаги и отшвырнул в сторону:
   — Да не переживай ты… Я все понимаю.
   — Не черта ты не понимаешь! Короче говоря, мои светлые головы так переделали систему подачи кислорода, что никаких сбоев просто не может быть. Чистая механика — никакой электроники! Сработает, как часы. Да это, собственно говоря, часы и есть…
   — А что-нибудь вроде будильника твои Кулибины не изобрели? Например, со штыком в задницу вместо зуммера. А то задремлю там невзначай и — привет.
   — Не задремлешь. А если на какой-то миг потеряешь сознание — тут же придешь в себя. Все продублировано не один раз. Сбоев не будет.
   — Хотелось бы верить…
   Вообще-то все технические проблемы на фоне той битвы, которую пришлось выдержать обоим близнецам за то, чтобы отправить «за грань» в качестве посла именно Бежецкого, терялись как нечто несущественное. Но нельзя же было объявить во всеуслышание истинную причину того, почему туда должен был отправиться именно он, а не кто-то другой! Вот и пришлось городить один на другой множество доводов, во прах развеиваемых оппонентами, пускаться во все тяжкие, затмевать своим умением убеждать всех говорунов прошлого — от Демосфена и Цицерона до Плевако и Горшковича.
   И никогда не убедить бы яро настроенных против «неразумного авантюризма господ Бежецких» государственных мужей, если бы в один прекрасный момент Государь, до этого лишь пассивно выслушивающий аргументы обеих сторон, вдруг не улыбнулся своей тонкой, чуть виноватой улыбкой и не решил: «Быть посему…» И противникам Бежецких пришлось отступить…
   — Ничего. Сбивать тот же самолет, который послали, там не будут…
   Если бы Александр знал, что только что почти слово в слово повторил доводы поручика Ивицкого, он бы рассмеялся. Но беседу техника и офицера никто не слышал, и генерал был серьезен как никогда.
   — Значит, твои действия такие…
   — Саша, прекрати, — потянулся всем телом будущий «первопроходец». — Я все знаю. Не демонстрировать никаких признаков враждебности, в переговоры по радио не вступать… Хотя этот пункт я бы отбросил. Вряд ли мой голос так уж непохож на голос нашего третьего. На мой слух — так просто неотличим.
   — А если предусмотрено какое-то кодовое слово? Пароль…
   — Ага! Пароль — «штык», отзыв — «бомба». Детство какое-то… Да они там без памяти от радости будут, что я… он то есть, вообще вернулся. К тому же твой близнец наверняка сказал бы нам, если что-нибудь такое предусматривалось.
   — Почему мой? Твой тоже. А предусматривалось ли… Он башкой знаешь как шарахнулся? Тут имя свое забудешь, не то что пароль.
   Один из доводов близнецов, кстати, и основывался на неспособности пришельца из иного мира в ближайшее время не то что снова сесть за штурвал истребителя, но и за руль тривиального автомобиля. И подкреплялся он, между прочим, авторитетными мнениями целого взвода медиков самого разнообразного профиля — от хирурга до психиатра. И передернули тут оба хитреца совсем немного: всем известно, как врачи относятся ко всякого рода авантюрам после подобных катастроф. И местный уроженец, и бывший майор-десантник, каждый в свое время пережили немало аналогичных неприятных моментов в собственных биографиях, но лишь сейчас перестраховщики от Эскулапа лили бальзам на их сердца…
   — Ладно. Будем считать, что никакого пароля не было. Ложусь на курс, приземляюсь… Ну и все — привет, марсиане!
   — Лучше уж марсиане…
   — Ты несправедлив к нашим братьям из сопредельного пространства, Саша. Они такие же, как и мы. Неужели третий наш собрат тебя не убедил?
   — Вот то-то и оно, что такие же… Такие же, как у нас, перестраховщики, ретрограды и карьеристы.
   — Зато мы знаем, чего от них ожидать.
   — И от Челкина?
   — Да он-то тут при чем?
   — Тут, конечно, уже ни при чем, а там… Он ведь там на прежней высоте, даже, может быть, чуть выше, если учесть, сколько времени прошло. Думаешь, ему приятно будет узнать о перипетиях своего личного близнеца тут? Только, пожалуйста, не говори, что тот умнее, благороднее, великодушнее…
   — Меня-то не считай олигофреном! К сожалению, и тот — точная копия этого… Как и мы с тобой — друг друга.
   — А помнится, кто-то не считал меня совсем уж точной копией…
   — Кто старое помянет — тому глаз вон. Не помнишь такую пословицу?
   — Ага. А кто забудет — оба. Или у вас тут такое продолжение не в ходу?
   — У определенного круга моих подопечных — даже очень, — вынужден был признать Бежецкий. — Но мы-то…
   — То мы. А то он.
   Оба замолчали. Действительно, предугадать будущее ни тот, ни другой были не в состоянии. Хотя как раз сейчас это было бы очень кстати.
   — Мы сейчас прямо как японцы, — нарушил молчание один из близнецов. — Они тоже, прежде чем начать какое-нибудь дело, сперва обсуждают все, даже самые фантастические препятствия. Вплоть до падения гигантского метеорита или выхода из моря своего страховидного Годзиллы. Мы же не японцы, черт побери!
   — Вот именно… — вздохнул второй. — По-русски, на арапа… Но шкуру бегающего еще где-то медведя поделить не забываем. Ладно, утро вечера мудренее. Ты уже не мальчик — сам разберешься…
   — Вот именно… — потянулся до хруста в суставах собеседник. — Ну что: накатим по соточке-другой коньяку и на боковую?
   — Вот тебе соточка! — кукиш был более чем убедителен. — А вот — вторая. Тебе даже не за руль завтра, а за штурвал. Вот когда вернешься… С удовольствием нажрусь с тобой хоть до поросячьего визга. А до того — сухой закон.
   — Понятно, — протянул генерал, только что отчитанный, будто кадет-первогодок ротным воспитателем. Ладно, хоть равным по чину… — Банкет по случаю отбытия отменяется…

* * *

   — Пакет не забыл?
   Работающие вхолостую турбины ревели, словно два могучих урагана, поэтому приходилось кричать прямо в ухо, чтобы хоть что-нибудь можно было расслышать.
   — Что?!.. А! Пакет! — Бежецкий похлопал себя ладонью в толстой перчатке по оттопыривающемуся на груди комбинезону. — В надежном месте! Даже если гикнусь там — найдут!..
   — Плюнь! — проорал в ответ близнец. — Я тебе дам — гикнусь! Забыл уговор? Если через семь, максимум десять дней ты не возвращаешься — иду я!
   — Фигу тебе! — злорадно ответил посланец, пытаясь сложить непослушные пальцы в означенную фигуру. — Не удастся тебе орденок заработать! Все я загребу! И звездочку вторую на погоны — учти! Будешь мне честь отдавать, как генерал-лейтенанту!
   — Да хоть фельдмаршалу! Только вернись!.. Ну, все — ни пуха! — Ловко, спиной вперед, генерал сбежал по приставному трапу, который тут же оттащили в сторону поджидавшие внизу техники.
   — К черту! — буркнул себе под нос, уже не надеясь, что его услышат, пилот, и колпак кабины плавно опустился, намертво отрезав его от остального мира.
   Еще этот мир не покинув, он словно бы и не принадлежал ему больше.
   «А-а! Долгие проводы — лишние слезы!..»
   В ответ на отмашку дежурного офицера, он поднял руку в перчатке и начал плавно увеличивать обороты двигателя. Движение руки, и самолет легко понесся по бетонке полосы, вздрагивая на стыках плит и выбоинах. Мгновение и…
   «Земля — прощай! — мелькнули в голове слова из полузабытого детского мультика. — В добрый путь!..»

11

   «А ведь господа жандармы тут не слишком деликатны… Как и везде, впрочем…»
   Сознание возвращалось постепенно, будто загулявшая кошка, сперва стремящаяся проверить — не ждет ли ее хозяин, разгневанный долгой отлучкой, да еще с чем-нибудь очень неприятным в руке. Правда, хозяин сейчас пребывал не в том состоянии, чтобы гневаться. Он и «кыш»-то сказать не смог бы толком…
   Да и обстановка «узилища» разительно переменилась. Какие там хоромы! Тесная комнатенка с давно не беленными стенами в неопрятных пятнах, с шелушащегося потолка на разлохмаченном шнуре свешивается сорокаваттная лампочка, мало того что светящая себе под нос по своей природе, но еще и пыльная до предела. Более подробно оценить обстановку было невозможно потому, что сам Александр лежал на спине на чем-то относительно мягком, но до предела скрипучем, без какой-либо возможности повернуться — руки, скованные над головой, этому препятствовали, да и ноги тоже стягивало что-то чрезвычайно тугое. Дополняла картину удушливая вонь, пропитывающая все вокруг: если на этом ложе кто до пленника и лежал, то, во-первых, знаниями о личной гигиене он был не обременен, а, во-вторых, было это давным-давно.
   «Блин, даже руку мою больную не пожалели, — сморщился Бежецкий — так болело совсем недавно поврежденное запястье, в которое теперь волчьим капканом впивался ледяной металл наручников. — Сатрапы чертовы!.. Свободу узникам совести!..»
   Однако на самом деле, признаться, было не до шуток. Как-то не вязался этот карцер с той предупредительностью, которой был окружен «гость» в покинутом таким оригинальным путем «санатории». Неужто так разозлились хозяева за двух охранников, спеленатых не только без какого-либо членовредительства, но и без особенного посягательства на права и свободы. Так, не более чем невинная шутка. Стоило из-за этого запирать в вонючий подвал, стреноженным по рукам и ногам? Что за средневековые методы, в конце концов, господа?
   — Э-э! — негромко позвал он, стараясь как можно дальше вывернуть шею, чтобы разглядеть хоть что-нибудь. — Тут есть кто? Господа тюремщики!..
   Ответом ему была тишина, нарушаемая лишь мерным стуком капель, падающих где-то далеко-далеко, может быть, из неплотно прикрытого крана, а может быть — и с сырого потолка. Тишина эта давила, заставляла нервничать, неумолчный «метроном» раздражал безмерно.
   — Господа Бога душу мать!!! — не выдержал Александр, присовокупив такое коленце, что даже сам устыдился немного — давненько ему не приходилось употреблять таких слов вслух. — Попередохли вы там что ли?! Наручники отомкните, гады! Рука болит — спасу нет!..
   Кричать пришлось так долго, что к финалу концерта горло Бежецкого, и без того в последнее время не отличающееся луженостью (как же — ежедневные тренировки «командного голоса» давно позади), сдало, поэтому в тирадах появились какие-то «высоцкие» нотки. Он не только охрип, но и оглушал в тесном пространстве «каземата» сам себя, поэтому шаги, вкрадчивые и осторожные, расслышал не сразу.
   — А-а, вы уже пришли в себя, господин Бежецкий, — раздался где-то за изголовьем звучный, хорошо поставленный голос. — Похвально, похвально… Я уж хотел проделать это принудительным, так сказать, путем.
   — Расстегните наручники! — прохрипел Александр, чувствуя, что поврежденная рука настолько онемела, что уже не чувствует боли, только холод металла — паршивый признак, если честно. — Руку потеряю — отвечать придется…
   — Не говорите вы ерунды. — Пленник ощутил в руке тупые уколы, но не кожей, а мышцами, глубинными нервами. — Пальчики дергаются, значит, омертвения еще нет. А как быстро вас отпустят, зависит от ответов на пару вопросов, которые я вам намерен задать.
   В речи говорившего удавливался не то чтобы акцент — какая-то неправильность.
   «Тоже мне латышский стрелок, — подумал Бежецкий. — Что-то я не припомню среди подчиненных близнеца явно выраженных прибалтов. Или это не прибалтийский акцент?… И опять же: что это за конкуренты такие объявились у генерала Бежецкого? Неужели „смежники“? Не может быть, чтобы тут все было настолько запущено — не кинобоевичок ведь…»
   — На все вопросы я давным-давно ответил, — стараясь не слишком хрипеть сорванным горлом, с вызовом проговорил он. — Требую меня немедленно освободить и доставить в ведомство Бли… генерала Бежецкого. Без его непосредственного присутствия я ничего говорить не буду.
   — Экий вы несговорчивый…
   — А так? — вмешался другой голос, и Александр взвыл от неожиданной и резкой боли в руке, ударившей, словно током высокого напряжения — до зеленых кругов перед глазами.
   — Прекратите! — одернул неведомого мучителя «прибалт». — Я и без вашей помощи могу разобрать господина Бежецкого на составные части, но что нам это даст? Он просто-напросто сдохнет на наших глазах, скрипя зубами и посылая перед смертью проклятия нам и всем нашим родственникам до девятого колена. Этот тип людей мне слишком хорошо известен. Сдохнете ведь, а? — снова тупо укололо нывшее запястье.
   — Сдохну! — с огромным трудом расцепил Александр зубы, сцепленные до хруста (эх, прощай, пломбы!). — Хрен вы от меня что-то услышите…
   Последние сомнения относительно причастности неведомых мучителей к органам охраны правопорядка отпали. Так могли поступать лишь люди, с этим самым правопорядком не имеющие ничего общего. Или принадлежащие к совсем иному правопорядку…
   — А? Слыхали? — почему-то обрадовался «прибалт». — Что я говорил? Мне частенько приходилось встречаться с подобными индивидуумами в молодости. В последние годы, правда, пореже, но могу побиться об заклад, что они ни на полпенни не изменились!
   «Полпенни?!! Англичанин?… Не может быть, ведь теперь мир и дружба…»
   — И что же делать? — пробасил второй несколько озадаченно.
   — О-о-о! Это очень русский вопрос: «Что делать?» Вы еще спросите: «Кто виноват?»… Слава Всевышнему, химики Его Величества разработали некий препарат…
   — Сыворотка правды?
   — В точку! Именно сыворотка, и именно правды. Вы нас слышите, Александр Павлович?…
   — Пошли вы…
   — Зачем же так грубо? Разве мы вас оскорбляем?
   — П-п…
   — Все, я устал слушать ваши мерзости. Русский язык — язык великих писателей и поэтов, а вы его позорите… Шприц.
   От руки к сердцу, а потом в голову рванулась горячая волна, разорвавшаяся в мозгу ледяной бомбой, превратившей внутренность черепа в пустую, промороженную насквозь пещеру. Александр явственно ощущал, как позванивают там сосульки до того момента, когда холод, добравшись до какого-то важного центра, отключил его и все сознание заодно…

* * *

   — Ну, похоже, что все. Можно отстегивать! — распорядился мистер Ньюкомб, несколько минут безотрывно следивший за глазами Бежецкого, распятого перед «инквизиторами» на старенькой кушетке. — Он готов.
   — Вы так думаете? — осторожно склонился над распростертым телом его напарник. — Я бы не рисковал. Черт знает, что может выкинуть этот субчик.
   — Бросьте! Даже самая могучая сила воли ничто против этого препарата. Вот, глядите!
   Ньюкомб вынул из нагрудного кармана ручку, свернул колпачок и резко ткнул в полуоткрытый глаз, безвольно лежащего перед ним человека. Острое перо остановилось лишь в паре миллиметров от зрачка, но эта манипуляция оставила «пациента» безучастным. Зрачок даже не дернулся рефлекторно.
   — Ну, каково?
   — А нельзя его оставить вот так, пристегнутым? На всякий случай…
   — Нельзя, — жестко ответил Ньюкомб, пряча ручку на место. — Во-первых, лежа лицом вверх, он просто захлебнется слюной. Это вам скажет любой хирург. А операционного оборудования у нас тут, увы, нет. Всяких там отсосов, дренажей и прочих причиндал. Поэтому наш гость будет отвечать сидя, как обычный человек.
   — Отвечать?! Разве он способен говорить? Да он даже не слышит нас!
   — Ерунда. С чего вы это взяли? Он нас отлично слышит. Другое дело, что мы ему представляемся кем-то иным, чем на самом деле… Но это уже неважно.
   — А во-вторых? — проигнорировал ответ компаньон англичанина, вспомнив, что до того было «во-первых».
   — А во-вторых, — последовал хладнокровный ответ. — Пересадив его в кресло, можете привязывать его сколько хотите. Хотя бы для того, чтобы он не падал каждую минуту.
   Повинуясь указаниям хозяев, их подручные — здоровенные молчаливые парни — легко подняли по-прежнему безучастного Бежецкого с его ложа и усадили в похожее на королевский трон огромное старинное кресло с прямой высокой спинкой. Для того чтобы зафиксировать «пациента» в сидячем положении прочным строительным скотчем, потребовалось всего пару секунд. Напарник Ньюкомба разошелся настолько, что придвинул к креслу массивную тумбочку и установил на нее настольную лампу, чтобы луч света бил прямо в глаза допрашиваемому.
   — Ну, это уже лишнее. — Ньюкомб недовольно отстранился от столба прямо-таки осязаемого света, не вызывающего ровно никакой реакции у Бежецкого. — Тоже мне — застенок тут устроили! Насмотрелись боевиков…
   — Вы же говорите, что ему все равно, — поддел его компаньон.
   — Вот именно, что все равно. ЕМУ все равно, — подчеркнул «гуманист». — А его сетчатке — совсем нет. Минут тридцать так подержите его, и все — придется господину Бежецкому учиться ходить с собакой-поводырем и читать по системе Брайля.
   — А разве мы его после допроса не того? — последовал более чем красноречивый жест большим пальцем руки поперек горла. — К чему эти заботы о его здоровье?
   — Вы идиот! Да что мы сейчас успеем у него узнать? Так, сливки снимем, только прикоснемся. А остальная работа будет там… — Ньюкомб неопределенно махнул рукой куда-то в сторону покрытой лишаями плесени дальней стены. — Уверяю вас, это очень и очень интересный индивидуум.
   — Ну и потрошили бы там — зачем здесь это шоу устраивать с сывороткой правды и всем таким…
   — Извините, вам не кажется, что мы сейчас находимся не в какой-нибудь Эфиопии или на острове Тонга? И даже не в тихой благословенной старушке-Европе? Мы в России, и я не поручусь за то, что этот груз нам вывезти удастся. Так не лучше ли следовать старой английской пословице, гласящей, что не дело это — складывать все яйца в одну корзину.
   — Пословица-то вроде бы не английская…
   — Да черт с ней! Пусть хоть конголезская! Важна суть.
   Медик, внимательно считающий пульс сидящего прямо, словно восковая кукла, Бежецкого, вклинился в разговор:
   — Ничего, если я вас перебью, господа?… Между прочим, каждая минута действия этого препарата разрушает мозг подопытного. Если вы еще с полчасика посвятите своему филологическому спору, его уже невозможно будет вытащить из той страны снов, в которой он сейчас пребывает. Он вам нужен клиническим идиотом, или вы все-таки позволите мне потом чуть-чуть побороться за его рассудок?
   — Конечно, конечно, доктор! — засуетился Ньюкомб. — Если вы нас с нашим гостем покинете на… — он взглянул на циферблат наручного «Роллекса», — на десять минут, я буду вам премного благодарен… Ну, ну, поспешайте, дорогие мои!
   Оставшись наедине с манекеном, звавшимся когда-то Александром Бежецким, он ткнул пальцем в клавишу диктофона и спросил:
   — Назовите ваше имя.
   — Александр Павлович Бежецкий, — последовал незамедлительный ответ.
   — Воинское звание и род войск?
   — Майор воздушно-десантных войск Российской армии, — отчеканил манекен.
   — Российской Империи? — уточнил Ньюкомб, удивившись явной нестыковке в ответе.
   — Нет. Российской Федерации.
   — Ого! — присвистнул разведчик, откидываясь на спинку кресла. — Как там говаривал этот математик Кэрролл? Чем дальше, тем интересьше и интересьше…

* * *

   Александр понятия не имел, как он здесь очутился.
   Он брел, не разбирая дороги, по бескрайней раскаленной пустыне, с огромным усилием переставляя ноги, тонущие где по щиколотку, а где и по колено в рыхлом сыпучем песке. Порой ему казалось, что он вообще никуда не идет, а топчется, вяло перебирая ногами на месте.
   А вокруг, насколько хватало взгляда, расстилалось сверкающее серебристо-белое полотно, лишь чуть-чуть сморщенное легким ветерком, как море на мелководье. И над всем этим великолепием нависало темно-синее в зените и белесое у горизонта небо, пышущее сухим жаром.
   Но ужаснее всего было солнце.
   Огромное, сияющее, словно миллион сварочных дуг или та самая пресловутая «вспышка слева», знакомая всем, кто побывал в армии, светило бесформенным сгустком застывшего пламени висело прямо по курсу, и не было никакой возможности не только свернуть в сторону, чтобы лучи не били прямо в глаза, но даже зажмуриться, отвести глаза, прикрыть их ладонью…
   И он брел, опустив странно безвольные руки «по швам», краем сознания отмечая тупую боль в покалеченном запястье, не отводя глаз от сияющего Нечто перед собой.
   И когда откуда-то с неба полился медленный, нечеловечески низкий голос, странно выговаривающий знакомые слова, он ни на миг не сомневался, что слышит Его Глас…
   Удивительно! Пока звучали эти слова, можно было остановиться, дать телу хотя бы несколько секунд отдыха. Но едва только эти секунды истекали, нужно было двигаться снова.
   Или — говорить самому. Говорить подробно и обстоятельно, без утайки и виляния, потому что нельзя, просто невозможно кривить душой перед Ним…
   И только где-то глубоко, на самом донышке сознания, оставшегося свободным от огромного, всеподавляющего Зова, ложкой тепловатой воды в оглушающем зное плескалась мыслишка…
   Почему же, если Он всемогущ и всеведущ, Его интересуют не тайны бытия, не грешность или безгрешность его — ничтожного червяка, — а вопросы сугубо прозаические, вроде воинского звания, номера части и послужного списка какого-то майора из давным-давно ушедшей в прошлое жизни…